Текст книги "Иерархия Неба и Земли. Том II. Часть II. Новая схема человека во Вселенной"

В Человеческой ситуации, в которой версия панпсихизма излагается редким для философии очарованием, У. Макнил Диксон пишет: «Вы не перешли pons asinorum философии, пока не поняли необходимость ума; того, что на его действиях… все держится, что в мысли содержится конец и цель и обоснование природы».

Противоположная точка зрения гласит, что существует разрыв, или фундаментальное нарушение непрерывности, и в моей природе, и в природе в целом. В какой-то момент в эволюции «материи», который невозможно определить, появляется «разум», и появление его внезапно, бессмысленно и безрезультатно. (Или, если разум может перемещать материю, существует неразрешимая проблема того, как показать то, как он находит на ней твердую опору). Некоторые части материи, меня составляющей, имеют разум, другие его лишены, однако моему наблюдателю трудно, а иногда и невозможно, различить эти два вида – на самом деле это устойчивое правило настоящей науки, что они не должны быть различены. Прибавьте к этому тот факт, что ученый, как ученый, ничего не может сказать о внутренней природе материи (которая вполне может оказаться и замаскированным умом), а также тот факт, что ученый, как человек, может все сказать о внутренней природе той частицы материи, которой является он сам (он говорит, что это «ментальный» опыт других частиц материи) – и вера в трудные для понимания, односторонние, физические единицы выявляется как то суеверие, которым она и является. Если то, что для меня находится здесь – в общей для всех исходящих и входящих событий конечной точке – всегда является ощущением, или умственным образом, или чем-то в этом роде; если это явление, которым я являюсь, неизменно ментальное, тогда предполагать без ясных доказательств, что другие «здесь» и другие явления являются абсолютно другими – т. е. материальными, или не-ментальными, или нейтральными – значило бы променять разум на слепую веру и отказаться от научного подхода[122]122
  Подобный довод приводит Дж. У.Н. Салливан, Основы современной науки, XII.


[Закрыть]. Все было бы иначе, если бы мы знали, что мы имеем в виду под «бесчувственной материей» и «слепым механизмом»[123]123
  Реальность каноника Стритера замечательно защищает просветленный антропоморфизм и выступает против механоморфизма «научного» мышления. Он без труда показывает, что интерпретировать вселенную как механизм, а не как личность, является антропоморфизмом вдвойне. Ибо механизмы – это «антропоморфы», продолжение человека. Ампутировать удаленный орган и (игнорируя целое) использовать его как модель мира может быть обоснованным в практических целях, но с философской точки зрения это хуже, чем если взять в качестве модели всего человека (вместе с его механизмами и всем остальным).


[Закрыть]. У нас больше не остается отговорки (какой бы слабой она ни была), что поведение мельчайших составных частей природы происходит с регулярностью механизма. Ибо, как показал

Гейзенберг, возможно, что абсолютная точность и предсказуемость отсутствуют даже на самом низком физическом уровне. То, что похоже на суровую необходимость или на жесткое единообразие естественного права, вполне может оказаться не более чем статистическим явлением, сглаживанием индивидуальных различий в поведении при рассмотрении только среднего поведения очень большой численности. И, в любом случае, старое понятие о принудительном праве, вынуждающем материю испытывать притяжение, согласовываться или замерзать, сегодня абсолютно дискредитировано. Короче говоря, если забираться в ее дебри достаточно далеко, то сама наука неизбежно приводит к панпсихизму.

Посмотрите, какой вырисовывается выбор. С одной стороны – иерархия целеустремленных индивидуумов, у каждого из которых имеется то, что можно неопределенно назвать социальными отношениями со своими сотоварищами; с другой – иерархия непостижимых вещей-в-себе, перемещаемых непостижимыми внешними факторами. Выбор, как столь четко видел этот великий, но обделенный вниманием гений, Фехнер[124]124
  «Первая мысль, – говорит Фехнер, ссылаясь на эти взаимоисключающие версии видения мира, – уводит нас в сторону от любого опыта и от всего, что мыслимо в плане опыта… следовательно, она уводит нас в темноту, т. к. понятие „вещи-в себе“ за пределами сознания… не имеет подтверждения опытом… Вторая мысльуводит нас от света обычного опыта к более высокому свету, так как наше собственное сознание… дает нам ключ к более универсальному, обширному, высокому и более яркому сознанию и предоставляет нам средства, чтобы мы пришли в отношении него к какому-то заключению». Религия ученого, с. 158.


[Закрыть] – между «дневной точкой зрения», гласящей, что рядом с нашим сознанием есть еще одно сознание, которое простирается над нашим сознанием и под ним, ранг за рангом, от самого низшего или наименее включающего существа до наивысшего или наиболее всеобъемлющего – между этим полуденным миром и полуночным миром мертвого, бессмысленного и непознаваемого механизма. Зачем выбирать второе, когда оно не только неразумно, но еще и уродливо? Мистификация – это и без того плохо, но когда она ведет нас прямиком в адскую вселенную, то это уже опасная форма безумия. Результаты анти-антропоморфизма не нуждаются в акцентировании: мы с ними постоянно сталкиваемся.

