Текст книги "Литература как жизнь. Том II"

Вадим и Бахтин

«…Пришлось вырвать рукопись из его [Бахтина] рук (вырвать в прямом смысле, что может засвидетельствовать присутствовавший при этой сцене литературовед Д. М. Урнов)».

Вадим Кожинов, «Судьба России: вчера, сегодня, завтра». Москва: Военное издательство, 1997.

…Начинали только о Бахтине и говорить. Всемирная слава создавалась усилиями моих однокорытников, чуть меня постарше. Это «Вадим» (Кожинов), «Серёга» (Бочаров) и «Генка» (Гачев). В первую очередь – Вадим. Он сотворил Бахтина таким, каким его знает мир, избегая при этом упоминать истинного пророка литературоведческого божества. А не будь Вадима, не было бы Бахтина или, точнее, бахтинизма. Речь шла не о дутой величине, но люди верят славе, большой, очень большой славе, поэтому начертать аршинными буквами имя Михаила Михайловича Вадим считал не лишним, ведь Бахтина приходилось воскрешать после многих лет несуществования.

Всё совершалось у нас на глазах. Пользуясь как тараном авторитетом своего тестя, В. В. Ермилова, Вадим пробивал стену бюрократических препон, теснил амбиции влиятельных лиц – препятствие на пути фигур новых или извлекаемых из небытия, способных изменить установленную иерархию и заставить признанных потесниться. Преодолевая инерцию среды, Кожинов делал всё, что в подобных случаях делается. То было подвижничество, ибо создавая явление нашего времени БАХТИН, Вадим не искал славы. А Владимир Владимирович ради дочери слушался его, заодно патронируя и нам.

Выдумывал бы я прошлое задним числом, если бы не признал, что доброта Ермилова ко всем нам, в том числе и ко мне, заставила наше поколение сотрудников Отдела теории пересмотреть его репутацию свирепого литературного экзекутора. По личным мотивам начали мы переоценку активного участника литературно-политической бойни 20-30-х годов, которого в наше время называли «беспринципной собакой». В конечном счёте переоценка привела нас к совершенно иному представлению о литературной борьбе по сравнению со всё ещё общепринятым: консерваторы и новаторы, левые и правые, передовые и отсталые, тирания и свобода, диктатура и демократия, застой и прогресс. Если наш покровитель, Владимир Владимирович, некогда показал себя, допустим, «цепным псом», то ведь те, на кого он кидался, не спустили бы ему, попадись он им в тёмном литературном закоулке. Вызов «доругаться» оставил ему в своей предсмертной записке его полный тезка, Маяковский, о котором всеми уважаемый университетский профессор Берштейн сказал – бандит, употребив это слово без кавычек, говоря о поэте талантливейшем – тоже без кавычек. Ничего про амбивалетность мы тогда и не слыхали, оставаясь как бы британскими (образцовыми) ханжами на советский лад, и в моём ещё не окрепшем сознании противоречивая характеристика не умещалась. Подобно викторианцам девятнадцатого века, мы полагали, будто хороший поэт должен непременно быть хорошим человеком, а хороший означало приятный во всех отношениях. Маяковский становился бандитом, когда ему отказывал талант, и руки на себя наложил он, я думаю, по той же причине.

У Вадима итогом переоценки стал пересмотр отечественного прошлого. «С литературоведением покончено, – с некоторых пор стал он говорить. – Надо приниматься за историю». Желание оглобли поворачивать приходит своим чередом, но и полоса беспамятства тоже неизбежна. Где же, без отречения от прошлого, поместиться новым именам? Иначе, без движения, мы сидели бы по пещерам, шалашам и хижинам, соблюдая ритуалы и обычаи, красочные ритуалы и своеобразные обычаи, как того хотелось Константину Леонтьеву, а он бы нас, самобытно-живописных, рассматривал из окна ему предоставленной «удобной комнаты».

Движение наших умов в обратную сторону началось во второй половине 50-х годов – не раньше. Плыли мы по течению. Если я назову действительно шедших против течения, скажем, Владимира Рогова или своего друга Бубу, это вызовет недоумение. Кто знает о них? Признаком непротивления обычно служит публичный протест, сопротивление поверхностное, зато заметное, вариант конформизма, конформизма наоборот в обертке новаторства и бунта. В самом деле против движутся люди другого времени, а среди нас в большинстве таких не было. Литературная слабость произведений, некогда нас потрясших и перевернувших наше сознание, говорит о состоянии наших умов, находившихся в дормантном состоянии.

