Текст книги "Психология выбора"

Подробному исследованию этого вопроса посвящена книга Б. Шварца (2005). Парадокс выбора, о котором говорит название книги, заключается в том, что мы вроде бы выбираем, как лучше, но от этого чувствуем себя хуже. Таков парадокс потребительского общества, его проклятие. Шварц анализирует в своей книге целый ряд новых сфер, в которых нам приходится выбирать, от выбора внешности до выбора того, как любить, кому молиться. Выбор – это то, в чем проявляется наша автономия, наша свобода, поэтому нам очень важно всегда демонстрировать способность выбирать. И выбор служит некоторым доказательством того, что мы действительно являемся самостоятельными и свободными людьми. Никто не отрицает того, что выбор повышает качество нашей жизни, он позволяет нам контролировать нашу судьбу и как-то приближаться к тому, чтобы получать именно то, что мы хотим в этом мире. Выбор является принципиальным свойством и неотъемлемой предпосылкой автономии, которая является абсолютно фундаментальной для психологического благополучия человека. Но дальше он анализирует ситуацию современного общества потребления: отправляясь в ближайший квартальный супермаркет, мы обнаруживаем там 85 разновидностей крекеров, 285 разновидностей сладкого печенья, 165 разновидностей напитков на основе соков, 75 разновидностей макаронных изделий, 85 разновидностей чипсов и 40 видов зубной пасты.

Автор проводит мысль о том, что изобилие вариантов выбора может быть обескураживающим и, вопреки сложившемуся стереотипу, негативно оцениваться потребителями, вынужденными тратить на совершение покупок гораздо больше времени и в результате не получающими эмоционального вознаграждения за приложенные усилия – ввиду уменьшения привлекательности выбранного продукта: «Необходимость делать выбор во все большем числе жизненных аспектов вызывает у нас больше страдания, чем мы осознаем» (Шварц Б., 2005, с. 144; см. также: Козелецкий, 1991, с. 179).

В исследовании Ш. Иенгар и М. Леппера (Iyengar, Lepper, 2000) людям предлагали попробовать образцы разных разновидностей джема, а затем им давали скидку, если они после пробы покупали упаковку джема. В одном случае покупателям предлагалось попробовать на выбор 6 разновидностей джема, а в другом – 24. Оказалось, что стол с 24 образцами джема привлекал больше людей, чем маленький стол с 6 образцами. Однако в среднем покупатели пробовали в обоих случаях равное количество вариантов, а когда дело доходило до покупки, 30 % тех, кому предлагали выбор из 6 вариантов, покупали какой-то из них, по сравнению с 3 % тех, кому предлагалось 24 варианта. Был проведен ряд исследований на материале разных потребительских товаров, которые в целом продемонстрировали одно и то же: при росте количества опций, из которых можно выбирать, увеличивается вообще отказ от какого-либо выбора, люди оказываются все менее склонны хоть что-то из этого реально выбрать. Более того, если они все-таки выбирают, то в целом меньше удовлетворены своим выбором, чем в том случае, когда изначально они имели дело с меньшим числом альтернатив. Объяснения этого парадокса основаны на том, что любой выбор всегда предполагает отказ от чего-то, и чем больше опций нам предложили (а выбираем мы всегда только одну), тем от большего мы отказываемся, тем самым испытывая больше отрицательных эмоций.

Другое важное следствие увеличения количества альтернатив заключается в том, что «изобилие выбора лишает нас возможности самостоятельно решать, насколько важно то или иное из принимаемых решений» (Шварц Б., 2005, с. 98). В качестве путей разрешения данной проблемы – «возрастания ожиданий, осознания упускаемой выгоды, неприятия компромиссных выборов, адаптации, сожаления, самообвинения, тенденции к занятиям социальными сравнениями и максимизации» (там же, с. 263–264) – он называет добровольное ограничение своей свободы выбора, поиск «достаточно хороших» вариантов вместо «наилучших», уменьшение ожидания в отношении результата выбора, отношение к принятому решению как к окончательному и большую самостоятельность при выборе (без ориентации на решение других людей).

