Текст книги "Возвращение в Оксфорд"

– А вы лично презираете мужскую критику?

– От всей души, – ответила мисс Гильярд. – Но она наносит вред. Посмотрите на университет. Мужчины были так добры, проявляли такое сочувствие к женским колледжам. Но на важные университетские посты женщин не назначают. Это уже ни к чему. Женщины могут работать – в некотором смысле, наша работа вне критики, а мужчины благодушно взирают на то, как мы возимся в своей песочнице.

– Как и подобает примерным отцам, – пробормотала Гарриет.

– Вот именно! – Мисс Гильярд зашлась неприятным смехом.

Здесь что-то личное, подумала Гарриет. Какая-то история. До чего же трудно не ожесточиться из-за личного опыта. Она отправилась в студенческую гостиную и внимательно посмотрела на себя в зеркало. В глазах тьютора по истории мелькнуло нечто, чего она не хотела бы обнаружить в собственном взгляде.

Воскресная вечерняя молитва. Колледж не требовал определенного вероисповедания, но какая-то форма христианской службы считалась необходимой для жизни сообщества. Часовня с витражными окнами, простыми дубовыми панелями и безыскусным алтарем казалась средним арифметическим всех сект и вероучений. Идя в часовню, Гарриет вспомнила, что не видела своей мантии со вчерашнего дня, когда декан отнесла ее в профессорскую. Не желая вторгаться без приглашения в святая святых, она отправилась на поиски мисс Мартин, которая, как выяснилось, забрала обе мантии к себе в комнату. Когда Гарриет надевала мантию, рукав с громким стуком задел ближайший стол.

– Господи, что это? – воскликнула мисс Мартин.

– Мой портсигар, – сказала Гарриет. – Я думала, что потеряла его. Теперь вспоминаю: у меня не было карманов, и я сунула его в рукав. В конце концов, должна же быть польза от этих рукавов.

– Ох, мои под конец триместра превращаются в склад грязных платков. Когда в комоде не остается ни одного чистого, скаут выворачивает рукава моей мантии. Самая обширная коллекция насчитывала двадцать две штуки – правда, у меня тогда неделю был жуткий насморк. Ужасно антисанитарная одежда. А вот ваша шапочка. Капюшон оставьте здесь – потом за ним вернетесь. Что вы сегодня делали? Я вас почти не видела.

И снова Гарриет совсем уже было собралась рассказать о неприятном рисунке – и снова сдержалась. Зачем делать из мухи слона? Зачем думать о такой ерунде? Она пересказала свою беседу с мисс Гильярд.

– О, это ее конек! – воскликнула мисс Мартин. – Ее сервиз, как сказала бы миссис Гэмп[72]72
  Миссис Гэмп – знаменитый персонаж романа Ч. Диккенса “Жизнь и приключения Мартина Чезлвита”, малограмотная акушерка и сиделка, любительница выпить и поразглагольствовать. Она немилосердно коверкает слова и, в частности, вместо “Вот мой девиз” говорит “Вот мой сервиз” (цит. по переводу Н. Дарузес).


[Закрыть]. Конечно, мужчины не любят, когда их щелкают по носу, но кто же это любит? По-моему, с их стороны очень благородно было пустить нас в свой драгоценный университет. Столетиями они были здесь хозяевами и повелителями, им нужно время, чтобы свыкнуться с переменами. Да что там, мужчине нужны долгие месяцы, чтобы смириться с новой шляпкой жены! И как раз когда она собирается отдать ее старьевщику, он говорит: “Какая на тебе милая шляпка, где ты ее купила?” А она отвечает: “Дорогой Генри, я купила ее в прошлом году, и ты сказал, что я в ней выгляжу как обезьяна шарманщика”. Мой зять каждый раз так делает, и сестра просто сходит с ума от злости.

Они поднялись по ступенькам часовни.

В конце концов все получилось неплохо. Совсем не так, как она ожидала. Конечно, грустно сознавать, что она выросла из дружбы с Мэри Стоукс, и немного утомительно, что сама Мэри этого не понимает. Гарриет давно заметила, что не может лучше относиться к людям только потому, что он заболели или умерли, – или потому, что когда-то они очень ей нравились. Некоторые счастливцы проходят по жизни, так и не сделав подобного открытия, это обычно называется “душевность”. Но все же есть старые друзья, которых приятно было повидать, – декан, например, или Фиби Такер. И все удивительно хорошо к ней отнеслись. Конечно, некоторые любопытствовали и задавали глупые вопросы про “этого Уимзи”, но явно не со зла. За исключением мисс Гильярд, но в ней всегда было что-то немного извращенное, неуютное.

