Текст книги "Литература как жизнь. Том II"

«Ты просто Джун», – говорил я Вадиму. А это, если помните, персонаж из «Саги о Форсайтах»: деятельная особа, окружённая гениями. Бывало, глубокой ночью трясет меня Вадим: «Писать воспоминания будешь, как он у тебя запросто бывал, вот, рекомендую… войдёт в историю литературы». И вошли! Рекомендованные мне Вадимом под утро, часа в три, «Толя» (Передреев) или «Андрей» (Битов) – разве не история нашей словесности? Я и… пишу воспоминания. В те же годы, я привёз из Америки и показал Кожинову книжное обозрение «Нью-Йорк Таймс» с портретом Михаила Михайловича во всю страницу, а под портретом (или над портретом, уже не помню) стоит:

КРУПНЕЙШИЙ МЫСЛИТЕЛЬ НАШЕЙ ЭПОХИ.

Вот, говорю, Вадим, минута твоего исторического торжества, как выражался Троцкий. Было это как раз в ту пору, когда американские слависты приезжали в ИМЛИ с целью дождаться у дверей Отдела теории, когда закончится заседание, и они, дабы сподобиться быть им помазанными в бахтинисты, смогут лицезреть самого Вадима Валерьяновича. Хорошо помню, как услыхал я это имя-отчество в первый раз. Шло заседание Отдела теории, вышел я в коридор, слышу вопрос с легким акцентом: «Pozhaluysta skajite, zdes’ Vadim Valerianovich?» О ком идёт речь, понял я не сразу.

Имея в виду те времена, «Кэрил» (профессор К. Эмерсон) подводит итог: имя Бахтина стало чем-то средним между обозначением великого человека и расхожим штампом[89]89
  Caryl Emerson, The First Hundred Years of Mikhail Bakhtin, Princeton: Princeton University Press, 1997, P. 3. «Первое столетие Бахтина» – научная монография с мемуарными вкраплениями.


[Закрыть]. Образовалось два «Бахтина» – у нас и у них. У нас – символ реставрации, у них – революции. Мы стремились назад, они – вперед, но читали об одном: всё не завершено, подвижно, догм нет. Пока не грянул бахтинизм, и всё оказалось затоплено надуманными истолкованиями, измышлениями, нарочито усложненными построениями. Бахтин, благодаря Вадиму, был влиянием, раскрепощавшим мозги.

«…Чувство личности, как оно определилось в ту эпоху [XIX в.], в значительной мере остается господствующим и теперь. Его основная особенность – это решительное перенесение центра тяжести извне – во внутрь. Отсюда, расцвет так называемой “внутренней жизни” и, как его последствие, некий основной разлад: сознательно-принятая и оправдываемая несогласованность между нашим Я и его проявлением в мире».

Н. М. Бахтин, «Разложение личности и внутренняя жизнь» (ок. 1927)[90]90
  По кн. Н. М. Бахтин, Статьи. Эссе. Диалоги. Составление С. Р. Федякина. Редактор А. Е. Махов. Москва, «Лабиринт», 1995.


[Закрыть].

Приехала из Англии близкая к старшему брату Бахтина, Николаю, «еврейка российского происхождения». Так, без имени, была она упомянута автором воспоминаний о Витгенштейне, который «любил [Николая] Бахтина» – удостоверено в тех же воспоминаниях[91]91
  Fania Pascal. Wittgenstein. A Personal Memoir, Encounter, August 1973, p.24.


[Закрыть]. Воспоминания появились в субсидируемом ЦРУ литературном англо-американском журнале, и о публикации я сообщил, куда следует, то есть Кожинову. «Витгенштейн? – воскликнул Вадим. – Мировая величина. Давай перевод!».

О «мировой величине» я уже слышал от московского, многознающего философа, этого философа, сотрудника Института философии, наши передовые мыслители «выперли на пенсию» (это его слова, сейчас сказали бы «вытеснили власти»), выперли за то, что упорствовал и не хотел поддаваться модному дурману – отстал от прогресса[92]92
  Когда я это писал, то, опасаясь навредить ему, не называл философа, который обратился ко мне с вопросами касательно «Опыта о разуме», философ переводил этот поэтический трактат Александра Поупа. Философу я мало чем мог помочь, зато он мне помог понять немало. Теперь я могу его назвать: Александр Леонидович Субботин (1927–2017).


