Текст книги "Путешествие Руфи. Предыстория «Унесенных ветром» Маргарет Митчелл"

– Филипп счастлив. Наконец-то мой кузен «в своей тарелке».

Почти десять лет минуло – и вот легендарный рождественский бал Робийяров возродился как символ «старой Саванны», где каждая дама отличалась изысканностью, а все до единого джентльмены были готовы ради них стреляться. Саваннцы не были разочарованы, когда приглашение Эвансов так и не воплотилось в действительность, а позвали к себе Робийяры. Приглашения были подписаны Филиппом и Пьером, а под их подписями красовался какой-то маскоджский завиток, похожий на птицу, но никто в точности не понимал, на какую именно.

Никто из первых лиц Саванны не бывал в особняке Филиппа со времён похорон его матери, которая умерла двадцать лет назад, и всем не терпелось узнать, во что превратила его новый дом маскоджская принцесса. Сентиментальные натуры надеялись, что он обрёл былое великолепие, которым блистал во времена борьбы за независимость – Американской Революции, – когда был штабом генерала Хоу.

Знать в радостном предвкушении обновляла свои экипажи и доставала из шкатулок сверкающие драгоценности, а саваннские белошвейки искололи себе все пальцы, создавая бальные платья по последним парижским выкройкам. Каждая гостиная полнилась вопросами и сплетнями; и хотя ответов пока не было, но это-то и воодушевляло.

Соланж вручила приглашение мужу:

– Она, может быть, и принцесса, но её почерк заслуживает сожаления. Любой ребёнок написал бы лучше.

– А что говорит доктор Майклс? Следует ли тебе ездить на бал в таком деликатном положении?

Соланж надула губы:

– Он говорит, что у меня родится здоровый, счастливый малыш. И настоятельно рекомендует больше двигаться. Сейчас же не мрачное Средневековье.

Услышал ли её Уэсли? В эти дни он так отдалился.

– У фирмы сейчас напряжённое время. Учредители…

– Милый Уэсли! – воскликнула она, беря в ладони его лицо. – Сейчас же Рождество!

– А потом Бал в честь дня рождения Джорджа Вашингтона и проклятые патриотические тосты, а затем…

– Разве мы не можем просто насладиться там компанией друг друга?

– Конечно можем… – уступил Уэсли.

Дом Филиппа Робийяра на деревянном каркасе стоял на северном углу улиц Броутон и Аберкорн. Два урагана и городской пожар уничтожили большую часть саваннских деревянных домов, но этот – посеревший и покосившийся, выстоял. Стихия опустошила окрестности, и, когда мать Филиппа отошла в мир иной, даже самые верные его друзья ожидали, что он переедет в лучший район.

Экипажи начали прибывать к восьми. При свете пылающих факелов слуги направляли повозки и помогали пожилым гостям подняться по высоким жёлтым каменным ступеням в дом. Двери стояли нараспашку, и на фоне ярко освещённого холла знакомые черты Неемии невозможно было разглядеть, когда он приветствовал новоприбывших и препровождал к угрюмому маскоджскому кучеру Филиппа, который принимал у всех накидки.

– Вечер добрый, миссис Соланж, масса Уэсли, – произнёс Неемия. – Делаем всё, что в наших силах. Будьте уверены.

Женская рука будто и не коснулась холостяцкого жилища Филиппа. Пожилые гости помнили обои в гостиной, которые двадцать лет назад были ярче. Дамы помоложе завидовали слабому зрению старших, которые не могли разглядеть, кто поселился под неприглядными тёмными карнизами.

Дамы замечали нитки от половых тряпок, зацепившиеся за мебельные ножки мебели, но старались не прерывать разговора, когда смахивали пыль со стульев, перед тем как присесть.

Ветки бальзамина, омелы и алтея оплетали спинки стульев, а с люстры свешивалась борода серебристого мха.

– Этот мох – священное растение для дикарей? – спросила Антония Севье.

Гостиная была заставлена родительской мебелью прошлого века. Напившись уже больше, чем предписывало благоразумие, Филипп встречал гостей, представляя свою принцессу:

– Это моя дорогая супруга, Осанальги. Мистер Хавершем, Осанальги. Можете звать её Оса, как я, – со смешком добавил он.

