Текст книги "Красный берег"

Глава третья

1

Игорь Александрович Игнатьев давно обещал сыну Мишке съездить в Москву. И Андрея надо было повидать (отцы их уже были троюродными братьями, но все же они считались, да и были близкой роднёй). Особенно хотелось показать письма, что нашёл на чердаке деревенского дома в Ивановке на Красном Береге.

…Отец уже не раз, вроде бы и случайно, проговаривался, что, мол, надо бы в Ивановке побывать, да боялся ехать-то туда, душу бередить. «Там уж, поди-ка, и нету ничего…» – вздыхая, говорил и переводил разговор на другую тему. И Игорь решил съездить сначала сам, один. Съездил. За выходной сгонял, договорившись с приятелем, имевшим машину, и, соблазнив того рыбалкой. Мост в десятке километров от Ивановки, к счастью, был в исправности, и дорога по Красному Берегу – вполне проходимая для «Нивы».

Тогда-то и нашёл Игорь тот старый чемодан с письмами…

Сначала отцу дал – его деда письма-то были, еще с Первой мировой писанные. Отец письма держал у себя с неделю.

– Видывал я эти письма в детстве-то, родители хранили… Издать бы книгой их…

– Да, надо бы издать, – согласился Игорь Игнатьев с отцом. С этим и к Андрею ехал.

Ну, не чудо ли:

«В первых строках моего письма прошу от Господа Бога родительского благословения матери моей Аграфены Ивановны, которое может существовать по гроб моей жизни. Низко кланяюсь дорогому брату Михаилу и всей его семье и посылаю всем по низкому поклону. Тебе же, дорогая жена Вера Егоровна, поклон мой особый, так же и детям моим – Полине и Василию. Так же кланяюсь всем мужикам и бабам деревни Ивановки…» И дальше в таком же стиле.

А брату проще писал:

«Здравствуй, любимый брат Михаил. Вчера с четырех полков собрались люди, хотя не все, но партия порядочная. Солдаты с красными флагами, плакатами, на которых были различные лозунги, касающиеся войны. С каждым полком оркестр духовой музыки. На груди у многих красные банты. На винтовках были красные ленточки. Шли по шоссе, подхватив друг друга под руку, в ногу и пели: „Отречемся от старого мира“. Действительно, хотя не все, но большая часть отреклась. Как это все приятно видеть! Сердце трепещется от радости, и по телу пробегает мороз. Но печально было тогда, когда стояли стройными рядами и, склонив к земле знамена и флаги, под музыку запели:

„Вы жертвою пали в борьбе роковой“. Сердце тогда волновалось, и пришлось силой воли сдерживать слезы. Стали выходить ораторы, говорили громко, ясно и правильно. Говорили – не стеснялись, что есть наболевшее при старом правительстве. Уходили с трибуны под крики „Ура“ и музыку. Многие говорили за необходимость воевать до полной победы и стремлении идти вперед рука об руку. Ибо в этом состоит победа. Быть может, скоро в бой, но я, без сомненья, готов помереть за победу, за счастье народа. До свидания. Ваш брат С. В. Игнатьев».

Сотни таких писем, уложенных в аккуратные стопки, перевязанных тесёмками. Игорь Игнатьев вёз их в большой спортивной сумке, и не стал сдавать в камеру хранения, весь день по Москве таскал.

А Мишка молодец – в пять утра встал, весь день по Москве – и не стонал. А сегодня, уже в поезде, на обратном пути, долго молчал, потом сказал:

– Папа, а почему у дяди Андрея такой большой дом, а у нас маленькая квартира?

Не нашёлся, что и ответить ему…

…Да, дом у Андрея большой. Настоящий дом. Ну, кто успел, тот и съел. Успел он, успел ещё в перестройку хватануть, а потом уж и в демократической России не растерялся… А настоящий ли дом-то? Купленный по дешевке (по московским, конечно, меркам) у разорившегося компаньона-бизнесмена, за каменными стенами, среди таких же спрятанных за такими же стенами домов… Это не дом, а то же самое жилище, что и его, Игоря, двухкомнатная квартира, образовавшаяся в результате размена родительской квартиры, череды разменов и доплат… Жилище, не дом. Потому что дом его истинный – в деревне Ивановке на Красном Береге. Дом, оставленный и, казалось, забытый ещё отцом, сбежавшим когда-то из родной деревни в городскую жизнь… Затосковал отец-то по родине…»