[Закрыть]. Ситуация походила на аналог американской коллизии, когда знающий и пользующийся авторитетом университетский профессор Хирш встал и вышел, протестуя против очередного научноэстрадного номера – мудрствований деконструкциониста Жака Деррида. Почему не подождал прений? Знал, что полемизировать по существу никто и нигде не будет, разница лишь в степени цивилизованности приемов уклонения от существа дела. Американца, возбудившего неприязнь непосредственного окружения, не выжили из университета, ему даже профессии менять не пришлось, он, чтобы не мешать высказываюшим, что им думалось, был всего лишь вынужден для полемических «прогулок подальше выбрать закоулок» – другую, никого не задевающую тематику исследований и занятий. Российского философа взашей вытолкали собратья-философы, грубо выперли из профессии. Философ мне объяснил, где с ним разошлись во мнениях, его мнение: «Наш век – век пифий, и первая из них – Витгенштейн». И за такое мнение свободомыслящие люди убрали со своей дороги инакомыслящего. Между тем крестный отец Витгенштейна, сам Бертран Расселл, покаялся в сотворении измышляющего существа, и я с облегчением у него, Бертрана Расселла, прочёл: система мысли им же самим созданного мыслителя не поддается разумному изложению. Георг Лукач в «Разрушении разума» описал, как последние двести лет были борьбой со здравым смыслом, и его обзор оказался непопулярным его сочинением. Книгу замалчивали, либо называли Лукача сталинистом. Не полемизируют – клеймят даже Лукача, если выпадает он из круга общего согласия.

Навешивание пугающих ярлычков стало безотказной отговоркой: если высказывается четко и безоговорочно, значит, сталинист, а если кто требует порядка, тот – Гитлер. При этом на себя не оборачиваются, не замечая, как борьбу якобы со сталинизмом и вроде бы с гитлеризмом ведут сталинским и гитлеровским способами, борются не доводами, а демагогией и закулисно интригуют. Разница со сталинизмом в том, что в тюрьму не сажают и не отправляют в лагерь, а просто исторгают из своей среды, оставляя в безвоздушном, необщественном пространстве, и помеха единомыслию исчезает сама собой, оказавшийся в изоляции оппонент, хотя ему и не надевают петлю на шею (это – варварство, бериевщина!), в конце концов задыхается, испуская дух. С помощью подобной тактики запугали сомневающихся, вопрошающих, и – доборолись: спроса на смысл совсем не осталось. Даешь интеллектуальную взвинченность!

«Ну, пифия не пифия, – выслушав меня, решил Вадим, – Витгенштейн… все-таки». Готовый выступить в защиту жертв прогресса, Вадим счёл, что в данном случае модное поветрие дуло в нужном направлении. Кожинов не чуждался прагматизма, полагая, что иначе дела не делаются. Шутка ли, брата Бахтина любил… кто?!

Витгенштейну беседы с Николаем Батиным, согласно американским биографам Михаила Бахтина, служили оселком для оттачивания своей слишком сложной и многим его вынужденным собеседникам не ясной мысли[93]93
  Katerina Clark, Michael Holquist. Mikhail Bakhtin, p.20.


[Закрыть]. Философы, именитые философы, от разговоров с Витгенштейном, изнурительно-безрезультатных, обычно уклонялись, однако некоторые из именитых всё-таки упоминаются в его жизнеописаниях как предшественники и даже союзники, но упоминаний Николая Бахтина нет. Уж таков принцип выстраивания современных научных родословных, престижно-выборочный, вроде развешивания портретов придуманных благородных предков в домах нуворишей, чему, надо отметить, следовал и Михаил Бахтин, хотя ему ни сословной, ни мыслительной родословной придумывать не требовалось. Что ж, и такой человек мог в иных случаях давать слабину. Но искурившего в условиях ссылки и войны при нехватке папиросной бумаги собственную рукопись и ногу потерявшего от непрерывного курения и отсутствия нужной медицинской помощи упрекать в слабости нельзя (не стоит и вид делать, будто слабостей вовсе не было).