Б. Шварцу и С. Любомирски (Schwartz, Ward, Monterosso et al., 2002) удалось выделить две базовых психологических стратегии, которые используют люди при выборе. По сути, речь идет о двух типах личности, различающихся типичным для них способом выбирать. Любой выбор предполагает некоторый сбор информации об имеющихся альтернативах. Представители первого типа, которых Шварц и Любомирски называют максимизаторами, должны обязательно собрать и проработать всю возможную информацию, прежде чем отважатся совершить хоть какой-нибудь выбор. Склонность к максимизации означает стремление выбирать самое лучшее. Поскольку максимизаторам необходима уверенность в том, что каждое принятое решение является наилучшим из всех возможных, люди данного типа нацелены на исследование всех без исключения альтернатив.

Второй тип – оптимизаторы (или «умеренные) – не пытаются собрать всю информацию, а довольствуются некоторой разумной достаточностью. «Умеренные» – это те, кто останавливают свой выбор на том, что достаточно хорошо, и не волнуются по поводу риска упустить что-либо лучшее. Они придерживаются определенных критериев и стандартов при выборе, а потому склонны осуществлять поиск решения до тех пор, пока не найдут нечто соответствующее выработанным ими критериям, после чего поиск заканчивается.

Таким образом, количество имеющихся вариантов оказывает сильное влияние на процесс принятия решений максимизатором и практически не влияет на выбор оптимизатора.

Оптимизаторы оказываются по жизни гораздо счастливее, чем максимизаторы, потому что максимизаторы, по сути, находятся во власти ситуации выбора. Они ее не контролируют, будучи подчинены заранее заданной стратегии. И они в конечном итоге всегда меньше удовлетворены выбором, который они сделали; стратегия максимизации коррелирует с меньшим уровнем субъективного благополучия, по сравнению с оптимизаторами. Исследования Б. Шварца (Ibid.) показали, что люди с высокими показателями максимизации выказывают меньшую удовлетворенность жизнью, являются менее счастливыми, менее оптимистичными и в большей степени морально подавленными, чем люди с низкими показателями тенденции к максимизаторскому поведению. Кроме того, максимизаторы в гораздо большей степени, нежели «умеренные», оказываются подвержены всем формам сожаления (и в особенности – так называемому «раскаянию покупателя»). Следствиями сожаления о каждом принятом решении (поскольку оно может оказаться не самым лучшим из числа возможных) становятся неуверенность и чувство беспомощности, которые сопровождают человека как во время и после, так и в преддверии совершения выбора. Почему? Во-первых, потому, что чем больше отвергнутых опций, тем больше отрицательных эмоций. А во-вторых, сам процесс выбора содержит определенные издержки. Максимизаторы не учитывают те издержки, которые уходят на процесс выбирания как таковой, а оптимизаторы понимают, что сам процесс выбора, его осуществление предполагают расходы и определенную цену, и ставят некоторый приемлемый уровень того времени и тех затрат ресурсов, которые они готовы на этот выбор потратить. Таким образом, оказывается, что ключевая проблема – проблема соотношения значимого и незначимого. Скажем, при покупке зубной пасты преимущества одной разновидности перед другой мизерные, а затраты, сопряженные с сопоставлением разных опций, могут быть вполне ощутимы, и жалко тратить много времени на эти мелочи. «С моей точки зрения, мы обретаем нашу свободу, учась делать правильный выбор в отношении того, что имеет значение, в то же время сбрасывая с себя бремя чрезмерной озабоченности тем, что значения не имеет» (Шварц Б., 2005, с. 16). По сути, здесь вводится смысловое измерение: не всякий выбор является существенным и стоит тех ресурсов, которые мы тратим на то, чтобы его совершить.

Еще одна особенность, которая различает максимизаторов и оптимизаторов, – это чувствительность к социальному сравнению. Согласно исследованиям С. Любомирски, более счастливые люди менее чувствительны к сравнению результатов того, что они делают, с другими людьми. В то время как оптимизаторы в большей мере ориентируются на свои внутренние чувства и критерии и совершенно не реагируют на то, как их выбор будет оценен соседями, максимизаторы при совершении выбора руководствуются тем, чтобы быть не хуже других.