Пока машина ехала по Чилтерн-Хиллс, Гарриет, улыбаясь, вспоминала свой прощальный разговор с деканом и казначеем.

– Напишите нам поскорее новую книгу! И помните, что, если в Шрусбери произойдет преступление, мы позовем вас его расследовать.

– Хорошо, – сказала Гарриет, – телеграфируйте, когда найдете в кладовой изуродованный труп. И пусть мисс Бартон хорошенечко полюбуется останками, чтобы она меньше протестовала, когда преступница понесет наказание.

А что, если они правда найдут труп в кладовой? То-то удивятся. Колледж гордился тем, что в нем никогда не случалось ничего дурного. Самое страшное, что может здесь произойти, – это если какая-то студентка “собьется с пути”. Вся профессорская впала в транс от того, что привратник присвоил парочку посылок. Благослови их бог, как они освежающе невинны, как успокоительно знать, что они бродят под древними буками и размышляют об ὄν καὶ μὴ ὄν[73]73
  Сущий и не сущий, существующий и не существующий одновременно (греч.). Аристотель вводит эту формулу в трактате “Метафизика”. Она также упоминается в пьесе Кристофера Марло “Трагическая история доктора Фауста”.


[Закрыть] и о финансах времен королевы Елизаветы.

“Я сломала лед, – думала Гарриет, – и вода оказалась не такой уж холодной. Буду возвращаться иногда. Буду возвращаться”.

Для ланча она выбрала приятный паб и с аппетитом поела. Потом вспомнила, что портсигар так и лежит в рукаве мантии. Мантия была здесь же – Гарриет принесла ее с собой, перекинув через руку, оставалось только взять из рукава портсигар. Оттуда выпал листок – обычный листок писчей бумаги, сложенный вчетверо. Нахмурившись от неприятного воспоминания, она развернула его.

На нем были наклеены буквы, явно вырезанные из заголовков газет:

МЕРЗКАЯ УБИЙЦА. КАК ТЫ СМЕЕШЬ СЮДА ЯВЛЯТЬСЯ?

Вот черт! И ты, Оксфорд?

Несколько мгновений она сидела неподвижно. Потом зажгла спичку и поднесла ее к листку. Он тут же занялся огнем, и ей пришлось бросить его на тарелку. Но даже тогда серые буквы проступали на потрескивающем черном фоне, пока Гарриет ложкой не растерла их в пыль.

Глава IV

 
И знай, что ты меня не в силах очернить
(Свою изменчивость желая объяснить),
Как сам себя готов казнить я без пощады.
Ты хочешь так? Изволь. Чужими станут взгляды;
Знакомство кончится; моя забудет речь
О милом имени – чтоб было невозможно
Мне выдать прежнюю любовь неосторожно,
И тем от клеветы его не уберечь[74]74
  Сонет 89. Перевод с англ. Т. Щепкиной-Куперник.


[Закрыть].
 

Вильям Шекспир

В жизни каждого бывают события, которые благодаря странному совпадению времени и состояния души позже обретают символическое значение. Поездка на встречу выпускников в Шрусбери была из их числа. Вопреки мелким неурядицам и несуразностям она имела для Гарриет отчетливый смысл и пробудила в душе давнее желание – долго оно таилось за зарослями иллюзий, но теперь вновь предстало взору, открытое всем ветрам, как башня на холме. Две фразы звенели у нее в ушах. Одна – слова декана: “В конце концов, считается только работа, которую делаешь, верно?”, другая – плач по безвозвратно ушедшему: “Когда-то я тоже занималась наукой”.

“Время пришло, – изрекла Медная Голова, – время было, время ушло”[75]75
  В английской литературной традиции говорящая Медная Голова – изобретение Роджера Бэкона, монаха, философа и естествоиспытателя, который трудился в Оксфорде в XIII веке и вошел в легенды как знаменитый маг и чернокнижник. Согласно анонимным повестям и пьесе Роберта Грина (1589), в тот момент, когда Голова заговорит, можно было осуществить любые планы. Однако момент этот Бэкон попросту проспал: слуга, которому было поручено не смыкать глаз, решил, что “время пришло” – недостаточно развернутая реплика, чтобы будить хозяина. В итоге со словами “время ушло” Голова разлетелась вдребезги.