Месяц назад Игорь побывал там, на Красном Береге… Но он помнил и деревню своего детства, бабушку и дедушку, к которым ездил на каникулы. Впервые оказался там тридцать с лишним лет назад… Но самый первый день в Ивановке он, тогда семилетний, запомнил чётко, вернее, одну картинку из того дня: мимо дедовского дома шёл в белой, распахнутой на груди рубахе парень, опустив голову, заложив руки за спину, а рядом шёл милиционер, и шли они к жёлтой с синей надписью «Милиция» машине.

«Отгулял Серёжка, отгулял – голова бедовая. Страсть-то какая, грех-то…», – вздыхала бабушка, выглядывая в окошко. «Да уж, погулял, теперь долго сидеть будет, отдохнёт… Да вряд ли поумнеет…» – грубовато отзывался дед Василий. А отец расспрашивал – что да как. Они и рассказали, и Игорь запомнил:

– Пришёл к старичкам Забориным. Денег стал просить. А Николай-то Николаич, хоть старичок, а не испугался. А Серёга-то схватил топор и обоих… Денег нашёл да паромом в Воздвиженье, белой купил и вот два дня и пил один в избе, пока миличия-то не приехала, боялись и зайти-то к ему…»

Отец тогда вскоре уехал, а Игорь всё лето жил в Ивановке. И сейчас помнил, как с опаской обходил дом, в котором случилась та страшная беда.

Лет, наверное, восемь на каждое лето он ездил в Ивановку. Все те летние дни сливались в его памяти в одно: деревенская улица – тракторные колеи, зелёная мягкая мурава, просторные огороды, чёрные избы; река – рыбалка, купание; лес – грибы, зелёный листвяной ветерок; бабушка, дедушка – доброта… Детей, кроме него, в деревне почти никогда не бывало. Но он не скучал, он любил лес и реку, бабушку и дедушку. И весь тот мир отвечал ему любовью. Был ещё Марьин камень… О нём говорила бабушка Катя: «Кто у Марьиного камня поспит – прошлое и будущее узрит. Это мне ещё и моя бабушка говорила. Да не всегда и не каждому камень открывается. Только чистой душе». Но сама же бабушка и говорила: «Сказки всё это, Игорёк. Да и камень-то с места скинули, под горку скатили…»

…В то лето повесился последний «молодой» сорокалетний мужик, тракторист Могуничев. В то лето умерла бабушка Катя, и он, семнадцатилетний Игорь Игнатьев, с дедом хоронил её на Воздвиженском кладбище. Парома уже не было: хотели, было, переправлять гроб на плоту, но дед договорился с машиной (плавал на лодке в Воздвиженье, там ещё жил колхозный шофер Павлов, «пятьдесят третий» «газик» всегда стоял под его окнами). Везли бабушку окружным путём через мост… Отец Игоря, а её сын, на похороны не успел…

Игорь брёл вдоль берега по тропке, то сбегавшей к самой воде, то карабкавшейся на кручу. Завтра он уедет в город и, наверное, уже долго не вернётся в Ивановку, где, кроме деда, и жителей-то осталось два человека, остальные, кто помоложе и покрепче, давно перебрались с Красного Берега в Воздвиженье, а то и в Жуково… Деду сказал, что пошёл рыбу удить… Нет. Не хочется. Даже леску не размотал. Бросал в воду камушки и бездумно наблюдал, как разбегаются круги от точки падения… По дороге со стороны моста шёл человек. Крепкий, коротко стриженый мужик в белой рубахе… Что-то неуловимо знакомое было в нём.

– Здорово, оголец. – Глаза прокалывающие, усмешка в углах жесткого рта. – Ты чей?

– Игнатьев.

– Василия Семёновича внук, что ли?

– Да.

– Ну-ну. – И пошёл дальше, к деревне, перекинув с плеча на плечо матерчатую сумку, с какой-то надписью, что-то насвистывать стал.