Некоторые творцы той правдивой писанины здравствуют (дай им Всевышний здоровья), и когда у них спрашивают, можно ли их в глаза хвалить, называя живыми классиками, они милостиво позволяют. С одним из назначенных в классики попал я на ПЕН Клуб – в Америке. С американской стороны нас опекал Грегори Гуров, о нем говорили разное, был ли он профессором литературы в штатском, не знаю, но профессором литературы был. И я наблюдал за ним, когда читали в переводе сатирическое повествование нашего писателя, знаменитейшего, называемого истинно-народным и живым классиком, который тут же присутствовал. Сатира, а – не смешно. Но Грегори, который был за ведущего, старался показать, будто он умирает от смеха, просто умирает. Пусть не смешно, но по программе положено.

В 1958-м, когда «стало позволено», вышли «Владимирские проселки» Владимира Солоухина. На этот неопочвенический путевой дневник обратил мое внимание отец: деревенское прошлое не отпускало его от себя. Из «Владимирских проселков» он прочел нам с матерью вслух отрывок о «русской, только русской крови, пролитой на Владимирской земле».

1964-й, предисловие Беллы Ахмадулиной к её поэме «Моя родословная», по-моему, первый печатный шаг в ретроградном направлении, сделанный представителем нашего поколения. Правда, поэтесса вспоминала выборочно, считая исчерпывающую самооценку преждевременной. Самоограничение было продиктовано скромностью, которая отличала поэтессу, она, например, не отрицала, что её по справедливости считают гениальной, но на оценке не настаивала. С Ахмадулиной я станцевал подобие Новогоднего вальса. «Все думают, – произнесла моя партнерша, очевидно не сомневаясь, что так, если вообще думают, то думают все, а пришла она на вечер вместе с мужем, Евгением Евтушенко, – что Женя хорошо танцует». «Все думают», – о Жене, а сама она с бессмертием повременит до срока – так был устроен её мир. И в поэме ничего, кроме самолюбования и позерства, не нахожу, поклонником ахмадулинского стихоплетства не являюсь. «Мне игрека не помешает пропек», – как сказано! Но слова из её предисловия помню: «… стала вычислять свою родословную». Идея выражена: наследственная память взамен «Кто был никем…».

Семья как частичка истории, на эту тему у меня сохранился мой «мемуарный» набросок 60-70-х годов с визой Вадима: «Годится разве что для собрания сочинений», то есть интереса не представляет. «Лечь головой в ту сторону»! Это – из милицейского протокола, цитата вольная, переданная мне изустно. Один мой друг, которого милиция подобрала на тротуаре, лежал головой в сторону дома, и милиция сочла направление его головы признаком добрых намерений, достойных поощрения[81]81
  Мой друг сам рассказал мне об этом знаменательном происшествии, поэтому во избежание недомолвок раскрою аноним: Игорь Акимович Полуектов (19371981), физик-теоретик, «предсказал эффект самоиндуцированной прозрачности в полупроводниках». Что это значит, мне понять не по силам, специалисты же считают важным научным достижением. Игоря не забыли до сих пор, однако, отдавая должное его уму и знаниям, неправильно написали его фамилию «Полиевктов» (см. «Я – Физтех. Книга Очерков» Москва: ЦентКом, 1998, С. 273.)


[Закрыть]. Устремиться мыслью в сторону поступательного исторического движения – способность чувствующих время, как Карлейль, которого понять можно далеко не всегда, он свой родной, английский язык подчинял немецкому синтаксису. Но понятно, куда он был устремлен, когда «о лежании головой в ту сторону» ещё и не думали, он один, согласно Марксу и Энгельсу, восстал против передового класса – буржуазии в эпоху её всеподавляющего господства. Сравнивать своих друзей с великими – претензия, зазнайство или глупость. Великих в моем окружении не было, были способные, даже талантливые, и благодаря этому подарку судьбы я знаю, как выглядит одаренность. Скажем, чувством времени, о котором судят по Карлейлю, обладал Генка Шпаликов, хотя он же не имел таланта сценариста, то есть рассказчика, поэтому в его фильмах мы видим виньетки, каждая из которых обозначает историческую коллизию, но от виньетки до виньетки, от кадра до кадра нет сюжетного движения, киноповествования не получается. Кому что дано! Эпигоны понаделали из Генькиных виньеток свои фильмы, не-удобосмотрительные.

