Текст книги "Литература как жизнь. Том II"

Кто на это решится? Где найти актера на главную роль после того, как надежд не оправдали исполнители легендарные? Исправить положение взялся всё тот же МХАТ под руководством самого Владимира Ивановича. Увенчанный многими лаврами со-основатель знаменитого театра только что перед этим показал, на что как режиссер способен, выпустив постановки чеховских пьес с поколением мхатовцев Хмелёва и Ливанова.

Сталин, высказавшийся в беседе с Борисом Ливановым отрицательно о чеховских спектаклях, их не видел, но, надо думать, ему доложили. Самого вождя во МХАТ больше не тянуло из-за ослабления «сильного магнита». В 1920-х и в начале 1930-х годов две сестры, работавшие в Дирекции МХАТа, состояли в близких отношениях со Сталиным и с Булгаковым, что объясняет неоднократные сталинские посещения спектакля «Дни Турбиных». Женщины неглупые сумели объяснить вождю, что Булгаков ему не враг. Михаил Булгаков, Алексей Толстой и Михаил Шолохов оказались выбраны Сталиным для художественного пересмотра истории Революции и Гражданской войны, в которой решающая роль приписывалась Троцкому. Толстой и Шолохов задачу выполнили. Булгаков с пьесой о Сталине не справился, и не потому, что о Сталине, а потому что слабый драматург, успех ему был создан переработками его инсценировок и пьес Художественным театром. Если бы Сталин обновленные чеховские спектакли увидел, то смог бы убедиться, что заново истолкованный Чехов не расслабляет: в новых условиях поставлен так, что минор был переведен в мажор, чаяния персонажей, в полемической перекличке с Чеховым, были представлены сбывшимися, как если бы молодёжь, вроде Пети Трофимова, над которым Чехов посмеивался, добилась правды. Думать, что после таких триумфов, обратившись к «Гамлету», режиссер выдающегося таланта и огромного опыта намеревался чем-то вроде окровавленных теней бередить совесть Сталина, значит, не представлять себе ни атмосферы, окружавшей кремлёвского владыку, ни облика мхатовского со-основателя. «Министерский ум», – говорил о нём Борис Николаевич.

Теперь говорят или, точнее, думают, еще точнее, кому-то думается, будто Сталин был готов удовлетвориться «Гамлетом нордическим», надо понимать, нацистского толка. Такова любимая мысль стремящихся уравнять совсоциализм и нацсоциализм, Сталина с Гитлером, но стремящиеся, очевидно, не знакомы с истолкованием шекспировской трагедии главным гитлеровским искусствоведом, нашим бывшим соотечественником-вхутемасовцем Альфредом Розенбергом, истолкователем знающим, но своевольным, из российских новаторов. Его симпатии были на стороне шекспировских злодеев. Упоминая и цитируя «Гамлета», культуртеоретик нацизма приводил слова о «верности самому себе»[65]65
  См.: Alfred Rosenberg, The Myth of the Twentieth Century, An Evaluantion of the Spiritual-Intellectual Confrontation of Our Age, Torrance CA, Noonetide Press, 1982, P. 392.


[Закрыть]. Это – слова царедворца-циника Полония из его наставлений сыну: молодой человек выслушивает отеческое изложение макиавеллизма. Традиционно, в каком угодно исполнении, монолог воспринимался с иронией, однако нацистское перетолкование – всерьез, вот кто перетолковал трехсотлетнюю традицию, перетолковал, конечно, по-своему, но без шуток.

Сталинское одобрение Гамлета сильного толкуют, кроме того, как угодное диктатору решение роли главного героя, которого привыкли видеть колеблющимся. Но резиньяция была привнесена в шекспировскую трагедию влиятельными истолкователями. Об этом написал Б. А. Алперс в историческом обзоре «Русский Гамлет» (1955). Театровед охватил сценическую традицию, позволю себе прочертить линию литературную.

