Текст книги "Литература как жизнь. Том II"

Знал ли Сталин, что творится его именем? Во всяком случае из опыта мы знаем, если вмешивался, то не сразу, когда уже предостаточно оказывалось раскидано мертвых тел по ходу взаимного уничтожения: статуи успели понаставить, и делалось это именем вождя. Находились храбрецы, бравшие на себя роль сталинского оракула. Глашатаями будто бы сталинской мудрости амбициозно-отчаянные карьеристы старались выставить себя ради того, чтобы проложить себе дорогу. Ливанов не повел себя так, как эти рисковые люди, уверявшие, подобно Лысенко, что их поддерживает Сталин. Если из архивных материалов стало видно: Сталин смеялся над лысенковщиной, то в мои школьные годы, напротив, было общеизвестно, что Трофим Денисович – «Мичурин сегодня» – пользуется полной поддержкой вождя. В камне изваянным доказательством их единомыслия служила среди прочего парная скульптура на очередной ежегодной выставке советского искусства в Третьяковской галерее: в натуральную величину Сталин и Лысенко – за беседой. Сталин санкционировал создание такой скульптуры? Ответить можно с той же уверенностью, как и на вопрос, он ли велел поставить свои изваяния у павильонов на ВСХВ, а потом все до одного убрать, по его ли указанию оказалась упрятана в хранилища ВТО пластинка с посвящением Ливанову и по его ли указанию не пошел «Гамлет».

Действовали амбициозные люди не в одиночку. Пророчества, передаваемые от имени земного божества, нуждались в истолковании и – носились в воздухе, а каким образом оказывались в атмосфере эпохи, проследить было невозможно, как было невозможно без риска для себя противостоять внедряемому и распространяемому слуху о каком-либо «сталинском мнении», в том числе о его будто бы неблагоприятном отношении к шекспировской трагедии.

Сталинской поддержкой козыряли противоборствующие группировки, пользуясь малейшим подобием повода заявить «Сталин с нами» (такой сервилизм Александр Зиновьев в постсоветские времена, мне кажется, выдавал за борьбу со сталинизмом). В том и состояла паучья возня сверху донизу, и она стоит создания красочных книг, какие написаны о Ренессансе, а что уже написано, то бледно, бездарно, и к тому же написано теми, кто не характер эпохи стремился передать, а хотел выгородить себя и своих, понажившихся от щедрот той же власти и всех её зол, какие они разоблачают. Борьба за выживание идёт при любом режиме, во всяком театре кипит жестокое соперничество. У нас и у них идёт и шла закулисная схватка, но у нас всё совершалось ценой человеческих жертв: не только самолюбия страдали – гибли люди.

«Многоуважаемый Георгий Федорович!… «Гамлет» не был поставлен потому, что через несколько дней после этого [несостоявшейся генеральной] скончался наш руководитель Сахновский… Прошу Вас подумать, не следует ли возобновить работу по этой постановке».

Из письма Ливанова[54]54
  Василий Ливанов. Невыдуманный Борис Пастернак, С. 30–31.


[Закрыть].

Подтверждение или отсутствие сталинского запрета на шекспировскую постановку следовало бы поискать в бумагах Г. Ф. Александрова. К нему, Георгию Федоровичу, обратился с письмом Ливанов в то время, когда Александров служил Начальником Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), то есть командовал культурой. Письмо осталось без ответа, даже неизвестно, было ли отправлено, но материалы о мхатовской постановке могут обнаружиться в архиве Агитпропа с визой или хотя бы пометами.

С дочерью Александрова мы учились на одном курсе. Где она сейчас, не знаю, но что я скажу, ей повредить не может: ничего, кроме хорошего, не помню. Скромная, выдержанная, наученная себя вести, девушка из интеллигентной семьи, из тех, кому «не положено знать о похождениях папаши».