Вадим, было время, ещё не лежал головой в сторону семейной истории. Ему, державшему руку на пульсе времени, семейственность казалась неуместной. Уже позднее он стал писать о своей семье и писал в другом масштабе. Как бывает с фигурами крупными, Кожинов не был зачинателем ревизии, шёл вместе со всеми, но когда лег головой в ту сторону, пошел решительно: тему персональной причастности к прошлому развернул он в семнадцати книгах, созданных им за последние годы вдруг оборвавшейся жизни. Вадим сам назвал мне это число – семнадцать, а когда-то он же назвал число четырнадцать – подсчитал, сколько у него болезней.

Когда Вадим производил подобные подсчёты, он напоминал гоголевско-ливановского Ноздрёва, особенно в тот момент, когда Ноздрёв оказывается не в силах устоять перед искушением использовать как бы сами собой подвертывающиеся подробности, хотя подробности не согласуются между собой. Сколько ни было у Кожинова недугов, один из них дождался своего часа, тем более что Вадим по-бодлеровски жёг свечу с двух концов. Всё же судьба даровала ему новую жизнь, и он прожил её на втором дыхании, поглощая, усваивая и творчески используя огромный исторический материал. На склоне лет чаще всего существуют за счёт прежних накоплений, и, не зная Вадима, трудно поверить, что можно столько поглотить и перемолотить. Обладал он цепким восприятием, выхватывал из текста суть. Возвращались мы из Козельска после открытия в Оптиной пустыни памятных досок братьям Киреевским, сидели в электричке рядом и читали одну и ту же страницу. «Глядит в книгу, да видит фигу», – вдруг брякнул Вадим и ткнул пальцем в строку, важнейшую, которую я проглядел.

Он же готов был тебя поддержать, тебе же открывая глаза на смысл твоей же, так сказать, деятельности. «В годы глухого застоя он шёл против потока», – вступился Кожинов за меня, защищая от упрёков в ортодоксальности. Ссылался он на мою статью, которую, кроме него, никто, вероятно, и не заметил, я и сам удивился, услыхав, что, оказывается, шёл, и поглядел на себя со стороны, как двигаюсь наперекор стихиям да ещё в самую глухую что ни на есть пору[82]82
  «О социально-исторической ориентации писателя» – Контекст-1981, Москва: «Наука». 1982, С. 231–242.


[Закрыть].

Бахтинскую рукопись Вадим отыскал у меня на глазах и придал значение эпизоду, который у меня самого выпал из памяти. Помню, как он вернулся из сарая с рукописью в руках… Его способность совершающееся тут же вгонять, пользуясь словом Романа, в концетупцию, выразилась в том, что стал он считать делом жизни, всей жизни – воскрешение Бахтина. У Вадима была дон-кихотская склонность, однажды уверовав, идти до конца. Шаря по книжным полкам в квартире Ермилова, обнаружил он бахтинские «Проблемы творчества Достоевского» и во имя овладевшей им идеи повёл за собой окружающих. Делал он это, можно сказать, ноздревски-кожиновски, крутя вихри снежные и неснежные, всевозможные и совершенно невозможные. Начал с Ермилова, который, разумеется, знал книгу Бахтина, но Вадим заставил его взглянуть на известное по-иному, словно той же книги никто и не видел. А Ермилов, на долю которого выпало бороться, то есть иметь дело с врагами или по крайней мере с противниками, причем борьба была кровавой, оказался не прочь не то чтобы покаяться, но, скажем так, совершить нечто похожее на доброе дело. И совершил, даже не одно.

Прежде чем поддержать затеянную зятем пробахтинскую кампанию, Владимир Владимирович отстоял написанную тем же зятем с дружиной трехтомную «Теорию литературы». Со временем трехтомник признали новым словом, «Теория» стала опознавательным знаком ИМЛИ, трёхтомник провозгласили гордостью Института мировой литературы, слава моих старших университетских соучеников выплеснулась за пределы бескрайней страны стихийно, без организации мнений. Творцы «Теории» (это я видел) оказались удивлены международным откликом, а поначалу, с первого тома, в зародыше, ту же «Теорию» хотели похоронить и, пожалуй, похоронили бы, если бы не Ермилов.

