Текст книги "Суси-нуар 1.Х. Занимательное муракамиЕдение от «Слушай песню ветра» до «Хроник Заводной Птицы»"

С кем же – и с чем – постоянно спорит главный герой каждого романа Мураками?

* * *

В «Охоте на овец» бестолковые, нескладные 60-е со скрипом закрывали свой занавес. С начала же 70-х в Японии начала кардинально меняться общественная атмосфера. Мораль послевоенного времени – «мы должны помогать бедным» – исказилась до абсурда и перестала привлекать массы. Как раз на эти годы приходятся попытки молодёжи насильно изменить этот мир в сторону «гуманности» – студенты кидаются на ограждения военных баз, захватывают университеты и конфликтуют с полицией. Это не кончается ничем. В «Норвежском лесе» Мураками уже откровенно насмехается над «бунтарями», которые объявляют войну университету, а сами продолжают ходить на лекции. А в «Дэнсе» и вовсе откровенно признаёт:

В 1969 году мир был гораздо проще – пускай даже тогда мне так и не казалось. Швырнул булыжником в солдата спецвойск – и как бы выразил своё отношение к миру. В этом смысле – хорошее было время. Сегодня, с нашей сверхрафинированной философией, кому придёт в голову кидаться булыжниками в полицейских? Какой идиот побежит на пикеты бросать бомбу со слезоточивым газом? Вокруг – наша сегодняшняя реальность. Сеть, протянутая от угла до угла. И ещё одна сверху. Никуда не убежать. А булыжник кинешь – отскочит да назад прилетит.

С приходом 70-х в Японии уже не стыдно быть богатым, вот в чём дело. Начался процесс, благодаря которому сегодня так называемый «средний класс» составляет уже почти 90 % населения страны. Завидно? Мне тоже. И на этом фоне лозунги Крысы о «говнюках» теряют всякую силу и актуальность. Поколение «мы должны…» уходит. Теперь мы никому не должны, кроме самих себя. Нынешнее поколение говорит: «я решил…» – и пока это его время.

* * *

В 1984 году Такааки Ёсимото[77]77
  Такаа́ки (Рюмэ́й) Ёсимо́то (1924–2012) —харизматический журналист, эссеист и литературный критик, идейный лидер студенческих движений Японии 60-х гг. Повлиял на мировоззрение Мураками тем, что, критикуя существующий строй, никогда не призывал к его свержению. Вечно сомневающийся скептик в поисках «мирного» разрешения внутренних конфликтов капитализма. Отец писательницы Бананы (Махоко) Ёсимото и мангаки Ёико Харуно.


[Закрыть] писал:

Если бы сегодня США с Советами перестали производить ядерное, ракетное и прочее оружие и остановили каждый своё производство товаров для военного рынка, обеим социально-экономическим системам пришёл бы полный крах. Так считают авторитетные учёные-экономисты. Хотя с точки зрения «простой человечности» – кто из нас об этом не мечтает? Утилизуй обе эти страны своё военное производство – одна из них и дальше жила бы своим укладом «мирных ковбоев», а другая осталась бы азиатским содружеством на принципах станции «Мир». И весь белый свет учился бы у них тому, как следует жить сообща, и жизнь людей на Земле обязательно стала бы лучше. Но сегодня для этого нужна шутка. Нам нужен смех над самими собой. Чтобы всё это когда-нибудь произошло, сегодня приходится выражать «человечность» в фантастических, комиксовых символах. Ибо на нынешнем этапе ни Штаты, ни Советы, не разрушив своё зло до конца, не могут думать о своих идеалах в каких-то иных символах, нежели ядерное и прочее оружие[78]78
  Такааки Ёсимото, «Теория застоя» (Тэйтай-рон), журнал «Кайэн», Токио, 1984.


[Закрыть].

«Если ты не радикал в двадцать лет – у тебя нет сердца. Но если тебе уже тридцать, а ты всё ещё радикал – у тебя нет мозгов».