[Закрыть]. Филипп Бойз погиб, кошмарные призраки той мерзкой полуночи понемногу рассеивались. Ведомая слепым инстинктом, Гарриет ринулась в работу – и отвоевала себе островок хрупкой безопасности. Быть может, еще не поздно обрести ясность взгляда и ума? Но что тогда делать с теми путами, которые, не слабея с годами, намертво привязали ее к безрадостному прошлому? И что делать с Питером Уимзи?

В последние три года отношения их были довольно странными. После того жуткого убийства, которое они вместе расследовали в Уилверкомбе, Гарриет ощутила, что ситуация становится непереносимой, – и потому поспешила осуществить давно взлелеянный план, благо теперь репутация ее упрочилась и доход позволял. Взяв подругу в компаньонки и секретарши, она отправилась в путешествие по Европе, останавливаясь то здесь, то там – где просто понравится или приглянутся декорации для новой истории. В финансовом отношении путешествие себя оправдало. Гарриет собрала материал для двух больших романов (действие одного должно было происходить в Мадриде, другого – в Каркассоне), написала серию детективных рассказов о гитлеровском Берлине и ряд путевых заметок – словом, поездка окупилась с лихвой. Перед отъездом она попросила Уимзи ей не писать. Он принял этот запрет с неожиданной кротостью.

– Понимаю. Конечно. Vade in pace[76]76
  Идите с миром (лат.).


[Закрыть]. Если что, вы найдете старую фирму по прежнему адресу.

Время от времени она натыкалась на его имя в английских газетах – других вестей о нем не было. Поэтому в начале июня, когда она возвратилась домой, ей казалось, что после столь долгой разлуки их отношения сами собой завершатся прохладным дружеским прощанием. Наверное, Питер уже успокоился и с облегчением вернулся к обычной жизни – как и она. В Лондоне Гарриет нашла себе новую квартиру на Мекленбург-сквер и засела за роман о Каркассоне.

Пустячный случай вскоре после возвращения дал ей возможность проверить себя. Вместе с одной остроумной молодой писательницей и ее мужем-адвокатом она поехала в Аскот – развлечься и изучить местный колорит для нового рассказа: по сюжету жертва должна была упасть замертво прямо в Королевской ложе, в то время как взгляды всех зрителей были прикованы к финишу. Рассматривая – снаружи, разумеется – эту святыню, Гарриет вдруг заметила, что местный колорит включает знакомые плечи, облаченные в до боли безукоризненный костюм, и столь же знакомый попугайский профиль, четко очерченный под щегольски сдвинутым к затылку светло-серым цилиндром. Волны летних шляп пенились вокруг цилиндра, а он выделялся на их фоне, как довольно причудливая, но дорогая орхидея в букете роз. Прислушавшись к разговорам, Гарриет поняла, что летние шляпы ставят на аутсайдеров и что цилиндр явно потешается над их наставлениями. В любом случае от недостатка женского внимания он не страдал.

“Ну и отлично, – подумала Гарриет, – значит, волноваться не о чем”.

Она вернулась домой, радуясь своей холодности и самообладанию. Три дня спустя, когда она читала в утренней газете, что на литературном обеде была замечена “мисс Гарриет Вэйн, известная писательница”, внезапно зазвонил телефон. Знакомый голос звучал на удивление глухо и неуверенно:

– Мисс Гарриет Вэйн? Это вы, Гарриет? Я слышал, вы вернулись? Можно как-нибудь пригласить вас на ужин?

Ответить можно было по-разному, например, официально и холодно: “Простите, а кто это?” Но вопрос застал ее врасплох, а природная честность заставила промямлить:

– О, Питер… Спасибо. Я даже не знаю…

– Что? – Голос на том конце зазвучал насмешливо. – У вас все вечера расписаны до свистка пресловутого рака?

– Разумеется, нет, – ответила Гарриет, не желая показаться надутой и самовлюбленной знаменитостью.

– Тогда выбирайте вечер.

– Сегодня я свободна, – сказала Гарриет, надеясь, что такая поспешность вынудит его отменить приглашение.

– Отлично, – сказал он. – Я тоже. Так вкусим же сладости свободы. Кстати, у вас поменялся номер телефона.

– Да… я переехала.

– Может быть, мне заехать за вами? Или встретимся в семь у “Феррары”?

– У “Феррары”?

– Да. В семь, если для вас это не рано. Потом пойдем в театр, надеюсь, вы не против. Значит, до вечера. Спасибо.

Он повесил трубку прежде, чем она успела возразить. Сама бы она ни за что не выбрала “Феррару”. Слишком модное место, слишком на виду. Туда ходили все, кому это было по карману, и все равно благодаря заоблачным ценам ресторан всегда оставался полупустым. А это значит, что там не скрыться от любопытных глаз. И если цель ваша – положить конец отношениям, то идти за этим в “Феррару” – не лучшая идея.