Три тома держались одной идеей – содержательность формы: «что» и «как» нерасторжимы – короче, органика. Идея восходила к субъективному идеализму романтической эпохи. Ах, идеализму! Пусть на тех же идеалистов ссылался сам Маркс, но ищите да обрящете, при желании. И в «Теории» нашли нечто немарксистское да ещё и антипартийное. То был предлог, на самом же деле вели подкоп и воевали против руководителя этого коллективного труда, «Якова» (Эльсберга). А Яков Ефимович, вдохновитель «Теории», олицетворение едва отошедшего сталинского прошлого, тоже сумел зажить новой, созидательной жизнью, сплотив молодых и подвигнув их на новое слово.

Где был прогресс и где консерватизм в схватке вокруг «Теории»? Застарелую псевдомарксистскую догматику прогрессисты защищали от подновленного шеллингианства молодых романтиков реакции, как назвал их один передовой поэт, не знавший, видимо, что романтизм и есть реакция, которая к тому же могла оказаться и революционной. Но боролись не прогресс с реакцией, а непричастные и причастные, «чужие» и «братья» в отношении к делу, которым была литература. Этой причастностью отличались аспиранты, мои старшекурсники по университету, ставшие сотрудниками ИМЛИ незадолго перед моим приходом в Институт. А вёл их к победе разные виды видавший Яков. Как дело делается, Вадим постиг, работая под его началом.

Яков Ефимыч некогда приводил в движение целое издательство, легендарную Academia, и, желая пояснить, как ему это удавалось, рассказывал: «У нас был секретарь и еврей, который добывал бумагу». Иногда память сердца овладевала Эльсбергом, ему становилось невтерпеж, особенно если мы ссылались, скажем, на нечитанного нами Троцкого, и старый Яков взрывался: «Троцкий никогда этого не говорил!» «А что он, Яков-Ефимыч, говорил, что?» Ответом служило молчание, сопровождаемое пожевыванием губами. Яков-Ефимыч был заботливый и надежный наставник, знающий специалист, сверх меры работящий, организованный, готовый везти за других воз нагрузки, и всегда вымытый, выбритый, ухоженный, безупречный. Эльсберг светился, сиял, сверкал. Рубашкой всегда белоснежной и отглаженным костюмом в светлых тонах Яков Ефимович выделялся среди «ископаемых» сотрудников, и даже маленький мальчик, сынишка Инны Тертерян, увидав его, спросил: «Мама, кто этот чистенький дядя?». Прошлое дяди считалось грязнее грязного, были люди ненавидевшие его, были готовые предъявить ему счет за погубленные жизни, однако человек, которого в сочувствии людям, вроде Эльсберга, подозревать было нельзя, театровед Борис Зингерман, сказал мне: «Легковесно о нём не судите. Кто знает, чем он за всё заплатил!».

Подгоняемые его кнутом и поощряемые его пряником, младо-теоретики от литературы и написали «Теорию», один из томов которой был почти целиком Вадимов. А прогрессивные силы решили дать младотеоретикам-неоконсерваторам, во главе со старым Яковом, острастку, но Ермилов закатал рукава и силам агрессивнопрогрессивным показал такой марксизм и такую партийность, что враги, как шведы под Полтавой, сложили оружие.

Этой битвы видеть я не мог, был младше создателей «Теории», но кому повезло оказаться свидетелем схватки, те со всеми подробностями живописали, что это было за побоище и как бывалый литературный боец сначала вроде бы выражал полное согласие с противниками, поддавался им, но едва они открывались и шли навстречу, он сажал наотмашь в поддых, так что врагов скрючивало от силы и неожиданности удара[83]83
  Свидетельство очевидца, П. В. Палиевского, можно найти в сборнике воспоминаний «Большой Иван. Книга об И. И. Анисимове». Москва: Издательство «Правда», 1980. Библиотека журнала «Огонек».


[Закрыть].