Уинстон Черчилль

Да, стало сложнее. Противоречивее, запутаннее – со всей этой хлынувшей за шиворот правдой, безграничной свободой передвижения по миру, «внезапному» интересу к вопросам о Боге – «Господи, куда же мне всё это теперь нести?» А ещё через десяток лет – с вопросом клонирования человека, персональным компьютером, матрицами и безумием интернета. Шарик налево, шарик направо. Вертится всё быстрей. Только и успеваешь замечать, что любое явление вокруг тебя, как и любое твоё ответное действие, несут в себе равные порции добра и зла. Война не кончится никогда, говорит тебе твой коммутатор – Человек-Овца, и ты с ужасом осознаёшь, что он прав. Твой отец вдруг с пронзительной горечью признаёт, что научил тебя большему, чем успел сделать в жизни сам. Как время летит: ты больше не хочешь идти на войну, ты надеваешь шкуру Человека-Овцы и выходишь в другие миры. Тебе уже есть что сказать им всем – что там, что здесь. Ты соединяешь их собой, ты посредник, ты коммутатор – Японии, Европы, Штатов, Китая, России. С удивлением – откуда ты такой взялся? – они смотрят, как классно у тебя получается танцевать у всех на виду. И ты, танцуя изо всех сил, рассказываешь им о палачах и жертвах газовой атаки в токийском метро. И выпускаешь двухтомник «Подземка». В одном томе – интервью с людьми на больничных койках, а во втором – с заключёнными, многие из которых приговорены к высшей мере. Ни тех ни других ты не спрашивал, что случилось. Ты спрашивал их о первой любви. О чём они мечтали в детстве. Как поживают сейчас, где их дети. Что они думают о прожитой жизни до «судного дня» и после. Обо всём, что эти люди схоронили в себе «за ненадобностью» (в хозяйстве не пригодится!) и никогда бы, наверное, уже не высказали вслух, если бы не проклятый теракт и не эта встреча с тобой. Ты пишешь книгу и показываешь им, что они – не разные. Они все одинаковые. «Просто одним вовремя рассказали хорошую историю, а другим – не рассказали никакой. И когда пришёл Асахара с плохой историей, они пошли за ним»[79]79
  Из интервью Х. Мураками американскому журналу «Salon Magazine», 16 декабря 1997 г.


[Закрыть].

Ты любишь лихо закрученные мистерии и научную фантастику, но сам не хотел бы писать роман подобного рода. Ты хотел бы написать свой роман. «Просто текст без ограничений и сроков». Для того, «чтобы вместе с автором люди могли проснуться и увидеть сон». Ты уверен, что именно так «проявишь свои исключительные способности»[80]80
  Из беседы Х. Мураками с радиослушателями «Русской службы Би-Би-Си» (Лондон, сентябрь 2003).


[Закрыть].

Ты стал ценить свою эпоху, уважать старшее поколение и вернулся домой. Где, наконец, перестал терзать себя вопросами типа: «А может быть, Время – это и есть наше «нет» в ответ Богу на приглашение в Вечность?»

Теперь ты сам автор своей жизни. И в ответе за тех, кого приручил. Сам решаешь, что тебе делать. И уходить ли оттуда, где над заснеженной трубой поднимается серый дым и ждут тебя она и аккордеон.

Но для этого тебе уже мало двух антиподов в одной голове. Как заправский шеф-повар, ты добавляешь в свой танец ещё пригоршню и заботливо всех перемешиваешь. Так обращались со своими персонажами только самые виртуозные мастера ракуго. На кухне своей Страны Чудес ты стряпаешь людям «чёрные суси» из их же собственных мозгов, регулярно расширяя ассортимент.

Вот какой набор тихоокеанских шизоидов-деликатесов ты предлагаешь в очередном меню:

1. БОКУ и ВАТАСИ

2. БОКУ и КРЫСА

3. БОКУ и ТЕНЬ

4. БОКУ и КОКОРО.

Все блюда подаются в ваших четырёх измерениях одновременно (см. схему). Стрела не долетает. Белая птица перемахивает через стену. Герой остаётся жив.

Приятного аппетита!

Суси-бар «Сушёная Каракатица».

* * *

Как можно заметить, я частенько подглядываю в сети́, о чём болтают люди, «подсевшие» на Мураками в самых разных странах мира. А параллельно отслеживаю критику на его книги. И вот что замечаю.

Не знаю, стоит ли об этом жалеть, но одна из самых шикарных психологических «раскоряк», так любовно выписанная Мураками именно в этом романе, у нас в России как-то особо не прочитывается. Может, он не очень «по-русски» повернул, может, я не очень внятно перевёл, – но мало кого тронул один принципиальный и, по-моему, весьма интересный для обсуждения вопрос:

Почему же Боку не сиганул в Омут с тенью?

Она ж его убедила! Вон, даже слезу пустил. Ладно, кричит, бежим завтра в три, это место не для меня. А у самого Омута что – сдрейфил?