Немцы, в первую очередь Гете, отвечают за перекос. Выровнять истолкование «Гамлета» старался гегельянец, Вердер, читавший лекции в Берлинском Университете, где его слушал создатель нашего отечественного гамлетизма – Тургенев. Согласно Вердеру, цель Гамлета отомстить за отца так, чтобы стала всем ясна справедливость возмездия, однако добиться подобного публичного признания сын не может и потому медлит. «Понимать Гамлета по Вердеру можно, если гамлетовские монологи переписать в духе Вердера» (Куно Фишер). Следуя немецким романтикам, английские романтики, прежде всего Кольридж, тоже сосредоточивались на колебаниях. «Романтики, талантливые люди, толкуя ”Гамлета”, высказали замечательные мысли о человеческой природе, однако их суждения часто не связаны с пьесой» (Хардин Грэгг). На английской сцене играли иначе, а Московский Художественный театр, взявшись в третий раз за «Гамлета», решил следовать нашей театральной традиции – не литературной.

Слабый Гамлет – «гамлетики», как прозвал их Писарев, это русские люди, усвоившие, подобно Аполлону Григорьеву, шекспировскую трагедию на свой лад, за вычетом пятого акта, без финальной борьбы – остались одни колебания. Гамлет Щигровского уезда и окрестностей – самобытное создание русской литературы, оказавшей возвратное влияние на англичан. Вильям Моррис и Мидлтон Маррей считали, что Гамлета надо, вместо датчанина, принять за русского. Принять, разумеется, можно, но то будет уже не шекспировский Гамлет. Нерешительность и бездействие – наш литературно-житейский гамлетизм в отечественных выразительных воплощениях, начиная с тургеневского безымянного «лишнего человека», вплоть до Обломова и чеховского Иванова, ибо без ссылки на «Гамлета» (чаще всего в переводе Полевого) не обошлось почти ни одно произведение русской литературы девятнадцатого века. А на русской сцене, начиная с Мочалова, Гамлет был сильным. Белинский нашёл, что у великого трагика принц получился слишком сильным. Бездейственно-колеблющийся Гамлет в театре – три заметных исключения, и все на той же мхатовской сцене. Об этом написал Алперс, имея в виду упомянутые постановки Гордона Крэга и Станиславского с Качаловым, постановку трех режиссеров с Михаилом Чеховым и гастроли Алессандро Моисси, игравшего во мхатовском филиале. Немецкий трагик албанского происхождения, поклонник русской литературы, вычитал своего Гамлета из Тургенева, Достоевского, Чехова, привез к первоисточнику, и зрители узнали себя в албано-немецком Гамлете.

«Я пойду смелей к Шекспиру, чтобы это было заполнено жизненной простотой, но уже простотой не маленьких переживаний, а больших страстей», – обращался Немирович-Данченко к актёрам как раз в то время, когда исполнитель заглавной роли отвечал на сталинский вопрос, зачем, под угрозой войны, взялись за пьесу о слабой воле и нерешительности. «Настоящее переживание» – ставил Владимир Иванович задачу, сообразную с природой руководимого им театра. А что это означает, зрители видели в мхатовских спектаклях того же времени «Анна Каренина» или «Воскресенье», поставленные тем же Сахновским под руководством того же Немировича-Данченко. Зрители шли в Художественный театр ради переживаний, а не ради злободневных применений, как пойдут на Таганку или в театр Ленкома, где тенденция выступит на первый план из-за нехватки исполнителей достаточно профессиональных и с нужными данными. Тарасова бросалась под поезд, Хмелев отправлялся на дуэль, как бросалась под поезд замечательная актриса, как шел стреляться выдающий актер, смотрели офицеры, прибывшие на побывку с фронта и считавшие за счастье попасть на спектакль. В это же время на репетициях с Ливановым-Гамлетом Немирович ставил цель: «Глубокая жизненность и психологичность». Одним словом, МХАТ, на сцене которого благодаря выразительному исполнению, переживания получались такими большими, настолько жизненными, до того психологичными, что зрителям было не до тенденции. Они видели понятные каждому чувства.