Большой Иван, наш тогдашний директор, сам в драку не ввязывался, но подбадривал «Володю», так Иван Иванович любовно называл Ермилова. Два ветерана литературной борьбы доподлинно знали, кто тут марксист и почём у этих марксистов партийность. Конечно, если бы не Лена, Владимир Владимирович, наверное, и бровью бы не повёл. А так он вспомнил былое, тряхнул стариной, демонстрируя, что значит бить, бить наповал в полемике, вроде бокса без перчаток, как в оны годы бывало, чего, понятно, новейшие мастера закулисной склоки уже не умели.

Кому-то покажется, что избиение, да, избиение прогрессивно мыслящих, я описываю садистически, испытывая удовольствие, но ведь если догматизм набил нам оскомину до омерзения, то и от свободомыслия стало воротить, как от вранья. И если подлецы были подлы по определению, открыто, то благородные оказывались подлы винтом, с вывертом, с ними надо было соблюдать особую осторожность. Тому учит и наша классика, если читать, а не выдумывать, что в ней написано: благородству, которое слишком в восторге от собственной правоты, доверять не следует. Люди с версиловскими намерениями хотели дерзких молодых учёных выскочек поколотить, не тут-то было! Как бывает в подворотне, малыши привели большого дядю, а тот, хотя был ростом мал, оказался силён и защитил их от хулиганов с чужого двора.

«Три области человеческой культуры – наука, искусство и жизнь – обретают единство только в личности, которая приобщает их к своему единству».

М. М. Бахтин, «Искусство и ответственность» (1919)[84]84
  Здесь и далее по кн. М. М. Бахтин, Литературно-критические статьи. Составители С. Г. Бочаров и В. В. Кожинов. Рецензент Н. К. Гей. Москва, «Художественная литература», 1980.


[Закрыть].

Прочитав найденные у Ермилова «Проблемы творчества Достоевского», Вадим настоял, чтобы Сергей с Генкой взяли книгу в институтской библиотеке. Когда тот же экземпляр, по приказу Вадима, оказался в руках у меня, то книга, вышедшая более тридцати лет тому назад, не выглядела затрёпанной, на формуляре значилось немного имен (а я всегда смотрел, кто раньше читал ту же книгу). В печати за рубежом, кроме всезнающего Рэне Уэллека и начитанного Симмонса, о Бахтине не вспоминали, в библиографии не заносили, даже не знали, что с ним стало. Открытием явилось и для Вадима, что автор «Проблем творчества Достоевского», оказывается, здравствует упрятанный за Волгой в Саранске, вдали от научнолитературных кругов, в границах которых определяются репутации. Под нажимом Вадима, Ермилов стал ссылаться на Бахтина в печати, а делал он это умело, демонстративно, добавляя «как известно, ещё Бахтин…». Вадим и Бочарова уговорил (Сергея пришлось тогда уговаривать), чтобы всё-таки разрешил он поставить своё имя в качестве редактора Вадимом пробитого и подготовленного к печати нового издания бахтинской книги.

Почему не поставил Вадим своего собственного имени, он мне рассказывал, но помню лишь, что помешала этому какая-то там, в «Советском писателе», внутри-издательская интрига, или же интриги не было, однако Вадим опасался, что она возникнет и затруднит переиздание, если он полезет на титул как редактор: мало ему, что они выпустили его собственную книгу «Происхождение романа». У Вадима не было мелкого честолюбия, ради цели достойной он способен был ужиматься и уходить в тень. Он думал и действовал исторически, в данном случае совершенно не по-ноздревски. Повторяю, не помню деталей, но у Вадима были соображения, побудившие его не выходить на авансцену вместе с Бахтиным. Не желая выглядеть одиноким в поле воином, создавал он впечатление, будто все, как один, горой за Бахтина! Впоследствии это стало одним из поводов не признавать за Кожиновым заслуги первооткрывателя или же признавать не в полной мере, распределяя роли по разным лицам.

Это Вадима не огорчало. Он был режиссёром действа, все же остальные являлись исполнителями и очень часто всего лишь статистами. Были и спохватившиеся-примазавшиеся, всегда так бывает, становится ли модой прошлое или амбивалентность. Когда битва была выиграна, они выходили на авансцену (и по-прежнему выходят) перед занавесом, чтобы с важным видом раскланяться в ответ на будто бы ими заслуженные аплодисменты.

