Текст книги "Возвращение в Оксфорд"

Глава II

“Это свойственно всем меланхоликам, – говорит Меркуриалис, – если им однажды втемяшилась в голову какая-нибудь причуда, она будет самым упорнейшим образом, неистово и неотвязно занимать их”. Invitis occurrit [Она владеет ими], что бы они ни предпринимали, и они не в силах избавиться от нее; они принуждены размышлять об этом на тысячу ладов против собственной воли, perpetuo molestantur, nec oblivisci possunt, она беспрестанно их тревожит, в обществе других людей или наедине с собой, за едой, занятиями, во всякое время и в любом месте, non desinunt ea, quae minime volunt, cogitare [они не в силах заставить себя выкинуть из головы вещи, о которых им меньше всего хотелось бы размышлять]; особенно если это было что-то оскорбительное, тогда они не в состоянии это забыть[40]40
  Цитата из философско-физиологического энциклопедического трактата “Анатомия меланхолии” (1621), написанного оксфордским прелатом Робертом Бертоном. Перевод с англ. А. Ингера.


[Закрыть].

Роберт Бертон

Ну, пока вроде все идет неплохо, думала Гарриет, переодеваясь к ужину. Были, конечно, и неприятные минуты – хотя бы попытка возобновить общение с Мэри Стоукс. Еще она столкнулась с тьютором по истории, мисс Гильярд, которая всегда ее недолюбливала, и та сказала, иронически скривив губы и подбавив яду в голос: “Говорят, мисс Вэйн, что с тех пор, как мы видели вас в последний раз, вы приобрели самый разнообразный опыт”. Но было и немало хорошего, такого, что позволяло надеяться на постоянство в Гераклитовой вселенной. Она чувствовала, что сможет, пожалуй, пережить торжественный ужин, хотя Мэри Стоукс предусмотрительно устроила так, чтобы они сидели рядом, и это не радовало. К счастью, по другую сторону будет сидеть Фиби Такер (в здешней обстановке Гарриет привычно называла их про себя Стоукс и Такер).

Когда процессия медленно поднялась за Высокий стол и была произнесена благодарственная молитва, Гарриет поразило, какой страшный шум стоит в трапезной. Он оглушал, обрушивался на нее всем весом и грохотом ревущего водопада, звенел в ушах, словно молот обезумевшего кузнеца, он разрывал воздух металлическим треском, как пятьдесят тысяч наборных машин разом. Это две сотни женщин одновременно тараторили высокими, резкими голосами. Она совсем позабыла это ощущение, но теперь вспомнила, как в начале каждого триместра ей казалось, что, если гвалт продолжится еще хоть минуту, она точно сойдет с ума. Обычно через неделю ощущение притуплялось. Но сейчас шум атаковал ее отвыкшие нервы с удвоенной яростью. Кто-то кричал ей прямо в ухо, она, кажется, кричала в ответ. Гарриет с беспокойством взглянула на Мэри – как выносит все это больной человек? Та, казалось, ничего не замечала – она была оживленнее, чем днем, и что-то весело вопила в ухо Дороти Коллинз. Гарриет повернулась к Фиби:

– Боже! Я и забыла, что здесь такой галдеж. Если кричать, то охрипнешь как ворона. Лучше буду выть тебе в ухо пароходной сиреной. Ты не против?

– Нисколько. Я прекрасно тебя слышу. И зачем только бог дал женщинам такие визгливые голоса? Не то чтобы меня это очень раздражало. Мне это напоминает ссоры туземцев. Кстати, еда неплохая. Суп гораздо лучше, чем был при нас.

– Специально постарались к празднику. Кроме того, новый казначей, я слышала, неплохо справляется, кажется, она специалист по внутренней экономике. Старая добрая Стрэдлс не снисходила до таких мелочей, как еда.

– Да, но мне нравилась Стрэдлс. Она была ко мне очень добра, когда я свалилась больная перед самыми экзаменами на степень. Помнишь?

– А что с ней сталось, когда она ушла?

– О, она теперь финансовый распорядитель в Бронте-колледже. Финансы ведь ее конек, она настоящий гений во всем, что касается цифр.