Данное допущение находит убедительное подтверждение в экспериментах К. Савани с соавторами (Savani, Markus, Naidu et al., 2010). Авторы предположили, что конкретная культура во многом определяет, насколько люди склонны рассматривать свои и чужие действия как результат сделанного ими или другими выбора, или как что-то естественное и безальтернативное. В частности, опираясь на культурные модели соединенной и разъединенной субъектности Х.Р. Маркус и С. Китаямы (Markus, Kitayama, 2003), в ряде исследований сравнили американских и индийских студентов, обучающихся в США, ожидая, что первые будут чаще видеть выбор в своих и чужих действиях, чем вторые. Действительно, американские студенты гораздо чаще конструировали действия как предмет выбора, причем не имело значения, шла ли речь о своих или чужих действиях, о важных или неважных ситуациях, о прошлых или текущих действиях и о естественном поведении или об искусственно построенном эксперименте. Дополнительным подтверждением влияния культурного контекста служит то, что индийские студенты, дольше прожившие в Соединенных Штатах, были больше склонны видеть в действиях выбор. Это говорит о том, что мы учимся конструированию выбора в определенном культурно-деятельностном контексте. Авторы исследования заключают: «Что считать выбором – это, мы полагаем, зависит от взглядов и действий субъекта» (Savani, Markus, Naidu et al., 2010, p. 397).

Культурные различия, связанные с выбором, четко проявились и в более раннем исследовании Ш. Иенгар и М. Леппера (Iyengar, Lepper, 1999). В серии исследований они сравнили учеников американских школ англо-американского и азиатского происхождения. Участникам исследования давали решать полуигровые интеллектуальные задания в трех вариантах экспериментальных условий: личный выбор (они сами решали, какими именно задачами им заниматься), выбор значимого другого (им сообщали выбор, якобы сделанный в одних случаях их родителями, а в других – товарищами по классу) и выбор чужого (в одних случаях за них выбирал экспериментатор, в других – якобы незнакомые сверстники, ранее участвовавшие в эксперименте). В качестве зависимых переменных использовались внутренняя мотивация (склонность работать над заданием без вознаграждения в последующих сериях), успешность выполнения заданий и общая оценка их привлекательности. Практически для всех видов зависимых переменных экспериментальные условия выбора, навязанного посторонними людьми, давали наихудшие результаты, независимо от культурной принадлежности. В остальном, однако, культурные различия играли большую роль: школьники из англо-американских семей, представляющих культурную модель «разъединенной субъектности», были намного успешнее и проявляли наибольшую внутреннюю мотивацию, решая выбранные ими самими задания, а выбор, сделанный за них даже близкими товарищами или родителями, не отличался для них от выбора, совершенного за них чужими людьми. И наоборот, школьники из семей азиатского происхождения, носителей культурной модели «соединенной субъектности», проявляли большую внутреннюю мотивацию, большую успешность и более позитивное эмоциональное отношение к заданиям, которые выбрали для них значимые другие, по сравнению с выбранными самостоятельно. Авторы считают, что их данные опровергают утверждения Э. Деси и Р. Райана об универсальной значимости потребности в автономии – стремления к самостоятельному выбору. Они подчеркивают, что для представителей разных культур выбор может нести различный смысл. «Мы предполагаем, что представители индивидуалистских культур, обладающие независимыми личностями, имеющие ментальные модели морали, основывающейся на индивидуальных правах, для которых главенствующую роль играют фокальные объекты в перцептивном поле, относятся к произвольно выбирающим (volitional choosers). Этим понятием мы обозначаем индивидов, считающих себя выбирающими, а целью этого выбора – максимальное соответствие своим предпочтениям. В противоположность этому, мы предполагаем, что представители коллективистских культур, обладающие взаимозависимыми личностями, имеющие ментальные модели морали, основывающейся на обязанностях, для которых главенствующую роль в перцептивном поле играет периферия, относятся к выбирающим по обязанности (dutiful choosers). Этим понятием мы обозначаем индивидов, которые воспринимают ситуации выбора как обстоятельства, в которых они должны определить, какая альтернатива социально санкционирована; более того, целью своего выбора они считают определение того, что именно согласуется с социально одобряемыми идеалами» (Iyengar, DeVoe, 2003, p. 145).

Тем не менее, вопрос о том, в какой мере склонность и способность к выбору зависят от культурного контекста, продолжает оставаться дискуссионным. В ответной теоретической статье Р. Райан и Э. Деси упрекают сторонников культурной относительности выбора в неразличении таких, на первый взгляд, близких, но не совпадающих понятий, как автономия, независимость и индивидуализм. Признавая различия в поведении, которое считается в тех или иных культурах типичным, они задаются вопросом: разве, принимая в качестве доминирующего ценностного ориентира решение матери или референтной группы, представители азиатских культур не делают это добровольно, по собственному выбору? Они приводят целый ряд эмпирических данных, полученных в русле теории самодетерминации, из которых следует, что личностная автономия связана с более высокой внутренней мотивацией и психологическим благополучием в разных культурах, в том числе – в тех, которые традиционно относят к коллективистским. Райан и Деси призывают к большей теоретической аккуратности в объяснении (Ryan, Deci, 2006, p. 1578–1579).

