Текст книги "Снегопад в Берлине / A Snowfall in Berlin"

22
Божья память

РОЗА. Она ушла, чтобы найти тебя. Ты ее видела?

ЭМИЛИЯ. Нет.

РОЗА. Мне так жаль. Все это моя вина. Просто я…

ЭМИЛИЯ. Все хорошо.

РОЗА. Я не хотела никому причинять боль.

ЭМИЛИЯ. Я знаю.

РОЗА. Я такая сонная. Мне очень хочется спать.

ЭМИЛИЯ (кладет руки на плечи РОЗЫ). Все хорошо, дитя. Засыпай. Мир никуда не денется, когда ты проснешься. Все это, как кино. В кино все живое. Во всем живут боги. Призраки везде, вокруг нас. Мы всего лишь Божья память, прокручивающаяся снова и снова, как кино, в его голове. Мы всего лишь игрушки в его кукольном доме.

НАТАША (в центре сцены, как в начале). Нет в этом ничего настоящего.

РОЗА. Мне было так одиноко.

НАТАША. Они все – персонажи фильма.

(С этого момента свет начинает мерцать, как в старом фильме и слышится шелест пленки в проекторе).

ЭМИЛИЯ. Я знаю, дитя. Просто быть связанным с кем-то, с теплым, живым существом.

НАТАША. Настоящее – только страдание.

ЭМИЛИЯ. И все-таки причина всего страдания – страсть соединения, и неизбежно следующие за ней измена и потеря.

НАТАША. Я ставила этот фильм, чтобы спрятаться от боли.

ЭМИЛИЯ. Дьявол всегда прокрадывается на кухню ночью, чтобы отравить соус. В центре ада его огромные крылья хлопают, как лопасти ветряной мельницы.

НАТАША. Вы – то, что происходит в моей голове, когда в снегопад я сижу на берлинской улице.

ЭМИЛИЯ. Все будет хорошо.

НАТАША. Никто не подойдет, чтобы спасти меня.

ЭМИЛИЯ. Если ты не проснешься, она никогда не сможет причинить тебе боль, как причинила мне.

РОЗА. Я засыпаю.

ЭМИЛИЯ. Как она причиняет боль всем.

НАТАША. Онемение медленно расползается по моему телу.

ЭМИЛИЯ. Ее жертвы заморожены во льду, гротескно изломившиеся в агонии.

НАТАША. Смерть – как возлюбленный.

ЭМИЛИЯ. Все реки вины текут здесь.

НАТАША. Умереть – все равно, что утонуть.

ЭМИЛИЯ. И когда она вернется и найдет тебя… О, какой это будет для нее милый сюрприз. А я буду ее утешать.

(Под звук конца пленки, соскользнувшего с бобины и хлопающего о проектор, ЭМИЛИЯ медленно заталкивает голову РОЗЫ под воду. Свет меркнет и гаснет полностью. В темноте звучит Прелюдия Шопена).

Авторское послесловие:

Отношения между искусством и жизнь размыты, воображение и реальность. Жизнь продолжает кровоточить в ее искусство, искусство – в ее жизнь. Попытка разделить первое и второе не удается, не совместима с искусством, жизнью и здравомыслием. И однако, когда отношения между искусством и жизнью размываются, воображение и реальность тоже могут начинать размываться, и это еще одна тропа к безумию. С взаимоотношениями этих двух друг с дружкой, их слиянием, разделением, слиянием вновь, творческий человек сталкивается постоянно, осознанно или не осознанно. В случае Наташи она создала искусственную вселенную, чтобы спрятаться в ней, потому что реальность, из которой она убежал, для нее слишком чудовищна. Но любая реальность, какой бы странной и нереальной они ни казалась, в итоге всегда приходит, чтобы вернуть тебя. Искусство – это место, где ты можешь найти утешение, но спрятаться в нем тебе не удастся.

На одном уровне она смотрит на Розу и видит себя. Но на другом уровне ее одержимость Розой – попытка воссоздать ее отношения с умершим ребенком. Личность она депрессивная, полна противоречивых чувств. Есть в ней романтическое влечение к Коутсу, но его прикосновения для нее невыносимы. Она очень привязана и благодарна Эмилии, но не может подпустить ее слишком близко. Она завидует Меган в ее более приземленных отношениях с людьми, но находит эти отношения постыдными.

Создайте себя в эпизоде, говорит она им. Я – фильм. Имеет значение то, чего вы не видите. Никто не знает, что внутри кого-то еще, и никто не знает, что внутри их самих. Никто не знает, что он может сделать, и чего не может. Создавать или разрушать. Любовь или ненависть. Внутри каждого незнакомцы. Не анализируй. Не объясняй. Пусть все идет, как идет.