Как ни странно, они с Питером впервые ужинали в Вест-Энде. Примерно год после суда Гарриет не желала выходить в свет, даже если бы могла позволить себе вечернее платье. В те дни он водил ее в самые немноголюдные и изысканные рестораны в Сохо, а зачастую и вовсе брал машину и отправлялся со своей мрачной и мятежной спутницей в какой-нибудь придорожный трактир, где была проверенная кухня. У Гарриет не хватало запала отказываться, и, вероятно, эти прогулки не давали ей окончательно впасть в тоску, хотя часто непробиваемая веселость лорда Питера бывала награждена словами, полными горечи и безнадежности. Вспоминая то время, Гарриет в равной мере поражалась терпению Питера и досадовала на его настойчивость.

Он встретил ее у дверей “Феррары” привычно мелькнувшей кривой улыбкой и бойкими речами, но был церемонно вежлив, чего Гарриет за ним не помнила. С явным интересом, даже с азартом выслушал он рассказ о заграничном турне, а она – вполне предсказуемо – обнаружила, что на карте Европы он ориентируется как в своем поместье. Попутно он рассказал пару забавных случаев, приключившихся в поездках с ним самим, добавил несколько замечаний о ситуации в современной Германии, обнаружив глубокое знание предмета. Ее удивило, что он в курсе всех нюансов международной политики, – она и не думала, что его всерьез интересует общественная жизнь. Неожиданно для себя она вступила с ним в яростный спор об Оттавской конференции[77]77
  Оттавская конференция 1932 года – внутренняя конференция, участниками которой были Британская империя и ее доминионы. Посвящена была в первую очередь экономическим вопросам.


[Закрыть], от которой лорд Питер почему-то не ждал ничего хорошего, – а к тому времени, как подали кофе, ей настолько не терпелось опровергнуть его возмутительные взгляды на разоружение[78]78
  Проблема разоружения активно обсуждалась на международном уровне как раз на момент действия романа, на Женевской конференции 1933–1935 годов.


[Закрыть], что она совсем забыла, с какой целью пришла в ресторан (и была ли у нее какая-то цель). В театре она изо всех сил напоминала себе, что пора уже сказать что-то решительное, но отстраненно-дружеский тон беседы не располагал к тому, чтобы сменить тему.

После спектакля он посадил ее в такси, спросил, какой адрес назвать шоферу, церемонно осведомился, можно ли ее проводить, и уселся на соседнее сиденье. Тут-то и надо было действовать, но, как назло, он благодушно лопотал что-то о георгианской архитектуре Лондона. И только когда они уже ехали по Гилфорд-стрит, наконец повисло молчание – но первым нарушил его Питер (Гарриет слишком долго готовилась к броску):

– Насколько я понимаю, Гарриет, ничего нового вы мне не ответите?

– Нет, Питер. Простите, но мне нечего больше сказать.

– Понял. Не беспокойтесь. Я постараюсь не слишком вам надоедать. Но если изредка мы сможем видеться – вот как сегодня, – я буду очень вам благодарен.

– Думаю, это будет нечестно по отношению к вам.

– Если других доводов у вас нет, то позвольте мне самому решать, что будет честно. – Тут он не упустил случая подтрунить над собой. – Старые привычки так просто не изжить. Я не обещаю, что полностью изменюсь. С вашего позволения, я, как и прежде, буду просить вашей руки – нечасто, строго в определенные дни: в ваш день рождения, в День Гая Фокса и в годовщину коронации. Но можете относиться к этому как к формальности. Попросту не обращайте внимания.

– Питер, ну зачем валять дурака?

– Ах да. И еще, конечно, в День дурака.

– Я надеялась, вы давно про это забыли.

– У меня совершенно неуправляемая память. То сотворит недолжное, то не сотворит должного. Но полной забастовки ни разу не устроила.

Такси уже подъезжало, шофер напряженно оглядывался по сторонам. Уимзи помог Гарриет выйти из машины и с серьезным видом подождал, пока она отыщет ключ. Затем сам открыл ей дверь, попрощался и уехал.

Поднимаясь по каменной лестнице, Гарриет сознавала: все осталось по-прежнему, побег не удался. Она вновь билась в старой сети, в той же мучительной неразрешенности. В Уимзи она заметила какую-то перемену, но, разумеется, легче от этого с ним не стало.