Бумаги Николая Бахтина находились в Бирмингемском университете, филиалом этого университета был Шекспировский институт, с которым у нас установился контакт с апреля шестьдесят первого года, когда мы с Романом ездили туда на конференцию. Заручившись у Вадима и – через Вадима – разрешением Михаила Михайловича на переговоры, я написал директору Института, доктору Фоксу, и в результате нашей переписки приехала почтенного вида, ещё не очень пожилая, темноволосая дама. Она привезла с собой стопку пахнущих тленом и подернутых плесенью тетрадей в коленкоровых переплетах, и, не нуждаясь больше в моем посредничестве, они с Вадимом куда-то удалились. Увидел я эту стопку уже на столе у Михаила Михайловича, спросил Вадима, читал ли Бахтин бумаги брата. Нет, шевельнул эту стопку и отодвинул прочь. Сделал жест Дон Кихота: Дон Кихот знал, что непроверенное на прочность забрало прочно, так брат читать брата не стал, заведомо зная, что читать нечего. Он – католик, а брат – коммунист! А Николая Михайловича в поздние годы, взамен полного неверия во что бы то ни было – издалека – в эмиграции осенила надежда на наш коммунизм – ведь надо же человеку куда-то пойти. У него в кабинете висели фотопортреты Сталина и Маяковского. Так рассказывала еврейка российского происхождения (имени этой дамы я так и не узнал), рассказывала Вадиму, а он – мне, как бы в порядке вознаграждения за усилия по организации этого визита.

Братья Бахтины были учениками Фаддея Зелинского, и когда воскрешённый Вадимом младший брат стал знаменит, поляки захотели старшего брата присвоить, назвав его «учеником великого польского филолога», которого они, вместо Фаддея, называли Тадеушем. Выдающийся русский античник, поляк Зелинский, знал так много, что не знал, что и думать. Чехов изображал таких учёных безыдейного времени, отвечавших на основные вопросы: «По совести, не знаю». Незнанию Зелинский учил: смелости признавать свое бессилие перед проблемой. Жизнь развела братьев Бахтиных, но в годы своего становления черпали они из одного умственного резервуара, росли от одного культурного корня, поэтому странно, что до сих пор нет (не попадалось мне) развернутого сравнения двух братьев, которые, несомненно, воздействовали друг на друга подобно тому, как взаимовоздействали Генри и Брукс Адамсы. При чтении «Писем о слове» Николая то и дело вспоминаешь суждения Михаила из «Слова в романе». Перечитывая статьи Н. М. Бахтина, нахожу в них прежде всего те же проблемы, о которых писал М. М. Бахтин. Истинный ученик Зелинского, старший из братьев в молодости успел изувериться во всем, узнав на собственном опыте, что такое белые, красные, зеленые, народ, интеллигенция, Россия, Европа, революция, контрреволюция, религия, наука… Поэтому мемуары его, написанные по-английски и переведенные по моей просьбе Екатериной Сквайрс[94]94
  Екатерина Ричардовна Сквайрс, тогда жена, теперь вдова Брата Сашки, филолог-германист, профессор Московского Государственного Университета, исследователь ею же найденных Новгородских материалов. См. Е. Р. Сквайрс, «Ганза и Новгород: языковые аспекты исторических контактов» (2005).


[Закрыть], напечатать не удалось. Даже Вадим не смог преодолеть сопротивления по всей издательской цепи. Каждый, от кого зависела публикация, одобрял текст в целом, но по частностям требовал сократить какое-нибудь одно неверие, какое не устраивало данное ответственное лицо – в монархию или демократию, науку или веру, космополитизм или патриотизм. И в результате снятия частностей воспоминаний в целом не осталось, печатать оказалось нечего. Так из-за прихоти имевших власть замалчивали Аполлона Григорьева, а почему кому-то в голову пришла такая прихоть, и не доищешься.

Пристли… Пристли… «Опасный поворот»… «Визит инспектора». Нежелательность правды, которая не укладывалась ни в какую из допустимых концепуций, а сейчас сами не хотят правды – «Швобода», как у Валентина Катаева говорит персонаж-старик, у которого зубы выбиты блюстителем порядка. Николай Михайлович Бахтин, исходя из той же школы мысли, что и его младший брат, делал другие выводы и, в отличие от брата, верил в факты. Если факты говорили «Нет!», не искал выхода из безвыходного положения. А младший, по-моему, предпочитал уходить от полемики и признания тупика. В советских условиях положение Михаила Михайловича Бахтина осложнялось тем, что не мог он прямо объявить, кому и чему он следует, а следовал Бахтин, по мнению Л. Е. Пинского, феноменологии Гуссерля.

«Театр Шекспира – театр времени».

Л. Е. Пинский. Шекспир (1971).

О Бахтине как последователе Гуссерля Леонид Ефимович сказал, выступая с лекцией в Центральном Доме работников искусств (ЦДРИ), и эта фраза была единственным высказыванием, какое удалось мне понять из целой лекции, хотя лекция была о Шекспире.