Отец моей соученицы, философ-академик-партократ-советский сановник, биограф Сталина и лауреат Сталинской премии, вышедший победителем в схватке за философскую власть конца 30-х годов, сам, по заведенному у нас порядку, когда пришёл его черед, попал в немилость. Выиграл схватку – взлетёл, пришёл его черед – полетел. Ушли его – сняли. Ради очередной перетряски кадров, которые у нас решали всё, в середине 40-х годов устроили дискуссию о книге Александрова «История западно-европейской философии». Ещё школьником эту книгу я читал (с пометами Деда Васи, который в то время писал свой труд о воспитании «нового человека»), читал и стенограмму обсуждения книги в журнале «Вопросы философии». Но ни из дедовых помет, ни из стенограммы обсуждения не смог уяснить, в чем порочность книги, не спорные положения, а такая порочная порочность, что с автора шкуру спустить не жалко и снять его, негодяя, с завидной должности[55]55
  Герберт Маркузе в книге «Советский марксизм» (Soviet Marxism. A Critical Analysis, 1958) упоминает философскую дискуссию, но, к сожалению, внутренних причин атаки на Александрова не вскрывает (у меня переиздание 1961 г. с. 113). Характерно для зарубежных книг о нашей стране: если причины какого-нибудь внутрисоветского конфликта не подходят исследователям для того, чтобы подкрепить их любимую мысль, то исследователи предпочитают причин не доискиваться. Отсутствие поискового энтузиазма особенно заметно, когда речь идёт о преследованиях деятелей искусства и науки: словно истинных причин конфликта и не хотят знать.


[Закрыть].

Неблагоприятные для автора выводы научной дискуссии подтвердил и ещё усугубил скандал, разыгравшийся на моральной почве. Скандал произошел в стенах ИМЛИ, и до моего поколения сотрудников докатились предания о громкой истории: директор, заместитель директора вместе с заведующей отделом аспирантуры посещали тайный (теперь сказали бы эксклюзивный) дом свиданий, содержимый под покровительством блюстителя коммунистической философии и культуры. Того директора, как и зама, я не застал, но слышал институтского шофёра, а Вернадский в дневнике подчеркивает, что никто лучше академических шоферов не был так хорошо осведомлен о внутренних конфликтах в Академии Наук.

Шофёр, которого я слышал, недоумевал: директор, ему, может, чего и не хватало, нуждался во взаимности, а зачем было лезть туда же заму и заву, если у них любоув? «В лес бы завёз, под куст свалил и порядок!» – говорил шофёр. А надо было институтским Ромео и Джульетте, видимо, по другому ведомству. Мы знали заведующую, она заботливо и душевно относилась к аспирантам, в том числе ко мне, хотя и заочнику. Брякнул я, выступая после поездки в Америку, что наши колхозы это те же индейские резервации, заваспиранту-рой подходит и говорит: «Дай мне слово, что больше нигде такого не скажешь». Слово было дано и никаких оргмер не последовало.

То же ведомство, снабжаемое сведениями изнутри, из гнезда порока, учинило облаву на le maison Александрова, как раз когда и книгу того же автора подвергли принципиальной критике. Били со всех сторон, наповал. Одно к одному, кругом и полностью порочен. Узнали, как в песне, «усю правду про яво». Как в подобных ситуациях обычно случается, правда была правдой, но явленой она становится лишь в том случае (это универсально), если того требует политическая конъюнктурa. Правду (всюду) держат про запас, на всякий пожарный случай – практика мировая: вдруг оказывается, что достойный уважения политик на самом-то деле – развратник, растратчик и ренегат, как будто раньше о том не знали[56]56
  Однажды, по молодости лет, и я переступил порог научного вертепа, но тут же бежал, чувствуя, что могу попасть в ловушку, откуда уже не вырвешься. Успел увидеть уровень участников – доктора наук. Советский демимонд, как в любой стране, существовал и, подобно советской зубатовщине, это непочатое поле для исследований, и не ради «клубнички», а как теневая сфера, где государственные дела решались оперативно без формальностей и протоколов. А постсоветский разврат наверху посрамит своим размахом не только «Русскую красавицу» Виктора Ерофеева, но и роман Шадерло де Лакло «Опасные связи».


[Закрыть]. Александров не был окончательно добит, однако оказался оттеснён, как положено, на обочину, освобождая служебное пространство для соперников.

Если в ту пору, когда философ-академик-партократ управлял культурой и по службе передавал во МХАТ реальный или сфабрикованный запрет на «Гамлета», то передавал со знанием дела. Отец моей соученицы должен был действовать с искусством и умом, какими Шекспир наделял своих интеллектуальных злодеев. Не тёмными и тупыми чинушами разыгрывалась интрига за кулисами постановки шекспировской трагедии. Типология совсем иная, утонченная, цвет советской интеллигенции: музыканты травили музыкантов, писатели – писателей, режиссеры – режиссеров, актеры – актеров, ученые – ученых, и все, в том числе злодеи, талантливы: ренессансный уровень и накал страстей.

