Текст книги "Как государство богатеет… Путеводитель по исторической социологии"

Откуда проистекает столкновение цивилизаций
Как Самюэль Хантингтон сделал внешнеполитические выводы из своей теории

В 1996 году, почти через тридцать лет после «Политического порядка в меняющихся обществах», Самюэль Хантингтон выпустил книгу «Столкновение цивилизаций» (М.: АСТ, 2003), в которой перенес проблематику модернизации на международный уровень. Он сформулировал свое видение важнейших международных конфликтов исходя из тех представлений об объективных трудностях движения от традиции к модерну, которые изложил еще в 1960-е годы.

Эпатажное название

«Столкновение цивилизаций» стала одной из самых дискуссионных книг нашего времени, выполненных в области социальных наук. По накалу разворачивающихся вокруг нее страстей она уступает, возможно, лишь «Концу истории» Фрэнсиса Фукуямы – знаменитого ученика Хантингтона. Но, как часто бывает в таких случаях, политизированные споры порой разворачиваются вокруг мифов, связанных с книгой, а не вокруг того, что автор писал на самом деле.

Как и в случае с «Концом истории», эпатажное название серьезной книги, с одной стороны, обеспечило популярность в широких массах, пугающихся браться за научную литературу, но с другой – спровоцировало комментарии, вытекающие из ложно понятого заголовка, а вовсе не из самого текста Хантингтона.

В современном западном политкорректном мире принято сглаживать впечатление от столкновений больших масс людей. Можно ли называть столкновением цивилизаций то, что принято сравнительно мягко именовать исламским терроризмом? Более того, даже словосочетание «исламский терроризм» возводит вроде бы напраслину на мусульман, а потому не лучше ли говорить просто о терроризме? Если мягко заметить, что отдельные люди неопределенной национальности и неопределенного вероисповедания совершают отдельные преступления, связанные, по всей видимости, с их отдельными недостатками, то никого не обидишь. Но тогда есть опасность упустить из виду серьезные социальные проблемы. Ведь терроризм – это дело правоохранительных органов, которые должны кого-то поймать и обезвредить, тогда как столкновение цивилизаций – это дело социологов, которые должны объяснить масштабные события, происходящие в современном мире.

Хантингтон не испугался влезать в столь сложную, неполиткорректную тему и стал в итоге весьма популярен в одних кругах, но сильно нелюбим в других. Некоторым читателям кажется, что он сталкивает цивилизации, хотя выводы автора на самом деле прямо противоположны: он хочет конфликты предотвратить. Книга имеет не академический, а практический характер и завершается тремя «примирительными» советами американской администрации, которые, наверное, могли бы быть советами и для правительств любой крупной державы, включая Россию.

Во-первых, если мы хотим сохранить мир на планете, необходимо воздерживаться от вмешательства в конфликты, происходящие в других цивилизациях [Хантингтон 2003: 523]. Подчеркну, именно воздержаться советует Хантингтон, и тот, кто говорит, что он якобы оправдывает американский экспансионизм, явно книгу не читал.

Во-вторых, поскольку конфликты возникают часто сами (без вмешательства) крупных государств разных цивилизаций, то эти государства (Хантингтон называет их стержневыми державами) должны договариваться между собой о том, как предотвращать столкновения, не нанося ущерба ни одной из сторон [Там же].

В-третьих, для того чтобы конфликты возникали пореже, интеллектуалы должны не навязывать жителям других цивилизаций собственные ценности, выдаваемые за общечеловеческие, а распространять те идеи, которые могут быть восприняты разными людьми без ощущения утраты собственной идентичности [Там же: 529].