И я понял, что народ у нас по инерции ожидает «экшна» в западном выражении. Ему, понимаешь, привычно-приличного вестерна подавай. И когда в обертке вестерна ему подают «супер-истерн», не сразу считывает. Помню, как меня поразил «Герой» Чжана Имоу[81]81
  Фильм «Герой» (Китай —США, реж. Чжан Имоу, 2002) – самая кассовая картина за всю историю китайского кинематографа. История о несостоявшемся покушении на императора Цинь, объединявшего китайские царства «под единым Небом» в III веке н. э. В последний момент убийца сам понимает, что убивать Императора нельзя, иначе развалится мир.


[Закрыть]! Давно такого остолбенения не испытывал. То есть сидел в кинозале натуральным столбом. Так она меня накрыла, Красотища Азии. А у нас это кино как-то мимо народа прошелестело, хотя и реклама, вроде, была неплохая. Жаль. Там ведь, по сути, задаётся всё тот же «великий азиатский вопрос»:

Почему Безымянный не укокошил-таки Императора?

– Что происходит? – спрашивает Кики.

– Ку-ку! – отзывается Мэй.

* * *

Привет!

Купил сегодня на Синдзюку нового Стинга – ну люблю я его, ничего не могу поделать. Боялся ещё: сколько уж он ничего новенького не выдавал – может, спелся? Как бы не так. Роскошный альбом. Первую песню поставил – и сразу руки зачесались, как это по-русски можно спеть. Вот что получилось:

 
Внутри меня – коробка звёзд,
Что до сих пор закрыта.
Внутри калека прячет шрам,
Внутри птенец на землю пал,
Внутри поёт труба отбой:
«Измена, мы разбиты!»
Внутри отряд бежит назад,
Мы прячем головы в грозе,
Снаружи ливень хлещет,
Снаружи гром всё резче,
Снаружи нас зальёт вода:
Таран врага
уже стучится в ворота́.[82]82
  Стинг, песня «Внутри» (Inside) из альбома «Священная любовь» (Sacred Love, 2003). – Перевод Д. К.


[Закрыть]
 

Или «во врата»? Тут ещё подумать бы, но в общем где-то так… Не песня, а какое-то Идеальное Отчаяние. Которого, как ты понимаешь, не бывает, как не бывает идеальных текстов. Правда, дальше там про любовь, от которой всё взрывается к чёртовой матери, так что всё в порядке, но именно эти строчки меня чем-то торкнули. Может, безнадёгой своей, не знаю.

И вот тут я прошу внимания.

(Рассказчик садится на пол и раскрывает книжку Е. Гришковца.)

Однажды я узнал… Точнее, не совсем узнал… Прозрение какое-то наступило. В общем, я понял, что такое Слабость. В этом есть, конечно, заслуга – или всё же вина? – одной удивительной японской женщины, но ты же знаешь, как это часто бывает: женщины – лишь зажигалки для наших моторов, а у нас, дураков, первым делом всё-таки самолеты… В общем, я был без ума от неё, она без ума от него. Но охотно спала и со мной, хотя к рассвету всегда выгоняла. А потом устала от грустной необходимости выгонять и перестала соглашаться, чтобы я оставался с нею на ночь. Нет, она хотела бы, правда, но заранее знает, как ужасно от всех этих мыслей наутро… А я хотел большего, а большего – мне – она дать не могла. А я верил, что надо быть сильным. И старался отдать ей всё, что у меня есть. Она брала, но ничего не менялось. А он, «слабак», всё лениво ждал, когда она бросит «своего бешеного иностранца», как надоевшую заморскую игрушку, и всё равно к нему приползёт. И она – умом – ненавидела его за это, и знала, что он изменяет ей с кем попало, но, даже всякий раз впадая в кому, готова была это терпеть, от чего лишь ещё больше ненавидела саму себя. И однажды, спасаясь от всей этой ненависти, взяла себя за шиворот и наконец-то захлопнула передо мною дверь.

Но в те минуты, когда мы с ней общались-таки как нормальные люди, она призналась мне, что из «Охоты на овец» ей особенно запомнился Крысин рассказ о Слабости.