Пинского необычайно ценил мой отец и говорил, что, читая его книги, он лучше понимает собственную жизнь. Ещё бы! Писал Леонид Ефимович о литературе Возрождения, но так, словно все это происходило в наше время. В своих шекспирологических трудах он, по его собственным словам, следовал из всех шекспироведов Уилсону Найту (Wilson Knight), которого английские шекспирове-ды (это я слышал на конференции в Стрэтфорде) за шекспироведа не принимали – он парил над текстом, выдавая отрыв от текста за углубление в текст[95]95
  «Начиная с 1930 года, когда вышел его главный труд «Колесование огнем», он [Уилсон Найт] стал выпускать книгу за книгой, в которых рассматривал каждую пьесу Шекспира как поэтическую метафору, развернутую в пространстве и заключавшую в себе метафизическое “глубинное значение”» (А. В. Бартошевич. Шекспир. Англия. ХХ век, С. 205) На Стрэтфордской конференции, которая была парадом шекспироведения, Уилсона Найта не оказалось. Самарин спросил, где же он, ему ответили: «Уилсон Найт – не Довер Уилсон, это – сказочник». Впоследствии я прочел книгу Найта и даже услышал его голос. Попалась мне магнитофонная пленка, обнаружилась в колледже, где работала моя жена. Ей, как положено, предоставили кабинет, в кабинете – письменный стол. Кабинет освободился, потому что преподавателя попросили уйти: кабинет им использовался не по назначению, за письменным столом, точнее, на столе он занимался… сексом со студентками. Кабинет стал вакантен. Но жена отказалась сидеть за столом неправедного пользования. Удаляя секс-агрегат, я обнаружил в ящике стенограмму выступления Уилсона Найта в том же колледже. Выступление устроил профессор, который за столом не писал и не читал, он же был с Уилсоном Найтом в дружеских отношениях. А в библиотеке нашел я фонограмму вступления и услышал, как Уилсон Найт рассказывает сказки, иногда занимательные.


[Закрыть]. Пинский это прекрасно знал, но именно поэтому и следовал, рассуждая о Шекспире как нашем современнике, прямо он того не объявлял, но всякому жившему в том же веке было понятно.

Леонид Ефимыч был в пору борьбы с космополитизмом удален из Университета, и с тех пор его лекции оказались овеяны легендами как блестящие и захватывающие. Однако мне рассказывал слушавший университетский курс Леонида Ефимовича: «Часто делал паузы… о чем-то на виду у нас думал… говорил непонятно… лекции скучные…». Кого-то из студентов лекции, возможно, захватывали, но блестящими, безусловно, не были, умный и знающий лектор не был оратором. Манера размышлять на людях, не думая о том, интересно им это или нет, у Леонида Ефимыча действительно была, об этом мне рассказывал отец, но он был непрочь послушать вслух размышляющего мыслящего человека. Родные Пинского полагали, что читать лекции ему положено, так и говорили: «Ему нужно читать лекции». Нужны ли его лекции слушателям, вопросом не задавались. И слушатели не жаловались, они наслаждаясь коллективным присутствием на лекциях того, кому положено выступать с лекциями.

Моя несообразительность мучила меня, и о своем «Не понимаю» я сообщил сидевшему рядом театроведу Б. И. Зингерману. «Это вам не о лошадях», – услышал в ответ. Почему Борис Исакович решил обидеть лошадей, не знаю, меня он печатал, когда был редактором в журнале «Театр», и не только печатал, мы в одном строю с ним и с Копелевым выступали в уже дышавшем на ладан после кончины Морозова Шекспировском кабинете. Высказывались мы о «Кориолане», стенограммы наших выступлений были приобщены к научно-консультативным материалам, которые в случае надобности рассылались в театры. Возможно, с тех пор Борис Исакович сделался раздражен и недоволен тем, что я говорю или пишу. Мог он стороной узнать, что Володя Рогов, в то время студент моего отца, написал отрицательную рецензию на его брошюру «Шекспир на советской сцене», обнаружив немало ошибок. Рецензия была курсовой работой, не для печати, но из своих мнений Володя не делал секретов, и ему тут же приписали антисемитизм за проявленное им знание шекспировских текстов. Рогова не оспаривали, вопрос заключался не в расхождении мнений, а в нарушении группового единодушия. Считая Бориса Исаковича старшим по возрасту и по ученому статусу, я на его слова в мой адрес отвечать не стал, однако вскоре услышал: Зингерман подрался с преподавателем марксизма (!). Стычку вызвало замечание вроде того, что услышал я – в том конфликте роль мирового посредника пришлось играть моему отцу.

«Смысловые явления могут существовать в скрытом виде, потенциально, и раскрываться только в благоприятных для этого раскрытия смысловых культурных контекстах последующих эпох».