От Деда Бориса я слышал, как в зале плакали, когда полковник Вершинин прощался с Машей Прозоровой. Пусть по Чехову в тот момент надо, если не смеяться, то иронически улыбнуться, но всё сыгранное и доигранное за Чехова было созданным. Так было в мхатовской традиции и то же увидели благодаря подросшему талантливому поколению мхатовцев в новых постановках тех же пьес. Глаза у зрителей были на мокром месте, когда Тарасова-Анна виделась с сыном, когда Хмёлев-Тузенбах просил Ирину сварить ему кофе, которого он не выпьет. Никто и не думал, что это было при царизме и бывает даже при социализме: слишком крупными выглядели прекрасно сыгранные страсти, чтобы следить за мелкими намёками. А в «Гамлете» предполагалось «откуп от законности» удалить, как «резонёрство, пронизывающее все самые страстные места трагедии»[66]66
  Вл. И. Немирович-Данченко. Рецензии. Очерки. Статьи. Интервью. Заметки, С. 326–327, 366–367.


[Закрыть]. Удалить не ради того, чтобы ослабить, а чтобы усилить и без того сильные страсти. Но не стало руководителя, авторитетного, мудрого, способного осуществить и, если нужно, защитить постановку, тут и узнали о неблагоприятном отношении Сталина к «сильному Гамлету», о котором тот сказал «Хорошо».

Не власти выражали неудовольствие, не бездарности интриговали, козни строили одаренные люди. Агрессивность конкурирующей группировки, стоявшей, вопреки выбору руководителя, за Хмелёвым, можно было почувствовать даже годы спустя. На Шекспировской конференции, где выступал маститый режиссер, решивший после «зоны» ставить Шекспира для вечности, раздавались голоса, которые настаивали на том, что причиной очередной мхатовской неудачи с «Гамлетом» был выбор главного исполнителя. Говорила это дама-театровед. Среди участников было четыре дамы, известные имена: у меня сохранилась программа конференции. Не берусь сказать, которая из дам произнесла приговор, который помню хорошо, хотя не словесно, но по существу: ошибка заключалась в том, что на роль Гамлета был назначен Ливанов. Не тот исполнитель, за которым стояла сильнейшая партия, был выбран, с Хмелевым надо было ставить! Групповая пристрастность являлась очевидной, но речи не шло о запрещении постановки сверху. Аникст счел нужным отметить злободневность «Макбета» в Малом театре, но не прозвучало и намека на запрещение мхатовского «Гамлета», в речи дамы-театроведа лишь сводились старые театральные счеты. Голоса, обрекавшие на провал не состоявшийся спектакль, раздавались на пятом этаже Дома Актера, на первом лежала спрятанная от адресата пластинка с обращением Гилгуда к Ливанову, уже не было в живых Хмелёва, но энтузиазм его сторонников отражал яростную настойчивость, с какой павший театральный принц добивался коронной роли.

«О сталинском запрете «Гамлета» во МХАТе Борис Ливанов узнал на генеральной репетиции, стоя на сцене и в костюме принца Датского».[67]67
  Василий Ливанов. «Мой отец – Борис Ливанов». Москва: «Алгоритм», 2015, С. 181.


[Закрыть]

Пишет мой друг, Василий Ливанов, сообщая известное ему из первых уст. Конечно, его отец узнал-таки о «сталинском запрете». Что именно узнал? Сказали: «Сталин запретил»? Ни мой отец, лишившийся в сталинские времена видной должности, ни Борис Николаевич, не исполнивший заглавной роли, составлявшей его мечту, не приписывали Сталину постигшей их катастрофы. Однако слова Ливанова-младшего передают обстановку сталинского времени, в атмосфере которого носились угрожающие слухи. И хотя мы с Васькой ровесники, но из-за того, что мой отец подвергся опале как потерявший бдительность, а дед претерпел как космополит, я наслушался домашних разговоров о том, кого и почему заклеймили, исключили, посадили. И кого бы ни исключили, имя Сталина не произносилось не от страха – разговоры семейные в четырех стенах, но достаточно было того, что время было сталинским, чем и пользовались люди, желавшие во что бы то ни стало добиться своего. Хоронили «Гамлета», не увидевшего света рампы, как в «Синей птице» обрекались на небытие души неродившиеся. Что ж, наступят времена, и не читавшие «Доктора Живаго» станут запрещать, а другие, тоже не читавшие, будут выдвигать роман на премию.