– А что та женщина – как ее? Пибоди? Фрибоди? Ну, знаешь, которая всегда заявляла, что цель ее жизни – стать казначеем в Шрусбери?

– Ох, господи! Она совсем свихнулась на какой-то новой религии и стала жить в секте, где все ходят в набедренных повязках и наслаждаются свободной любовью, орехами и грейпфрутами. Агапемон[41]41
  Агапемон (греч. обитель любви) – коммуна, образованная в 1849 году в английском городе Спакстон, в которой, как считалось, практиковали свободную любовь. Со временем так стали называть любое объединение, исповедующее принципы свободной любви.


[Закрыть] и всякое такое. Если ты о Бродриб.

– Точно, Бродриб, я же говорю, похоже на Пибоди! Надо же, была такая практичная, так строго одевалась!

– Видимо, это реакция. Подавленные эмоции, инстинкты и тому подобное. Она ведь при всем при том была ужасно сентиментальна.

– Ну да. Вечно подлизывалась. У нее была grande passion[42]42
  Великая страсть (фр.).


[Закрыть] к мисс Шоу. Но мы все были тогда страшно скованные.

– Ну, нынешнее поколение от этого не страдает, вот уж кто абсолютно раскован.

– Да ладно тебе. Мы тоже пользовались некоторой свободой. Не так, как было до степеней. Мы не были монашками.

– Ну, мы все-таки родились еще до войны, нас воспитывали в довольно строгих правилах. У нас было чувство ответственности. А Бродриб происходила из какой-то страшно суровой семьи – унитариев, пресвитерианцев, что-то такое. Нынешние – настоящее военное поколение.

– Да. И кроме того, не мне кидать камни в Бродриб.

– Господи, ну это же совсем другое дело! Одно – естественное, а другое… Не знаю, какая-то атрофия серого вещества. Она даже книгу написала!

– О свободной любви?

– Да! Высшая Мудрость высшего Замысла мировой Души. Чудовищный синтаксис.

– Силы небесные. Ужас-то какой. Интересно, почему всякие причудливые религии так плохо влияют на грамматику?

– Потому что это загнивание интеллекта. Я уж не знаю, одно ли вызывает другое или все это следствия какой-то общей причины. Вот и Триммер лечит внушением, и Хендерсон подалась в нудистки…

– Не может быть!

– Вон она сидит – поэтому такая смуглая.

– И платье на ней кошмарного покроя. Видимо, у них правило: если нельзя прийти голой, оденься как можно хуже.

– Я иногда думаю, что немного здоровой, жизнерадостной порочности пошло бы на пользу большинству из нас.

В этот момент мисс Моллисон, сидевшая на той же стороне стола за три места от них, перегнулась через соседей и что-то прокричала.

– Что?! – прокричала в ответ Фиби.

Мисс Моллисон перегнулась еще дальше, так придавив Дороти Коллинз, Бетти Армстронг и Мэри Стоукс, что те чуть не задохнулись.

– Надеюсь, от рассказов мисс Вэйн кровь не стынет в жилах?

– Нет, – ответила Гарриет. – Напротив, у меня кровь стынет в жилах от рассказов миссис Бэнкрофт.

– Почему?

– Она рассказывает мне про однокурсниц.

– О! – с беспокойством отозвалась мисс Моллисон.

Появление баранины с зеленым горошком заставило ее отклониться назад, так что соседки снова смогли вздохнуть. Но, к ужасу Гарриет, вопрос и ответ привлекли внимание темноволосой, решительной женщины в больших очках и с незыблемой прической, которая сидела прямо напротив. Она подалась вперед и заговорила с пронзительно американским акцентом:

– Вы меня не помните, мисс Вэйн? Я провела в колледже только один триместр, но я бы вас узнала где угодно. Я всегда рекомендую ваши книги моим американским друзьям, которые интересуются британскими детективами, – я говорю им, что вы изумительно пишете.

– Вы очень любезны, – затравленно пробормотала Гарриет.

– И у нас есть замеча-а-тельный общий друг, – продолжала дама в очках.

О боже, подумала Гарриет. Какое еще чучело сейчас извлекут из небытия? И кто эта устрашающая особа?