И Игорь вспомнил, как вели его, тогда молодого парня, по деревне к милицейской машине…

Игорь поспешил домой, но не по дороге, а по той же тропе, затем огородом. Он почему-то ничего не сказал деду. Но с тревогой ждал, что Сергей Куликов заявится в их дом. Не заявился, вообще, будто и не заходил в деревню (из его семьи никто уж и не жил в Ивановке), и никогда больше Игорь не видел этого человека…

– Отцу скажи, чтобы приехал, – наставлял дед, – картошки пусть возьмёт, да рыжики подоспеют к тому времени… Дом не продавайте… Ещё вернётесь…

– Дед, ты о чём?..

Игорь и дед долго сидели в тот тихий августовский вечер на крыльце. То и дело по горизонту, там, где небо касалось леса, вспыхивали зарницы, слышно было, как задвигала засов бабка Спиридониха, вернувшаяся с вечернего чаёвничанья в доме Зинаиды Могуничевой, схоронившей в июне сына… Игорь понимал, что дед прощается с ним. И от этого было страшно и тоскливо. Захотелось уйти, потянуло опять к реке.

– Да куда ночью-то? – удивился дед.

– Освежусь, дед, маленько. – Будто какая-то сила гнала.

Игорь через огород, невыкошенную луговину выбежал к угору, ноги сами вынесли на берег к Марьину камню. Торопливо скинул одежду, вошёл в воду, поплыл… Зарница ослепила его, и в тот же миг свело ногу, он выгребал к берегу из последних сил, на локтях вылез на береговой галечник, ткнулся в траву у камня…

…Позади остался сырой подвал, крепостная стена и дворы посада, прибрежные кусты приняли под свою защиту, а вскоре нашлась и лодка-долблёнка, наполовину вытащенная на берег и ещё привязанная к стволу ивы. «Прости хозяин – мне нужнее. Авось – сочтёмся!» Игнашка отвязал лодку, столкнул на воду, взял в руки лежавшее под лодкой двулопастное весло, погрёб, поплыл, то и дело вталкиваясь в слои тумана и выныривая из них. Туман рассеивался. Видны стали лесистые пологие берега. Игнашка вёл лодку ближе к правому, противоположному от городка, берегу. Лес на левом берегу стал вдруг раздвигаться, открылся луг с пасущимися коровами, а потом и избы. Игнатий видел баб, полоскавших бельё у того берега. И они его видели. От городка к селу и далее по берегу есть и дорога, конечно же, по ней уже скачет погоня. Это ведь не шутка – цареву опричнику перечить, да из-под его стражи бежать…

И не замечая усталости и голода, не чувствуя боли в измотанном пыткой теле, грёб он ещё скорей, подальше от деревни, от дорог, то и дело цепко вглядываясь в берега. Первую, впадавшую справа речку, он миновал, хоть и тянуло нырнуть туда, уйти с большой реки… Когда солнце уже выкатило в зенит, увидел вторую речку, родную, вливающую струи в большую реку – повернул… Против течения тяжелее стало грести. Но он грёб, грёб, веря, что всё дальше уходит от погони. Жить ему хотелось, как всякому молодому – в тот год минуло для Игнашки двадцатое лето…

Игнашка не решился приближаться к Ивановке днём. Ткнул лодку в прибрежный песок. Береговая песчаная полоса упиралась в глинистый обрыв, над которым высился сосновый бор. Игнашка на карачках выбрался наверх, поднялся. Ровные, как колонны, красностволые сосны тянулись в небо, кивали там, наверху, зелёными мохнатыми головами. Подножие бора было устлано бледно-зеленым мхом и хвоей. И во мху – красные капли брусницы. Игнатий кидал ягоды в рот горстями, пока не обманул чувство голода. Потом сел на мох, прислонился спиной к шершавому стволу и сразу уснул. Его разбудили голоса… Он открыл глаза, повернув голову, увидел девушку, собиравшую ягоды в лукошко, чуть дальше ещё девка… Лег, стараясь вжаться в мох… Когда первая позвала вторую купаться, та отказалась, но тоже к реке сбежала, на берегу сидела… Игнатий сперва думал лишь о том, чтобы не увидели они лодку… А когда стала раздеваться… Не смог отвести глаз, так и пялился из кустов…

В сумерках подплывал он к родной деревне. Лодку вытащил на берег, спрятал в прибрежных кустах. Сторожко таясь, поднялся на угор, к Марьину камню. Чуялся дымок, слышалось мычание коров и брех собаки… Странно и обидно было тайком, будто вор, возвращаться домой. Лесом, минуя тропу, вышел к поскотине, добежал до родного огорода. Мать, выходившая со двора, увидала его и заполошно всплеснула руками…