Лучше Предкомитета, державшего ответ перед Сталиным и назначившего день премьеры «Гамлета», в театре знали о сталинском отрицательном отношении к пьесе. Кто же все-таки знал? Кто же ещё, как не те, кто ставил пьесу об Иване Грозном вопреки шекспировской трагедии? И кто-то из них бросился под маховик уже работавшего механизма и, ради групповых интересов рискуя собой, именем Сталина остановил шедшую полным ходом машину.

«Мне нужно шепнуть тебе на ухо слова, от которых ты онемеешь».

Подстрочник М. Морозова. «Гамлет», IV, 6.

«Я скажу тебе на ушко слова, которые тебя оглушат…».

Пер. А. Кронеберга.

«Я приведу тебя кое-чем в удивление, хотя это только часть того, что я мог бы тебе рассказать».

Пер. Б. Пастернака.

Спустя ещё двадцать пять лет в истории с мхатовским «Гамлетом» сказалась ирония истории. Из ливановского сборника, который я составлял и редактировал, изъяли беседу со Сталиным. Ту самую, когда, услыхав, как «мыслящий актер» понимает роль Гамлета, вождь произнёс «Хорошо». Издательство ВТО вручило мне, редактору, вышедший сборник уже без беседы, хотя запись разговора со Сталиным содержалась в тексте во всё время прохождения рукописи по издательским этапам. Изъяли без моего ведома страницу из верстки, которую я подписал. Если бы цензура потребовала снять пару абзацев, мне так бы и сказали: «Главлит!». Обычное дело и объяснять нечего – цензура! Этого я не услышал. И сняли-то непрофессионально. Главлит действовал, следуя правилам, убирали, не оставляя следов, будто того и не было. А тут, видимо, в спешке, сняли разговор со Сталиным в тексте, однако осталось имя Сталина в указателе.

За упущение, связанное с именем Сталина, мой отец в свое время не пострадал, хотя не досмотрел: в книге Юлиуса Фучика предсмертное обращение героя к своему отцу оказалось в нашем переводе обращено к Сталину. Когда книга вышла и выяснилась ошибка, замерли в страхе все, кто был причастен к выпуску книги, но – сошло и случай был забыт, впрочем, не всеми. Двадцать лет спустя приехал в ИМЛИ бывший подпольщик, соратник Фучика, член ЦК

Чешской Компартии, литератор Ладислав Штолл, в разговоре с ним я упомянул давний недосмотр, думая вместе с чешским старшим товарищем посмеяться над нашими давними страхами, но сумевший уцелеть подпольщик побагровел. Не помню его слов. Быть может, слова были не по-русски, и вообще не слова, а гневный ропот. На меня пахнуло пламенем такой ярости, словно я оказался перед распахнувшейся дверцей паровозной топки.

Ливановский сборник выходил во времена, когда страх испытывали не перед памятью Сталина, а перед теми, кому требовалось либо забыть Сталина, либо списать на Сталина свои грехи. Заведующая редакцией когда-то была студенткой моего отца. Как большинство бывших отцовских студентов, она относилась ко мне хорошо и действовала не со зла, однако сказать мне, почему исчезла сталинская страница, видно, не могла. Когда книга идёт в печать, изменения в последней корректуре, переверстка – катастрофа, но к заведующей, очевидно, обратились с просьбой столь настойчивой, что отказать было нельзя. Почему не спросить, кто обратился? Так бы мне и сказали!

Не ждите торжества правды, пока с жизненной сцены не сойдут заинтересованные в ложных версиях. А это – длинная и ветвистая цепь частных лиц нескольких поколений. Виновные, причастные, дети, внуки, правнуки, а так же друзья, имя которым легион, удерживали и будут скрывать давние тайны, которых не хотят раскрывать ради своих целей и охранения групповых или семейных репутаций. Круговая оборона в несколько слоев организуется вокруг дутых приоритетов и несостоятельных концепций, неудобные факты скрываются теми, кому это на руку.

Из Ливановского сборника требовалось удалить намек на то, что Сталин, быть может, и не запрещал «Гамлета», иначе ожил бы вопрос, кто же при Сталине, в атмосфере интриг и доносов, добился, чтобы готовый спектакль так и не увидел света рампы. Никто бы и не подумал, что Сталин в сборнике присутствовал, уже гуляла по свету версия о его личном запрете «Гамлета». Но не досмотрели: Сталин И. В. – страница указана, страницы – нет. Сталин в книге остался, остался и вопрос, кто же «Гамлета» во МХАТе запретил?