«Проблемы творчества» были переизданы как «Проблемы поэтики». Вадим переименовал книгу из соображений опять же тактических, чтобы легче было пробивать. Так он мне говорил, а уж из нас никому Вадим прохода не давал без того, чтобы не востребовать какой-нибудь дани Бахтину. «Иди и читай!» – загораживал Вадим мне дорогу в институтском коридоре, в глубине которого находился Отдел рукописей, там прямо на столе лежала бахтинская диссертация в жёлто-оранжевом переплете даже не заприходованная: заходи и бери, ни у кого не спрашивая. Когда не имея сил преодолеть кожиновский кордон, я был вынужден не идти, куда шёл, а должен был повернуть по тому же коридору в обратную сторону, зашёл в отдел, открыл бесприютную диссертацию, и у меня закружилась голова. Так некогда, ещё в детстве, шла она кругом от некоторых книг. Например, от первых страниц «Последнего из могикан», и я закрыл тогда книгу Купера, не в силах от упоения и восторга читать дальше. Много лет спустя я вновь попробовал открыть ту же книгу, я опять не смог её читать, но уже по другой причине. Так было и с Бахтиным. С первых же страниц диссертации открылся осмысленный мир прошлого, имеющего свои права, и я, как требовал Вадим, тут же сделал на ещё не опубликованный труд сноску в работе о Шекспире, но дальше читать не мог по причине, по которой завалил ту же диссертацию профессор Самарин Роман Михайлович и о которой впоследствии я услышал от Роберта Яусса: «Противоречит фактам».

Диссертацию Бахтина зарубил мой учитель, и Бахтин был ему благодарен. Слышал я это от самого Михаила Михайловича, когда Вадим силком захватил меня с собой ехать к нему на поклон. «Самарин спас меня», – сказал Бахтин после того, как, смущаясь и робея, я ему признался, что учился у его оппонента. А Бахтин заулыбался так, словно был упомянут его лучший друг. Он объяснил: «Самарин критиковал мою диссертацию академически, не привнося политики». В давние недобрые времена, в конце двадцатых годов, когда Бахтин подвергся аресту, ему, видимо, всё же зачли критику фрейдистов, ведь им патронировал Троцкий. Расхождение в чём бы то ни было с Троцким равнялось получению охранной грамоты, чем и послужила Бахтину критика фрейдистов. С другой стороны, критиковал Бахтин и формалистов, называя их «Сальери от науки», но формалистам Троцкий не патронировал и даже критиковал их, что служило им охранной грамотой. У формалистов, кроме того, имелись связи, которые ни их преследователи, ни последователи всё же не раскрывают до конца или преподносят с милыми улыбками в телевизионных «Исторических хрониках». Видимо, не желают переусердствовать в постижении секрета выживаемости формалистов в условиях для них вроде бы вовсе не благоприятных. По крайней мере мы теперь знаем, что формалисты пользовались поощрением инстанций, устранивших Троцкого, а Бахтин критиковал формализм…

Дальше – провал, пауза, и вопросов возникает немало. Почему в поздние годы Бахтин, вспоминая своего приятеля-противника Б. М. Энгельгардта, даже не упомянул его книгу о формализме?[85]85
  М. М. Бахтин: беседы с В. Д. Дувакиным, Москва: «Согласие». 2002, С. 170.


[Закрыть] «Он эту книгу критиковал в своей книге против формализма», – пишут американские биографы Бахтина[86]86
  Katerina Clark, Michael Holquist, Mikhail Bakhtin, Cambridge, Mass. Belknap, 1984, P. 101.


[Закрыть]. В таком случае, перед нами хронологическая загадка: книга Энгельгардта «Формальный метод в истории литературы» (1927) предвосхищает возражения, выдвинутые Бахтиным и Медведевым в книге «Формальный метод в литературоведении» (1928). Загадка же в том, что написанное Энгельгардтом читается так, будто написано прочитавшим книгу Бахтина-Медведева, которая ещё не вышла. Энгельгардт, отвечая оппонентам, цитирует их дословно, однако без кавычек. Не было ли там конфликта и не была ли положительная рецензия Луначарского на книгу Бахтина политической поддержкой автора? Похоже на сигнал закулисной борьбы. Кого с кем? Если вспомнить страшную судьбу Энгельгардта и тяжкую долю Бахтина, а также связи его соавтора П. Н. Медведева, литературоведа в штатском, как сообщается в альманахе «Атеней», то разыгралась ещё одна трагедия, не раскрытая до сих пор.