Потом уж узнали – в то утро взбунтовались пленные казанцы, горели крепостные стены и дома посада, в рукопашную схватывались татары и охранявшие их люди опричника царского, боярина Никиты Зуева… Не до Игнашки было, брошенного за день до того в подвал по доносу за крамольные речи. А и сказал-то лишь, что собак лучше кормят, чем их, собранных со всей округи на строительство нового града, призванного стать оплотом власти Москвы и грозного царя Ивана Васильевича в землях северных, заволжских…

Вскоре Игнатий посватался за Арину, Давыдову дочь, ту, что звала подружку свою купаться…

…Игорь Александрович Игнатьев сидел в ночном тёмной вагоне. Рядом, подогнув ноги, бесшумно дыша, совсем как-то по-младенчески, спал его десятилетний сын Мишка, и вокруг, во всём вагоне, во всём этом городе, поставленном на колёса, спали люди… Игорь Александрович не мог уснуть, он уходил в тамбур, курил, снова сидел у тёмного окна, в котором проносилась ночь с редкими проблесками дальних огней… И вспоминалась дедова деревня и даже тот обморочный сон у камня… И снова обращался ко вчерашнему дню, к разговору с Андреем…

2

Детство их прошло рядом, жили в городе в соседних домах, учились в одной школе, правда, в разных классах. Были, как говорится – не разлей вода. И те, кто не знали, принимали их сперва за родных братьев, хотя, на самом деле – уже их отцы были троюродными.

И вот сидели Игорь и Андрей за столом в кабинете Андрея, пили коньяк, курили, читали разложенные на столе письма Семёна Игнатьева, говорили. И не понимали друг друга. И каждый понимал, что не может понять другого. За последние двенадцать лет виделись несколько раз, урывками – у каждого своя жизнь. Но расхождение началось раньше.

То, что внешне жизнь по-разному уже в конце школьной учёбы складывалась – это понятно, но и внутренне они всё более расходились. Игорь ещё учился в девятом, а Андрей уже «закосил» от армии при помощи врача – приятеля отца. О чём, не стесняясь, рассказывал и Игорю. Зато в то же время он стал секретарем райкома комсомола – давно уже комсомольским активистом был…

Игорь, когда учился в седьмом классе, записался в секцию самбо, и с тех пор главным его увлечением был спорт. Школа была ему неинтересна, учился, потому что нельзя не учиться, тем более не участвовал в «общественной» и комсомольской работе…

В то лето (Игорь закончил десятый и готовился к поступлению на «физвос», Андрей заочно учился на втором курсе «истфака» и работал в райкоме ВЛКСМ) решили съездить в деревню, а потом по реке спуститься на резиновой лодке до города. Как-то совпало у них это желание, и, кажется, у обоих было предчувствие разговора, выяснения отношений, и нужно было остаться вдвоём… Отец Андрея (для Игоря «дядя Олег») довёз их на своём «Москвиче» до Жукова, дальше шли пёхом. По очереди тащили тяжёлый мешок с лодкой. В рюкзаке – продукты и рыболовные снасти, резиновые сапоги… И Игорь помнил чувство свободы, самостоятельности. А Андрей… Он тоже помнил тот их поход, ему важно было понять Игоря, хотелось поговорить, проверить… Вот тогда-то, пока от Жукова до Воздвиженья топали, он и рассказал брату, как от армии закосил.

– Слушай, ты как будто гордишься этим, – удивился Игорь (до этого он искренне верил, что Андрей «комиссован» на самом деле).

– Не горжусь, конечно… Сделал то, что считаю нужным. Не хочу время терять. Это в лучшем случае. А если в Афган? А дедовщина? Слышал про дедовщину?

– Ну, слышал. Так ведь это как себя поставишь, – возражал Игорь.

– Да как бы ты себя не ставил – это система. Си-сте-ма…

О дедовщине он уже понаслышался от служивших приятелей и знакомых и теперь щедро делился знаниями с Игорем.