М. М. Бахтин, Ответ на вопросредакции «Нового мира» (1970).

Из Саранска Бахтина вызволили благодаря Ире Андроповой. Ирина Юрьевна работала редактором в «Молодой Гвардии», в редакции «Жизнь замечательных людей», и некоторое время считалась редактором моей книги о Дефо, в чём нельзя было не видеть совпадения символического: дочь главы нашего ведомства правдыобна-ружения должна была редактировать биографию того, кто, помимо «Приключений Робинзона Крузо», увековечен как создатель британской секретной службы. Моя редакторша, работая в комсомольском издательстве, попала под влияние молодых ленинцев, впавших в настроения ретроградные, и напоминавшая цветок, выращенный в тюремной теплице, упросила всесильного родителя перевести ссыльного мыслителя в Москву.

Как же это вдруг Ленинский Комсомол встал за феноменолога, да ещё католика? Вадим, всё Вадим! При большом желании и неистребимой энергии у нас можно было выдать что-угодно с марксизмом несовместимое за что-угодно с тем же марксизмом очень даже совместимое, тем более если ни то ни другое не являлось в нашем расхожем употреблении тем, чем оно являлось на самом деле. Под напором Вадима молодогвардейцы дружно взялись за Иру, Ира – за отца, а отец… Чего не сделаешь ради родного дитяти? Убрав дочь от греха подальше, из издательства, где за неё стали браться уже не ради Бахтина, глава КГБ и его карательное ведомство, некогда убравшее Бахтина с поля идеологической битвы и загнавшее его за Волгу, извлекли выдающегося истолкователя «Преступления и наказания» с берегов великой реки и перенесли на берега реки поуже, но политически поважнее, в клинику Четвертого Управления.

Внял ли Андропов просьбам дочери, сказались ли результаты усилий Вадима, но ссыльный из Саранска уже заслонял горизонт международный, о чем Андропов, понятно, должен был знать. А Бахтин, оказавшись в Кремлевке, правительственной больнице, всё с ним случившееся толковал как практическое подтверждение его теории о том, что верх иногда становится низом и наоборот. Словом, карнавализация. До Кунцева нам было рукой подать: от Института на нынешней Поварской (быв. Воровского), не больше двадцати минут на такси, а то приходилось путешествовать за тридевять земель ради того, чтобы припасть к источнику интеллектуального обновления.

Когда Вадим с Генкой и Сергеем в первый раз отправились к Бахтину, они ехали оживлять живой труп, так они представляли себе ситуацию. Ехали поддержать уже далеко немолодую и немало натерпевшуюся развалину. «Через несколько минут после приезда к Бахтину, – рассказывал Вадим, – мы у него стали выспрашивать, как жить». Ныне заговорили о том, что в Бахтине не содержалось живительной энергии. Мало чего понаслушаешься от тех, кто некогда припадал к его строкам словно кастальскому источнику, но, видно, с тех пор не только вышел, но и вырос из бахтинской шинели.

Рано утром в рабочий день раздается звонок, и властный, говорящий от имени судьбы, вадимов голос требует, чтобы я тут же бросил всё и ехал за сорок километров от Москвы по Курской железной дороге помогать устраивать Бахтина в доме для престарелых под Подольском в Климовске. Это был промежуточный этап передвижения центра нашей умственной жизни из Саранска в Кунцево (где Кремлевка), из Кунцева в Переделкино и далее через Подольск и его окрестности, наконец, в Москву на Аэропортовскую. Об этой поездке, как и о паломничестве в Саранск, у меня были записи, но сейчас они для меня недоступны. Как бы там ни было, всё брошено – еду. И Сашку, брата, с собой увлёк. Добравшись до подмосковной станции «Климовск», нашли дом для престарелых, там уже был Сергей Бочаров. Оказалось, ехать и не требовалось, всё и без нас было сделано «как распорядились (sic!) Вадим Валерьянович».

Вознаграждением за потерю дня был ещё раз, пусть мельком, увиденный Бахтин посреди библейско-гоголевской мерзости запустения. Даже рассказ об этом пробовал я написать под названием «Шахтин». В Климовске место действия, краски, типы и сюжет напрашивались сами собой как подтверждение теории и практики сме-ховой культуры. Вышли мы с братом из дома для престарелых, возле станции – базар, где продают, покупают, пьют и дерутся. «Уходите, – завсегдатаи базара сказали нам, – если жизнь ещё не надоела!» Чем не карнавал? Мениппея да и только, но всего лишь пробовал написать, парализовала бесперспективность, предчувствие – в очередной раз услышу, что уже слышал в «Юности», в «Молодой Гвардии» или в «Новом мире»: «Этого нам совсем ненужно». Завернут, как заворачивали, без замечаний – просто за ненужностью точки зрения, не имевшей групповой поддержки. Рассказ зарезали бы на корню уже сгруппировавшиеся бахтинисты.