Участь Ричарда Олдингтона

«Всякий, кто знаком с литературой двадцатого века, знает, что Ричард Олдингтон – одаренный писатель. (…) Это одно из трех-четырех английских писательских имен, пользующихся в наши дни международной известностью».

Чарльз Сноу (1939).

«Мирский писал о писателях вроде Олдингтона, которые были неизвестны даже англичанам».

Дж. С. Смит (2000).

Когда пришлось нам продавать книги, я отложил нести в букинистический «Смерть героя», роман Олдингтона, мной не читанный. Мать заметила: «Ты что, с ума сошел?» – это когда нам нужны были деньги на жизнь. «Смерть героя» мне было рано читать, ещё не дозрел до исступленного отчаяния от повальной неправды, что заставила «героя» броситься под пули и покончить собой. Когда я подрос и взялся за «Смерть героя», а также за «Все люди – враги», у меня закружилась и загорелась голова, как не кружилась и не горела после чтения никого из современников Олдингтона. «Спеши надеть скользкую маску лжи, иначе тебя растопчут», – на память повторил я Олдингтону его слова, когда он с дочерью Кэтрин пришел к нам в гости. «Почему вам это запомнилось?» – спросил Олдингтон. Как почему? И он ещё спрашивает! Эти слова…

Олдингтона сопровождала переводчица из Союза писателей, Оксана Семеновна Кругерская, она была дружна с моими родителями, прекрасно ко мне относилась, прямой ответ поставил бы её, лицо официальное, в неловкое положение. Замялся я… «Митя запомнил твои слова, потому что они выражают естественный возрастной конфликт», – с ударением на «естественный» выручила меня Кэтрин, одних со мной лет, психиатр, специализировалась на работе с дефективными детьми.

Отец познакомился с Олдингтоном через «Новости», московский журнал на английском языке. Журнал был основан на исходе сталинских времен. Отцу, находившемуся в опале, путь в журнал оставался заказан, но вот однажды иду я от нашего дома по Страстному к улице Горького, а на встречу мне – родители, лица у них, обычно мрачные, сияют. «Встретили Морозова», – объясняет отец. Михаил Михайлович Морозов шел из Дома актера, где заведовал Шекспировским кабинетом, направлялся он в «Новости», его назначили Главным редактором журнала. При всем благорасположении к отцу он не мог пригласить сотрудничать потерявшего бдительность, но отец был счастлив, что от него не отвернулся известный в литературных кругах человек.

Это была их последняя встреча, Морозова вскоре не стало, не стало и Сталина, времена помягчали, отца ещё не восстановили, но ему заказали для «Новостей» статью об Олдингтоне, который у нас был если не замолчен, то забыт. Когда статья появилась, откуда-то из небытия (так написал отец в воспоминаниях) пришло от Олдингтона письмо. Завязалась переписка. Отец добился, чтобы Олдингтон получил приглашение от Союза писателей, и он приехал.

«Меня здесь принимают за писателя, не смейся», – написал Олдингтон приятелю после встречи с читателями в Библиотеке Иностранной литературы. Нельзя сказать, что его не принимали за писателя там, на Западе. Дюжина названий под его именем и сейчас доступна, масса материала помещена на Интернете, и все-таки Олдингтона не существует ни в читательском, ни в критическом обороте. Начитанные люди, и те об Олдингтоне не слыхали. «Смерть героя» пропускают в списках книг «потерянного поколения», а когда-то роман значился вместе с «На западном фронте без перемен» Ремарка и «Прощай, оружие» Хемингуэя. «Злой книгой» Горький назвал «Смерть героя». Олдингтон, окопник Первой Мировой Войны, выразил злобу на Англию, владычицу морей, чья власть шла на убыль. Мог ли Мирский не писать об Олдингтоне? Однако английский биограф полагает, будто в 30-х годах, когда Мирский писал об Олдингтоне, автор «Смерти героя», международно признанный, был никому неизвестен.