– В самом деле? – переспросила она, пытаясь выиграть время и яростно роясь в памяти в попытке вспомнить собеседницу. – И кто же это, мисс…

– Шустер-Слэтт, – подсказал голос Фиби в самое ухо.

– …Шустер-Слэтт?

(Ну конечно! Прибыла в летний триместр, когда Гарриет училась на первом курсе. Должна была изучать юриспруденцию. Покинула колледж в конце триместра, потому что правила Шрусбери слишком ограничивали ее свободу. Присоединилась к Обществу приходящих студентов и милосердно избавила всех от своего присутствия.)

– Какая память – вспомнили мое имя! Вы удивитесь, но благодаря своей работе я часто общаюсь с вашей британской аристократией.

“Черт!” – подумала Гарриет. Пронзительный голос мисс Шустер-Слэтт перекрывал даже шум трапезной.

– Ваш чудный лорд Питер был очень любезен со мной и страшно заинтересовался, когда узнал, что мы с вами вместе учились в колледже. Такой обходительный мужчина.

– У него прекрасные манеры, – ответила Гарриет, но намек получился слишком тонким.

Мисс Шустер-Слэтт продолжала:

– Он с таким энтузиазмом отнесся к моей работе…

Интересно, что у нее за работа, подумала Гарриет.

– И конечно, я хотела, чтобы он рассказал мне о своих увлекательных расследованиях, но он такой скромный, из него слова не вытянешь… Скажите, мисс Вэйн, он носит это милое стеклышко в глазу, потому что плохо видит, или это старая английская традиция?

– У меня никогда не хватало нахальства спросить, – ответила Гарриет.

– Ах эта ваша британская сдержанность! – воскликнула мисс Шустер-Слэтт.

И тут же вступила Мэри Стоукс:

– О, Гарриет, расскажи нам о лорде Питере! Он, должно быть, очарователен, если хоть немного похож на свои фотографии! Ты ведь его хорошо знаешь?

– Я работала с ним над одним делом.

– Это, наверное, было восхитительно. Расскажи, какой он.

– Учитывая, что он вытащил меня из тюрьмы, – сказала Гарриет с сердитым отчаянием, – и, возможно, спас от виселицы, я, разумеется, нахожу его приятным во всех отношениях.

– О! – вспыхнула Мэри Стоукс, отшатываясь от яростного взгляда Гарриет, будто от удара. – Прости, я не думала…

– Ну вот, – перебила мисс Шустер-Слэтт, – боюсь, я была страшно бестактна. Мама всегда мне говорила: “Сэди, ты такая бестактная! В жизни не видела такой бестактной девочки”. Но я увлекающаяся натура, меня заносит. Не успеваю остановиться и подумать. И в работе то же самое. Не считаюсь ни со своими чувствами, ни с чужими. Просто иду и спрашиваю – и обычно получаю ответ.

После чего мисс Шустер-Слэтт, с бóльшим тактом, чем можно было бы ожидать, триумфально увела беседу в сторону собственной работы, которая оказалась каким-то образом связана со стерилизацией неприспособленных и поощрением браков между представителями интеллигенции.

Гарриет тем временем огорченно спрашивала себя, какой бес в нее вселился – зачем было демонстрировать все худшие свои черты при одном упоминании имени Уимзи? Он не сделал ей ничего дурного, только лишь спас от постыдной смерти и предложил непоколебимую личную преданность, не требуя и не ожидая благодарности ни за одно, ни за другое. Не очень-то красиво, что в ответ она только и способна, что огрызаться. Все дело в том, думала Гарриет, что у меня комплекс неполноценности, и, к сожалению, то, что я это осознаю, ничуть не помогает. Он мог бы так понравиться мне, если бы мы встретились на равных…

Ректор постучала по столу. В трапезной воцарилась благословенная тишина. Мисс Шоу встала, чтобы произнести тост во славу университета.

Она говорила проникновенно, разворачивая великий свиток истории, превознося гуманитарные науки, возвещая Pax Academica[43]43
  Академический мир (лат.).


[Закрыть] миру, охваченному смутой. “Оксфорд не раз называли родиной проигранных битв: если любовь к знанию ради знания – битва, проигранная в остальном мире, то пусть хотя бы здесь эта любовь найдет себе верный приют”.