Остриженные волосы у женщины были слишком чёрными и чересчур блестящими. Вычурное бальное платье скорее подошло бы человеку, более привычному к стесняющей движения одежде. Улыбка словно приклеилась к лицу Осы, взгляд метался по комнате.

– Маскоджи – первые жители Джорджии. Существует восемь… или девять племен, в зависимости от того, как их считать.

– Ну что ж, Филипп, это очень увлекательно. Миссис Робийяр, вы должны рассказать нам об этом.

– Да, – только и ответила Оса.

Гости всё прибывали.

Филипп отменил неповоротливый, старомодный, хорошо знакомый менуэт, и когда музыканты заиграли новый (и, по некоторым отзывам, непристойный) вальс, Филипп со своей невестой закружились по полу, настолько поглощённые друг другом, что не слышали перешёптываний за веерами и не замечали насмешливых подмигиваний.

Пьер, исполняя обязанности кузена, танцевал один танец за другим с вдовами и старыми девами. Некоторые дамы, знававшие и лучшие дни, держались у буфета, которого сторонились их более разборчивые сестры, несмотря на уверения Пьера, что под тёмно-красным креветочным соусом не скрывается никаких дикарских блюд.

Крепкий пунш всё же поднял настроение, и довольно скоро, несмотря на то что па вальса приходилось осваивать прямо во время танца, невзирая на молчание хозяйки и суровость кучера, гости Филиппа начали ощущать нечто похожее на дух Рождества. Они ожидали увидеть принцессу? Ну что ж, теперь увидели. Из этого праздника вполне можно извлечь всё лучшее. Хавершемы общались с Севье, Минни с О’Хара.

Слуги праздновали в подвале. Няня Сериз приставила к детям няню Антигону, чтобы присмотреть за ними в детской, а кучер разыскал какого-то нелюдимого парня следить за лошадьми.

Кухня представляла собой кирпичное помещение со множеством закоулков и ниш, освещённых свечами, с очагом, где весело булькал чайник. Пьер Робийяр доверил Неемии разливать из бочки мадеру. Устроившись в торце длинного дощатого стола, няня Сериз зорко следила за тем, как Неемия выполняет свои обязанности, кивая, когда можно было наполнить жестяную кружку, и неодобрительно покашливая, если кружка наполнялась слишком часто.

На свой же счёт она не скупилась и донимала Руфь расспросами о Джеху и тех подробностях, о которых Руфь предпочла бы не распространяться. Няня Сериз знала, каковы молодые девушки.

– Я сама была такой.

– Да что ты, нянюшка Сериз!

– Мы одинаковые, деточка; нам, женщинам, всем нужна любовь.

Руфь умчалась в спальню, где Полина строила башню из кубиков, а другие дети усердно её разбирали. Няня Антигона только отмахнулась, когда Руфь предложила её сменить.

– Лучше уж здесь останусь, с детьми. Мне они нравятся куда больше взрослых.

Руфь надеялась, что любопытство Сериз перекинется на тайны других, но подогретая мадерой и воспоминаниями о своей юности няня Сериз принялась за расспросы:

– Этот Джеху очень практичный. Когда-нибудь он заработает много денег для жены и детей. Может, даже купит собственный дом.

– Может быть.

Няня Сериз улыбнулась, словно наконец добралась туда, куда стремилась всё это время:

– Джеху говорил о Веси? Пасторе Веси?

– Говорил, что он убеждённый христианин.

– Г-м-м, г-м-м. Веси – свободный цветной, как и Джеху. Выиграл денег в лотерею и выкупил сам себя. Он говорит, Бог подсказал ему счастливый номер. Он, – няня Сериз понизила голос, – он…

– Он что? Я хожу на мессу каждое утро. Мы с Полиной всегда приходим.

– Веси – не католик, милочка. Он проповедует для цветных!

Руфь медлила с ответом, вяло улыбаясь.

Сериз нахмурилась:

– Я не знаю, деточка. Точно ничего не могу сказать. Это-то меня и беспокоит.

Она налила Руфи полчашки мадеры.

– Я не пью…

– Тогда пришло время попробовать. В этом мире не так уж много хорошего. Дети, хороший любящий человек, – она ткнула Руфь локтём, – и вот это. Я иногда думаю, что это лучшее. И уж точно, проще достаётся.

Но Руфи не понравился вкус вина, и, пока Сериз не видела, девушка поставила чашку. Няньки смеялись и веселились, забыв обо всём. А вдруг их детям нужна помощь?