Лорд Питер сдержал обещание и почти ее не беспокоил. Надолго покидал Лондон, вел какие-то расследования – некоторые из них попадали в газеты, другие же так и оставались покрыты мраком. Потом на целых полгода уехал за границу, не предоставив иного объяснения, кроме как “по делам”. Однажды летом он ввязался в какое-то расследование, в ходе которого ему пришлось устроиться в рекламное агентство. Работа в конторе показалась ему занятной, но вскоре дело пришло к странному и мучительному завершению[79]79
  Об этом рассказано в романе “Убийству нужна реклама” (1933).


[Закрыть]. Однажды он заставил себя прийти в ресторан на заранее назначенный ужин, но ни есть, ни говорить был не в силах. В конце концов он признался, что у него сильный жар и раскалывается голова, и позволил Гарриет проводить его до дома. Она всерьез встревожилась и не успокоилась, пока не привела Питера в квартиру и не сдала с рук на руки верному Бантеру. Дворецкий заверил, что болезнь эта – всего лишь реакция на переутомление: такое часто случается по завершении сложного дела, но быстро проходит. Через два дня больной сам ей позвонил, извинился и условился о новой встрече, на которую явился в весьма приподнятом расположении духа.

Кроме этого случая, Гарриет ни разу не переступала его порога. Он тоже ни разу не нарушил уединения ее квартиры на Мекленбург-сквер. Раза два или три она из вежливости пригласила его зайти, но он упорно находил отговорки – хотел, судя по всему, чтобы ее новое жилище было свободно от неловких воспоминаний. Совершенно очевидно, это не был дешевый способ набить себе цену – скорее уж попытка загладить какую-то вину. Он продолжал просить ее руки с периодичностью раз в три месяца, но всегда делал это так, что вспылить в ответ было бы очень невежливо. Как-то раз первого апреля из Парижа пришла телеграмма, состоявшая из одной-единственной латинской фразы. Начиналась она безрадостно: “Num…?”[80]80
  Одна из латинских вопросительных частиц, отчасти близка по значению русским “разве”, “неужели”.


[Закрыть] Как известно, частица num “предполагает отрицательный ответ”. Гарриет прочесала грамматический справочник на предмет форм вежливого отказа и ответила еще лаконичней: “Benigne”[81]81
  Что-то вроде “покорно благодарю” (лат.). И в самом деле форма вежливого отказа.


[Закрыть].

Мысленно возвращаясь к своей поездке в Оксфорд, Гарриет осознала, что эта поездка выбила ее из колеи. Она уже смирилась было с неизбежным присутствием Уимзи в ее жизни – как смирилась бы с присутствием динамита на военном заводе. Но в Оксфорде она обнаружила, что само имя его до сих пор взрывоопасно – что стоит посторонним сказать о нем слово, не важно, в порицание или в похвалу, в ней тут же вскипает ярость. Все это рождало страх: а ну как динамит есть динамит, каким бы безобидным он ни казался в силу привычки?

В гостиной на каминной полке лежала записка, испещренная мелким неразборчивым почерком Питера. Записка извещала, что по просьбе старшего инспектора Паркера Уимзи покидает Лондон и едет на север страны расследовать какое-то убийство. Поэтому он с сожалением сообщает, что не сможет встретиться с Гарриет на этой неделе. Не соблаговолит ли она оказать ему любезность и найти применение билетам, которые иначе пропадут?

Гарриет поджала губы, обдумывая последнюю дипломатически-осторожную фразу. После того скандального случая, еще в первый год их знакомства, когда он посмел послать ей подарок на Рождество, а она в порыве оскорбленного самолюбия вернула этот подарок с язвительной отповедью, Питер тщательно следил за тем, чтобы не дарить ей ничего материального. Исчезни он с лица земли – ничто среди ее вещей не напомнило бы о нем. Теперь же она в задумчивости разглядывала билеты. Можно отдать их кому-нибудь или пойти самой и пригласить подругу. Но ей не очень-то хотелось сидеть весь спектакль рядом с призраком Банко[82]82
  В трагедии Шекспира призрак Банко явился своему убийце Макбету и уселся на его трон.


[Закрыть], оспаривающим соседнее место. В итоге она вложила билеты в конверт, чтобы послать той семейной паре, которая возила ее в Аскот, затем порвала и выбросила записку. С призраком Банко было покончено. Гарриет вздохнула свободнее и перешла к следующей заботе.