В последнее время усиливается осознание того, что противопоставление друг другу индивидуализма и коллективизма неправомерно и неконструктивно. Писатель и публицист Д. Быков вкладывает в уста одному из своих героев, настоятелю монастыря, следующее рассуждение: «Дьявол <…> запустил разделение на две группы, каждая из которых недостаточна. Одни превыше всего ставят ценности одной личности, другие – ценности всего стада, и оба друг без друга ни на что не годятся. Разделение это ложное, как вы, вероятно, понимаете. Христианство пущено было в мир, чтобы его преодолеть. Для того и придуман крест, чтобы вертикаль сопрягалась в нем с горизонталью.» (Быков, 2006, с. 498–499). Более подробный анализ он дает в публицистических «Философических письмах»: «На самом деле уловка дьявола в том и состоит, чтобы противопоставить друг другу вещи взаимообусловленные и друг без друга невозможные <.> Государство, не уважающее личность, – не стоит того, чтобы личность за него жила и умирала. Свобода возможна лишь при условии порядка <.> Но идея креста, синтеза, снятия ложных противопоставлений – не так проста, до нее надо дозревать. А все, исходящее от дьявола, зрелости не требует» (Быков, 2005, с. 170–171).

Вывод о том, что индивидуализм и коллективизм не являются противоположными полюсами одной бинарной шкалы, получает в последнее время и эмпирическую поддержку. Так, новозеландские ученые разработали новый опросник для изучения коллективизма и индивидуализма как двух независимых измерений, причем каждое из них, в свою очередь, неоднородно: индивидуализм подразделяется на личную ответственность, своеобразие и состязательность, а коллективизм – на поиск советов при принятии решений и стремление к межличностной гармонии (Shulruf, Hattie, Dixon, 2007). Недавние кросскультурные исследования с использованием этого опросника (Б. Шулруф, доклад на 14-й Европейской конференции по психологии личности, Тарту, Эстония, июль 2008[1]1
  Shulruf B. Challenges in contemporary research on the assessment and evaluation of collectivism and individualism // Paper presented at the 14^th ICP. Tartu, Estonia. July 2008.


[Закрыть]) показали, что эти два измерения действительно независимы друг от друга и что культуры, которым традиционно приписывался коллективизм (например, китайская), характеризуются низкими значениями по обеим шкалам.

Дополнительный свет на вопрос о влиянии социокультурного контекста на конструирование выбора проливают исследования, в которых изучался социокультурный контекст, не сводящийся к этнокультурной принадлежности. В одном из них сравнивались группы американцев с различным социально-экономическим статусом, индикатором которого служил уровень образования (уровень образования в США сильно коррелирует с другими социально-экономическими параметрами): выборка с высшим образованием (степень бакалавра) сравнивалась с выборкой со средним образованием (Snibbe, Markus, 2005). Авторы сравнивали представленность в этих двух группах ориентаций на две культурных модели: одна из них ставит во главу угла внутреннюю цельность, лояльность, гармонию с окружающими, компромисс, терпимость, а другая – индивидуальную уникальность, самоутверждение, творчество, лидерство и т. п. Первая из этих моделей оказалась больше представлена среди менее образованной выборки, а также в текстах песен стиля кантри, который предпочитается этими респондентами; вторая – среди более образованной выборки, а также в текстах песен стиля рок, наиболее популярного у них. Два других исследования обнаружили, что в ситуации малозначимого выбора (ручки или диска) у более образованных испытуемых возникает переоценка выбранного ими объекта, который представляется более привлекательным, а у испытуемых со средним образованием этот эффект не наблюдается. А. Сниббе и Х. Маркус заключают, что на выборе сказывается влияние контекста, который различается у двух сравниваемых групп, и что отношение к выбору у испытуемых со средним образованием более сбалансировано и гибко.