Джайлс Флетчер, шекспировский современник, посетивший Москву, сообщил, что Иван Грозный любит смотреть схватку человека с медведем, и в те же шекспировские времена Елизавета, королева-девственница, совершенная Диана, богиня охоты, любила смотреть, как режет горло пойманному оленю кинжал ловчего. Умевший проделывать эту операцию с исключительной наглядностью стал членом ближайшего королевского антуража. Мог и Сталин с примерным любопытством наблюдать, кто кого одолеет в смертоубийственной борьбе, но о том можно только гадать. Вот я видел и слышал, как драматург сталинской школы крикнул «Да здравствует Никита Сергеевич Хрущев!». Испросил он согласия у Никиты Сергеевича или играл в политическую рулетку?

Сталина видел я издали, зато людей, зависевших от сталинских страстей, знал близко, имел с ними дело изо дня в день. Некогда дрожавший перед Сталиным Председатель Комитета искусств, в наше время глава Отделения языка и литературы, на вид ласковый, внушая нам трепет, нами руководил. Заведующий Отделом теории литературы, где я состоял сотрудником, являлся научным руководителем сталинской дочери. На рысаках разрешали мне ездить руководители конного дела, которые головой отвечали за лошадей, что стояли на сталинской даче. А конники-спортсмены держали ответ перед сыном вождя, покровителем нашего конного спорта, с ними ездил я стремя в стремя, они кричали мне: «Ты как сидишь в седле? Почему скорчился, как кот на заборе?». Они же, мои наставники, некогда сидели у телефонов в штабе конно-спортивного эскадрона с бутылками шампанского. Выпивали? Нет, с пустыми бутылками – отливали, опасаясь от телефона отойти: «Неровен час, Василий Иосифович позвонит, и если на месте не застанет, то сильно осердится». По общему мнению ездивших на лошадях при Сталине-младшем, Василий Иосифович, как и отец, был строг, но, не в пример отцу, бывал несправедлив.

Хотя бы опосредованно, в смягченной степени, успел я почувствовать на собственной шкуре хватку тех рук, что прошли сталинскую выделку, и скажу: в границах смышлёности и расчёта совершить опрометчивые шаги неспособны были люди сталинских времен, знавшие, что будет, если с тебя спросят и привлекут к ответственности. Спросили бы с людей нынешнего времени, как спрашивали в сталинские времена, они бы поняли строки Гете:

 
Кто с хлебом слез своих не ел,
Кто в жизни целыми ночами
На ложе, плача, не сидел -
Тот незнаком с Небесными Властями.
Перевод Тютчева.
 

В мое сознание врезалось с детских лет, как терзался отец над корректурой, голову снимут или по головке погладят за один и тот же текст. И звонки на конюшню были непредсказуемы. Никакой Храпченко, как и любой Александров, не мог предугадать, что за принципиальные ошибки совершит и за какие порочные взгляды подвергнется опале.

«Во чреве времени скрыто много событий, которые явятся на свет».

Из реплик Яго (Акт 1, сцена 3). Подстрочник М. М. Морозова.

«… Через мой труп!» – Хмелев сказал Ливанову. Под тем же лозунгом Мейлах препятствовал Строчкову. «Пока я жив», – академик Х определил сроки неполучения член-корром Y академического звания, а член-корр – сроки неполучения академиком желанной для него премии. «Через мой труп», – слышу то и дело в Америке: борьба идёт жесточайшая, пощады друг другу не дают. «Убивают», – объяснил мне автомеханик, чинивший в десятый раз машину, которую сам же мне и продал, вроде меха гоголевской кошки, не отличимого от меха куницы. Но нет в Америке «узкого горла», и если обуздать свои амбиции, то в борьбу можно и не ввязываться. Конечно, когда автомобилисты схватились с железнодорожниками или само-летчики с ракетчиками, тогда летели головы, самолет Сикорского, который должен был лететь через Атлантику, соревнуясь с «Духом Сент-Луи» Линдберга, подозрительно потерпел аварию на старте[57]57
  Американские профессиональные источники единодушны: трехмоторный биплан Сикорского S-35 являлся фаворитом. Но французская фирма, финансово обеспечившая Сикорскому перелет, посадила за штурвал своего пилота и, вопреки обычаю Сикорского, торопила с пробными вылетами. В результате катастрофы на старте из-за сломавшегося колеса погиб русский штурман Илья Исламов, и не полетел самолет, который по всем показателям превосходил одномоторный моноплан «Дух Сент-Луиса» Линдберга, тому оставалось выиграть без соперников. Напоминает катастрофу в Орли, которую при странных обстоятельствах потерпел наш сверхзвуковой лайнер. Два урока истории подтверждают: не надейтесь на игру по правилам, выходя на мировую арену. Мировая борьба требует мировых связей.


[Закрыть], но из-за театральной постановки, пожалуй, не будут рук пачкать.