Нужно было подготовить к переизданию три старых романа. Перечитывать собственные сочинения – занятие не самое вдохновляющее, и к концу чтения Гарриет была изнурена и недовольна собой. Нет, написано-то хорошо, а если рассматривать эти книги как интеллектуальное упражнение – и вовсе отлично. Но чего-то в них не хватало: теперь, при повторном чтении, складывалось впечатление, будто бы автор намеренно отгораживается от собственных чувств и взглядов. Неприятно было перечитывать сцену, где два ее героя спорили, остроумно и поверхностно, о семейной жизни. Сцена вышла бы куда лучше, если бы она не боялась выдать себя. Но ей мешало чувство, что она и так слишком увязла в гуще событий, слишком вовлечена в происходящее, никак не справится с назойливой, бесцеремонной реальностью. Если бы только она сумела отстраниться от себя самой, к ней бы вернулись и уверенность и самообладание. Все-таки, при всех оговорках, блаженны ученые: это у них “око просто”[83]83
  Мф. 6: 22.


[Закрыть], они видят лишь свой предмет, не отвлекаясь на сучки и бревна в своем глазу, на свою частную жизнь.

– Частную, как же! – пробормотала Гарриет, раздраженно заворачивая гранки в оберточную бумагу. – Разве скроешься от посторонних глаз?

 
Ты не одна и в час, когда одна.
О, как мне стать отдельным от тебя![84]84
  Майкл Дрейтон (1563–1631), “К Идее”. Сонет IX.


[Закрыть]
 

Она была несказанно рада, что избавилась от билетов.

Так что когда Уимзи вернулся наконец из своей северной экспедиции, Гарриет была настроена воинственно. На этот раз он пригласил ее отужинать в клубе “Эгоист” – необычный для него выбор. Встретиться условились воскресным вечером, в их распоряжении был отдельный зал. Гарриет рассказала о своей поездке в Оксфорд, не преминув огласить список выпускниц, чьи выдающиеся способности совершенно увяли в замужестве. Он миролюбиво с ней согласился – да, такое и в самом деле бывает – и упомянул какого-то талантливого художника, переродившегося под влиянием честолюбивой жены и начавшего бездумно штамповать академические портреты.

– Иногда, конечно, – бесстрастно продолжал Уимзи, – дело в ревности или эгоизме. Но чаще всего это просто глупость. Они ничего такого не хотят. Удивительно, сколь мало людей вообще хотят от своих действий чего-то определенного.

– А по-моему, супруги и не могут вести себя иначе, чего бы они там ни хотели. Проблема в самом влиянии чужой личности. В этом все зло.

– Да. Благие намерения – не гарантия безопасности. Впрочем, гарантий ведь вообще нет. Вы, конечно, можете заявить, что не намерены иметь никакого отношения к чужой душе. Но вы уже имеете к ней отношение – просто потому, что существуете. А не существовать довольно трудно с чисто практической точки зрения. Иными словами, все мы уже есть – вопрос, что с этим делать.

– Ну, пожалуй, некоторые люди сами считают личные отношения главным делом жизни. Что ж, их право. Но как быть с остальными?

– Ужасно неудобно, правда? – подхватил он с оживлением, которое разозлило Гарриет. – Как вы думаете, может, им вообще исключить любые человеческие отношения? Это довольно затруднительно. Как нарочно, на пути встанет какой-нибудь мясник, или булочник, или квартирная хозяйка, или кто там еще. Или, может быть, пускай люди с мозгами сидят себе сиднем, а люди с сердцем о них заботятся?

– Так часто бывает.

– И впрямь. – Он снова подозвал официанта. Гарриет уже в пятый раз уронила салфетку. – Почему, кстати, из гениев получаются ужасные мужья, и так далее? И что прикажете делать тем несчастным, кого угораздило родиться с умом и сердцем?

– Простите, что все роняю – шелк такой скользкий. Да, вы правы, это большая проблема. Если честно, я думаю, в таком случае придется выбирать.

– И никаких компромиссов?

– Не думаю, что тут возможен компромисс.

– О времена! Англичанка поносит священный компромисс!

– Ну, я не совсем англичанка. Во мне есть примесь шотландской и ирландской крови.

– Это и значит, что вы подлинная англичанка. Какому еще народу придет в голову хвалиться своей смешанной кровью? Я и сам англичанин до мозга костей, но именно потому, что на одну шестнадцатую француз, не считая обычных примесей. Так что компромисс у меня в крови. Ну так вот. Меня-то вы куда отнесете – к тем, которые с сердцем или которые с умом?

– В уме вам не откажешь, – сказала Гарриет.

– А кто возражается, Бетси?[85]85
  Здесь мы снова встречаемся с миссис Гэмп – сиделкой из романа Чарльза Диккенса “Мартин Чезлвит”. “А кто возражается, Бетси?” – говорит она подруге, по обыкновению коверкая слова.