– Слабость внутри человека гниёт, и гниль эта разрастается. Как гангрена. Я в себе это обнаружил ещё подростком. Психовал страшно… Знаешь, что происходит с душой, когда что-то медленно, годами разлагается у тебя внутри – и ты это всё время чувствуешь?.. Тебе, пожалуй, этого не понять, у тебя с этим всё в порядке… А между тем, это и есть Слабость. Как генетическая болезнь. Сколько ни изучай её в себе – вылечиться невозможно. И сама она не проходит в одно прекрасное утро. Только становится хуже и хуже с годами, и всё…

– Погоди. Слабость чего конкретно?

– А всего. Слабость морали. Слабость сознания. Слабость человека из самого факта его существования…

– Тогда получается, что сильных людей вообще не бывает!

– Опять ты обобщаешь! Конечно, у всех есть свои слабые стороны. Но Настоящая Слабость, так же как и настоящая сила, встречается крайне редко. Всепожирающая Слабость, от которой душа утопает в беспросветном мраке – такая слабость тебе неведома. Но она встречается у других людей. Люди-то разные. Всех под одну гребёнку не пострижешь…

– Люди разные, – говорит Крыса. – Есть сильные, есть слабые. Сильные давят слабых, везде дискриминация, все богатые – говнюки. Посмотри сам – этот мир слишком прогнил в своей аморальности, он слишком несовершенен. Это Город-Урод, который лакомится душами невинных тварей. Бежим отсюда к чёртовой матери, я знаю куда и как. Вон, в Австралию сто пять очков набираешь легко, всех делов-то – бумажки заполнить… Чего тут думать? Ты же сам знаешь, тебе здесь не место. Что тебя держит? Баба? А что ещё?

– Ты можешь понять, что такое долг? – говорю я. – Не могу же я бросить мир, который создал, и людей, которых породил, даже не спрашивая их согласия! Прости меня, если можешь… Но я правда должен остаться. Здесь тоже мой мир. Эта Стена окружает меня самого, эта Река течёт у меня внутри, а дым валит оттого, что я сжигаю себя – сам, своими руками…

Занятно устроено японское слово «человек». Звучит оно так: «НИНГЭ́Н» – и состоит из двух иероглифов: НИН (знак человека) и ГЭН (между). «Меж людей», в общем. А иначе и не человек вовсе, а только буквица от него. Ноль без палочки, свечка без фитиля. Баба без мужика и тень без хозяина.

Но из чего состоит это «между»? Да это же МА, ключевое понятие эстетики ваби! Тот самый знак, в котором слились воедино понятия Времени и Пространства. Состоящий из двух элементов: Солнце в Воротах[83]83
  Историчности ради стоит отметить: как и все основные японские иероглифы, этот знак пришёл из Китая, и в оригинальной, «материковой» его версии в воротах было не Солнце, а Луна. Однако Страна Восходящего Солнца адаптировала его под свои географию и мифологию.


[Закрыть]. Утро нового дня. Начало и конец цикла.

Пространственно-временные отношения представлены двумя иероглифами («солнце» и «ворота»), которые в японской культуре слились. Пространство и время слились друг с другом, потому что если представить, что мы движемся со скоростью света, то временная ось (вектор) начинает искривляться. Если отталкиваться от Бахтина, японское «ма» можно назвать хронотопом, то есть в одно слово входит понятие временного и пространственного, это особое восприятие пространства и времени[84]84
  В. П. Мазурик, «Мистицизм в Японии» (аудиоконспект лекции, читавшейся на кафедре ИСАА МГУ в 2001–2002 гг.).


[Закрыть].

Любопытно, что схожее отношение к Хаосу можно найти и у древних славян. Так, день Ивана Купалы (27 июня) – не что иное, как праздник летнего солнцестояния, то есть явления людям бога Солнца. При всей широте толкований многие историки сходятся в том, что это божество именовалось Сварог («небесный огонь»), а у восточных славян – Ситоврат, или Солнцеворот – что, вполне возможно, также трактовалось и как «врата Солнца».

Так вот, мне кажется, все книги Мураками – о пути человека вперёд к началу своего цикла. Обратно к людям, и через это – к себе самому. О пути, который так трудно даётся, когда начинаешь отвечать за то, что творишь в жизнях людей вокруг. А не творить нельзя. Без этого никогда не найдёшь своё «кокоро», ибо это и есть жизнь, которая не кончается, ведь твоя личная смерть – «всего лишь составная часть общей жизни».

Басё на склоне Фудзи писал: «В конце концов, просидев в горной хижине около года, я понял: в самом одиночестве нет ничего интересного. Нести своё одиночество в повседневность – вот настоящее искусство».