Нашедший недоработки в статуе Венеры Милосской скульптор Томский поставил целью жизни убрать памятники работы Меркурова, чтобы заменить их своими. Откуда знаю? Меркуров работал над памятником Циолковскому, а консультантом у него был Дед Борис, имя Меркурова, который приютил (а потом съел) нашего поросенка, служило у нас темой домашних разговоров. Съел Меркуров поросенка, а его самого хотели «съесть». Те же деструктивные намерения имел Томский и в отношении скульптора Андреева. Действовал Томский, само собой, от имени советского народа, которому нужны были памятники более советские. Старый, приросший к стене Малого театра, памятник Островскому, тронуть невозможно, а с Гоголем Томский во имя советского оптимизма добился своего – передвинул. Мрачный Андреевский Гоголь некоторое время, сгорбившись в кресле, всё ещё сидел на старом месте, в начале Гоголевского бульвара, а возле него на земле уже стоял готовый занять пьедестал, распрямившийся, смело смотрящий в будущее Гоголь Томского. Когда оптимистического Гоголя подняли на пьедестал, стал ходить анекдот: «Новый памятник видели? Разве это Гоголь?! Вот Пушкин это Гоголь!» (дальше по Бульварному кольцу пушкинский памятник работы Опекушина). Анекдот рассказывали даже на людях, но был и другой, услышать его можно было разве что в семейном кругу: «Новый памятник Пушкину тоже скоро поставят – товарищ Сталин с пушкинским томиком в руках».

Теперь вроде бы пришли к выводу, что к репрессиям Сталин имел (цитирую) минимальное отношение. Что понимать под отношением! Католические историки оправдывают того Папу, который узаконил инквизицию и предписал пытки. Узаконил и предписал (признают католические историки), но, говорят они, не его вина, что затрещали кости и запылали костры. Однако оставим Папу. Мы знаем: при Сталине расстреливали, расстреливали спешно, расстреливали тех, кого Сталин ещё вчера объявлял своими верными соратниками, кому сам же успевал вручить премии своего имени. Почему же он этим людям доверял? Зачем вручал? Наивен был и близорук? Кто сейчас ищет и вроде бы находит оправдания (не объяснения) сталинским головокружениям от успеха, тем можно сказать: что ж, валяйте, только не дай нам Бог опять дожить до той же парадоксальной последовательности! Слетать бы на машине времени заочным сторонникам сталинской малопричастности к репрессиям в те времена, когда репрессировали, у них бы не только праздноболтающий язык, но и самый недодумывающий разум отнялся. Не что карали, а как карали – вот в чём был ужас: снимали ad hoc (по случаю), критика выглядела contrived, высосанной из пальца. Очередной Александров то изыскивал обвинения в адрес своих собратьев-философов, то сам, когда приходила его очередь, подвергался принципиальной критике. «Нет в мире виноватых»[58]58
  «Король Лир», IV, 6. Перевод А. Дружинина, в его переводе Толстой, ниспровергавший Шекспира, сделал эту строку названием своего последнего произведения «Нет в мире виноватых». Перевод Михаила Кузьмина «Никто не виноват, никто», перевод Б. Пастернака «Виновных нет».


[Закрыть], говорит Шекспир, но, согласитесь, и совершенно невиновных тоже нет, тем более если требуется их обнаружить да ещё перед квартальным отчетом! Надо книгу счесть ошибочной – сочтут, хотя она не ошибочнее любой другой книги. Надо тайный вертеп обнаружить – обнаружат, хотя о вертепе было давно известно всякому шоферу, возившему туда клиентов.

Храпченко (в железнодорожном купе под стук колес) рассказывал: ждут они, руководители промышленности, искусства и науки, в очередь, чтобы докладывать Сталину. Впереди, перед Михаилом Борисовичем, стоит властелин Ленинграда Николай Вознесенский и, едва к вождю он приблизился, находившийся тут же Берия говорит: «Тэорэтики у нас, товарищ Сталин, появились, тэорэтики». То был уничижительный намёк на книгу ленинградского лидера, самим Сталиным выдвинутого и награжденного Сталинской премией. И что же, вдруг у Сталина глаза открылись? Внезапно увидел он порочность экономических теорий, за которые сам же премию своего имени дал? Что Сталин увидел и что подумал, осталось тайной. Остается до сих пор, потому что, как я это понимаю, нет желания выяснить, в чем состоял конфликт, есть желание, в угоду собственной любимой мысли, либо оправдать Вознесенского и осудить Сталина, либо оправдать Сталина и осудить Вознесенского. Кто это делает, тот будто не знает истории, которая учит: чтобы разобраться в правоте-неправоте, нужно мозги сломать, а кому этого хочется?