Когда образ входит в контакт с другими образами, происходит химическая реакция. Это какая-то алхимия. Иногда такое происходит с людьми. Секс, или убийство, или то и другое. Искусство – это постоянная трансформация. Ты продолжаешь превращаться в разных людей, вот другие люди не могут понять, кто ты на самом деле. Или не продолжаешь.

Иногда один взгляд говорит тебе все. Ты не хочешь знать, но не может отвести глаз. Иногда сначала ты не понимаешь, что видишь, но потом, месяцы или годы спустя, ты вспоминаешь этот взгляд, и понимаешь, что означало увиденное тобой. Но уже слишком поздно. Мы живем, продвигаясь в будущее, но понять можем, только оглядываясь в прошлое.

Она создает окружающую среду, которая усиливает врожденное безумие человека. Идет это из самого глубокого и тайного святилища ее души. Святилища, секретного или спрятанного, где хранится самое сокровенное.

В этой пьесе мы часто видим одно и слышим другое. Другие времена и места накладываются на вроде бы настоящее, и настоящее, однажды будущее, теперь всегда прошлое. Держаться за него не получается. Оно выскальзывает из рук, как мокрая русалка.

Бездонная глубина, сложность, неопределенность и загадка. Реальность кажется сверхъестественной: по терминологии Фрейда, что-то, когда-то известное, но затем подавленное, неожиданно вырывающееся на поверхность, и создает ощущение невероятного, заставляя волосы вставать дыбом. В этом предназначение искусство. Искусство создается из того, что вырывается на поверхность, и существует с тем, чтобы выманивать подобное на поверхность в других. Когда искусство достигает этой цели, человека наполняет зловещее, необъяснимое ощущение, что рядом присутствует какой-то незнакомый бог.

Эйзенштейн называл искусство столкновением противоположных страстей, происходящим на пересечении природы (естественного) и промышленности (произведенного). То есть пересечения иррационального внутри нас и нашего стремления к рациональному объяснению окружающего мира. Для Эйзенштейна это диалектический конфликт, который генерирует энергию искусства.

Эйзенштейновские цепочки психологических ассоциаций. Соседство несопоставимых событий. Монтаж – это аккумулирование ассоциаций. Каким-то образом процесс представления фрагментов усиливает эмоциональное воздействие. Пьеса – как форма ассоциативного монтажа. Когда корова преследует тебя на эмоциональном поле, смотри, куда ставишь ноги.

С одной стороны, кино – это структурный сон, в котором мы пойманы, как крысы в лабиринте. С другой стороны, мы вольны прокладывать свой путь через лабиринт. Пусть, по которому мы идем в лабиринте – наша свободная воля. Сам лабиринт – предопределенность заданных обстоятельств.

Даже если мы не способны это оценить, мы должны, по крайней мере, найти способ воспринимать красоту кажущегося беспорядка, который нас окружает, или сойдем с ума. В писательстве, сказал Сэлинджер, человек пытается расслабиться и окунуться в поэзию, которая течет сквозь все, что нас окружает.

То, что мы видим, может быть написанным Коутсом, или увиденным во сне Розой, или галлюцинацией Наташи, замерзающей под берлинским снегопадом. И может быть путанным воспоминанием фильма, который когда-то видела Меган, или пьяной фантазией Муллигана, грустящего о потерянной любви дочери. Или ничем из описанного выше. Мы целиком созданы из фрагментов других людей.

Любовь – это несчастливая череда спорных и ложных ассоциаций. Когда мы думаем, что влюбляемся в человека, на самом деле происходит следующее: мы переносим на него качества, которые мы находили в другом человеке, любимом ранее. Фрейд был прав, прослеживая эти цепочки ассоциаций в наше детство. Но парадокс в том, что это все, что у нас есть. Любовь мы принимаем за реальность, потом обнаруживаем, что это иллюзия, но все равно хватаемся за нее, потому что больше у нас ничего нет. Искусство, которое хотя бы на каком-то уровне не выражает любовь, бессмысленно.

Это ужасный момент, когда ты осознаешь, что становишься тем самым человеком, за которого себя выдавал.

Ироническое и отчаянное предположение. Случайное.

Мы можем поехать в Грецию и бегать голышом по гальке. Обезьяна бежит по стене. Она преследует меня. Зеленый чай.

Ты слышишь? Ты слышишь что-то странное? Шаркающие шаги за спиной? Шуршание в кустах?

Ассоциативная природа монтажа: значение извлекается не столько из самих образов, как из их сочетания с другими образами во времени и месте.