А герой-конвертор на причале Харуми, положив руки на руль, познаёт совершенство этого мира, приняв его несовершенство:

Я подумал о дожде. Дождь в моей памяти то ли идёт, то ли нет. Но дождь, что падает с неба, всегда достигает земли. И приходит ко всем и каждому – к улиткам, оградам, коровам… Настоящий дождь не остановить никому. И никому не избежать его. Дождь всегда раздаёт всем по справедливости.

В последний день уходящей жизни он признавался миру в любви. И, наверное, чувствовал себя счастливым, вспоминая всех, кого хотел бы осчастливить сам. И хлынул дождь, который не остановить никому. Свой, личный дождь – как и всё в его мире. Дождь, который всегда раздаёт всем по справедливости, и который не кончится никогда… А кто не верит – тот и слаб. Слабостью Крысы, который только и делает, что подыхает в каждом романе. А всё потому, что в «кокоро» не верит, дурак. В то, что связывает ум с человеческой теплотой. Полушария мозга, мужа и жену, человека и дело, писателя и книгу, тот мир и этот. Тебя – и твою тень от Солнца, встающего в воротах Храма.

* * *

– Прекратите ваше метафизическое словоблудие! – закричали на меня из актового зала в одном из очень культурных заведений нашей необъятной родины. – Так он умирает или не умирает?! Что нам думать-то?

– Ну хорошо, – вздохнул я. – Думайте так: если вам кажется, что вы почувствовали «кокоро» этой книги, то для вас он не умирает.

– Иначе писать книги нет никакого смысла, – эхом отозвался в моей голове Дерек Хартфильд.

– А главное – верить… – устало выдохнул Сталкер, прислонившись к мёртвой сосне.

* * *

Всё дело в том, что Крыса должен каждый раз умирать – и рождаться в новой истории. Он обречён на этот замкнутый круг до тех пор, пока ты, его герой, не вырастешь окончательно. Для этого он и существует; он – твоя молодость в каждой отдельной книге. Так сказать, «по Крысе на роман»… Для окончательного же выяснения отношений с призраком твоей молодости к тебе «приставлен» Человек-Овца. Который в очередной раз соединит тебя с твоим прошлым. И если ты наконец победишь себя, покончит с собой, как в «Дэнсе». Твой Крыса внутри тебя отчаянно сопротивляется любому твоему взрослению, но однажды – и ты знаешь это – всё равно будет вынужден отступить. Да, Питеру Пэну некуда приземляться, вдруг поймёт он. И Кэрроллу не попасть в Wonderland. И он наконец согласится с этим. И опять умрёт.

Схему выживания см. выше.

* * *

– Думаю, ты не очень хотел бы встретить на этой тропе жаббервога! – сказал старик и смачно захохотал.

– Пожалуй… – поддакнул я. Жаббервоги, бандерлоги, что угодно. Встречаться в кромешной тьме с тем, чьего вида не представляешь, хотелось меньше всего на свете.

По-японски это страшное слово, которого не бывает, произносится «ямикуро». Иероглифический перевёртыш от любимого словечка писателя, «кураями» – мрак, чернота. Именно так назывались подземные упыри в «Стране Чудес», что-то вроде рыб-мутантов, хотя описаний их облика нет. Только однажды мы слышим, как шлёпают по мокрой скале их мерзкие плавники, да симпатичная толстушка рассказывает, как они обгладывают людей своими зубами-свёрлами до последней косточки. Больше об их внешности мы не встречаем ни слова[85]85
  В англоязычной версии романа Альфред Бирнбаум перевёл название этих тварей как «INKlings» и позже по тексту вложил в уста Профессора «расшифровку» – Infra-Nocturnal Kappa («Каппа ночного видения»). Но ка́ппа (японский водяной из средневековых сказок, известный в России благодаря новеллам Акутагавы) имеет вполне опознаваемую внешность человека-лягушки. Что, как мне показалось, противоречит концепции автора, не желающего даже намекать о том, как они выглядят.


[Закрыть]. В их названии автор просто намешивает черноты: неизвестность всегда страшнее.