Лучше выбежать на улицу (выйти в Интернет или выступить на телевидении) и доставить торжество своей любимой мысли.

Ленинградец, по рассказу стоявшего за ним в очереди Храпченко, после слов Берии о «тэоретиках», сделался лицом белее бумаги. Услышал он свой приговор, который вскоре и был приведен в исполнение. Так живописал Михаил Борисович. А его самого Берия отрекомендовал: «Разве вы не знаэте, товарищ Сталин? Этот Храпчэнко за нами всо запысывает». И Сталин поверил? Поверил или нет, Храпченко сказать не мог: почел за благо потерять сознание и упасть в обморок, ибо немыслимо оправдаться в невероятной провинности, обладая сколь угодно умным умом.

И эти матерые волки из наших дремучих лесов попадались в капканы, совершая детские ошибки? Воплощённая житейская опытность и осмотрительность, наш Михал-Борисыч, должно быть, по наивности в опере «Великая дружба» не расслышал мотивы, резавшие всякое даже не очень чуткое музыкальное ухо. Георгий же Федорович Александров, взявший верх в кровопролитной философской логомахии, не знал первокурснику известных черт марксизма, и, оказалось, в книге у него, что ни слово – ошибка. Назначенный Сталиным директор издательства Сучков прежде руководил журналом «Интернациональная литература», когда же Сталин его поставил директором издательства, то стал готовить на Сталина покушение, а назначенный директором Сучковым завредакцией, бывший сотрудник ВОКСа, мой отец, потерял политическую бдительность и директора не разоблачил. Народный артист, Лауреат Сталинской премии, слышавший от Сталина «Хорошо» об истолковании Гамлета, не сыграл роли, хотя Председатель Комитета по делам искусств дал МХАТу знать, что «никаких препятствий не встречается» и даже «определил дату выпуска спектакля»[59]59
  См. Борис Ливанов. Композиция по материалам жизни и творчества. Статьи, письма, воспоминания, Сост. Е. К. Ливановой. Ред. Д. Урнов. Москва: Всероссийское Театральное Общество, 1983, С. 30, 78.


[Закрыть]. Председатель, должно быть, куриной слепотой заболел и полетел с высокого поста, не заметив разве слепому невидимых препятствий. Мог ли руководящий зубр, смотревший в глаза Сталину и умевший понимать его по движению век, не чувствовать сталинского неудовольствия постановкой, которую он, Храпченко, утвердил? Если мудрейший Михаил Борисович назначил сроки премьеры, то, вероятно, был уверен, что Сталин не спросит его, как спрашивал Клавдий Гамлета: «Нет ли в пьесе предосудительного?». А препятствия возникли, но что же это были за препятствия?

«”Гамлет” принадлежит к тем произведениям мировой классической литературы, к которым с особым вниманием и любовью относятся творческие работники советского театра».

Из предисловия Ленинградского отделения Всероссийского театрального общества к кн.: И. Березарк, «“Гамлет” в театре имени Ленинградского совета». Ленинград: Издательство Ленинградского отделения ВТО, 1940.

«Советский театр вплотную подошел к работе над “Гамлетом” во второй половине 30-х годов».

Софья Нельс, Шекспир на советской сцене.Москва: «Искусство», 1960.

В то самое время, когда, как ныне говорят, ставить «Гамлета» Сталин запретил, «Гамлет» шел перед войной и во время войны (!) в Ташкенте, Горьком, Воронеже, в Ереване и Ленинграде. В Театре им. Ленсовета «Гамлета» ставил Сергей Эрнестович Радлов, постановщик двух значительных шекспировских спектаклей советских лет – «Отелло» с Остужевым в Малом и «Короля Лира» с Михоэлсом в Еврейском театре. После войны тот же режиссер поставил «Гамлета» в Петрозаводске, он не мог той же пьесы поставить в центральном театре не из-за содержания пьесы, а потому что «имел зону». Во время войны Радлов оказался на юге, в оккупации, в Черкесске, где ставил «Фронт» Корнейчука под названием «Как они (то есть мы) воюют».

В тот же театр, в пятидесятых годах, меня послали консультировать постановку «Отелло», застал я носителей местной изустной традиции, они и поведали о радловской постановке при немцах[60]60
  Из театра поступил донос: консультировал я «Отелло» с позиций расизма. Упомянул я Киплинга, но дело не в Киплинге и не в «Отелло», стал я критиковать другой мной просмотренный спектакль в том же театре, поэтому испытал на себе символическую несвязанность выражения и сути: расизм – означающее, означаемое – месть за критику. Подметное письмо дисциплинарных последствий не имело, правда, перестали обращаться ко мне за консультациями.