Это великолепно, но это не война[44]44
  Эти слова приписывают генералу Боске. Считается, что во время Крымской войны, наблюдая знаменитую атаку легкой кавалерии, воспетую позднее Теннисоном, он сказал: “C’est magnifique, mais ce n’est pas la guerre”.


[Закрыть], подумала Гарриет. И вдруг, позволив воображению то вплетаться в слова оратора, то уходить в сторону, она увидела это именно как священную войну, и сразу же все разнородное, абсурдное в своей пестроте собрание болтающих женщин вдруг предстало в единстве со всеми мужчинами и женщинами, для которых интеллектуальная цельность значит больше, чем материальное благополучие, – защитники цитадели человеческой души, чьи разногласия забыты перед лицом общего врага. Быть верным своему призванию, какие бы безум ства ты ни совершал в личной жизни, – это и есть путь к душевному покою. Свободного гражданина этого великого города нельзя пленить, нельзя унизить – здесь у всех равные права.

Именитый профессор, вставший, чтобы ответить на тост, говорил о том, что есть различия в дарованиях, но дух тот же[45]45
  Первое послание к Коринфянам, 12:4. Перевод епископа Кассиана.


[Закрыть]. Однажды взятая нота звенела на устах каждого оратора и в ушах каждого слушателя. И отчет о прошедшем учебном годе, представленный ректором, не прозвучал диссонансом – все эти назначения, степени, стипендии были домашними, бытовыми деталями, без которых сообщество не смогло бы существовать. В блеске торжественной встречи выпускников каждый осознавал, что он – славного града житель[46]46
  Деяния св. Апостолов 21:39: “Рече же Павел: аз человек убо есмь иудеанин тарсянин, славнаго града в Киликии житель”.


[Закрыть]. Может быть, старого и старомодного, с неудобными зданиями и узкими улицами, где пешеходы глупо бранятся о праве прохода[47]47
  Право прохода регулировало очередность прохода людей, скота и транспорта на узких улицах и дорогах.


[Закрыть], но стоит этот град на священных холмах[48]48
  Цитируется вариация Псалма 87:1 из Книги общей молитвы.


[Закрыть], и шпили его упираются в небо.

Гарриет уходила из трапезной в приподнятом настроении, к тому же выяснилось, что она приглашена на кофе к декану.

Она приняла приглашение, предварительно убедившись, что Мэри Стоукс не претендует на ее общество – врач велел ей рано ложиться. Гарриет отправилась в Новый двор и постучала в дверь мисс Мартин. В гостиной она обнаружила Бетти Армстронг, Фиби Такер, мисс де Вайн, мисс Стивенс (казначея), еще одного члена колледжа по имени мисс Бартон и нескольких выпускников, которые окончили колледж раньше ее. Декан, разливая кофе, весело помахала ей рукой:

– Проходите! Здесь настоящий кофе. А с кофе в трапезной ничего нельзя сделать, Стив?

– Разве только создать специальный фонд, – сказала мисс Стивенс. – Вы, верно, не пытались посчитать, сколько стоит напоить двести человек первоклассным кофе.

– Да, понимаю, – отозвалась мисс Мартин. – Так утомительна эта жалкая бедность. Я, пожалуй, скажу про это Флакетт. Помните Флакетт – богатую девушку со странностями? Была на вашем курсе, мисс Фортескью. Она только что ходила за мной по пятам – хотела передать в дар колледжу аквариум с тропическими рыбками. Говорила, что они оживят естественнонаучную аудиторию.

– Если бы рыбки оживили еще и лекторов, – ответила мисс Фортескью, – это было бы совсем неплохо. Лекции мисс Гильярд по конституционному развитию были в наши дни просто пыткой.

– О боже! Это конституционное развитие! Ох, ведь оно и до сих пор читается – каждый год она начинает примерно с тридцатью слушателями, а к концу остаются только два-три прилежных темнокожих студента[49]49
  По всей видимости, имеются в виду студенты из колоний, вероятнее всего, индийцы. В тридцатые годы студентам-мужчинам уже разрешалось посещать лекции в женских колледжах.