Энтузиастом Олдингтона явился американец, профессор Норман Гейтс, с которым я познакомился уже в Америке. Жил Норман в Нью-Джерси (где потерпел крушение «Гинденбург»), он не встречал Олдингтона, зато основал и редактировал специальный журнал, ему посвященный. Меня Гейтс считал диковиной: знающих об Олдингтоне надо было поискать, а этот знал его лично! В журнале я сотрудничал, посылал Гейтсу разные попадавшиеся мне в печати упоминания Олдингтона, послал и заметку о биографии Мирского, где сказано, будто в своё время об Олдингтоне никто не знал. У Гейтса я спросил, чем объясняется такое небрежение, но американцы о неприятном говорить не любят, и Норман назвал признаки внимания к Олдингтону: если не читают и даже не упоминают его книг, то все же книги из печати не вышли.

На Западе книга, выходя в свет, остается в печати – набор не рассыпают, по мере спроса подпечатывают дополнительные тиражи, если спрос иссякает, то книга из печати выходит. У нас было наоборот: тираж книги разом выходил из печати и в свет, а набор рассыпали. Так было во время докомпьютерное, сейчас, кажется, и у нас книга из печати не выходит, если есть спрос.

Спрос на Олдингтона, пусть незначительный, есть, но в критическом обороте и в читательском мнении его нет. Взаимосогласованные мнения (по Ливису) правят литературным миром, а Олдингтон озлобил, сильно озлобил очаги влиятельных литературных мнений. Так думал мой отец на основе того, о чем ему писал или рассказывал Олдингтон. Высказался он о дутых величинах, с какими был хорошо знаком с начала их подъема на вершину успеха, за это знание, которое он не стал держать про себя, ему и отплатили. «Олдингтон плохо писал о своих знакомых», – таков был приговор «знакомых». Вместо того чтобы примкнуть к знакомым, Олдингтон писал о том, что они собой представляют. «Если это ум, позвольте, я лучше останусь дураком», – так он писал об интеллектуализме, воплощением которого служил Элиот.

Никто Олдингтона не запрещал, и сам он не считал себя изгнанником или преследуемым, – об этом он говорил моему отцу. Однако некогда признанный писатель очутился в нетях, оказался в силу негласного сговора вычеркнут из литературных святцев. Трудно поверить? Действительно, трудно. Однако полвека спустя после разыгравшейся в Англии литературно-политической драмы, вышло академическое исследование конфликта с подзаголовком симптоматическим «Предупреждение»[68]68
  Cм. Fred D. Crawford. Richard Aldington and Lawrence of Arabia: A Cautionary Tale, 1998.


[Закрыть]. Не цензурное изъятие или директивное запрещение, как в советские времена бывало у нас, а удавка, накинутая на шею ставшему неугодным кругу влиятельных лиц. Так что остерегитесь рисковать, прежде чем выступать ниспровергателем коллективно оберегаемых репутаций.

Воочию столкнулся я с отрицательным отношением к некогда известному английскому писателю не где-нибудь, а в Библиотеке ИМЛИ. Одновременно со мной в библиотеку пришел наш овеянный славой филологический авторитет. Увидев у меня в руках книги Олдингтона, разоблачительные биографии исторических личностей, авторитет счел нужным высказаться: «Не нравятся мне эти книги, не нравятся!» А сам он, легендарная личность, мне казался обширной полой ёмкостью, достойной разоблачительного пера Олдингтона. Занимался авторитет множеством или, во всяком случае, высказывался о множестве дисциплин, и о его необъятных интересах я не смею судить. Но по теме, меня касающейся, пригласил его выступить на конференции в ИМЛИ, которую я организовывал. Темой конференции была литературно-критическая терминология. Авторитет согласился выступить, явился окруженный свитой поклонников, которые все до единого схлынули после того, как предмет их поколения произнес речь и тут же покинул зал.