[Закрыть]. Радлов все-таки остался в живых, погибла его жена, Анна Радлова, её вспоминал мой отец: внешне – грандама Елизаветинского века, но чем и кому помешала переводчица Шекспира, это надо выяснять и выяснять.

Петрозаводского спектакля я не видел, но едва ли режиссер, попавший под ферулу властей придержащих, стал бы «Гамлета» ставить так, чтобы усмотрели в постановке политический подвох. Выступление Радлова, уже вышедшего из зоны, я слышал на Шекспировской конференции в Москве, он рассказывал, как с отменой зоны приехал в родные места, в Ленинград, и встретился со старым другом, шекспироведом Смирновым, а тот ему и говорит: «Знаешь, Сережа, что я понял? Писал Шекспир для вечности. Для вечности, друг мой!» Иными словами, не думай, берясь за Шекспира, о суетном.

В послевоенные годы, кроме петрозаводского, продолжал идти ереванский «Гамлет», исполнителей было два, оба оказались выразительны. Особенно роль удалась Вагарш Вагаршяну. «Можно смело сказать, что складывается новый стиль раскрытия и исполнения Шекспира, – советский стиль»[61]61
  Ю. Юзовский. Образ и эпоха. Москва: «Советский писатель», 1949. На первой странице От автора.


[Закрыть]. Так писал театральный критик, Юрий Юзовский, жертва борьбы с космополитизмом, забытый, я думаю, по той же причине, что мешала изданию мемуаров коннозаводчика Бутовича: оставались живы и влиятельны участники конфликта. Слышал из первых уст, кто уничтожал Бутовича, травили коневоды, знаю, кто травил Юзовского, травили свои же критики. Почему травили? Не знаю. Хотя знаю по именам, кто травил – один из конфликтов, что составляли ткань нашей общественной жизни. Иосиф Бродский полагал, что суть конфликта ясна, но, мне кажется, наспех, с кондачка, на вопрос не ответишь, и вопреки поэту, считавшему выяснение причин нападок и репрессий излишним, было бы нелишне причины выяснить. У Юзовского, как и в любой другой книге того времени, посвященной Шекспиру, не читал я и намека на какие бы то ни было политические злободневные параллели. Перечитывая те же книги, по-прежнему не вижу ни намека.

На той же конференции, где выступал режиссер Радлов и говорил о вечности, прозвучали слова шекспироведа Аникста о «Макбете» в Малом театре: «Постановка имеет актуальный смысл». Постановка Народного артиста и руководителя театра Михаила Царева, исполнявшего главную роль, получилась неудачная, вялая, но слова шек-спироведа о злободневности спектакля были встречены аплодисментами.

Однако и конференция, и слова, и постановка относятся к послесталинскому времени, на исходе сталинского времени посещал я различные шекспировские спектакли и себя спрашивал: «А где же “Гамлет”?» В Доме Актера видел моноспектакль, все роли исполнял чтец Сергей Балашов, но целого спектакля ни в одном из театров не было. Постановке «Гамлета» в столичных театрах будто бы препятствовала репутация пьесы пессимистической и мистической. Так объяснял ситуацию режиссер и театральный художник Акимов[62]62
  См. Наша работа над классиками. Сборник статей ленинградских режиссеров. Под ред. А. А. Гвоздева. Ленинград: «Художественная литература», 1936, С. 125.


[Закрыть]. Виновником репутации считался тот же МХАТ.

Действительно, две постановки, дореволюционная Гордона Крэга и Станиславского с Качаловым и послереволюционная во МХАТе 2-ом с Михаилом Чеховом по замыслу и стилю были мистическими и пессимистическими. Учитывая нашу неприязнь ко всяким из-мам, кроме двух-трех, можно подумать, что проблема заключалось в мистицизме или пессимизме. Но с мочаловских и даже ещё сума-роковских времен шекспировская пьеса сделалась неотъемлемой частью нашего репертуара. Много было Гамлетов разных и замечательных: кто играл пессимистически, кто – оптимистически, где был мистицизм, где – нет. Препятствием являлась репутация не пьесы, а мхатовских постановок, и в смысле не мистическом: спектакли не удались. Не удались так, как можно было ожидать удачи от прославленного театра. Выдающиеся исполнители участвовали в двух постановках, но было очевидно недостаточно успешное осуществление замысла. Гордон Крэг добивался астральности в оформлении, а от актеров требовал механической послушности, и спектакль, интересный по замыслу, получился мертворожденным. Таково было мнение зрителей, а в наше время театроведы, не видевшие спектакля, но пересматривающие приговор современников, исходят из замысла, принимая замысел за исполнение. Однако Станиславский неудачу своей с Крэгом постановки признал и подробно разобрал в книге «Моя жизнь в искусстве».