У массы Уэсли уже было красное лицо, они с массой Хавершемом и массой Пьером над чем-то смеялись. Миссис Соланж с миссис Антонией о чём-то шептались, будто всегда были лучшими подругами. Руфь подёргала Соланж за рукав.

– Мы сейчас уходим, миссас? Малышке Полине пора домой.

– Сегодня Рождество, детка. Мне, без сомнения, позволено раз в году забывать о своих обязанностях.

Руфь никак не могла придумать, о каких обязанностях следует забыть миссис Соланж.

– Я же с Полиной, – сказала она.

Она пошла в детскую, где двое сонных малышей устроились на старинном диванчике вместе с няней Антигоной, которая лишь приоткрыла один глаз.

Руфь присела в углу, прижавшись спиной к тёплым кирпичам дымохода, и заснула неспокойным сном, просыпаясь каждый раз, когда очередная нянюшка забирала своих подопечных. Проснувшись окончательно, когда Неемия разбудил её, она почувствовала, что во рту пересохло, а в глаза словно насыпали песку.

Неемия вручил сонную Полину Руфи в прихожей. Поскольку Филипп был не в состоянии прощаться с гостями, их провожал Пьер, желая всем доброй ночи.

– Миссис Эванс, как хорошо, что вы почтили нас своим присутствием. Филипп очень признателен, что вы с Уэсли украсили наш маленький праздник. Филипп говорит, – добавил он шёпотом, – что Эвансы – «сливки саваннского общества».

Услышав, что Пьер говорит тот же самый комплимент и другим, Соланж улыбнулась:

– А что же наша хозяйка?

Пьер посмотрел по сторонам.

– Возможно, она…

Соланж вернулась в гостиную и застала там двух пьяных, спавших на стульях, и какого-то бородача, который свернулся в углу и протестующе бормотал слуге:

– Не пойду. Тут посплю.

У миссис Робийяр руки до самых запястий были вымазаны в супе гамбо[25]25
  Гамбо – густой суп из бамии со специями. – Прим. перев.


[Закрыть], на платье пролился соус. Она что-то бросила – креветку? сосиску? – обратно в супницу. Глаза у неё так и бегали.

– Так вы, – сказала Соланж, дотронувшись до своего живота, – вы… тоже.

Оса порывисто схватила Соланж за руку:

– Поговорим? Поговорим?

Борясь с желанием вытереть жир с руки, Соланж склонилась к хозяйке дома. Они проговорили десять минут – две будущие матери, – пока Оса не перестала дрожать и не успокоилась. Когда Соланж сказала, что ей нужно идти, гостеприимная хозяйка зачерпнула в супнице половником кушанье и предложила его гостье. Нарочито осторожно Соланж достала пальцами единственную серо-бурую креветку и повертела, с восхищением осматривая со всех сторон. Оса просияла.

– Мы обе беглянки, – поведала ей Соланж. – Саванна бывает такой жестокой. – Она вытерла руку о скатерть. – Беглецы вынуждены играть не свою роль.

Руфь понесла Полину к экипажу. Уэсли был слишком пьян, поэтому Соланж положила Полину на переднее сиденье, а Руфь взобралась наверх и устроилась рядом с извозчиком. Она не устала, ни капельки. Зимние звёзды ярко светились в небе.

На следующее утро, пока Руфь не развела огонь в гостиной, дом стоял холодным. Кухарка приготовила овсяную кашу. Соланж, зевая, спустилась по лестнице. Волосы у неё были не причёсаны, к тому же она не смыла вчерашний макияж, и теперь лицо напоминало боевую индейскую раскраску, Руфи удалось сдержать смех. Взяв порцию Руфи, она потребовала кофе с цикорием и утреннюю газету.

Когда Соланж пила вторую чашку, она вдруг фыркнула, указывая на объявление в чёрной рамке.

– Матерь Божья, – недоверчиво покачала она головой.

И вслух зачитала объявление о том, что президент Гаити бесплатно предлагает землю любому свободному цветному американцу, желающему иммигрировать.

– О боже, боже мой, Руфь. Может, предложить тебе с твоим мастером поехать на Гаити?

Руфь слегка улыбнулась:

– Спасибо, не надо, миссас. Я нянюшка Руфь Форнье, американка.

