Текст книги "Первая любовь"

Поезд

Однажды пошли мы на станцию глядеть поезд. Волька, Витька и я. Матерям, конечно, не сказались. Их выслушивать: не ходите, да устанете, да вы ещё маленькие. Но разве мы маленькие: Вольке с Витькой по восьмому году пошло, а мне шестой. А день, помню, был тёплый, солнечный. По времени же это было где-то так с месяц после полой воды, когда в пойме подсохнет и во всю уже распускаются листочки. Идти в это время одно удовольствие. В воздухе, слушаешь, поют жаворонки, с озера доносится стон лягушек.

Вот вижу и саму дорогу: сразу, как выйдешь за село, за Метелевку, она бежит на подъём – кажется, не круто, однако же, не пройдёт и десяти каких-нибудь минут, как уже село наше просматривается всё до единой избы, и хочется найти свою – и вон она, родная наша на самом краю леса. По левую руку – сыроварка и коровники, по правую руку – луговая пойма и в ней петляется Сура, Сурушка.

Потом дорога побежала вниз. Внизу нас остановили три ключа. Головка, Катим и Большой родниковский. Головку может воробей перейти вброд. Но какая вода в нём холодная! Даже в дни, когда нету от жары спасения, от головской воды ломит зубы. А чиста – как слеза. Дно видно, как через увеличительное стекло. Катим – немножко поглубже. Тут надо уже закатывать штанины. А третий ключ, Большой родниковский, и вовсе было перейти непросто. Он в глубоком ущелье. И шумит, как сто чертей. А моста не было. Бревно лежало там одно. И чтобы мне переползти по нему на пузе, Вольке с Витькой пришлось пройти с закрытыми глазами. Но уж когда и я перебрался – вот было радости! Я повзрослел сразу лет на пять. Я даже забыл, что где-то тут совсем близко Прорва, которая… Вот послушайте, какая Сура в том месте.

Когда-то давным-давно её глубину замеряли вожжами. Первые вожжи ушли сразу. Надвязали к ним ещё одни вожжи. Но гиря опять не дошла до дна. Несмотря на то, что тогда вожжи были длиннее, чем ныне. Но дна нет. Двенадцать её раз замеряли! А вожжей ушло, конечно, не двенадцать, а, может, целых все сто. Стали в тринадцатый раз замерять. Как вдруг поверхность воды заволновалась, закипела кипнем и – о-хо-хо! – захохотало. И показалась голова, до того страшная, что половины людей не стало в ту же секунду. И надо ли говорить вам о том, что после того оставшиеся в живых каким-то чудом, храбрые из храбрых, взяли слово у детей, и у внуков, и у правнуков – никогда больше не беспокоить водяного на Прорве. Страшное место Прорва! Сюда и птица не летит, и зверь не бежит. Прошло сто лет, двести ли, стали забывать уже погибших. А потому стали поговаривать, что никто её, Прорву, не мерил, пожалуй.

И вот, наконец, теперь наша очередь. Мы идём. Идём, идём да остановимся. Потому что… мурашки, чувствую, на спине. Ведь сказано же не зря: сюда и птица не летит и зверь не бежит. Но всё-таки идём. Вот остановились снова. Послушали. В кустах чирикают птички. Значит, это ещё не Прорва? Но так как Сура, слышим, близко – полезли в кусты. Крапива стоит – уже с меня. Ежевичник. Колючий какой! И… вот где ежевики уродится! Непролазно. Но – пролезли. К Суре любыми путями, а пройдёшь-пролезешь, бывало! А речь мы ведём такую:

– Это и есть Прорва?

– Идёмте на станцию, ну её! – Я говорю.

– Ой, Митьк, ты и трус, – говорят они мне. – Вот где ежевики будет! Ой, а смородник какой кустистый! Придём с вёдрами сюда, да, Воль!

– Ага! – Волька откликается. – Обязательно, Витек!

– Воль.

– Чего?

– Черёмухи сколько!

– Но?

– Усыпная будет! А то – Прорва! Нет тут никакой головы водяного. Ерунда это всё. Бабкины это сказки!

– А вот мыло, Мить.

Трава то есть. Мыло – это у нас трава растёт такая. Ею руки и лицо натрёшь, бывало, и станешь умываться. А пены от неё – облака целые на воде!

– Э, – слышу, – сплав никак!