– Надо заглядывать всё же подальше в будущее – вот, я знаю, что через год-два буду в горкоме, потом на партийную работу пойду, а это ведь, согласись, совсем другая жизнь, чем у станка да в очередь за колбасой стоять…

Теперь, вспоминая тот трёп, Андрей усмехался над собой, девятнадцатилетним комсомольцем, скоро, очень скоро жизнь резко поменялась, поломала все планы, но он-то оказался к этому слому готовым…

А тогда они шлёпали по мягкой грунтовой дороге, солнце палило в макушки, небо было безоблачно-голубое, трава и листва – зелёные, впереди было пустеющее, с последними доживавшими там свой век жителями, село Воздвиженье, река, Красный Берег, с оставленной людьми деревней Ивановкой…

Игорь что-то пытался возражать, горячился, но Андрей, как ему казалось, своей железной логикой разбивал наивные представления брата о жизни.

За всё время от Жукова до Воздвиженья им не повстречался ни один человек, и чем дальше от Жукова и ближе к Красному Берегу, тем глуше были места. Поля по сторонам дороги, заброшенные, зарастали осиной и ольхой, и казалось, что они идут в какой-то неведомый край, не на Красный Берег, а на необитаемый остров.

В Воздвиженье накачали лодку. Переплыли реку. Красный Берег и был необитаем. За последний год поумирали да уехали всё же ближе к людям «остатние», как говаривал дед Василий, жители Ивановки.

Братья ходили по пустым домам. Большинство уже давно были нежилыми, холодными, в иных ещё чуялась недавняя жизнь.

Деда Василия схоронили весной в городе. Отец забрал его прошлой осенью, «ну как он там один перезимует», а уже в январе дед попал в больницу, из которой и не выбрался живым. Просил, чтобы упокоили на Воздвиженском кладбище, но похоронили на городском.

Игорь помнил странные слова деда, последние сказанные ещё вроде бы в здравом уме (потом уже был совсем бред): «Когда камень с церквою встретятся – всё и свяжется. Так и будет…» Игорь догадывался, что речь, скорее всего, о Марьином камне и Воздвиженском храме. Но как они встретятся?.. И что свяжется?..

Они бродили по пустым избам, забирались на чердаки, спускались в погреба, заглядывали в чуланы.

Заглянуть в чужую жизнь – всегда интересно… Где-то ещё висели на стенах фотографии в рамочках за стеклом, со вставленными тут же, с краешка, поздравительными открытками – с Новым годом, с «октябрьскими». В каком-то чулане Андрей нашел пару икон и прибрал себе.

– Зачем? – спросил Игорь.

– Может, ценные – продам, – спокойно ответил Андрей. Игоря ответ этот покоробил, но с другой стороны – они же теперь, действительно – ничьи, эти иконы. Он и сам, натолкнувшись на одном из чердаков на сундук со старыми журналами и книгами, выбрал оттуда едва ли не половину, взял бы и все, да не утащить.

Андрей до этого в Ивановке ни разу не бывал (деревню оставил ещё его прадед в начале тридцатых), но знал, что и его корни здесь. Прадеды Андрея и Игоря были родными братьями…

Ночевали в игнатьевском доме… Здесь тоже всё напоминало о недавней стариковской жизни, а Игорю – и о его, тоже недавнем, детстве.

На рыбалку собрались утром. Сперва червей накопали, просто поднимали полусгнившие доски, которыми была выложена дорожка от крыльца. «Иди ко мне, мой белый хлеб!» – почему-то всё время приговаривал Андрей, вытаскивая из земли очередного червя и отправляя его в консервную банку.

Туман еще клубился над рекой, над некошеными лугами, над подступавшим вплотную к деревне мелколесьем. И пока пробирались через эти травы и кусты, вымокли насквозь. К реке спустились у Марьиного камня, он лежал сейчас «по пояс» в воде (лето дождливое выдалось), и, взглянув от реки вверх, на угор, Игорь точно угадал то место, рядом с разлапистой старой сосной и березой с раздвоенной макушкой, где лежал этот валун, может века, может – и тысячелетия. И вспомнил, как чуть не утонул здесь в прошлое лето, и как то ли уснул, то ли потерял сознание у этого камня, и что-то привиделось ему тогда…