Сколь многое, в произведении искусства, можно оставить на волю случая, учитывая врожденную глупость зрителей?

Очередность образов во времени, которая и есть память, постоянно тасуется, как колода карт. Пиковая дама. Кот Леопарди смотрит в никуда.

Признание возлюбленного. Сложный рисунок вызывающих боль авантюр. Нераспутанный клубок шпагата. Прекрасная дама без жалости. Кости бывших любовников, разбросанные вокруг нее. Я провела жизнь между кроватью и окном.

Борхес называет четыре основных темы художественной литературы: работа в работе, путешествия во времени, слияние сна и реальности, и двойники. Все они представлены здесь.

За стенами валил снег, завывал ветер, ставни дребезжали. Они спустились в сад.

Она – Пиковая дама. Она ужасно боится утопленников.

Смешение голосов. Пятидесятница. Вавилонская башня.

Как и все русалки, прекрасная и завлекающая, она обречена приносить несчастье, тек, кого любит, и кто любит ее.

В зеркалах есть что-то чудовищное. Когда кто-то умирает, зеркала мы закрываем. Видимая вселенная – иллюзия. Зеркала – зло, потому что множат эту иллюзию.

Любопытно, что не так и редко, во время секса, мне хотелось сжать ей горло и душить, а ее, похоже, такая перспектива только возбуждала.

В глазах темнеет. Я смотрю на нее и слышу кровь, стучащую в ушах.

Иди в детскую.

Когда в тебя швыряют камни, используй их для постройки лабиринта и спрячься в нем.

На каждом перекрестке лабиринта поворачивай налево.

Мой отец рассказывал, что я, будучи младенцем, пытался схватить луну, когда он мне ее показывал, совсем как черт в истории Гоголя.

Она выходит из дома в грозу и стоит под дождем. Молнии и громы притягивают ее. Она словно бросает вызов молнии – ударь в меня.

Два красных глаза в темноте.

Замена одного образа другим – акт насилия. Фильм – это запись череды убийств последовательных образов. Очень похоже на историю жизни. Жизнь, как фильм, и запись процесса, и сам процесс, и оба сделаны из смерти.

Берлин притягивал меня, потому что был разрушен, а потом возродился. Мне хотелось того же. Возродиться. Но попав туда, обнаружил, что все по-прежнему разбито, несмотря на уничтожение стены.

В доме окон и образов

Чердак заполнен клетками птиц и

Застывшими сожалениями.

И в твоих снах всегда идет дождь.

Едва стемнеет, я прихожу

В лабиринт Вавилона.

Он построен из древних камней,

И коридоры усыпаны костями.

Ванна. Чистота. Крещение. Вода – как жизнь, смерть.

Принесите мне голову Иоанна Крестителя. С маринованными огурчиками.

Что есть эта безжалостная отстраненность. Набор матрешек – каждая вселенная устраивается внутри другой.

Человек должен полностью погружаться в любовь, в фильм, в спектакль, словно проглоченный большой рыбой.

Зеркала отражают зеркала. Какой образ реальный? Множество перспектив, видимых одновременно. Божья перспектива. Коллаж фотографических негативов: сатанинская перспектива. Две стороны реальности: созидание и уничтожение.

Смотрю на Ист-Ривер. Поезда ревут, проносясь в моей голове. Вагоны проглатываются тоннелем.

Притяжение безжалостной машинерии ада. Достаточно попасть в нее одному пальцу, и тебя засасывает полностью.

Пьеса – это зал зеркал, отражающих зеркала. Дождь, как объединяющий образ. Слезы. Моча. Менструальная кровь. Сперма. Лг изливается. Потом замерзает. Дождя больше нет. Он становится холодным и твердым.

Полифония, как у Палестрины, множество линий, играемых одновременно. На вернем этаже музыкальной школы множество комнат, и в каждой – пианино. Самые разные произведения репетируется одновременно. Все часы показывают разное время.

Фильм проглатывает зрителей. Человек, захваченный фильмом, становится его частью, не может выбраться из него, как Иона, проглоченный большой рыбой, капитан Ахав и кит. Это иероглифы, которые движутся. Фильм в твоей голове.

Структура – это последовательность образов в голове. Она кажется случайной, выглядит бессмысленной. Но, при сверхконтроле становится ложной. Как соединить случайную природу квантовой реальности с одержимостью найти закономерности, чтобы мир обрел смысл? Это не просто тщеславие. Это вопрос выживания. То, что ты считаешь нереальным, может тебя убить. Или, другими словами, все, что может тебя убить, реально.