[Закрыть], которые записывают в тетрадочку каждую ее фразу. Те же лекции, слово в слово, – никаким рыбкам не под силу их оживить. Ну вот, а я ей говорю: “Это очень мило с вашей стороны, мисс Флакетт, но не думаю, что рыбки тут приживутся. Им ведь нужна специальная система обогрева, верно? И это лишняя работа садовникам”. У нее был такой разочарованный вид, что я отправила ее к казначею.

– Ну что ж, – сказала мисс Стивенс, – я поговорю с Флакетт и предложу ей создать кофейный фонд.

– Это было бы куда полезнее рыбок, – согласилась декан. – Боюсь, порой мы воспитываем в своих стенах странных личностей. Хотя вы знаете, Флакетт – уникальный специалист по жизненному циклу печеночного сосальщика[50]50
  Печеночный сосальщик, или фасциола обыкновенная (лат. Fasciola hepatica), – вид плоских червей-паразитов.


[Закрыть]. Кто-нибудь хочет бенедиктину[51]51
  Бенедиктин – крепкий французский ликер.


[Закрыть] к кофе? Давайте-ка, мисс Вэйн. Алкоголь развязывает язык, а мы хотим узнать побольше о вашем новом детективе.

Гарриет кратко описала сюжет, над которым работала.

– Простите за прямоту, мисс Вэйн, – сказала мисс Бартон, подаваясь вперед, – но странно, что после всего, что вы пережили, вас тянет писать книги подобного рода.

На лице декана отразилась тревога.

– Ну, во-первых, – возразила Гарриет, – у писателя нет особого выбора, пока он не заработает много денег. Если вы сделали себе имя на книгах определенного рода, а потом переключились на другой жанр, то продажи, скорее всего, упадут, такова суровая правда жизни. – Она помолчала. – Я знаю, что вы думаете – что человек с утонченными чувствами предпочел бы зарабатывать мытьем полов. Но полы я бы мыла плохо, а детективы пишу довольно хорошо. И я не считаю, что утонченные чувства должны мешать мне делать мою работу.

– Совершенно верно, – сказала мисс де Вайн.

– Но вы не можете не признать, – настаивала мисс Бартон, – что ужасные преступления и страдания невинных подозреваемых следует принимать всерьез, а не превращать в интеллектуальную игру.

– Я принимаю их всерьез в реальной жизни. Как все. Но не будете же вы утверждать, что человек, переживший любовную драму, не имеет права написать легкомысленную комедию нравов?

– Но разве это то же самое? – нахмурилась мисс Бартон. – У любви есть более легкомысленная сторона, у убийства же ее нет.

– Возможно, если вы имеете в виду комическую сторону. Но есть интеллектуальная сторона расследования.

– Вы расследовали преступление в реальной жизни, верно? И что вы чувствовали?

– Это было интересно.

– И вас не смущает, учитывая ваш опыт, что вы послали человека под суд и на виселицу?

– По-моему, нечестно задавать такой вопрос мисс Вэйн, – вмешалась мисс Мартин. И добавила извиняющимся тоном, обращаясь к Гарриет: – Мисс Бартон интересуют социологические аспекты преступления, она считает, что пенитенциарная система нуждается в реформе.

– Считаю, – сказала мисс Бартон. – Наше отношение ко всему этому кажется мне совершенно дикарским и отвратительным. Я видела много убийц, когда посещала тюрьмы, и большинство из них безобидные недалекие люди, несчастные создания, иногда даже с психическими отклонениями.

– Думаю, вы отнеслись бы к вопросу иначе, если бы встретились с жертвами, – ответила Гарриет. – Зачастую это люди еще более недалекие и безобидные, чем убийцы. Но они обычно остаются в тени. Даже присяжные не обязаны осматривать тело, если только сами не хотят. Но я видела труп в Уилверкомбе, я нашла его, и это было чудовищное зрелище – вы представить себе не можете насколько.

– Не сомневаюсь, – сказала мисс Мартин. – Мне более чем хватило описания в газете.

– И кроме того, – продолжала Гарриет, обращаясь к мисс Бартон, – вы ведь не видите убийцу при исполнении. Вы видите его, когда он пойман, посажен в клетку и очень несчастен. Но тот убийца в Уилверкомбе был хитрым, алчным мерзавцем, готовым убивать снова и снова, если его не остановят.