Андрей пошёл выше по течению, а Игорь остался у камня – тут тоже неплохое для рыбалки место… Всё равно мокрый был – по неглубокой воде перебрался к валуну, с трудом, но влез на него, удобно устроился в углублении, будто бы специально выдолбленном, рядом банку поставил, удочку размотал торопливо, нацепил червя, закинул. Поплавок лёг на воде, и Игорь сразу вытащил снасть, с поправкой на глубину сдвинул поплавок так, что при следующем забросе он, как и положено, торчал пером вверх… Сначала, вроде, «типнули» червя, поплавок дёрнулся, Игорь торопливо подсёк. Червь был наполовину оборван. Игорь поменял наживку, снова закинул… Но больше почему-то не клевало…

…И, хотя уже давно встало и пригревало солнце, снова туман вкруг камня заклубился, и сквозь туман увидел Игорь плывущие от Красного Берега к Воздвиженью лодки, много лодок. В них женщины и мужчины, у одного бородатого мужика, сидящего на корме, в руках гармонь, и даже видно, как он широко растягивает меха, разевает рот, но не слышно ничего… Лодки одна за другой пристают к тому берегу, люди выходят и поднимаются вверх по береговой тропке к кладбищу и храму… И тот же мужик с гармонью идёт, покачиваясь, и видно со спины, как под пиджаком сходятся и расходятся лопатки – в ритм гармонной игре… Всё затуманилось, расплылось, исчезло… Но вот, сквозь туманную дымку, вновь виднеется кромка Воздвиженского берега, и к воде подходит мужчина, кажется, в военной форме, сбрасывает с плеча вещмешок, склоняется над водой, умывает лицо…

– Игорь, Игоряха! – разгоняя морок, пробивается к нему голос брата.

Игорь обернулся, но увидел не Андрея, а какую-то странную подпрыгивающую и качающуюся фигуру…

– Нормально, да? Иди сюда, смотри, чего нашёл…

Это был большой кус бересты, уже почерневшей, с вырезанными глазами и ртом, а во рту даже зубы вырезаны, и остатки мха, как борода, а по верху куска даже тесёмки, чтобы привязывать эту маску к голове. Привязывать, конечно, не стали – просто руками держали, по очереди примеряли.

– Ну, и страшилище!

– Где нашёл?

– А там избушка, за ручьем, – махнул Андрей, – сарай какой-то, там и висела на стене…

Игорь понял, почему ни разу в своих многолетних брожениях по здешним лесам и лугам не наткнулся на ту избушку – ручей был границей, за которую ходить было нельзя, там болото, там дремучий непролазный лес, там даже старожилов «водит»… Он и не ходил – хватало воли и вокруг деревни. А про какую-то «мужицкую избушку» слыхивал, но что это за избушка – не понимал…

– Давай ещё сходим, может, ещё чего найдем, – попросил Андрея.

– Да ну… Ничего там нет, да и чапарыга такая, что еле выбрался. Ты хоть поймал чего?

– Нет.

– И я. Видно, не вовремя мы.

Они вернулись в деревню. Прихватили с собой и берестяную харю, в избе на стенной гвоздь повесили. Сварили в огороде на костре суп из пакетов, срубали его с остатками хлеба и стали собираться в обратный путь. И Андрей почему-то уже злился:

– Ну и скукотища… И чего попёрся? – Они уже собирали рюкзак. Андрей подержал в руках найденные им две иконы, поглядел на них с обеих сторон и отбросил в угол комнаты.

– Ты чего? – Игорь встрепенулся.

– А чего? Не ценные они, точняком, нечего и таскать.

– Ты зачем бросаешь?

– А ты чего, верующий, что ли? – усмехнулся Андрей. Игорь молчал. – Верующий, да? – уже будто бы всерьёз злился Андрей.

Игорь ничего не ответил. Иконы поднял и положил в кухонный стол, где лежала и кой-какая посуда…

– Пошли давай! – скомандовал Андрей.

Они спустились к реке, накачали и столкнули лодку, поплыли вниз по течению. Под бетонными опорами моста лодку закрутило сжатым берегами течением, они едва не перевернулись, но выгребли на спокойную воду. А вскоре их река влилась в большую – неспешную, с пологими берегами. По очереди молча гребли. Вечером, почти уже ночью, были в городе. И потом почему-то никогда не вспоминали эту поездку…

Когда недавно Игорь Игнатьев добрался до Ивановки, берестяной морды в доме не было, иконы лежали нетронутыми в столе (он забрал их в город), а на чердаке нашёл прадедовы письма…