Нетрудно заметить, что войны в Афганистане в 2001 году и в Ираке в 2003 году (через пять и семь лет соответственно после публикации «Столкновения цивилизаций») были начаты Соединенными Штатами в полном противоречии с советами Хантингтона, и, если подходить с позиций предложенной им методологии, неудивительно, что напряженность в районе Персидского залива и в Центральной Азии с тех пор лишь усилилась. Можно заметить также, что Хантингтон, по всей видимости, рекомендовал бы Вашингтону не осуществлять никаких действий на постсоветском пространстве без согласования с Москвой, то есть не обнадеживать Киев или Тбилиси какой-либо поддержкой, которая не понравится Кремлю. Ну и скорее всего, Хантингтон посоветовал бы своим университетским коллегам не говорить нервным русским «политологам», вчера еще преподававшим научный коммунизм, о важности построения демократии западного типа, а ограничиться в дискуссиях обсуждением вопроса смягчения конфронтации ко взаимной выгоде Америки и России.

Модернизация и вестернизация

Некоторые советы Хантингтона, бесспорно, правильные. Польза других не столь очевидна. Однако трудно усомниться в том, что, говоря о столкновении цивилизаций, он не нагнетал страсти, а искал оптимальные способы выхода из кризиса. Но почему, собственно, такой кризис существует? Почему вообще цивилизации сталкиваются между собой, а не живут дружно? Исследованию этого академического вопроса посвящена вся первая половина книги знаменитого американского ученого, и эта половина непосредственно связана с его теорией модернизации.

Хантингтон различает понятия «модернизация» и «вестернизация». Упрощенное понимание модернизации, столь популярное, кстати, и в российском обществе, сводится к тому, что догоняющие страны должны просто перенимать все, что есть у успешных государств, – экономические и политические институты, культуру, обычаи, нормы поведения, принятые в XXI веке (хотя еще столетием раньше они не были свойственны даже Западу). Чем быстрее мы станем похожи на американцев, тем быстрее достигнем американских успехов. В общем, согласно этому подходу отстающим странам нужна вестернизация – превращение в Запад.

На это Хантингтон возражает:

У современных обществ есть много общего. Но обязательно ли они должны слиться и стать однородными? Аргумент в пользу этого основывается на том предположении, что современное общество должно соответствовать единому типу – западному, что современная цивилизация – это западная цивилизация и что западная цивилизация есть современная цивилизация. Это тем не менее совершенно ошибочная идентификация [Там же: 96].

Теоретически, наверное, вестернизация была бы хороша для достижения важных материальных успехов – роста ВВП и реальных доходов, смягчения неравенства. Но уповать на нее нереалистично. Жители отстающих стран хотят модернизироваться, то есть иметь технологии и уровень жизни, как в лучших странах современного мира, но в то же время они болезненно воспринимают признание факта своего отставания, признание того, что они плохи и им надо учиться уму-разуму у других.

На индивидуальном уровне модернизация порождает ощущение отчужденности и распада, потому что разрываются традиционные связи и социальные отношения, что ведет к кризису идентичности, а решение этих проблем дает религия [Там же: 108].

Это как раз та самая аномия, о которой Хантингтон писал в «Политическом порядке…»

В результате одновременно развивается два процесса, казалось бы совершенно противоположных, но на деле тесно связанных между собой. Отстающие в деле модернизации цивилизации, с одной стороны, заимствуют то, что необходимо им для экономического развития, но с другой – переходят к агрессивной риторике (а иногда и к агрессивным действиям) в отношении тех, у кого многое заимствуют. Иными словами, они берут на вооружение то, что не могут не брать, но при этом отторгают то, без чего, как им представляется, можно обойтись. Более того, они иногда стремятся даже навязать другим свое видение мира. Так сказать, баш на баш: мы признаем, что вы лучше нас в технологиях, но признайте-ка и вы, что мы лучше, честнее, духовнее, культурнее, больше думаем о высших смыслах, а не о выгоде.