Глядим: правда. Сплав пошёл. Мы обрадовались, потому что, когда сплав идёт, мы на Пристани, где рыбачили всегда, любили на брёвнах кататься. Но я уже, впрочем, об этом рассказывал. И, глядя на сплав, который пошёл, пошёл всё сильнее, я представил уже себя плывущим на брёвнах. И говорю:

– Давайте плот сладим да поплывём на станцию! Что и в самом деле неплохо бы! Бывало, плывёшь, и кукушечку слушаешь. Как вот она – легка на помине – закуковала! Первая! Но такая, надо сказать, недолго кукует. Раза два, три – и перестанет. А потому у неё и не стоит спрашивать: «Кукушка, кукушка, сколько мне годов ещё жить?» Но я, помню, ей так обрадовался, что спросил именно про это. Как вдруг:

– Хо-хо-хо! – захохотало на воде.

И, друзья мои, до станции знаете, сколько у нас километров? Но я бы и до неё долетел с испугу! Если бы они не догнали меня на дороге, уже около Горевой горы. И Витька мне говорит, вытаращив глаза:

– Слышал? Теперь слышал водяного?

Но я ему ничего не ответил, потому что… Гляжу, он Вольке подмигивает.

– Это ты, – говорю, – не водяной ты, а Додон!

Хотя про себя всё ещё сомневаюсь: хохотало-то, как водяной! Кроме того, гляжу, у Вольки губы трясутся тоже, и волосы на голове стоят дыбом. Он, хлопая глазами, говорит:

– Это водяной был, пожалуй!

– Да может, и водяной. – Витька отвечает. – Хо-хо-хо! – опять.

И там: хо-хо-хо. На Прорве.

– Хо-хо-хо. – На Прорве опять.

– Хо-хо-хо! – Витька опять. И…

Уже мы, гляжу я, на горе стоим. А на Прорве ещё: «хо-хо-хо!» Но мы уже на Горевой стоим. На высоте.

После Горевой до станции нам подать рукой. И мы пошли. Потому что возвращаться домой – страшнее. Мимо Прорвы! Куда лучше вперёд, на станцию идти. Благо, мы на ходу освоились, перестали бояться водяного. И скажу почему. С Горевой горы нам стало слышно поезд. Он стал казаться совсем близко, хотя, впрочем, поезду нельзя доверяться. С поездом ведь как бывает? Его в полую воду, например, тоже слышно хорошо. Так, что кажется, он бежит-гудит на задах, и ты побежишь на зады, думая, что там поезд, но в результате ты там находишь обман один, а не поезд. Вот и после Горевой так же было: лес кончился, пошли давно озимые, а поезда нет, всё ещё его не видно. Но это хорошо, надо сказать: мы, благодаря тому, что поезд было слышно, бежали теперь торопко, с одною мыслью в голове: «Вот сейчас ещё пробежим до того места, где лесок кончается, и будет обязательно поезд!»

Да, именно благодаря этому мы одолели пятнадцать километров!

Но, помню, они, километры, нам достались тяжело. Особенно мне. Я стал так уставать, что начал садиться – прямо на дорогу. Волька с Витькой грозили мне, что отлупят, – на меня ничего уже не действовало. Я стал садиться всё чаще и чаще. А поднимался, когда брат мне скажет:

– Иди, понесу горшком!

Ехать горшком хорошо. Правда, когда я долго не слезаю, Волька жалуется, что тяжело. Но зато потом, когда я слезу, нам делается сразу обоим легко.

Ну какой у меня славный брат! Он, мой Воля, всё рассчитал наперёд. Он, когда стало мне невмочь идти, достал из кармана хлеб. И разломил, помню, кусок свой напополам, несмотря на то, что я свой съел давно, когда мы были ещё на Головке. А чтобы нам было сладко, мы заедали хлеб борщевиком, который рвали, идя обочь дороги. Брат даже стебли мне очищал, а я уже только их хрумкал.

Поезд появился нежданно.

– Вон, вон он!

Я поглядел туда, куда глядел Волька и… Поезд! Он вынырнул из леса и стал расти, расти.

– У-гу-гу-у-у-у-у-у!

Вот как он забасил громко. Я даже подпрыгнул, потому что это ведь совсем не то, как бывало на задах. А лучше, громче! И мы побежали бегом, чтобы опередить его. Но он прибежал на станцию вперёд нас. Поезд. На то он и поезд.

Мы прибежали, а он, глядим, стоит. Огромный, вспотевший. И вздыхает ещё: «Ух, как я бежал! Даже весь вспотел!» Именно так он вздыхал, этот великанище. И он покосился в нашу сторону. И сразу он понял, что мы ильминские, деревенские.

Потом, посопев ещё немножко, он – чух! чух! – пошёл. Пошёл, пошёл и…

Оставил всё это, что мной написано, а вами, друзья, я надеюсь, будет прочитано.