Соланж потёрла лоб:

– Да, похоже, что так. – Она сложила газету. – Знаешь, она умная женщина.

– Миссас Робийяр?

– Но врача у неё нет. У её народа вообще нет врачей, никаких. От Филиппа помощи не дождёшься. Я попрошу доктора Майклса заглянуть к ней.

Она резко обернулась к Руфи:

– Видишь, как жестоки люди? Как чудовищно жестоки? Оса – жена самого богатого француза в Саванне. И всё-таки сегодня утром все эти благородные дамы попивают чай с сухариками и посмеиваются над ней – «Бедная, бедная принцесса Оса! Неотёсанная индианка!» – Она смахнула прядь волос со лба.

– Моя милая Полина. Как она будет себя вести в возрасте Осы? Вырастет ли она эксцентричной и не превратится ли в объект для насмешек? Или станет одной из тех счастливиц, которые задают тон другим?

– Няня Сериз говорит, что нам всем нужна любовь, – сказала Руфь. – Любовь всегда и во всём.

Соланж обхватила голову руками:

– Няня Сериз! Няня Сериз! Образчик хорошего вкуса и манер! Боже, боже мой!

– Миссас, что ещё…

– Полина ведь не станет служанкой, Руфь. Она не будет присматривать за чужими детьми. Она выйдет замуж за человека с хорошим положением или с большими перспективами. Моя Полина и, – Соланж нежно погладила живот, – этот малыш будут счастливо жить среди равных себе, пользуясь благами цивилизации, оказывая милости обделенным. Полина должна стать самой собой, но не выделяться, как бедняжка Оса или я, когда только прибыла к этим берегам. Как они шептались: «Бедная женщина! Ещё одна несчастная беглянка из Сан-Доминго!» Шептались до тех пор, пока я не получила свои деньги.

– Но, миссас. Вы всегда отличались от остальных.

Соланж, махнув рукой, отвергла этот комплимент.

– Руфь, я должна сообщить тебе правила – нет, требования – культурного общества.

Она склонила голову, словно в молитве.

– Чтобы стать кем-то, – медлила Соланж, подыскивая слова, – нужно прежде всего кем-то казаться, походить своими манерами. Отец Осы – властелин. Следовательно, он действует, одевается и говорит так, как ожидают от властелина его дикие соплеменники. Понимаешь?

– Я ни разу не видела вла-а-а… Никогда, миссас.

– Ах, вот и нет. Когда Уэсли, пошатываясь, спускается по лестнице, он не похож на властителя, но он превращается в него на пороге, прежде чем выйти из дому и приступить к своим делам. Мистер Хавершем – в своём очень простом, но очень дорогом чёрном костюме – олицетворение власти. И Пьер Робийяр, несмотря на старомодность и манерность, – он тоже. Они хозяева жизни, потому что соответствуют нашему представлению о том, какими должны быть хозяева. Ты, как наставница Полины, должна бдительно следить за такими проявлениями, которые отличают юную леди от простой женщины или, – она содрогнулась, – от потаскушки. Эти отличия очень важны, поскольку они весьма тонки. Те счастливчики, которые получили хорошее воспитание и изысканные манеры, выделяются именно этим.

– Манерами, миссас?

И хотя Руфь не знала, что это такое, она обещала слушаться и быть начеку.

Соланж была слишком умна, чтобы не понимать явных знаков. Крупный агент по продаже хлопка, кузен миссис Севье по отцовской линии, был найден мёртвым в своем офисе. Он отравился, выпив стакан старинного, изысканного бурбона с мышьяком. Американский хлопок приносил всего четыре цента с каждого фунта – если находился покупатель. Раба для плантации, крепкого и послушного, можно было приобрести за четыреста долларов, вполовину дешевле, чем в прошлом году. Берег реки был завален хлопком, который громоздился, словно нетающие сугробы, брошенный плантаторами Верховий, которым не удалось его продать.

Возможно, потому, что Соланж не хотелось думать об этих снежных горах, она читала Полине (которая слушала лишь тогда, когда кукла или котёнок не отвлекали её внимание) и Руфи, которая была зачарована чёткими предписаниями маленькой книжицы по этикету.

– «Леди не говорит о себе. Она позволяет другим хвалить себя».

– А если она сделает что-то особенное?