«Как вы яхту назовете, так она и поплывет»

На этом основано сегодняшнее столкновение цивилизаций. В своем понимании сложности и противоречивости процесса модернизации Хантингтон глубже тех исследователей, которые ограничиваются пропагандой вестернизации. Но мне кажется, он недостаточно говорит о том, что подобные проблемы возникают и внутри цивилизаций. Во всяком случае, в прошлом они имели место в Европе, когда модернизирующаяся Германия активно заимствовала у своих западных соседей институты, способствующие экономическому развитию, но при этом утверждала, что великая немецкая культура принципиально отличается от бездуховной западной цивилизации. Катастрофическое столкновение «культуры» с «цивилизацией» в ХХ веке обернулось двумя страшными мировыми войнами. И сегодняшнее столкновение цивилизаций по Хантингтону в основе своей имеет те же причины, которые в свое время породили раскол Европы на два враждующих лагеря.

В своем стремлении подчеркнуть проблему столкновения цивилизаций Хантингтон, пожалуй, чересчур увлекается и подставляется под критику. Например, он уверяет, будто «внутрицивилизационное столкновение политических идей, порожденное Западом, сейчас вытесняется межцивилизационным столкновением культур и религий» [Там же: 70]. На самом деле о вытеснении все же нельзя говорить. Есть и то и другое. Внутрицивилизационных конфликтов по-прежнему предостаточно. И то, что они сохраняются в современном мире, не противоречит теории Хантингтона.

Чтение книги может порой создавать представление, будто угрозу Западу несут другие цивилизации. Но на самом деле, как мне представляется, угрозу несут не одни цивилизации другим, а страны догоняющей модернизации тем странам, которые служат для них соблазнительным и в то же время раздражающим примером. Но, если бы автор назвал свою книгу «Некоторые проблемы столкновения высокоразвитых модернизированных государств со странами догоняющей модернизации», число читателей не вышло бы за пределы нескольких тысяч узких специалистов. И не было бы ни малейшего шанса на то, что политики прислушаются к советам ученого о том, как следует выстраивать международную политику.

Хантингтон спрятал одну из самых серьезных и умных книг по исторической социологии под обложкой, которая должна была сделать его труд бестселлером. Ему и впрямь удалось привлечь внимание к своему труду. Но поймем ли мы то, что действительно хотел сказать ученый, зависит уже от нас.

Хотите демократии – разбогатейте!
Мартин Липсет о неочевидной пользе большого ВВП

Сеймур Мартин Липсет является, наверное, одним из самых критикуемых в мире представителей исторической социологии, или, возможно, политической социологии, как сам он именовал свою науку [Липсет 2016: 23]. И все потому, что в основу своей книги «Политический человек. Социальные основания политики» (М.: Мысль, 2016), изданной в Америке еще в конце 1950-х годов, а у нас появившейся благодаря фонду «Либеральная миссия» сравнительно недавно, он положил простой и вроде бы всем понятный тезис «чем зажиточнее страна, чем выше ее благосостояние, тем больше шансов, что в ней будет поддерживаться демократия» [Там же: 55].

Богатство – это городская культура и образование

Критикуют этот тезис по трем причинам. Тем, кто слышал про тезис, но не читал саму книгу (а таких критиков всегда большинство), кажется, что слишком уж примитивен вывод: неужто лишь деньги делают человека демократом? В дополнение к этому некоторые наши российские мыслители указывают на то, что с повышением благосостояния при Путине демократии стало меньше, чем было при Ельцине в «лихие и голодные девяностые». Ну а представители науки, читавшие, естественно, книгу Липсета, распространяют этот вывод с России на мир в целом, обращая внимание на появление за последние десятилетия целого ряда богатых стран – экспортеров нефти, которые даже не приближаются к демократии. Д. Аджемоглу и Д. Робинсон, например, в книге «Почему одни страны богатые, а другие бедные» отмечают, что многие авторитарные режимы даже с высоким экономическим ростом не стали более демократичными вопреки Липсету и его теории [Аджемоглу, Робинсон 2015: 587].

В общем, казалось бы, Липсета можно сдать в утиль. А вместе с ним и всю теорию модернизации, которую в данном случае идентифицируют с вышеприведенным тезисом Липсета. Однако на самом деле его книга – это классика, которую нужно вовсе не игнорировать, а изучать, развивать и дополнять в связи с появлением новых фактов, поскольку именно в ней были продемонстрированы основы того, что нам следовало бы сегодня понять для реального движения к демократии.