«Гамлет» с Михаилом Чеховым был демонстративно несвоевременным. Кто считал постановку творчески гениальной, кто – политически вредной. Одни от мистицизма и пессимизма приходили в такой восторг, что впадали в истерику, другие возмущались спектаклем как антисоветским выпадом. Юную Елизавету Владимировну Алексееву возили на чеховского «Гамлета» специально («А то уедет за границу!»), но впечатления актер, о котором поклонники говорили восторженно, не произвел. Скажут: она же девочкой была! Та же девочка видела Леонидова в «Карамазовых» и не могла забыть его «В крови отца моего не повинен!» Михаил Чехов в автобиографии признает: за Гамлета он взялся, сознавая, что не его роль, но не было другого исполнителя.

Все-таки «Гамлета» с Чеховым, вопреки легенде, повторяемой в театроведческих трудах, не запретили и не сняли, но уменьшили число спектаклей. Уменьшили прежде всего потому, что у главного исполнителя начались неполадки со здоровьем: сын алкоголика отличался психикой неустойчивой. Но «Гамлет» продолжал идти до ухода Чехова из театра и отъезда за границу, условно, на лечение.

Михаил Чехов не был уверен, уехать ли навсегда или же вернуться, судя по тому, как сложится его творческая жизнь за рубежом. В Западной Европе он скоро испытал разочарование и не находил себе места, но и вернуться ему было некуда из-за отечественного актерско-режиссерского окружения. Останется или не останется за границей актер и режиссер, властям было всё равно, но совсем не всё равно было тем, кто спешил занять его место.

В конце концов, благодаря богатой английской студийке-по-клоннице, Михаил Чехов обосновался в Англии, а затем оказался за океаном, где при поддержке Ратова и Рахманинова попал в Голливуд и блеснул в «Очарованном» Хичкока. Прочие появления Чехова на американском экране отличительными не получились, хотя в паре с Аллой Назимовой он заметен в фильме «В наше время».

Своим американским ученикам Чехов, когда ему уже никто не мешал высказать всю правду, рассказывал, как он в Советском Союзе играл Гамлета перед рабочими, солдатами и учителями, беседы записаны на фонопленку, можно прослушать, и я прослушал. Говорят, были у Михаила Чехова прекрасные кинопробы с исполнением чеховских рассказов, но этого мне увидеть не удалось. Пытался я получить доступ в киноархив, но сделал ошибку. Нельзя обращаться с двумя просьбами и нельзя на пресс-конференциях задавать больше одного вопроса, если не хочешь, чтобы от вопроса ушли.

Грегори Пек, с которым я познакомился ещё в Москве и которому написал, не ответил. Просил я актера, кроме чеховских кинопроб, поделиться мнением о его партнерстве с Чеховым в «Очарованном». Получи я ответ, слова легендарного американского киноактера мы сделали бы девизом нашей выставки «Они – из России», но «из России» его, видимо, и отпугнуло. В Москве на культурном форуме, где мы познакомились, Грегори Пек вел политически-осторожный отбор знакомств. Он отказался фотографироваться в ковбойской шляпе: «Без шляпы – пожалуйста, а у шляпы есть политическая коннотация». Президентом был Джордж Буш, о нем говорили, что у него – ковбойский стиль в политике. Кроме того, Грегори Пек мог подозревать, кого именно имел в виду Михаил Чехов, который говорил: «Американские киноактеры – это позеры». В Америке можно сколько угодно критиковать Президента, но заденешь частное лицо – не жалуйся.

«”Быть или не быть” – по-моему, для меня сегодня было непонятней, чем когда бы то ни было. […] Монолог “Быть или не быть” нужно выкинуть».

Из обсуждения спектакля «Гамлет» в театре им. Вахтангова (1932). «Советский театр. Документы и материалы». Ленинград «Искусство», 1982.