Сейчас, вспоминая отказы и запрещения, пишут «цензура и власть… власть и цензура», а у меня материал лишь однажды вызвал вопрос цензуры, и какой? Специальной! На закате советской системы всякое сочинение, где упоминалось какое-либо государственное учреждение, посылали на просмотр в тот самый департамент, чтобы потом не возникло у них претензий. Вызвали меня в Министерство Внутренних дел и попросили, очень вежливо, по-человечески попросили убрать абзац в повести «Похищение белого коня». Всего один абзац, а я дрожал, думая, полтекста отхватят. Нет, всего один абзац.

Вежливую просьбу я уважил, с облегчением вздохнул, осмелел и спрашиваю: «Разве у меня неправильно было написано?» Отвечают: «Совершенно правильно, потому и просим вас сократить». Это был произвол от имени государства и во имя государственных интересов. А сейчас? Если некие окопавшиеся не приемлют написанного, то перепиши всё наоборот, иначе – «Заберите вашу рукопись».

Вскоре Вадим перевел Михаила Михайловича в переделкинский Дом творчества, его комната оказалась рядом с комнатой моей матери, а она, как и Бахтин, больна была уже предсмертно. Вадим настаивал, чтобы, навещая мать, я заходил к Бахтину. Если к нему приезжали паломники, мы отдавали им стулья.

Однажды вместе с нами к Михаилу Михайловичу заглянул мой шестилетний сын и впился в Бахтина глазами: тот курил сигарету за сигаретой, та самая, непреодолимая потребность в никотине, которая, по рассказам Вадима, со слов Бахтина, стоила Михаилу Михайловичу ноги и рукописи. Ногу потерял из-за закупорки вен: ссылка и война, не до лечения было, а рукопись о немецком просветительском романе XVIII столетия пошла на самокрутки: другой бумаги не было. И вот Бахтин дымил, а мальчишка, глядя на заправского курильщика и сгорая от зависти, выговорил: «Курить вредно». В ответ Бахтин бросил на малыша амбивалентный взгляд, в котором серьезность сочеталась с лукавством, и произнёс: «Ты ведь сам куришь». Ребёнок онемел от проницательности мудреца. Курить – не курил, но мечтал, мечтал! А Бахтин добавил, как бы принимая маленького мечтателя в свой окутанный дымом орден: «Конечно, куришь». Из кельи мудреца мой сынишка вышел словно после исповеди – оглушённым.

«В 1938 году Переверзев был арестован и провёл следующие восемнадцать лет в тюремном лагере».

Справочник по русской литературе под ред. Виктора Терраса.

Шёл я в Университет (старый Новый) на обсуждение книги Бахтина, в силу моей постоянной занятости опаздывая. «Шестьдесят шестая» – битком, пристроился возле трибуны. В студенческие времена мимо той же трибуны, опаздывая на лекцию, проскользнешь, где-нибудь присядешь и начнёшь увлекательную беседу с соседом, а тут пришлось стоять, опершись о трибуну. Мой локоть почти касался локтя оратора, тоже опиравшегося на трибуну, и я мельком взглянул на него: старый, с темноватой, неровной, сморщенной кожей на лице. Говорил обросший мохом гном, вроде профессора Ржиги, тихо и невнятно, словно обращался лишь к самому себе. Никто ворчуна и не слушал. Стоял глухой шум. Превозносили переизданные усилиями Вадима, под редакцией Сереги, «Проблемы творчества Достоевского». А старикашка, словно исполняя роль Фирса, бурчал против. Мог я разобрать обрывки произносимых ядовитым грибом фраз: «Бахтин отрывает… У Бахтина не хватает…. Подход Бахтина не дает…».

Пробурчал старичишка и сполз с трибуны. В коридоре попался мне профессор Поспелов. «Кто это был?» – требую у него. Геннадий Николаевич посмотрел на меня взглядом, в котором мерцало сострадание к моему неведению, и, отчеканивая каждый слог, произнес: «Ва-ле-ри-ан-Фе-до-ро-вич-Пе-ре-вер-зев». Старая пластинка забытого вальса! Вернувшийся с того Света литературоведческий Лазарь продолжил полемику с того пункта, где его спор с Бахтиным прервался три десятка лет назад.