Для начала отметим, что тезис о богатстве разъясняется очень легко, когда начинаешь работать с книгой Липсета. Зажиточные страны стали такими благодаря индустриализации, а это означает, что большая часть населения богатого мира проживает в городах. Главное здесь то, что одним из важнейших последствий урбанизации является повышение уровня образования. «„Более демократические“ страны Европы характеризуются почти поголовной грамотностью», – отмечал Липсет еще в 1950-х [Липсет 2016: 61]. Причем достигнут такой результат был не только за счет государственного финансирования школ, а также за счет образа жизни в целом. Сам факт концентрации людей в городах помогает обучать и обучаться. Тот, у кого есть хоть средний достаток, может отправить своих детей в школу по соседству, тогда как изолированность деревень создает для желающих учиться крестьян массу проблем, которые без помощи государства или меценатов практически не решить. Тот, кто проживает в городе, легко может развивать образование с помощью газет и журналов, тогда как в сельской местности они не всегда доступны [Там же: 67].

В общем, демократия – это плод не «дурных денег», которые кто-то срубил на торговле водкой, а следствие всех тех «благ цивилизации», которые предоставляет человеку проживание в городе. Крестьянской демократии никто еще не создал, а вот городская действительно существует. При этом образование, как показывают все доступные нам свидетельства, является условием, почти наверняка необходимым, хотя и не достаточным [Там же: 63]. Советскому человеку, например, образование не помогло построить демократию после падения тоталитарной системы.

Как формируются компромиссы

Тогда что же нужно еще помимо образования? Думается, именно в ответе на этот вопрос – главное значение труда Липсета. Аджемоглу и Робинсон отмечают, что нужны хорошие институты (инклюзивные, как они их называют). И это верно. Однако чрезвычайно мало в мире стран, имеющих хорошие, устойчивые институты на фоне низкого уровня образования народа. Поэтому Аджемоглу и Робинсон, скорее, дополняют Липсета, а не опровергают его, а потому должны были бы благодарить классика, а не критиковать. Но что позволяет создать хорошие институты? Для ответа на этот вопрос мы вновь возвращаемся к Липсету. Главное – это компромиссы, стремление различных социальных сил пойти навстречу друг другу. Пойти на определенные уступки в борьбе за богатство и статус ради тех гарантий личных прав и сохранности собственности, которые дает демократия.

Из этого, правда, вытекает следующий вопрос. Не так уж трудно провозгласить лозунг «давайте жить дружно», но почему одним странам компромиссы удаются, а другим нет? Почему даже во многих ныне успешных странах были когда-то эпохи революций и автократий, а демократия пришла лишь со временем?

Вот здесь опять всплывает вопрос о богатстве. В бедной стране, где лишь начинается индустриализация, никакие компромиссы рабочих с капиталистами не обеспечат обществу зажиточности. Чтобы сделать трудящихся довольными, надо слишком много денег отнимать у буржуазии. В итоге при перераспределении ВВП имущие классы начнут склоняться к авторитарному перевороту для сохранения собственности. А если гарантировать богатым собственность и доходы, то начнут бунтовать пролетарии. Недаром К. Маркс с Ф. Энгельсом делали упор в своей теории на то, что в революции «пролетариям нечего терять, кроме своих цепей» [Маркс, Энгельс 1948: 39]. Но как только страна становится более-менее зажиточной, значительная часть трудящихся утрачивает интерес к экстремизму, а буржуазия спокойнее относится к тому, что некоторую часть ее богатств передают с помощью налогов на поддержку тех, кто все же остается бедным.

Такие страны, в которых «переход к крупной промышленности почти закончен», – это, как мы знаем, именно те индустриально развитые страны, где марксизм и революционный социализм существуют сегодня только в качестве сектантских догм [Липсет 2016: 80].