– «Окружающие могут узнать о наших достижениях путём расспросов». Полина, ты должна избегать популярных выражений. «Можете на меня положиться» – верный признак обмана. «Буду краток…» обещает слишком длинное описание. «Не буду хвалиться» выдает хвастуна.

Начались зимние дожди, и Полина часто оставалась дома, а Руфь садилась за книгу этикета.

– «Если леди услышит непристойность, она должна немедленно прервать говорящего, пристыдить его, а если его нельзя убедить, то леди вольна уйти, чтобы не запятнать своё доброе имя. Провожатый юной леди может вступиться за неё, защищая от неделикатности».

И так далее.

Уэсли обедал дома и был нежен с Соланж и Полиной, но потом возвращался в офис спать, отшучиваясь, что его присутствие «держит судебных приставов на расстоянии».

Руфь спала неспокойно. Слишком много тумана нависло над её семьёй, слишком много духов подавали свой голос.

Будто изучение хороших манер могло поднять цены на хлопок, чтобы фабрики начали покупать его и хлопковые кучи исчезли с променада, Соланж неустанно продолжала давать наставления:

– «Леди должна так украшать своё платье, чтобы не давать повода для досужих разговоров и обсуждений её наряда. Общество одобряет ту женщину, которая не спешит следовать моде, но одевается в вышедшее из моды в подражание уважаемым гражданам».

– То есть она одевается, как другие леди.

– Вот именно. «Платье юной леди должно быть скромным по фасону и расцветке, чтобы её поклонники не подумали, что она обожает роскошь».

За ужином Уэсли сказал:

– Хавершем требует вернуть займы. Не по собственному умыслу. Этому можно поверить. Но он работает на Филадельфию. Но это совсем, совсем некстати.

– Разве Банк Соединённых Штатов не предлагал ссуду? Чтобы поддержать торговлю?

Горькая, понимающая улыбка появилась на лице Уэсли:

– Шесть месяцев назад любой человек, достаточно упитанный, чтобы отбрасывать тень, был достоин займа. «Сэр, а больше вам не требуется?» – спрашивали они. Даже не важно, какова была ваша репутация. Банк финансировал глупцов, которые сбивали цену честным людям. Теперь банк хочет, чтобы эти глупцы вернули займы. Но, поскольку они не могут платить, их крах становится нашим.

На следующее утро Соланж объясняла, почему незамужняя леди не должна много есть.

– Она не должна давать повод думать, что слишком неумеренна в своих аппетитах.

– А если она голодна?

– У девушки может быть аппетит. На самом деле она его приобретёт. Но она не должна проявлять его. Поклонники полагают, что у приличных девушек нет аппетита, и только пренебрегающие приличиями девицы будут разубеждать их.

В эти трудные времена О’Хара процветали, и Соланж восприняла это как урок себе. «Благоразумие, Руфь, – сильнейшее оружие женщины».

Полина пропускала наставления мимо ушей, но Руфь была прилежной ученицей. Она, как правило, жила своим умом, и учение для неё было редким удовольствием.

Уэсли так ещё и не побывал в Розовом доме в новом году.

Соланж сказала мистеру Джеймисону, что пора прекратить работы, но он возразил, что всё будет закончено через шестьдесят дней.

– Я могу оплатить вам последний счёт, – сказала Соланж. – Но не больше.

Джеймисон сообщил, что цистерна на чердаке уже установлена, но к ней не подсоединены трубы, в центральной зале не закреплены рейки для защиты стен от спинок стульев, к винтовой лестнице осталось прикрепить балюстраду и перила и покрыть лаком. Короче говоря, Розовый дом не закончен.

Соланж через силу улыбнулась:

– Как скажете, сэр. Но у нас больше нет средств, чтобы закончить его.

Мистер Джеймисон сердито фыркнул. Интересно, подумала ли она о рабочих, которых он нанял, у которых, как и у него, есть семьи?

– Можете обратиться к ним снова, когда жизнь наладится, – сказала она.

Вторая беременность протекала тяжелее, чем первая, а из-за весенних дождей приходилось часто оставаться дома. В один из хмурых дней Соланж отправилась к Розовому дому и застала рабочих, разбиравших леса, а Джеху в это время грузил лес в старый фургон. Соланж охватило такое глубокое уныние, что она резко опустилась на бочонок с гвоздями, едва не потеряв сознание.

Когда она открыла глаза, перед ней стоял Джеху.