Надо мной властвовала инерция настроений. Что Чехов называл не интересно, суть неинтересна, но этих чеховских слов я ещё не знал, да и самого Чехова читал инерционно. Короче, уж раз мы дорвались и получили запретный плод, не мешайте вкушать и наслаждаться. Серега Бочаров мне сказал, что зря потратил деньги на переизданную книгу статей Переверзева. Речь Переверзева, хотя его никто не слушал, в том числе и я сам, всё же хотя бы в полслуха уловленное настойчиво напоминало о себе. Читая Бахтина, слышу я тот же голос, будто Фирса, бурчащего: «Отрывает… Не хватает… Не даёт…».

«Переверзев собрал вокруг себя многочисленных сторонников, они выпустили сборник “Изучение литературы” (1929), который, вызвав ожесточённую полемику, повлёк за собой обвинения в вульгарном социологизме».

Справочник по русской литературе под ред. Виктора Терраса.

Среди сторонников Переверзева, кроме Поспелова, я знал, и очень хорошо знал, с детства, Ульриха Рихардовича Фохта. Оба, Поспелов и Фохт, занимали во времена моего студенчества видное положение, пользовались авторитетом крупных ученых и считались порядочными людьми. Почему же не попали под удар? Ведь громили «систему взглядов, вытекающую из догматического истолкования марксистского положения о классовой обусловленности идеологии и приводящую к упрощению и схематизации историко-литературного процесса»[96]96
  Литературная энциклопедия терминов и понятий. Гл. редактор А. Н. Николюкин. Москва, «Интелвак», 2003, С. 154.


[Закрыть]. Что же, громили и не догромили? А Переверзева за что взяли? Если за упрощение историко-литературного процесса, то ведь они всё вместе упрощали да ещё и схематизировали. Ульрих Рихардович рассказывал, как ему доставалось, но сильнее слов говорило выражение испуга, которое у него с тех пор так и застыло в глазах.

Ульриха Рихардовича Фохта попросили побеседовать с нами, аспирантами и молодыми сотрудниками ИМЛИ, я попадал под эту категорию. Беседа проходила после рабочего дня в директорском кабинете. К такой чести Ульрих Рихардович отнесся иронически, он между прочим заметил, что будь наша беседа устроена в менее официальной обстановке, и доктор Фохт сделал картинный жест над директорским столом, как бы предполагая стол накрытым скатертью-самобранкой, тогда бы он побеседовал! Побеседовал бы? Открыл бы нам непострадавший Фохт, что ни вульгарный социологизм, ни какой-либо ещё изм к ужасной судьбе лидера социологической школы отношения по существу не имели? Причины и следствия происходившего не открываются, а придумываются свидетелями в меру их причастности к происходившему. Скатерть-самобранка в лучшем случае могла бы вдохновить на очередную пристрастную версию происходившего. Истинная причина репрессий, обрушившихся на Переверзева, Губера, Гутнера, Любавского, Мирского, Романовича, Шпета (называю тех, чья судьба меня коснулась и заинтересовала), остается неизвестной и будет оставаться таковой до омертвения, подобно мумиям и камням пирамид, не раньше. Впрочем, и пирамиды остыли ещё не совсем – почившие тысячу лет назад фараоны по-прежнему вызывают полемику неакадемическую. Что же до упрощения и схематизации, то в моё время от каких бы то ни было «упрощённо-схематических» представлений избавились до полнейшей асистемности, вместо схематизации мы получили методологическую и терминологическую кашу. А я ради наведения терминологического порядка ударился в социологию самую вульгарную, но, к счастью, не попал в поле зрения Лифшица. Таково было наше положение: при попытке уточнить, обсудить и поспорить слышали мы от старших: «Не уточняйте, не обсуждайте и не спорьте, до добра не доведет!» Всё же уточняли, обсуждали, спорили, но всё как бы вроде наших манёвров на занятиях по военному делу. Теперь вместо системы в суждениях – «базар житейской суеты».

«Стилистическое изучение романа началось очень давно».

М. М. Бахтин. Из предыстории романного слова (1940).

Рукопись, которую Вадим обнаружил у Бахтина в саранском сарае, включается едва ли не в каждую международную антологию по литературоведению. А у нас с Вадимом, начиная с той рукописи, образовался раскол – не раскол, а всё же расхождение.