Нашёл ли Бахтин, хотя бы отчасти, общий язык с властями? Речь идет не о реабилитации и тем более не осуждении вовлеченных в ситуацию, прежде всего, самого Бахтина. Время осуждений и реабилитаций прошло, нам предоставлена возможность понимания, позволено определять, не опасаясь из определения сделать политический донос. Разумеется, для сложившейся тогда ситуации надо искать особые слова, как выразился Сергей Бочаров[87]87
  Из воспоминаний С. Г. Бочарова о разговорах с Бахтиным, опубликованы по-английски в учёных записках Американской Ассоциации Современной Словесности. См. Sergey Bocharov, “Conversations with Bakhtin,” PMLA. 1994, October, #5, P. 1021.


[Закрыть]. Но надо искать, не забывая, кто был соавтором Бахтина и что Бахтин оказался всего лишь сослан, а это отмечается всеми, кто об этом пишет, однако не делая выводов.

В сороковых годах, когда Бахтин представил в ИМЛИ кандидатскую диссертацию о Рабле, доброжелатели предложили дать ему сразу докторскую, а это всегда вредит, вызывая зависть (в те же годы моему деду рецензенты его кандидатской предложили дать докторскую, и на него поступил донос как космополита). Над Бахтиным из-за медвежьей услуги доброжелателей опять нависла опасность политического осуждения. Кто были доброжелателями и кто отрицателями, снова – пробел. Однако положение уравновесил Самарин, критикуя академически неосновательность концепции, и его отрицательный отзыв сыграл роль своего рода охранной грамоты. Проглядеть пренебрежения фактами Роман не мог, и когда уже в наши дни многострадательная диссертация благодаря Вадиму была опубликована, я от Яусса, прочитавшего книгу Бахтина, услышал, что бахтинская концепция карнавала не подтверждается исторически[88]88
  Ср. «КАРНАВАЛИЗАЦИЯ – семиотическая теория карнавала, изложенная М. М. Бахтиным в его книге о Рабле (1965). […] Смысл концепции Бахтина в том, что он применил понятия карнавала, ежегодного праздника перед великим постом, ко всем явлениям культуры Нового времени» (В. Руднев. Энциклопедический словать культуры ХХ века. Ключевые понятия и тексты. Москва: АГРАФ, 2001, С. 173).


[Закрыть].

Современные смельчаки не чувствуют атмосферы нашего времени и осуждают Самарина, чей отрицательный отзыв оказался спасительным. Мудрствующие над мениппейностью не интересуются амбивалетностью тогдашней реальности. Но американские биографы Бахтина дали себе труд восстановить обстановку вокруг защиты и назвали некоторые имена pro et contra диссертанта, и каждое из имен обозначает политическую позицию, занятую каждым участником спора ещё с двадцатых годов. Всё это были участники борьбы без правил, борьбы не людей, а лагерей – схватка стенка на стенку. Всё тот же спор вспыхнул в середине 40-х по поводу диссертации о французской литературе шестнадцатого столетия. Мой отец незадолго до того, как его исключили, на улице встретил одного из участников спора, профессора Нусинова, высказавшегося в поддержку Бахтина. Вернувшись домой, отец стал рассказывать матери о встрече. Я, как обычно, слышал и не вслушивался, мне дела не было до того, о чем и о ком говорил отец, но я не мог не слышать сказанного с тревогой: «У Нусинова, очевидно, мания преследования». Имя «Нусинов» не говорило мне ничего, но слово преследование слышал я каждый день. Теперь, читая статьи Нусинова, понимаю, что Исаак Маркович сам преследовал, навешивая ярлыки своим литературным противникам. Его агрессия естественно вызвала удары ответные, Нусинов оказался вытеснен из советских критиков первого ранга, несколько сменил вехи, однако не совсем унялся, и когда началась антикосмополитическая кампания, ему в порядке реванша припомнили старые заслуги, и он был репрессирован.