– Это безусловный аргумент за то, чтобы их ловить, – сказала Фиби, – что бы с ними потом ни делали.

– И все-таки не слишком ли это хладнокровно – ловить убийц в качестве интеллектуального упражнения? – спросила мисс Стивенс. – С полицией понятно, это их работа.

– По закону, – ответила Гарриет, – это обязанность каждого гражданина. Но большинство людей об этом не знает.

– А этот Уимзи, – не унималась мисс Бартон, – который, кажется, сделал себе из этого хобби, он смотрит на поимку преступников как на обязанность или как на интеллектуальное упражнение?

– Не знаю, – сказала Гарриет. – Но мне повезло, что он выбрал такое хобби. В моем случае полиция ошиблась – я не виню их, но так уж вышло. Поэтому я рада, что был кто-то еще.

– Вот это благородные слова, – объявила мисс Мартин. – Если бы меня обвинили в том, чего я не совершала, я бы на стенку лезла.

– Но взвешивать доказательства – моя работа, – напомнила Гарриет. – И я не могла не видеть, что у полицейских весьма сильная позиция. Это ведь формула, вроде a + b, просто в этом случае был еще неизвестный фактор.

– Как эта штука, которая все время возникает в новой физике, – сказала мисс Мартин. – Постоянная Планка, или как ее там.

– Несомненно, чем бы дело ни кончилось и кто бы в нем ни участвовал, – внесла свою лепту мисс де Вайн, – главное – собрать все факты.

– Да, в том-то и дело, – согласилась Гарриет. – Факт заключается в том, что я не совершала убийства, а мои чувства не имеют значения. Если бы я убила его, то, вероятно, чувствовала бы себя совершенно правой и возмущалась бы тем, что со мной дурно обращаются. А так я считала и считаю, что обречь кого бы то ни было на мучительную смерть от яда – совершенно непростительный поступок. Но то, что в этом обвинили именно меня, – просто несчастный случай, как если бы я упала с крыши.

– Я должна извиниться, что подняла эту тему, – сказала мисс Бартон. – Спасибо, что так откровенно мне отвечали.

– Сейчас я уже могу это обсуждать. Сначала не могла. Но это ужасное убийство в Уилверкомбе заставило меня посмотреть на все по-новому, с другой стороны.

– Скажите, – спросила декан, – а что из себя представляет лорд Питер?

– Вы имеете в виду, каков он на вид? Или каково с ним работать?

– Ну, все примерно знают, каков он на вид. Пэр с Мэйфэра. А каков он в беседе?

– Довольно занятный. Я бы сказала, берет большую часть беседы на себя.

– И вы остаетесь в тени его веселья и остроумия?

– Я как-то встретила его на выставке собак, – неожиданно сообщила мисс Армстронг. – Он великолепно изображал высокородного осла на прогулке.

– Значит, он либо смертельно скучал, либо что-то расследовал, – смеясь, пояснила Гарриет. – Я знаю этот его легковесный тон, чаще всего это камуфляж, хоть и неизвестно, что под ним скры вается.

– Ну, что-то точно есть, – сказала мисс Бартон, – потому что он явно очень умен. Но обладает ли он помимо интеллекта еще и чувствами?

– Я не стала бы, – Гарриет задумчиво рассматривала пустую чашку, – обвинять его в душевной черствости. Например, он был очень расстроен, когда отправил в тюрьму преступника, который был ему симпатичен. Но на самом деле он очень сдержан, несмотря на всю свою обманчивую манеру.

– Может быть, он просто застенчив, – доброжелательно предположила Фиби Такер. – Разговорчивые люди часто застенчивы. Мне их жаль.

– Застенчив? Нет, едва ли, – возразила Гарриет. – Может быть, это нервы – что за дивное слово, столько всего может значить. Но вряд ли он нуждается в жалости.

– И за что бы его жалеть? – добавила мисс Бартон. – Не думаю, что в нашем достойном жалости мире следует тратить это чувство на молодого человека, у которого есть все, чего он только может пожелать.

– Он примечательная личность, если так, – сказала мисс де Вайн серьезным тоном, однако в глазах ее мелькнула лукавая искра.

– И не такой уж он молодой, – заметила Гарриет. – Ему сорок пять.