Как только я ни пытался их обозвать! Чуть мозги не сломал. «Черногрызы», «мракоглоты», «тьмутараки» какие-то… В общем, не страшные совсем. Долго думал, но поскольку это слово-перевёртыш, из головы всё никак не выходила «Алиса» с её снарками-змеякулами. Вот и в названии – «Страна Чудес», и в дырку герой под землю провалился вслед за «розовым кроликом». Похоже, нужно эту же линию выдерживать, но ненавязчиво – чтобы и страшно было, и как можно непонятнее. «Бармаглот»? Слишком комично и узнаваемо. А вот его оригинальное имя, Jabberwocky — похоже, на русском в самый раз. Само это «жаббер» очень подходит – и рыбное, и противное. Хотя, конечно, у автора бы спросить. А ну как «Алиса» здесь ни при чём? Жаль, было бы красиво…

И вот, переведя уже половину романа, я получил возможность слетать в Токио. В 2002 году, когда игнорировать «интервенцию» Мураками в Россию стало уже невозможно, у посольства Японии в Москве появилась идея – послать меня к нему на интервью. Японский МИД пообещал оплатить поездку, я с радостью связался с конторой писателя по электронной почте, получил визу, собрался, приехал, взял интервью[86]86
  Часть Вторая этой книги.


[Закрыть]. И уже обуваясь в прихожей, вспомнил:

– Мураками-сан, а сочиняя слово «ямикуро», вы думали о Jabberwocky? Стоит ли это слово переводить так, чтобы читатель невольно вспоминал «Зазеркалье»?

Автор наморщил лоб и уставился в пол секунд на пять, вспоминая. А затем вдруг хитро улыбнулся:

– Специально, по-моему, не думал, но… мне нравится ваша идея. Давайте!

Попрощавшись, я вышел из его конторы, сел на лавочку рядом, закурил и попытался сообразить, в чью реальность меня занесло.

Что же получается? Только что на моих глазах японский писатель добавил яркий англоязычный штрих к русской версии своего романа семнадцатилетней давности. При этом – даже не зная русского. Всего лишь потому, что ему «понравилась чья-то идея». И чья? Его же переводчика.

М-да. Учила мама – сиди за партой тихо и не подсказывай…

Докуриваю. Знойный Токио конца лета. Вечер пятницы, конец рабочей недели. Прямо сейчас миллионы галдящих людей заполняют улицы огромного мегаполиса, с чувством большой ответственности намереваясь из последних сил отдохнуть. Но здесь, в переулке за музеем Нэ́дзу, до странного тихо. Лишь платаны шелестят столетними кронами в рощице за спиной, да колокольчик монаха звенит на маленьком кладбище при буддийском храме напротив.

«Что происходит?» – слышу я голос Кики. И тут меня осеняет.

А ведь он просто ещё раз пожал на том свете руку Льюису Кэрроллу.

* * *

Лариса, Россия:

Сюжеты ваших произведений основаны на личном опыте? Или всё это плод вашего воображения?

Харуки Мураками:

В девяноста случаях из ста – это то, чего я в действительности сам не испытывал. Моя собственная жизнь – довольно скучная и спокойная вещь.

Но, я думаю, работа писателя и заключается в том, чтобы из мелкой повседневной жизни извлекать большую, глубокую драму. Выбирать из будничных вещей суть – и перемещать её в нечто особенное, в более яркую по цвету иллюзию.

Ещё я страстно прислушиваюсь к рассказам других людей. Люблю следить за происходящим вокруг меня. Одна из задач писателя – научиться наблюдать за людьми, не давая им оценки. И, комбинируя эти наблюдения, создавать свои истории[87]87
  Из беседы Х. Мураками с радиослушателями «Русской службы Би-Би-Си» (Лондон, сентябрь 2003).


[Закрыть].

* * *

– Да, а какого пола у вас тень? Ну, то есть у Боку в Конце Света.

– О… Это очень сложный вопрос.

– Но в японском это можно скрыть. А на русском то и дело приходится глаголами указывать, «он» это или «она». Особенно в прошедшем времени.

– Ну… Попробуйте и так, и эдак, а потом расскажете, что получилось.

Просто голова кругом. Вариант «версия женская, версия мужская» здесь, конечно, не пройдёт. Было уже. Да и не по-муракамски как-то…

Вот так Тень в «Конце Cвета» осталась без пола. Слава богу (хотя случайно ли – хороший вопрос), действие там происходит в настоящем, а точнее – в «вечном» времени. Когда Тень «говорит» или, скажем, «смотрит на меня», мужчина это или женщина – непонятно. И только в диалогах иногда приходилось выкручиваться, когда «она» говорит в прошедшем. Не будь у нас безличных глаголов, я бы утоп.