Речь показалась мне научно нестрогой. Слышала ту же речь и моя жена, а у неё диссертация была по терминологии, и она говорит: «Он не знаком с новейшей литературой вопроса». Наш обмен мнениями остался между нами, но возьми и напиши мы в отчете о конференции, что представляла собой речь приглашенной знаменитости – до цензуры бы и не дошло, по редакторскому сговору не дали бы этого опубликовать. А Олдингтон печатно высказывал сомнения в экспертизе знакомых, скажем, о незнании Элиотом итальянского языка, о котором он рассуждал как знаток[69]69
  С нашей легендарной знаменитостью был ещё один характерный опыт. Мне попала в руки работа о языческой славянской мифологии. Автор – сын художника Сорохтина, того, кто продал Чехову Мелихово. Позвонил я академику Рыбакову, Борис Александрович говорит: «Об этой работе я знаю, но сейчас читать её мне нельзя – сам о том же заканчиваю книгу». Тогда я обратился к легендарной знаменитости, опять же при встрече в Библиотеке ИМЛИ: судя по слухам – знаток мифологии. При следующей встрече получаю рукопись обратно – молча отдает. Неловкая короткая пауза. Слышу: «Ничего не могу сказать».


[Закрыть].

Следующий шаг к разрыву с элитарно-политическими кругами, начиная с Черчилля, Олдингтон совершил, разоблачив героя британской политической мифологии, легендарного разведчика Лоуренса, называемого Аравийским. Олдингтон дегероизировал полковника, демистифицировал легенды, которые полковник сам о себе создавал, начиная с истории своего происхождения, включая службу на Ближнем Востоке и кончая автобиографией «Семь столпов мудрости». Начать с того, что Лоуренс имел чин не полковника, а подполковника. Преувеличение незначительное, но все-таки сдвиг в сторону от достоверности, и дальнейшее сотворение мифа шло по тому же ложному пути: длительные рейды по пустыням верхом на верблюде были не столь длительными и не всегда совершались на верблюдах, не столь кровавыми были осады и битвы, в которых Лоуренс будто бы участвовал, некоторых сражений вовсе не было, о некоторых Лоуренс только слышал, в некоторых играл роль наблюдателя, всё было придумано и преувеличено под небездарным (подчеркивал Олдингтон) пером «полковника».

Разоблачение коснулось не одного полковника. До появления книги Олдингтона «Лоуренс Аравийский» все, кто писал о нем, оставались в плену рукотворного мифа, среди них были писатели, например, Роберт Грейвз. Разоблачение псевдополковника грозило разоблачением им, верившим в полковника, и стало твориться нечто зазеркальное: Лоуренса продолжали прославлять, о нём была поставлена апологетическая пьеса, по пьесе снят парадный фильм, выходили и продолжают выходить книга за книгой о легендарном разведчике, и во всей этой продукции используются сведения, которые нашел и огласил Олдингтон, но книги Олдингтона словно не существует, сносок нет, а если и существует, то книга спорная, крайне спорная. Что же в ней спорного? Спорная, и всё. Так говорят, когда спорить не хотят – нельзя ни оспорить, ни согласиться.

Разоблачая полковника, Олдингтон помимо влиятельных литературных знакомых и политической элиты восстановил против себя ещё одну среду – гомосексуальную. Странно было бы думать, что Олдингтон, составивший однотомник Оскара Уайльда, переводчик «Декамерона», враг всяческого ханжества, взялся осуждать «запретную любовь». Лоуренс был героем и этой среды, но Олдингтон не осуждал его интимных отношений с арабскими шейхами, он писал о том, что не следовало сексуальные акты выдавать за разведывательные операции.

Злая рецензия, которую Грэм Грин писал в тот момент, когда я внушал ему свою мысль о его творческом родстве с Олдингтоном, была защитой всем знакомого английского писателя, отличавшегося особой склонностью, писатель был педофилом, жил в Италии и ради удовлетворения своих желаний подкупал детей бедняков. В биографической книге о нем Олдингтон, по своему обыкновению, говорил о том, что знал, а Грэм Грин обвинил Олдингтона во лжи. Редакторы лондонского журнала, опасаясь судебного иска по обвинению в диффамации, рецензии не напечатали, однако слухи действуют сильнее типографских значков, если хотят верить слухам: ненапечатанную рецензию упоминали как разоблачение Олдингтона.