(Именно столько было мисс Бартон.)

– Какую надо иметь самонадеянность, чтобы жалеть людей! – воскликнула мисс Мартин.

– Вот-вот, – подхватила Гарриет, – никому не нравится, когда его жалеют. Большинству нравится жалеть себя, но это совсем другое дело.

– Сказано едко, но до боли правдиво, – сказала мисс де Вайн.

– Но я все-таки хочу знать, – упорствовала мисс Бартон, не давая себя отвлечь, – есть ли у этого светского дилетанта какое-нибудь занятие помимо всех этих хобби вроде расследований, коллекционирования книг – и, кажется, он еще в крикет играет в свободное время?

Гарриет, которая уже некоторое время дивилась тому, как отлично ей удается держать себя в руках, ощутила неодолимое раздражение.

– Не знаю, – сказала она. – А какая разница? Почему он должен делать что-то еще? Ловить преступников – нелегкая и небезопасная работа. Она занимает много времени и сил, и его самого запросто могут ранить или убить. Да, возможно, он делает это для забавы, но делает как следует. Наверняка многие, как и я, имеют основания быть ему благодарными. Разве этого мало?

– Я совершенно согласна, – сказала мисс Мартин. – Мне кажется, все должны быть благодарны людям, которые делают за нас грязную работу и не ждут награды, каковы бы ни были их резоны.

Мисс Фортескью горячо ее поддержала.

– У меня в загородном коттедже в прошлое воскресенье засорилась сточная труба, – сказала она, – и один отзывчивый сосед пришел и прочистил ее. В процессе он ужасно выпачкался, и я все время извинялась, а он сказал, что не стоит его благодарить, потому что он любопытен от природы и любит трубы. Может, это и неправда, но даже если правда, мне-то уж точно не на что жаловаться.

– Кстати, о трубах… – оживилась казначей…

Разговор принял менее личный и более легкий характер (потому что невозможно представить себе людей, которые не способны оживленно беседовать о сточных трубах), и вскоре мисс Бартон ушла спать. Декан вздохнула с облегчением.

– Надеюсь, вы не обиделись. Мисс Бартон ужасно прямолинейна, и она твердо решила высказать свое мнение. Она прекрасный человек, но с чувством юмора у нее не очень. По ее мнению, все должно делаться только с самыми возвышенными намерениями.

Гарриет извинилась за резкость.

– По-моему, вы прекрасно держались. И ваш лорд Питер кажется очень интересным человеком. Но это не повод заставлять вас обсуждать его, беднягу.

– Если хотите знать мое мнение, так в университете все слишком подробно обсуждается, – заметила казначей. – Мы спорим и о том и о сем, и зачем и почему, вместо того чтобы просто взять и сделать.

– Но разве не надо сначала понять, что мы хотим сделать? – возразила мисс Мартин.

Услышав начало доброй академической перебранки, Гарриет улыбнулась Бетти Армстронг. И десяти минут не прошло, как кто-то помянул “шкалу ценностей”. Через час они все еще спорили. Наконец из уст казначея прозвучала цитата: “Бог создал целые числа, остальное – дело рук человека”[52]52
  Фраза немецкого математика Леопольда Кронекера (1823–1891), считавшего, что математика должна сводиться к арифметике целых чисел.


[Закрыть].

– Ах, боже мой! – воскликнула мисс Мартин. – Давайте только обойдемся без математиков. И физиков. С ними мне не справиться.

– А кто только что поминал постоянную Планка?

– Я! И горько о том жалею. Отвратительная штука.

Запальчивость декана от души рассмешила всю компанию. Пробило полночь, все стали расходиться.

Мисс де Вайн обратилась к Гарриет:

– Я пока еще живу не в колледже. Можно мне вас проводить?

Гарриет согласилась, гадая, о чем с ней хочет поговорить мисс де Вайн. Они вместе вышли из Нового двора. Взошла луна, раскрасив все вокруг холодными мазками черного и серебряного – эти суровые тона контрастировали с теплыми желтыми огоньками окон, за которыми все еще болтали и смеялись вновь встретившиеся старые друзья.

– Как будто снова учеба, – сказала Гарриет.