Куда сложнее было отследить в переводе всех потенциальных двойников – кто и что в «Стране Чудес» кому и чему соответствует в «Конце Света». И сделать так, чтобы и в русском тексте их параллельность прослеживалась. Ну, с главным героем понятно. Громила Страж со своими лезвиями – это бандит-Верзила с ножичком. Старик профессор – седой Полковник. «Здесь» всю дорогу дождь – «там» всё время снег. Один герой читает мировую классику, другой – старые черепа. Один ест простую, ностальгическую еду из рук Полковника или Библиотекарши – другой трескает разносолы из супермаркетов да гурманствует в итальянских ресторанах. Библиотекарши тоже вроде удачно совпада… Э, стоп. С женщинами у него вечно какая-то ерунда. А куда девать симпатичную толстушку? К единорогам? Но единороги – это жаббервоги. Да и с толстушкой он перевязывался веревкой в Подземелье точно так же, как хотела «сцепиться ремнями» тень у Омута… Что-то не так.

Этот роман Мураками специально вылепил с таким умыслом, чтобы два совершенно отдельных мира понемногу, намёк за намёком, сближались в читательской голове. И особенно лихо здесь закручены отношения в треугольнике «две библиотекарши и внучка Профессора».

Вспомним: вначале Боку из «Конца Света» встречает Библиотекаршу в Городе и говорит ей, что он где-то её уже видел. А она, заметим, потеряла тень в четыре года и теперь живёт только с отцом и двумя сестрами. Её отрезанная тень умерла, когда ей было семнадцать. Столько же и Розовой Толстушке в «Стране Чудес». По правилам Города потерявший тень теряет «кокоро». Розовый – цвет человеческой теплоты, цвет «кокоро». Вывод: Розовая Толстушка, с которой он прямо сейчас «роет землю» под Токио, – это и есть «кокоро», которое потеряла Библиотекарша в «Конце Света». Твоя тень не умерла, говорит он Библиотекарше. Она просто ушла в «тот» мир, когда тебе было семнадцать. Твоё «кокоро» сейчас там, но оно непременно живое. Не бойся, маленькая. Я найду его и принесу тебе, и больше тебя никто никогда не обидит…

Кто сказал, что японским мужчинам неведома нежность?

У Розовой Толстушки умер брат, когда ей было шесть. За два года до этого тень Библиотекарши отрезали и выслали «скитаться в мир за Стеной». Если Толстушке сегодня семнадцать, значит, по идее, она вот-вот должна умереть. Так что ещё неизвестно, кто будет «размораживать» героя после «смерти»… Впрочем, подождём. Автор грозится и к этой книге написать продолжение.

Но что за связь между Розовой Толстушкой и Ненасытной Библиотекаршей в Токио? Обе живут в одном городе, но никогда не встречаются. О существовании друг друга, похоже, не знают. Что даёт нам полную свободу расположить всех женщин романа как углы одного треугольника. А точнее, как в формуле А+В=С. Как только герой находит в черепах единорогов то «кокоро», которое потеряла Библиотекарша в «Конце Света», это же самое «кокоро» обретает и библиотекарша в Токио.

Почему он и посвящает ей последнюю ночь своей жизни.

* * *

Хорошо помню, что со мной было, когда я впервые дочитал «Страну Чудес» до последней страницы. Добрые минут десять сидел, не закрывая книги, тупо уставившись в стену перед собой. Полушария мозга медленно перемещались в голове, как огромные рыбины с немигающими глазами.

Двигаться некуда. Думать тоже. Ощущение полной Блокады.

Океан обмелел. Судно врезалось килем в песок. Со всем накопленным барахлом, что мы тащили с собой, не проплыть больше ни сантиметра. Дальше – либо сбрасывай груз и двигай налегке, либо пересаживайся в плоскодонку пошире. И нечего орать. Ты всю жизнь зазубривал, что Океан не имеет дна, – и теперь по привычке обвиняешь во всём команду и капитана. Но они ни при чём. Просто Океан измельчал, и лучше тебе это признать.

– Но почему? – кричишь ты. – Кто мне это подстроил?

А твои враги всегда были с тобой. Твоё недоверие и неутолимая жажда реальности. Вспомни: что бы с тобой ни случалось, ты всю жизнь до сих пор с исступлённым фанатизмом в глазах ожидал подтвержденья того, что происходящее с тобой происходит на самом деле. Чего же ты ожидаешь теперь?