– Хотите воды, миссас? Я могу чем-то помочь?

– Нет-нет.

– Мистер Джеймисон уже не вернётся. Хотите, я схожу за массой Уэсли?

– Нет, всё в порядке. Головокружение, вот и всё.

Он помог ей подняться. Как же болит спина. И какая же будет радость, когда всё закончится.

Джеху откашлялся:

– Я бы хотел поговорить с вами, миссас. О Руфи, этой молоденькой девчушке.

– Не сейчас, – ответила Соланж. – Не сейчас.

Спустя три дня, в воскресное утро, когда повсюду звонили колокола, на пороге их дома появился Неемия, сжимавший в руке шляпу, с таким лицом, какого раньше Соланж видеть не приходилось. Его мучило, что он должен стать дурным вестником. Сообщив свою весть, он помог ей войти в дом, где Соланж упала в обморок.

В сорока футах ниже Аллеи Комиссионеров лежал Уэсли, похожий на мёртвого дрозда в своём плаще с раскиданными на мокрых булыжниках фалдами, дрозда, который ударился об оконное стекло и упал замертво на пристань.

– Было страшно скользко, – рассказывал Неемия о падении Уэсли. – Никто бы не устоял. Ошмётки мокрого хлопка такие скользкие, хуже, чем колёсная смазка.

Комки грязного хлопка валялись на проходе, на лестницах, в канавах – он был повсюду. Река ревела, обдавая грязной пеной доки. При жизни Уэсли никогда не сидел на месте. Теперь люди, молча толпившиеся вокруг него, не были такими неподвижными, как Уэсли. Куда девалась его энергия? Соланж перекрестилась. Попадают ли методисты в рай? Раньше она даже не задумывалась об этом.

– Как это случилось?

– Никто не видел, миссас.

Один из зевак заметил Соланж с Неемией на аллее, и толпа расступилась, чтобы дать вдове взглянуть на погибшего. Соланж начало трясти, но, к счастью, дрожь внезапно прекратилась.

– Миссас желает…?

Все эти лестницы, доки; сколько сотен раз она ходила по ним, ни разу не замечая, как громко, как резко кричат чайки? Соланж отпустила стиснутые перила, рука отозвалась болью.

Мужчины сняли шляпы и, бормоча, расступились. Шея у бедного Уэсли была неестественно вывернута, пряди волос упали на глаза. Он лежал щекой в грязной луже.

Спустя какое-то время Неемия взял Соланж за руку. Что подумает Руфь? И бедная Полина? И кто она теперь – вдова Соланж? В отчаянии она крепко сжала дружескую руку Неемии.

Новый экипаж Пьера повёз Соланж с Полиной и Руфью в методистскую церковь. Пьер случайно или сознательно выбрал такой маршрут, чтобы проехать по Аберкорн-стрит, где на двери дома Филиппа Робийяра виднелась траурная лента по поводу смерти новорождённого ребёнка Осы. Похорон по католическому обряду не устраивали. Поговаривали, что младенца похоронили маскоджи.

Пьер нанял гробовщика и оплатил похоронные услуги до проведения службы: для дам заказали чёрные лайковые перчатки, для джентльменов – тёмные носовые платки. На похоронах присутствовали друзья Пьера и коммерсанты, которых Соланж едва знала. Филипп с Осой, одетые с головы до ног в чёрное, сидели на скамье в церкви, прижавшись друг к другу. О’Хара стояли позади всех, у дверей.

Мысли Соланж блуждали от цветов на алтаре к бархатной накидке священника, от неё – к запаху восковых свечей. Она не могла представить себе завтрашний день. Настоящее Уэсли и Соланж стало прошлым.

У могилы она дала Полине розу, чтобы положить на гроб отца, а Руфь сунула между цветов что-то, завёрнутое в синюю ткань. Соланж бросила горсть песчаной земли на крышку.

По пути домой Соланж стало нехорошо. Её тошнило от запаха свежевыдубленной кожи и воловьего жира в экипаже Пьера. Она сглотнула. Витой чёрный шнурок траурного платья натянулся, как якорный трос, на её раздувшемся животе.

У Пьера дома знакомые и незнакомые мужчины и женщины, поглаживая её безжизненную руку, выражали свои соболезнования. Почему она должна верить им? Их любимые ещё живы! По крайней мере, братья О’Хара не навязывались со своими прикосновениями.