Не менее важен при построении демократии конфликт буржуазии с аристократией. Как удавалось в истории западного мира его преодолевать? Вот ряд по-настоящему успешных стран, которые приводит Липсет: Великобритания, Швеция, Норвегия, Дания, Нидерланды, Бельгия, Люксембург, Австралия, Канада и Новая Зеландия. Лишь две страны, обладавшие стабильной демократией в конце 1950-х, не вошли в этот список [Там же: 90]. А что объединяет тех, которые вошли? Не глядите в следующую строку и попытайтесь догадаться. Хотя вряд ли догадаетесь, поскольку этот фактор у нас обычно считается тормозящим развитие, а не ускоряющим.

Все эти страны – монархии. Естественно, конституционные, в значительной степени формальные (особенно британские доминионы). Однако формальным данный вопрос является лишь для тех, кто не интересуется причинами успеха модернизации, а смотрит на современное состояние перечисленных стран. На самом деле то, что они смогли пройти к нынешнему преуспеванию без больших потрясений, во многом связано именно с сохранением монархии как важного компромисса, успокоившего аристократию и отвратившего ее от стремления к переворотам [Там же: 91].

В общем, демократия устанавливается там, где разные группы общества считают ее легитимной. А к легитимности ведут именно описанные выше компромиссы. Я бы добавил еще один очень важный для легитимности момент. Необходимы компромиссы не только между разными классами и между небольшими социальными группами, а еще между нациями. В империях достичь таких компромиссов почти невозможно, поэтому распад многонациональных европейских держав, как правило, предшествовал становлению демократии. Но на развалинах империи меньшинства могут найти общий язык с большинством, хотя, как показывает опыт Шотландии, Каталонии и Фландрии, даже в сравнительно устойчивых демократиях все это выглядит не беспроблемно. Более того, новые проблемы формирует массовая миграция, создающая такие этнические меньшинства, которых раньше не было. Отсюда – стремление некоторых демократов к, казалось бы, недемократическому ограничению миграции. На самом деле эта «недемократичность» вызвана желанием уменьшить ту зону потенциальных конфликтов, в которых противостояние может в конечном счете оказаться бескомпромиссным и предельно агрессивным. Ведь, как отмечал Липсет, «там, где несколько разных исторических расколов смешиваются между собой <…>, демократия будет нестабильной и слабой» [Там же: 100].

О чем не сказал Липсет

Но вернемся к Липсету. Есть все же важный вопрос, который он не рассмотрел в своей книге, и это как раз то, что очень важно сегодня для нас. Он показал, как легитимизация демократии устраняет радикализм – левый пролетарский и правый консервативный. Но что делать, если общество пришло каким-то образом к компромиссам не при демократии, а при авторитарном режиме? Что делать, если автократия становится легитимной, поскольку она худо-бедно устраивает трудящихся, получающих свою долю общественного пирога, буржуазию, имеющую возможность «срубать бабки», и «аристократию» (силовиков), чувствующих, что они в этом политическом режиме являются главными? Это ведь как раз наш случай. Все то, о чем писал Липсет, легитимизировало нынешнюю российскую политическую систему. Число недовольных в современной России сравнительно мало. Или, точнее, недовольных, может, и много, но это не мешает им интегрироваться в систему, поскольку риски бескомпромиссной борьбы для групп потенциальных протестантов являются слишком большими.

В общем, Липсет показал, как возникает стабильное общество, устраняющее радикализм, чреватый появлением автократии. Но если автократия обеспечивает стабильность на приемлемом уровне, то в ней не возникает демократии. Другое дело, что автократии трудно поддерживать систему компромиссов бесконечно, поскольку она не обладает способностью перестраиваться в связи с появлением новых больших групп интересов, чье мнение власть не учитывает. Например, подрастающей молодежи, которая обнаруживает, что все высокооплачиваемые места заняты и нет социальных лифтов.

Когда обнаруживаются провалы автократии, вновь возникает потребность в формировании системы компромиссов и, соответственно, вновь возникает высокая вероятность построения демократии как оптимального способа легитимизации системы. Однако провалы автократии могут стать нетерпимыми очень нескоро.