[Закрыть] Да и в сердце вы мне отказать не можете – разве что в своем.

– У вас, как у остроумцев елизаветинской поры, по два смысла на одно слово.

– Слово было ваше. И себе вам тоже придется кое в чем отказать. Амплуа Цезаревой жертвы требует жертв.

– Какой жертвы?

– Ну как же: скотины без сердца[86]86
  В. Шекспир. “Юлий Цезарь”. Акт II, сцена 2:
СлугаСоветуют, чтоб ты не выходил.Из жертвы внутренности вынимая,Они в животном сердца не нашли.ЦезарьТак посрамить желают боги трусость:Скотиною без сердца Цезарь был бы,Когда б из страха дома он остался.Перевод с англ. М. Зенкевича.

[Закрыть]. Вы, кажется, снова уронили салфетку?

– Нет, на этот раз сумку. Она у вас под левой ногой.

– О… – Питер огляделся, но официанта и след простыл. – Что ж, – продолжал он, не двигаясь с места, – конечно, люди с сердцем должны заботиться о людях с умом, но, видите ли…

– Не беспокойтесь, пожалуйста, – сказала Гарриет, – потом подниму.

– Просто у меня сломаны два ребра. Я не уверен, что если полезу под кресло, то потом вылезу обратно.

– О господи! Я-то думала, почему вы держитесь как-то натянуто. Что же вы сразу не сказали? Сидели тут как мученик и вводили меня в заблуждение.

– Все я делаю не так, – горестно проговорил он.

– И как это вас угораздило?

– Просто упал со стены – самым прозаическим образом. Я немного спешил – с той стороны стоял довольно непривлекательный тип с ружьем. И ладно бы стена, но под ней была садовая тачка. И ладно бы сломанные ребра, но там еще и пластырь. Приклеился намертво, зараза, и зверски чешется.

– Какой кошмар. Очень вам сочувствую. А что же тип с ружьем?

– А, этот… Боюсь, повседневные заботы его больше не тревожат.

– А сложись иначе, это вас бы они не тревожили?

– Возможно. А я бы больше не тревожил вас. Будь у меня ум в ладу с сердцем, я бы, наверное, обрадовался такой перспективе. Но в тот момент ум мой был сосредоточен на работе, так что я предпочел спастись бегством – и обеспечил себе возможность окончить дело.

– Ох, Питер. Я рада, что все обошлось.

– Правда? Вот видите, даже самый мощный ум не вполне бессердечен. Так, дайте подумать. Просить вашей руки сегодня не положено, и вряд ли несколько ярдов пластыря дают мне право на поблажку. Но если вы не против, кофе мы выпьем в гостиной – этот стул не мягче садовой тачки и почему-то впивается в тех же самых местах.

Он осторожно встал. Пришел официант, поднял сумку, а заодно несколько писем, которые Гарриет забрала у почтальона, выходя из дому, и, не распечатывая, сунула во внешний карман сумки. Уимзи провел ее в гостиную, усадил в кресло, затем, скорчив гримасу, тяжело опустился на низкий диван.

– Что, тяжко?

– Когда уже доковылял, то ничего. Простите, что всегда являюсь на наши встречи в таком немощном состоянии. Это я, конечно, нарочно – чтобы привлечь ваше внимание и вызвать сочувствие, но боюсь, мои маневры слишком очевидны. Что вы будете с кофе – бренди или ликер? Будьте добры, Джеймс, два бренди.

– Хорошо, милорд. Это лежало под вашим столиком, мадам.

– В коллекцию оброненных вещей? – поинтересовался Уимзи, но увидел, что Гарриет, пробежав глазами открытку, вспыхнула и нахмурилась. – Что такое?

– Ничего, – ответила Гарриет, засовывая коряво исписанную карточку в сумку.

Он взглянул на нее:

– И часто вы получаете такие письма?

– Какие “такие”?

– Подметные.

– Теперь не очень. Одно мне подкинули в Оксфорде. Но было время, когда они приходили с каждой почтой. Не волнуйтесь, я привыкла. Досадно только, что не додумалась просмотреть почту перед уходом. И ужасно, что выронила эту открытку у вас в клубе – слуги могли прочесть.

– Эх вы, горе луковое. Можно мне взглянуть?

– Не надо, Питер, пожалуйста.

– Дайте сюда.

Не поднимая глаз, она протянула ему записку.

А твой титулованный ухажер любит суп с мышьяком? За какие услуги он тебя отмазал?