– Нам очень жаль, мэм, но в вашем несчастье можете на нас рассчитывать.

Жаждущие выпить напились, голодные толпились у стола. Филипп выглядел оглушённым: горе по новорождённому пересиливало сочувствие. Ещё двое гостей были в полном трауре; остальные надели траурные повязки, джентльмены прикололи к лацканам пиджаков креповые ленты. Антония Севье обняла Соланж. Разве она сама недавно не потеряла сестру? Пришедшие почтить память Уэсли были словно берег, который ярд за ярдом, один любимый за другим, обваливался в море. Бренди, который принёс ей Неемия, был на вкус как вода.

Руфь кормила Полину пирогом, оберегая от несдержанных взрослых, после сожалений которых девочка принималась плакать навзрыд.

Соланж тоже не могла сдержать слёзы.

Что ей делать? Что делать? Она всегда делала. Что-нибудь. Всегда что-то делала.

Всё вокруг расплывалось. Почему сквозь эту проклятую дымку ничего не видно?

Она схватила за руку Пьера:

– Пьер, милый Пьер. Ты должен помочь мне. Мне нужно продать наш бизнес.

Он похлопал её по руке:

– Да, дорогая Соланж.

– Мне скоро понадобятся деньги. С уходом Уэсли…

– Бедный Уэсли, мой сердечный друг.

Пьер всхлипнул. Достав из рукава большой платок, он шумно высморкался. Соланж сжала и разжала свою совсем пустую ладонь.

– Пьер, ты должен помочь мне продать бизнес Уэсли.

– О, боже, боже мой…

Соланж поборола порыв утешить его. Пьер был совершенно беспомощен. Подошёл выразить свои соболезнования мистер Хавершем. Его жена стояла у дверей, ожидая его, чтобы уйти. Кажется, на миссис Хавершем была траурная брошь. Любимый кузен? Соланж что-то слышала об этом…

Лицо у мистера Хавершема посерело, а некогда пухлые щёки свисали со скул, как у охотничьей собаки. Глаза налились кровью, они были такими ярко-красными, что наверняка болели.

– Как любезно было прийти с вашей стороны, – сказала Соланж.

Когда они ушли, Соланж спросила Пьера:

– У миссис Хавершем умер кузен?

– Да, Джон Уайтмор. Был добровольцем в армии генерала Джексона. От ран…

– Все мы кого-то оплакиваем, каждый из присутствующих…

Эта мысль в очередной раз вызвала у Пьера слёзы.

– Твоя дорогая Луиза, любимая Клара. Ты, верно, очень тоскуешь по ним.

– О да! Как мне их не хватает!

– Пьер, мне надо продать наш дом. Я перееду в Розовый.

– Что? – спросил он, вытирая глаза.

– Я не могу позволить себе два дома.

– Боже мой, Соланж, но Розовый дом ещё не закончен!

– Водопровод не сделан, но я всю жизнь жила без него и могу отлично обойтись.

– А спальни?

– Не закончены. Но крыша новая, снаружи все сделано; двери и окна вставлены. И даже есть прекрасная винтовая лестница из красного дерева. По крайней мере, её часть…

После этого оба расплакались, скорбя по своим любимым и утраченным надеждам.

На следующий день рано утром прибыл Неемия с фургонами и рабочими братьев О’Хара, чтобы помочь Соланж с переездом в Розовый дом. Она с Руфью и Полиной отправилась с первым гружёным экипажем, и Полина в новом доме принялась бегать по большим пустым комнатам, забыв обо всех печалях.

Рабочие поставили кушетки в гостиной. В ней предполагалась спальня Соланж, а Руфь с Полиной поселились в меньшей комнате, где планировалось разместить кабинет Уэсли.

– Мастер Уэсли сейчас смеётся, – сказала Руфь, – когда видит меня с Полиной здесь!

– Смеётся?! – вспыхнула Соланж. – Что ты имеешь в виду?

– Ну, мастер Уэсли любил всё разделять. Дело нужно делать на работе. А теперь мы будем спать в кабинете мастера Уэсли.

– Откуда ты знаешь, что Уэсли думает… думал?

Руфь подошла к стеклянному шкафчику с сервизом, который перевозили без всякой осторожности, и смущённо ответила:

– А я говорю с ним. И с мастером Огюстеном тоже. Осторожнее, это же стекло! – крикнула она рабочим.