Нет, это не высказывания несведующих. Знатоки не поняли величайшего из монологов, как был он решен в начале тридцатых годов ещё в одном ответвлении МХАТа – Театре им. Вахтангова. Николай Павлович Акимов был художником-оформителем спектакля, но его декорации и костюмы определили замысел современного Гамлета. Акимовский «Гамлет» – противовес Чеховскому, который был на свежей памяти у театральной публики тех времен. Если Михаил Чехов настаивал на мистицизме, и, скажем, призрак Гамлета-отца был перемещен в сознание Принца, не появляясь, а лишь напоминая о себе постоянным потусторонним присутствием, то идея акимовского «Гамлета» – никакой потустронности, пессимизм и мистицизм были развеяны. Призрак сделался ловкой гамлетовской проделкой, монолог «Быть или не быть» превратился в разговор о загробной жизни между Гамлетом и Горацио на полоке в бане и стал непонятным и ненужным. Всё было поставлено с ног на голову. Из постановки вышло нечто скандальное, и под знаком скандала акимовский «Гамлет» вошел в легенду.

Легенда, с долей истины, но всё же причины скандала не назывались. «Шум и гам были большие и, конечно, по той же самой причине – формализм», – в беседе с Соломоном Волковым вспоминал Дмитрий Шостакович, автор музыки к спектаклю. Музыковеды, насколько я знаю, не доверяют Соломону Волкову как хроникеру, но едва ли искажены слова композитора, вспоминавшего упрёки в формализме. Шума и гама, поднятого постановкой, мое поколение слышать не могло, но мы могли прочитать театральную критику тех времен: слово формализм звучало в театральных кулуарах[63]63
  См. в кн. И. Березарк. «Гамлет» в театре имени Ленинградского Совета, С. 9.


[Закрыть], но в прессе упреков в формализме я не нашел. Что же было причиной скандала?

Вот ответ зрителя, на которого я уже ссылался, зрителя профессионального, Юзовского: «Вахтанговский спектакль носил характер памфлета, озорного выпада по лозунгом “Ничего святого!”. Он строил рожи почтенному трехсотлетнему “Гамлету”. Он избрал себе роль веселого барабанщика, возглавлявшего поход против традиции. В его шутках было много остроумия и изобретательности, и публика, посмеявшись на его проказами, все-таки попросила его сойти со сцены»[64]64
  Ю. Юзовский. Образ и эпоха, С. 22. В 2015 г. на сцене Вахтанговского театра поставили переиначенного «Евгения Онегина», и спектакль вызвал невероятный шум. Спектакля я не видел, удалось увидеть сыну и внучке, однако они не могли мне внятно объяснить, ради чего произведено переиначивание. Кажется, в отличие от продуманного вызова традиции, нынешний вызов был вызовом без продуманности. Мне это напомнило беспричинный протест моих студентов, просто вызов, как принятая манера поведения: мода есть мода вроде специально сделанных дыр на фирменных, дорогостоящих джинсах.


[Закрыть]. В том же духе спектакль обсуждали в театре, высказывались друзья и враги, судили свои и чужие, признавая легковесность. Так что формализм причина придуманная, придумывание обвинений задним числом – обычная черта воспоминаний о бурных временах. Кем придуманная? Предпочитали же у нас быть политически запрещенными, но не уничтоженными критически. А мне Акимов объяснил: «Это была шутка». Разговор организовала наша «Машка», в то время актриса Акимовского театра, и она при нашем разговоре присутствовала.

Видный театральный деятель пошутил: дерзкая шутка, которую тогда нашли легковесной, а сейчас, я думаю, сказали бы «власти сочли неуместной». На самом деле, судя по прессе, на шутку вовсе не обиделись. Хвалили исполнителей, в особенности Анатолия Горюнова (любители кино, вероятно, помнят его, чудака Карасика, в фильме «Вратарь»). Спектакль критиковали не за то, что постановку обратили в шутку, а за то, что театр не оправдал ожиданий. Ждали от вахтанговцев не насмешки над почтенной гамлетовской традицией, хотели увидеть истинно современного «Гамлета».

Так за шекспировской трагедией установилась репутация драматического материала не мистического и не пессимистического, а чреватого опасностью потерпеть неудачу. После такой катастрофической предыстории за «Гамлета» стало боязно браться не из-за страха перед товарищем Сталиным, а потому, что, взвинтившись до немыслимой степени, слишком повысились требования, очередной провал не стали бы рассматривать как чью-то личную неудачу, усмотрели бы компрометацию советского «Гамлета». Допущенная принципиальная ошибка рассматривалась бы как урон, нанесенный всей советской культуре. Из этого сделали бы соответствующие оргвыводы, а неудачника-постановщика, проработав, заклеймили, причем те, кому перебежал он дорогу и помешал самим поставить «Гамлета», стали бы настаивать на применении к нему особенно строгих мер. Мстительный раж конкурентов, будьте уверены, не знал бы границ. Иначе говоря, не запрет на «Гамлета», а угроза провалиться с «Гамлетом» – вот что пугало.