Чтобы опубликовать найденный в сарае текст, Вадиму пришлось уговаривать Бахтина и чуть ли не вырывать у него из рук эту главу, не вошедшую в книгу о Достоевском. Глава – обзор развития повествовательных приемов, Бахтин в свое время исключил обзор из книги, иначе нельзя было бы книгу печатать. Запретили бы? Нет, рухнула бы концепция, вычитанная из немецких работ о морфологии романа и примененная к романам Достоевского[97]97
  W. Dibelius, Englische Romankunst, Berlin, 1910; Charles Dickens, Lpzg-Berlin, 1910. Главы из этих книг вошли в сб. «Проблемы литературной формы» под ред. В. М. Жирмунского, Ленинград, Academia, 1928, стр. 133–147.


[Закрыть].

Если сходство и отличие между старшим и младшим братьями Бахтиными подробно не рассматривалось, то зависимость М. М. Бахтина от предшественников и вовсе остается в бахтиниане целиной. Рассуждают о «Бахтине под маской», разумея разные имена на обложках книг о формализме, о фрейдизме, прикрывающие авторство Бахтина. Причины маскировки являлись практическими, как говорил сам Михаил Михайлович, – побыстрее опубликовать, и соавтор Бахтина брал на себя выполнение задачи. Были и соображения тактические – замаскированные книги были полемическими, и Бахтину ссориться с объектами критики было опасно, в особенности если дело касалось марксизма. Бахтин не претендовал на полное авторство замаскированных книг, не отрицал соавторства, например, Волошинова, под именем которого книги выходили, но в основном были книгами Бахтина, оставшегося под маской.

Однако не снята маска с Бахтина, скрывающая не чужое авторство, а источники идей, какие стало принятым связывать с именем Михаила Михайловича. Основной источник – Вальтер Дибелиус, две его книги «Искусство английского романа» и «Чарльз Диккенс», обе вышли в 1910 г. Дибелиус, раскавыченный Бахтиным:

«В романе представлена художественная система языков, или, выражаясь точнее, система образов языков, а истинная задача стилистического анализа заключается в обнаружении всех доступных, используемых в оркестровке, языков, которые создают роман»[98]98
  Bakhtin M. M. The Dialogic Imagination. Four Essays. Ed. Michael Holquist. Tr. Caryl Emerson and Michael Holquist. Austin: University of Texas Press, 1990, P. 416.


[Закрыть].

У Дибелиуса в этом заключалось изучение «морфологии романа Диккенса», осуществленное Бахтиным в приложении к Достоевскому. Сносок на источники Бахтин не сделал в духе времени: должных сносок не делали ни Фрейд, ни Эйнштейн, ни тем более Т. С. Элиот. Почему же немецкие авторы, Вальцель или тот же Дибелиус, сами не пришли к тем же выводам? Почему они, описывая «морфологию романа», не заговорили о многоголосии, неслиянно-сти голосов и «незавершенности»? А по тому самому, о чём сказал Яусс, имея в виду книгу Бахтина о Рабле: следуя фактам, ни тех открытий, ни выводов сделать нельзя и о Достоевском.

Не задним числом мной замечание придумано, я всегда так думал и по мере возможности в том же духе высказывался[99]99
  См. в моей книге «Литературное произведение в оценке англо-американской “новой критики”» Ответственный редактор А. С. Мясников. Редактор издательства Е. И. Володина. Москва: Издательство «Наука», 1982, С. 180–186.


[Закрыть]. В споре с Бахтиным на мою сторону встал один Ю. М. Фридлендер. Одновременно с книгой Бахтина в свое время вышла «Поэтика Достоевского» Леонида Гроссмана. Обратил я на это внимание благодаря Симмонсу, который в книге о Достоевском упомянул того и другого. С тех пор Михаил Михайлович Бахтин и Леонид Петрович Гроссман служат в моем представлении отправными пунктами двух современных подходов – выдумывания и думания, измышления и мышления.

У Гроссмана когда-то работал мой отец, я же слышал его публичную лекцию. Это одно из тех воспоминаний, которые греют душу, свидетельствуя, что ты не лишен живого восприятия, не совсем баран, бредущий в общем, хорошо организованном и настойчиво погоняемом стаде восторгающихся признанными именами. В Театральной библиотеке сидим, уткнувшись в своё чтение. Вдруг объявляют: «Сейчас состоится лекция». Этого ещё не хватало! Лектор, высокий худощавый старик, начинает бубнить, продолжаю читать, но через некоторое время чувствую, как в мое сознание проникает некий смысл. Лектор говорит гладко, слаженно, содержательно говорит. Оказалось, это говорил Гроссман.