Её глаза вспыхнули.

– Они заботятся о вас, миссас. Оба ваших мужа приглядывают за вами.

Соланж ощутила какое-то странное сверкание в глазах, на неё вдруг навалилась тишина, которая предвещала сильнейшую головную боль. Она проглотила поднявшуюся к горлу желчь.

– Мы будем счастливы здесь, – с наигранным весельем сказала она. – После того как я продам старый дом, мы вполне неплохо устроимся.

Приступ тошноты прошёл.

– Да, миссас, – оживлённо, как обычно, ответила Руфь. – Я уверена, так и будет. Вам всегда всё удавалось, и дальше будет только удача.

Она погрозила пальцем рабочим:

– Осторожнее с мебелью. Она не ваша, а у вас не хватит денег, чтобы заплатить, если сломаете.

Знакомая мебель потерялась в гораздо большей комнате, ковры казались островками в море из жёлтых сосновых досок. «Мы были бы счастливы здесь», – мелькнула в мозгу незваная мысль, и Соланж прогнала её, распоряжаясь, куда поставить кровать с пологом (ее кровать, а не их).

Руфь повела Полину спать.

Спустя какое-то время, когда Соланж сидела на кровати, пытаясь собраться с мыслями, вернулась расстроенная Руфь.

– Что с тобой?

– Миссас, вам нужно сходить в сарай. Пойдёмте, прошу вас.

– Но…

– Кое-кто хочет поговорить с вами. Он ждёт в каретном сарае.

– Потом, Руфь. Мне нужно отдохнуть. Скажи ему, кто бы он ни был, чтобы пришёл позже.

– Он не сможет! Он уезжает!

У Соланж перед глазами стояли две Руфи, мерцая, разделяясь и вновь соединяясь. Её вот-вот вырвет.

– Хорошо. Если это так чрезвычайно важно. Принеси мне стакан воды.

Пока Руфь выполняла поручение, Соланж пошла к сараю. Дверной проём будто дрожал в воздухе, немытые стёкла недобро поблёскивали.

Джеху Глен на пустом верстаке точил стамески. Вжик-шшш-вжик-шшш-вжик. Он капнул масла на точильный камень.

– Почему вы здесь? Мистер Джеймисон не заплатил вам?

Джеху резко развернулся, слишком резко, и сорвал с головы шляпу.

– Простите, миссас, я не слышал, как вы вошли. Эти стамески сделаны из шеффилдской стали, и за ними нужно ухаживать.

Он погладил деревянную рукоятку.

Соланж хотелось закричать. Она облизала сухие губы:

– Ваша работа здесь окончена.

– Да, миссас. Когда захотите закончить лестницу, я приеду. Всего двух недель не хватило.

– Не сейчас.

– Да, миссас, понятно. Закончу лестницу в любое время. Только скажите, и я приду.

– Джеху, я неважно себя чувствую. Вы должны уйти. Сейчас же.

– Миссис Эванс, я не могу уйти, пока не скажу о своём предложении. Я ждал здесь весь день.

– Ваше предложение… оно… подождёт.

– Нет, миссас, больше ждать нельзя. Я уже загрузил фургон, купил мула и готов уехать. Готов был ещё вчера.

Соланж почувствовала прохладное прикосновение к руке. Руфь принесла воды. Она поднесла стакан к губам и сделала глоток.

– Я купил лес, который мистеру Джеймисону не понадобился. Заплатил хорошие деньги за ореховое и вишнёвое дерево в Чарлстоне. – Он сокрушённо покачал головой. – Где-то здесь должна быть расписка мистера Джеймисона.

Джеху достал из кармана жилетки записку. Соланж узнала подпись мистера Джеймисона.

– Я сожалею о смерти мастера Эванса. Он был, – запнулся Джеху, подыскивая слово, – очень добр.

– Да.

Джеху надел шляпу, но тут же сорвал её, словно рука ему изменила.

– Джеху… – промолвила Руфь.

– Я хочу жениться на мисс Руфи.

Соланж крепко зажмурилась, но, покачнувшись, открыла глаза.

– Хотите перескочить через метлу? Поскольку Руфь моя служанка, а вы – свободный цветной, это создает определённые трудности, которые мы сможем решить, когда вы вернётесь в город.