– Да. – Мисс де Вайн странно улыбнулась. – Если бы вы послушали под этими окнами, то убедились бы, что весь шум от женщин средних лет. Старые уже легли, спрашивая себя, неужели они так же плохо сохранились, как их сверстницы. Они сегодня переволновались, и у них болят ноги. Молодые трезво беседуют о жизни и повседневных обязанностях. Но те, кому сорок, притворяются, будто они снова студентки, и им это нелегко дается. Мисс Вэйн, я восхищалась сегодня тем, как вы говорили. Беспристрастность суждений – редкая добродетель, и очень немногим людям она нравится, и в себе, и в других. Если вы нравитесь кому-то, несмотря на это качество, а уж тем более из-за него, такая симпатия дорогого стоит, потому что она искренняя и потому что с этим человеком вы тоже можете быть искренней.

– Наверное, так и есть, – кивнула Гарриет, – но почему вы мне это говорите?

– Поверьте, не для того, чтобы вас обидеть. Но я думаю, многих настораживает, что вы чувствуете то, что чувствуете, а не то, что должны бы чувствовать, по их мнению. Было бы непростительной ошибкой обращать внимание на этих людей.

– Да, – согласилась Гарриет, – но я принадлежу к их числу. Я сама себя настораживаю. И сама никогда не знаю, что я чувствую.

– Это не важно, главное – не пытаться заставить себя чувствовать то, что положено.

Они вошли в Старый двор, и древние буки, самая почтенная из всех институций Шрусбери, укрыли их колеблющимися, изменчивыми тенями, чей узор был обманчивей темноты.

– Но ведь приходится делать выбор, – сказала Гарриет. – И когда мечешься между двумя желаниями – как узнать, какое из них по-настоящему важно?

– Мы можем узнать это только тогда, когда оно берет над нами верх, – ответила мисс де Вайн.

Узорная тень соскользнула на них, словно серебряная цепь. Одна за одной все башни Оксфорда пробили четверть первого – нескладным каскадом дружеского разногласия. У входа в здание Берли мисс де Вайн пожелала Гарриет спокойной ночи и широким шагом, чуть сутулясь, зашагала прочь и исчезла под аркой трапезной.

Странная женщина, подумала Гарриет, и удивительно проницательная. Трагедия жизни Гарриет произошла от желания “чувствовать что положено” к человеку, чьи чувства к ней тоже не выдержали испытания на искренность. И вся последующая неуверенность в своих целях проистекала из твердого намерения никогда больше не спутать стремление к чувству с самим чувством. “Мы можем узнать, что желание по-настоящему важно, только когда оно возьмет над нами верх”. Есть ли хоть что-то неизменное в этом тумане неопределенностей? Да, пожалуй: работа – и это несмотря на, казалось бы, серьезные причины оставить эту работу и взяться за что-то другое. Сегодня она доказывала другим разумность своего выбора, но никогда не чувствовала потребности доказывать это самой себе. Она писала то, что считала необходимым писать, и, хотя недавно ей стало казаться, что она может делать это лучше, у нее не было никаких сомнений, что именно это и есть ее призвание. Работа незаметно взяла над ней верх – значит, она по-настоящему важна.

Гарриет еще некоторое время расхаживала туда-сюда по двору, слишком возбужденная, чтобы идти спать. Взгляд ее внезапно упал на клочок бумаги, небрежно брошенный на аккуратный газон. Она машинально подняла бумажку, как ей показалось, чистую, а войдя в Берли, попыталась рассмотреть ее поближе. Это была обычная писчая бумага, и на ней – грубо накорябанный карандашом, словно бы детский, рисунок. Это был неприятный рисунок, совсем не то, что ожидаешь найти на университетском газоне. По-садистски похабный. Он изображал обнаженную, утрированно женственную фигуру, подвергающую варварски унизительному наказанию фигурку неопределенного пола в мантии и академической шапочке. Это был нездоровый рисунок, грязный, издевательский, безумный.

Какое-то время Гарриет с отвращением смотрела на него, в голове ее роились вопросы. Затем она отнесла бумажку наверх в ближайший туалет, бросила в унитаз и спустила воду. Надлежащая участь для подобного изображения, тут и делу конец, но лучше бы вообще не видеть эту пакостную картинку.