Только люди и боги могут рассказывать истории. Мы – оживший сон иконографии воображаемого бога.

Последовательность образов. Одновременные впечатления. Пространственная целостность, временные изменения. Или обратный ход. Порядок, в котором происходят события, совсем не тот порядок, в котором мы о них узнаем, и не тот, в котором мы их понимаем.

Мы помним совсем не то, что действительно случилось. То, о чем мы думаем, как о случившемся, на самом деле воспоминания, которые мы смогли восстановить о том, что происходило в наших головах, когда это событие имело место быть. Вниз по долгой, мокрой, выложенной на склоне холма дороге к глубокому колодцу, а в нем прячется существо, которое и пожрет нас. Такого наше жизненное путешествие.

Фильм, как и жизнь человека, сложен из фрагментов. Мы переживаем эти фрагменты в одном порядке. Помним их в другом. Память редактирует фильм, вместе с страстью и страхом. Искусство изменяет нашу память.

Ад, сказал Достоевский, это неспособность любить.

Все написано шифром. Все, к чему мы можем прикоснуться, символ чего-то еще. Мы проводим нашу жизнь, стараясь восстановить потерянную шифровальную книгу. Но работа эта всегда остается незаконченной. Эта книга – палимпсест.

По большей части, я читаю, чтобы дать пищу тому, что я пишу, и часть того, что я читаю, имеет прямое, логическое отношение к моему писательству. Но иногда меня непроизвольно тянет к тем произведениям, которые вроде бы никак не связаны с тем, что я пишу, но мое подсознание все равно толкает меня к ним, настойчиво, по причинам, которые мне никогда не понять, а потом выясняется, что именно эти произведения необходимы для написания некоторых фрагментов того, над чем я работаю. Я научился доверять этим импульсам, и иду, куда они меня ведут. И на перекрестке дорог, на который ты и не думал попасть, неожиданное сочетание несопоставимых предметов превращается во что-то сверхъестественное. Сверхъестественное, по Фрейду, это возвращение того, что мы когда-то знали, но потом подавили, загнав глубоко-глубоко. Что-то заставляет его вынырнуть на поверхность, и тогда волосы встают дыбом, по коже бегут мурашки, мы ощущаем странный восторг, великий бог Пан внезапно появляется перед нами, идет сквозь папоротники, которые колышутся от ветра, хотя все остальное застыло.

В моих снах они гонятся за мной в катакомбах. Чудовища вылезают из стен. Я спускаюсь через лаз и оказываюсь к канализационном тоннеле. И все из-за любви к дочери королевы Ирландии.

Я только что призналась луне,

Что не знаю языка енотов.

Они сказали, что я безумна,

Всего лишь за танец под дождем.

Меланхолия правит здесь,

На улице Крокодилов.

Наблюдать можно под разными углами. Исчезающие призраки.

Через лес густого тумана я иду в плаще невидимости, и мои враги не могут меня найти. В превращении карликов в камень я – гений. Я изучал превращение карликов в камень в Оксбридже. Смех в темноте рядом с парком развлечений. Шарманка выглядит знакомой. Я видел в кустах убийцу. Сводить психиатра с ума – долг каждого пациента психиатрической лечебницы. Я любил девушку, которую звали Деменция Прекокс. Карусель. Аттракционы. Уроды. Голая сомнамбула предсказала мою судьбу. Иззубренный готический ландшафт.

Я закончу свой путь в маленьком доме на темной улице рядом с Пикадилли.

Я – клоун капающей крови.

Будущее продолжается в прошлом, как семечко.

Эмилия читает Пиранделло и плачет.

Только американцы носят шляпы из енота. И только безумные.

Эмилия читает Пиранделло и плачет о безумии Бога. Мокрая брусчатка. Она боится велосипедов и видит эротические сны о Феллини. В личном опыте ничего реального нет. Давайте вернемся к нашим баранам. Среди зрителей баранов полно. Вы все – куклы в кукольном доме.

Это должно быть похоже на музыку, с повторяющимися фразами и мотивами. Как во вращающемся греческом хоре. В картинах есть основа (люди, которые в них участвуют) и хор (люди, которые комментируют и подслушивают, но, возможно, не участвуют). Главное – достаточно ясно показать, кто есть кто в каждой картине, но не всегда ясно, что в контексте пьесе реально, а что – нет.

Параллели, линии, пересекающие страницу от одного персонажа к другому, образы, которые появляются в историях разных людей, переплетенные, лабиринтоподобные, зачастую невразумительные, но никогда не воспринятые в их полноте. Как и в человеческом опыте, всегда остается что-то непонятое.