– Дрянь какая, – сказал он с горечью. – Значит, вот во что я вас втравил – мог бы и сам догадаться. Да, боюсь, что мог бы. Но вы ничего не рассказывали, а я пошел на поводу у собственного эгоизма.

– Вы тут ни при чем. Это неизбежные последствия. Ничего не поделаешь.

– Я мог бы подумать головой и не подставлять вас под удар. Видит бог, вы усердно старались от меня избавиться. Сказать по правде, вы испробовали все способы – кроме этого.

– Я знала, что вам это будет неприятно. Я не хотела вас задеть.

– Не хотели меня задеть?

Она вдруг осознала, что эти слова кажутся ему бредом.

– Правда не хотела, Питер. Да, знаю, я говорила вам много гадостей. Но всему есть предел. – Внезапно на нее накатила ярость. – Боже, неужто вы и правда обо мне такого мнения? Неужто вы думаете, что я способна на любую подлость?

– Но вы были вправе сказать мне, что мое присутствие усложняет вам жизнь.

– Да? И что, я должна была упрекать вас, что вы портите мне репутацию – хотя портить там было уже нечего? Или указала бы вам, что вы, спасибо вам большое, спасли меня от виселицы, но, увы, не от позорного столба? Мое имя изваляно в грязи, но извольте обращаться с ним как с белой лилией? До такого лицемерия я пока не дошла.

– Понимаю. И все же я осложняю вашу жизнь. А вы великодушно об этом молчали.

– Зачем вы заставили показать вам открытку?

– Затем, – отвечал он, доставая спички и поджигая уголок открытки, – затем, что если от урода с ружьем я всегда готов убежать, то прочим неприятностям предпочитаю смотреть в лицо. – Он кинул горящую записку на поднос, потом сгреб пепел в кучку, а Гарриет сидела и вспоминала о той записке, которую нашла в рукаве мантии. – Вам не за что себя корить. Вы ничего мне не говорили, я сам все понял. Признаю свое поражение и готов с вами проститься. Так?

Официант принес бренди. Гарриет сидела, не отрывая взгляда от своих рук, плотно сцепленных в замок. Несколько минут Питер молча смотрел на нее, потом мягко сказал:

– Не стоит огорчаться. У вас кофе стынет. В конце концов, я теперь тоже могу сказать: “Не тобою побеждена я. Это рок”[87]87
  Вальтер Скотт. “Песнь последнего менестреля”.
Взглянув на горы за рекоюИ вспомнив то, что Дух предрек,Она сказала: “Не тобоюПобеждена я. Это – рок”.Перевод с англ. Вс. Рождественского.

[Закрыть]. Самолюбие мое не пострадало, а это уже что-то.

– Послушайте, Питер. Боюсь, я сегодня непоследовательна. Я шла сюда с твердым намерением все это прекратить. Но только я могу сама за себя постоять. Я… я… – голос ее дрожал, – да будь я проклята, слышите, если позволю какому-то уроду или какой-то анонимке с вами разделаться!

Он выпрямился – так резко, что радостный возглас тут же перешел в болезненный стон.

– Черт бы побрал этот пластырь! Гарриет, вы геройский герой. Дайте мне вашу руку – и будем биться до конца! Эй, что это вы… В этом клубе не плачут. Здесь это не принято, если вы будете так себя вести, мне придется иметь дело с комитетом. Тогда они, наверное, вообще не будут пускать сюда женщин.

– Простите меня, Питер.

– И пожалуйста, не надо класть сахар в мой кофе.

Позже вечером, после того как Гарриет вызволила стонущего и сквернословящего Уимзи из недр дивана и отправила домой отдыхать – сколько позволят сердечные муки и проклятый пластырь, – она думала о том, что если кого здесь и победил рок, то точно не Питера. Он прекрасно знал старый бойцовский прием – используй силу противника против него самого. И все же она была уверена: если бы, когда он спросил “Так?” – она доброжелательно, но твердо ответила: “Мне жаль это говорить, но так и правда будет лучше”, – дело было бы кончено.

– Хорошо бы он уже занял твердую позицию, – пожаловалась Гарриет той самой подруге, что ездила с ней в Европу.

– Он и занял, – ответила здравомыслящая подруга. – Он-то знает, чего хочет. Это ты не знаешь – вот в чем все дело. Конечно, завершать отношения – грязная работа, но с чего ты взяла, что он должен делать ее за тебя, тем паче когда сам он вовсе не хочет разрыва? Что же до анонимок, просто не обращай внимания.