Задумайся сам: почему с одним человеком ты чувствовал, что он закрыт от тебя, а с другим ничего подобного не ощущал? Да потому что один считал, что он не испытывает с тобой чувства реальности, а другой считал, что испытывает. Твой киль давно увяз в песке, таран врага уже стучится во врата… (Или-таки «в ворота́»?)

В молодости тебе нравилось думать, что если постараешься, ты сможешь стать кем-то ещё. Скажем, уехать в Штаты, открыть свой маленький бар в каком-нибудь Санта-Фе и познакомиться там с Джоди Фостер. Или, если мыслить реалистичнее (насколько реалистичнее – вопрос отдельный!), подобрать себе жизнь, куда более подходящую для раскрытия своего настоящего «я». Ты читал «Контркультуру» с Кортасаром и Лао-Цзы вперемежку с «Иллюзиями» в переводе местных кришнаитов. Ты слушал Янку и Башлачёва, БГ и Сашу Дёмина, переводил Тома Вэйтса и знал наизусть весь «Пинк Флойд». С детства подглядывал в то, что украдкой читал отец, пытаясь понять, куда же всё это плывет. Но словно яхта с погнутым килем, всегда возвращался туда же, откуда хотел подальше уплыть: к себе настоящему. К тому, кто вообще никуда не плывёт, а всегда остаётся на берегу и ждёт, когда ты вернёшься.

Стоит ли ещё на что-то надеяться?

Твоя жажда реальности сильнее тебя. Тебе вечно не хватает чувства реальности в жизни. Как у безумца, что умудрился залезть на Эльбрус без кислородной маски. Тебе кажется, что даже на вершине ты остаёшься в горизонтальном, земном измерении. И уверен, что этот воздух для тебя ядовит. А он такой же – просто его стало меньше.

Воздух реальности. Чем выше забираешься, тем её меньше – со всеми её несправедливостями, притеснениями, неравенством, дискриминацией и дьявол знает чем ещё. Только дышать всё труднее. Меньше воздуха – меньше жизни. Ведь больше всего жизни там, на нулевой отметке. А здесь уже и непонятно – то ли есть она у тебя, то ли нет.

Эльбрус подо мною… И часто вы здесь бываете?[88]88
  Хотя сам Мураками, по его же признанию, боится высоты, его герои то и дело лезут на какую-нибудь гору.


[Закрыть]

И всё-таки только здесь, стоя мурашкой на этой вершине под распахнутым небом, и начинаешь по-настоящему радоваться жизни. А потом возвращаться домой и разглядывать улиток в траве. Гадать, как называются эти цветы. Вслушиваться в случайные фразы людей: «И куда ты всё время торопишься?» Покупать семнадцатилетним симпатичным толстушкам французские пирожные и задумываться о том, почему ты за всю жизнь не соблазнил ни одной неуклюжей долговязой девчонки. И рассказывать им про тот мир. Куда уходит всё, что умирает здесь, – и наоборот.

Разними свой мозг на половинки, это несложно. Зависни между мирами и любуйся, как красиво и мудро устроена твоя жизнь:

По скамейке ползла улитка. Ещё одно открытие. До сих пор я считал, что улитки появляются только после июньских дождей. И от простого вопроса: «Куда же, в таком случае, они деваются во все остальные месяцы?» – у меня бы, наверное, мозги переклинило.

Подобрав октябрьскую улитку, я сунул её в горшок. Затем, чуть подумав, пересадил на цветочный лист. Несколько секунд улитка ёжилась на листе, пытаясь удержать равновесие, но потом прицепилась покрепче и стала неспешно осваивать изменившийся мир.

И когда ты действительно поймёшь: те, кто ушёл, уже не вернутся, – и начнёшь говорить с ними вот так же, как ты говоришь с нами всеми, – они наконец оживут. Чтобы оберегать тебя и после смерти.

«Подобное понимание мира не могло не сказаться на законах японского искусства», – пишет Татьяна Григорьева в статье «Путь японской культуры» и цитирует «Заметки об искусстве» Танидзаки:

Совершенная композиция предполагает такую согласованность, такую связь внутри произведения, что, когда тянешь за собой одну нить, мгновенно находишь отклик в целом… Когда я говорю «композиция», возможно, возникает мысль о статичном состоянии, о неподвижной форме. Но это не форма, а сила, вернее, равновесие сил, напряжённых до предела[89]89
  Татьяна Григорьева, «Путь японской культуры». Журнал «Иностранная литература», № 8, 2002.


[Закрыть].

Или – половинок нашего мозга, изо всех сил думающих в противоположные стороны.