Хотя ситуации выбора, использованные в этом исследовании, были искусственными и малозначимыми и встает большой вопрос об их репрезентативности, выводы из этого исследования перекликаются с другой работой, в которой было показано, что актуализация в экспериментальной ситуации контекста индивидуального выбора (независимая манипулируемая переменная) порождает психологически неблагоприятные эффекты обвинения жертвы и снижения готовности вносить вклад в общее благо (Savani, Stephens, Markus, 2011). Контекст выбора в экспериментальном условии или нейтральный контекст в контрольном условии задавался с помощью техники прайминга: в предварительной серии испытуемым давали задание просмотреть небольшой игровой видеоролик, нажимая определенную клавишу каждый раз, когда персонаж, по их мнению, совершал какой-то выбор (экспериментальное условие). Контрольной группе показывали тот же ролик с инструкцией нажимать клавишу, когда персонаж первый раз прикасался руками к какому-нибудь объекту. В пяти сериях использовались различные зависимые переменные, измерявшиеся в последующем задании. Общие результаты получились вполне однозначными. Актуализация смыслового контекста выбора порождала следующие эффекты: снижение готовности к гражданской активности, снижение поддержки политических и общественных инициатив, направленных на общее благо, рост поддержки политики расширения индивидуальных прав, усиливающееся обвинение жертв в случившихся с ними бедствиях и снижение готовности помочь нуждающимся. Все исследования проводились на американских испытуемых, за исключением последней серии, в которой участвовала также выборка индийцев; в ней снижение сочувствия нуждающимся при актуализации контекста выбора не было обнаружено.

Все же в недавней обобщающей книге один из наиболее глубоких исследователей выбора и его культурной специфики, американский психолог индийского (сикхского) происхождения Ш. Иенгар склоняется к признанию выбора достаточно универсальным и позитивным механизмом, несмотря на признание культурных различий, а также ограничений и нежелательных побочных последствий выбора. «Все мы рождаемся, оснащенные инструментами выбора, и, что не менее важно, мы рождаемся с желанием его совершать. Например, нейроны стриатума реагируют сильнее на вознаграждения, которые люди или животные активно выбирают, чем на такие же пассивно полученные вознаграждения. Как поется в песне, “рыбка хочет плавать, птичка хочет летать”, а мы все хотим выбирать» (Iyengar, 2010, p. 9). Выявленные в описанных выше экспериментах Иенгар и Леппера особенности японских детей, охотнее принимающих выбор матери, чем делающих его самостоятельно, она объясняет тем, что у японских детей отношения с матерью составляют существенную часть их личной идентичности и между решением матери и личными предпочтениями тем самым не может быть конфликта, в отличие от американских детей, которые порой с ужасом воспринимают сообщение экспериментатора, что они должны сделать то, что выбрала за них мать (Ibid., p. 49). То же самое верно, по-видимому, и в отношениях с референтной группой: граница, отделяющая собственное Я от группы, в коллективистских культурах не настолько жестка, как в индивидуалистских, поэтому, когда в коллективистской культуре люди делают выбор, ориентируясь на мнение социума, они считают его личным, свободным, выполненным без давления и принуждения; в индивидуалистской культуре это не так.

Итак, сравнительно-культурные исследования различных ситуаций выбора говорят нам о том, что выбор как разрешение неопределенности в человеческих действиях представляет собой универсальное явление. Культурные контексты, однако, вносят психологическую определенность «по умолчанию» во многие ситуации, которые объективно могут представлять собой развилки, конструируя их как безальтернативные. Те же ситуации, в которых культурный опыт не предусматривает однозначного регулирования, остаются на усмотрение субъекта. Строго говоря, можно метафорически охарактеризовать культуру в ее отношении к поведению как систему таких регулирующих настроек «по умолчанию»: если имеет место такая настройка по отношению к ситуации, не конкурирующая с альтернативными настройками других культурных контекстов (например, этнонациональный и профессионально-образовательный культурные контексты могут задавать противоречивые настройки), то ситуация не воспринимается субъектом как ситуация выбора. Если настроек нет (или же они неоднозначны), ситуация осознается (конструируется) субъектом как ситуация выбора. Интересно, что, как следует из закона фундаментальной ошибки атрибуции (Ross, 1977), люди склонны приписывать другим больше выбора, чем себе, а свое поведение конструировать как более детерминированное. Таким образом, культурный контекст не столько ограничивает возможности выбора, сколько вооружает субъекта ментальными автоматизмами, экономящими регуляторные усилия в социотипических ситуациях. При этом большая однозначность настроек данной культуры в одной области жизни не обязательно соответствует большей однозначности в других областях. Использованная нами метафора настроек по умолчанию подразумевает, что даже в культурно однозначной ситуации изменение этих настроек возможно; оно лишь требует специальной внутренней работы, внутренней деятельности.