«Олдингтон просто дрянь», – в письме написал мне один из наших партнеров по Двусторонней Комиссии, когда я у него спросил мнение об авторе «Смерти героя». Даже Грин, называя перо Олдингтона «отравленным», не называл его никудышным писателем. Не мог я понять очевидную несправедливость уничижительной оценки до тех пор, пока после кончины нашего партнера, видного ученого и популярного публициста, не стало известно о его склонностях, какие раньше не афишировались.

Так на литературной репутации Олдингтона сказывались оценки нелитературные, однако принадлежавшие авторитетам литературного мира, соответственно литературным оказывался и результат организуемых мнений.

Если Олдингтона вспоминают, то как «Дунькина мужа», он был недолго женат на американской поэтессе Хилде Дулитл, о ней не забывают на неослабевающей волне авангардизма и на вздымающемся гребне неофеминизма. Годы спустя попал я в литературный кружок, который группировался вокруг дочери Хилды Дулиттл. Кое-кто из собравшихся полагал, что отцом её был Олдингтон. Нет, его друг российского происхождения Иоган Григорьевич Коршун, ставший английским писателем Джоном Курносом (он входил в ту делегацию Красного Креста, с которой в «большевистскую Россию» ездила леди Сноуден, упомянувшая «железный занавес».) Сын дочери Хилды Дулитл погиб от СПИДа. Она издала антологию молодых поэтов, погибших по той же причине. Получил я от неё открытку: «Мир мал до невероятия. Мы будто движемся кругами, встречаясь на самых неожиданных перекрестках». Норман Гейтс на мое сообщение об этой встрече откликнулся экстатически: «Мало того, что вы знали Олдингтона, вы узнали и дочь Хилды Дулитл!».

Английский литературовед нового поколения работал над книгой о Мирском, когда Олдингтон оказался заживо похоронен, и биографу подумалось, что Олдингтона вообще никто не знал и не знает, как не знала молодая американка, профессор литературы, о причинах настороженности среди евреев, читателей-современников, когда они пытались читать «Улисса». С таким незнанием сталкиваюсь постоянно: чего человек не знает, того и не существует, свое незнание человек выдает в печати за общее мнение. Биографу я написал, однако ответа не получил. Не отвечают, когда ответить нечего, но в этом случае, я думаю, автор был ошеломлен, не зная, что думать и что говорить: надо же похоронить некогда знаменитого писателя, будто его и не было!

«Ничего я не забыла!»

Из письма дочери Олдингтона.

Дочь Олдингтона Кэтрин Гильом-Олдингтон, моя сверстница, скончалась в 2010 г. Мы с ней изредка переписывались. Она вспоминала показательный московский загул, который мы с друзьями ей продемонстрировали. Мои родители пришли в ярость, Олдингтон тоже был недоволен. Нас выручил Борис Полевой, он был Председателем Иностранной Комиссии и отвечал за визит английского писателя. «Посмотрите, – обращаясь к автору «Смерти героя», сказал автор «Повести о настоящем человеке», – какие блестящие молодые люди окружают вашу дочь». «СаЬеппе, that’s Russia!» – крикнул Олег Ряшенцев по прозвищу «Мартышка».

В письме Кэтрин говорила, что Москва для неё воспоминание неизгладимое. Пока мы безумствовали, Жора Алексанян и Игорь Полуектов добивались у Кэтрин, что она думает о Хемингуэе по сравнению с Олдингтоном. Зачитывались мы обоими, но все-таки… «Мой отец – джентльмен, а мистер Хемингуэй нет», – разрешила наши сомнения дочь английского писателя.

Жила Кэтрин вместе со своим отцом во Франции, там же вышла замуж за объездчика камаргов, небольших полудиких лошадок, о которых сделана «Белая грива» – фильм и у нас был показан, кто видели, те, я думаю, не забыли этой трогательной до слез картины. Поистине до слез, и чтобы внучка не расплакалась я не показывал ей трагического финала.

О французских литературных вкусах Кэтрин говорила: «Странные люди французы – носятся с незначительными фигурами, а такая величина, как Луи Селин, для них не существует». Не сказал бы «не существует». И её отец, автор «Смерти героя», и создатель «Путешествия на край ночи», а также «Смерти в кредит» существовали, но очерченные кругом заклятия. Её отец озлобил знакомых, Луи Селин получил ярлык антисемит.