В марксистском семинаре Гронского, в котором мы со Строчковым участвовали, состоял прежний сторонник Нусинова, в мое время – неприметный сотрудник Архива Горького. Мне он казался мало что знающим о марксизме: ни разу не выступил, и вообще не помню, чтобы он произнес хотя бы одно слово, если же к нему обращались, то его, далеко немолодого, называли Федей. А это был натерпевшийся и утихший, некогда учивший других марксизму, критик и публицист Федор Левин, один из «вульгарных социологов», в конце 30-х годов разгромленных, и с тех пор «Федя» как марксист-теоретик принял обет молчания.

Обличающие Самарина как губителя Бахтина не хотят найти его отрицательной рецензии. Заушательски упрекают и внутреннего рецензента, зарезавшего повесть Булгакова о Мольере, а высококвалифицированный рецензент указал, что сочинение в жанре, допускающем творческий вымысел, не отвечает требованиям хотя и популярной, но все-таки научной серии «Жизнь замечательных людей», представленная рукопись – не по жанру. Юрий Тынянов вместо заказанной ему учебной брошюры о Кюхельбекере создал историко-биографический роман «Кюхля», и труд его не зарезали благодаря сочувственной групповой поддержке, у Булгакова в те же времена сплоченного окружения не было, не было и у Бахтина, растерявшего своих единомышленников. Так что, зная Романа, у которого дома висел портрет генерала Скобелева, решусь сказать: выдал он Бахтину отрицательно-охранную грамоту из чувств патриотических.

Под многослойным покровом множества обстоятельств каждый всё-таки гнет в свою сторону, и надо знать, почему гнет и что у него за сторона: истина конкретна. Только ли у нас идет и шла такая борьба? Идет и шла всюду – цивилизованно. Вадим, предвидя возможность атаки не цивилизованной, хотя и квалифицированной (что ещё хуже), уговорил Бахтина, когда дело дошло до печати, хотя бы назвать наших авторов, которые тоже писали о Рабле, а не то растерзают, и Бахтин назвал, однако махнул рукой: «У них всё по-другому!» Михаилу Михайловичу хотелось думать о смеховой культуре так, как хотелось Дон Кихоту убеждать себя, не проверяя лишний раз, прочно ли картонное забрало, разлетевшееся на куски после первой пробы.

Недомыслие или лукавство? Эта черта дон-кихотства не принята во внимание большинством истолкователей романа. Между тем Сервантесом подчеркнуто у Дон Кихота пренебрежение фактами: «Это и не важно, главное ни на шаг не отклоняться от истины». У Дефо, подражавшего Сервантесу, Робинзон, претендующий на достоверность, тоже не сводит концы с концами: уверяет «разделся до нага» и тут же набивает «сухарями карманы». Случайная или намеренная несуразица? У Чехова в комических сценах «Вишневый сад» амбивалентность поведения безответственных, но добропорядочных людей, насколько могут быть добропорядочными безответственные, определяется отчаянным возгласом их вопрошающего: «Вы точно не понимаете», – либо в самом деле не понимают, либо непонимающими прикидываются, оказавшись между неизбежной гибелью и слабой надеждой на спасение.

«С точки зрения физико-математической время и пространство жизни человека суть лишь ничтожные отрезки – слово «ничтожный» интонируется и имеет уже эстетический смысл – единого бесконечного времени и пространства, и, конечно, только это гарантирует их смысловую однозначность и определенность в теоретическом суждении, но изнутри человеческой жизни они обретают единственный ценностный центр, по отношению к которому уплотняются, наливаются кровью и плотью…»

М. М. Бахтин, «Автор и герой в эстетической деятельности» (ок. 1925).

Когда мы с Вадимом были у Бахтиных в Саранске, а пробыли мы целый день, Михаил Михайлович держал себя так, будто нас в той же комнате не было. Прямо при нас, сидя за письменным столом, он взялся что-то читать. Вадим толкнул меня локтем – я посмотрел на читавшего…

Как только мы к Бахтиным прибыли, и встретила нас уставшая от жизни его супруга Елена Александровна, внешность Бахтина не поразила меня. Вернее, поразила обыкновенностью, особенно лицо: ни одухотворённости, ни тонкости в чертах я не увидел. И вот… Бахтин смотрел на страницу, наморщив лоб, однако без малейшего напряжения. Лицо светилось, от лица шел свет мысли. Такие превращения совершались, вероятно, на простонародном лице Сократа. А Вадим смотрел на Бахтина, как, возможно, Микеланджело смотрел на Моисея, Роден на Мыслителя – смотрел на своё творение.