 
«Неподвижный столп веса горы —
Это активный живой дух. Каждая песчинка
Наделена сознанием и как единое целое, и по частям,
И мельчайший атом понимает
Мир, полный Любовей и ненавистей».
 

Так писал поэт, вторя учению Фалеса о том, что «Все вещи наполнены богами»[125]125
  Барнет, Философия ранних греков, с. 48.


[Закрыть].

Если, как говорит Сведенборг, не было бы «чего-то аналогичного свободной воле в почве, в посеянном в нее семени и во всех частях растения… не было бы вообще никакой растительности. То же самое касается и каждого металла и камня…»[126]126
  Истинная христианская религия, 499. Сравнить с Руфусом Джонсом (Социальный закон в духовном мире, с. 64): «Наш мир – это тот, который мы знаем. Это тот мир, который неподвижно покоится на основе социального опыта… Разрушьте социальную структуру, и все то, что мы сейчас называем природой, исчезнет».


[Закрыть].

Быть может, я должен здесь добавить несколько слов на тему антропоморфизма. Каждый уровень бытия является местом социальных отношений, возникающих между единицами, которые переживают опыт себя в выражении друг друга, но качество этих отношений пропорционально их уровню. Наивный антропоморфизм, не осознающий эту пропорциональность[127]127
  Томизм очень тонко применяет учение о пропорциональности, или аналогии, к иерархии бытия. Свойства какого-либо предмета являются для его существования тем же, чем свойства другого предмета – для его существования, и аналогия, если ее правильно применять, является важным инструментом познания.


[Закрыть], приписывает человеческие качества субчеловеческим и сверхчеловеческим уровням. Просвещенный антропоморфизм, с другой стороны, учитывает все необходимое. И он в состоянии это делать не потому, что человек как человек может превышать пределы самого себя (очевидно, что не может), а потому, что человек в своей тотальности находится на каждом уровне и имеет право говорить от имени их всех. То есть, его антропоморфизм развивается в осваивающий мир полиморфизм, основанный на великом законе равенства.

Я – пирамида, в основании которой – пустота, которая становится более прочной, оживленной и интересной ближе к верхушке; структура, которая сохраняет себя в этом состоянии, постоянно разрушая себя вниз от верхушки и восстанавливая себя вверх от основания.

Не недоступность, а бедность содержания делает этот низший уровень трудным для описания. В поэме Браунинга Джузеппе Капонсаччи видит, как Гвидо падает все ниже и находится уже

 
«в печальном конце,
У горизонтальной черты, границы
творения,
Между тем, что существует, и тем,
что есть абсолютное небытие».
 

Я уже обрисовывал архитектуру пирамиды. Она поделена на горизонтальные стадии или этажи, т. е. на электроны[128]128
  В подобном контексте, дабы избежать повторений, я использую термин «электрон» в его общем смысле, включающем любые другие частицы (например, позитроны, мезоны и нейтроны), которые ученые могут посчитать элементарными.


[Закрыть], атомы, молекулы, клетки и человека. К ним нужно прибавить, в основание, слой единиц, соответствующих minima Бруно, голым монадам Лейбница, точкам-мгновениям Александера и «приматам» (или примитивным явлениям, или примитивным случаям) Уайтхеда. Я буду называть их субэлектронами – элементарными и неделимыми психофизическими единицами, которые подобно морским волнам во множестве кишат наверху, а внизу являются единым морем и отличаются друг от друга разве что гребешками. Они представляют собой ту заключительную стадию распыления реальности, где крайность множественности заканчивается абсолютным единством, так как все отличительные характеристики исчезли. Они – это то, что я до сих пор называл Центром, или центральной пустотой, пойманной при попытке стать чем-то. Таким образом (как сама пирамида и все, что в ней есть), они являются двунаправленными, спускающимися и поднимающимися: они являются одновременно небытием, которое приобретает минимальное количество бытия, и минимальным количеством бытия, которое теряет себя в небытии. Однако необходимо сделать две оговорки. Во-первых, я не хочу сказать, что эта картина – нечто большее, чем символ, она больше похожа на миф (но на необходимый миф), чем на гипотезу, или что она объясняет то, что, в конце концов, необъяснимо.

Во-вторых, я не подразумеваю, что между электроном и самым низшим уровнем нет никаких уровней организации; чего доброго, наука когда-нибудь обнаружит еще несколько. Вопрос нужно оставить открытым, и в любом случае это не имеет очень серьезного значения для данного исследования.

Сравнить с Царством целей Уорда, от с. 254, о голых монадах, которые достигают нижней границы и ментальных, и физических характеристик. Эти монады обеспечивают однородную среду для взаимодействия более высоких монад.

Следующая примечательная черта этой пирамиды: в рамках основных этажей в ней находится неопределенное число промежуточных этажей, полуэтажей, или подуровней, четко не разграниченных. Таковы органы и ткани, которые находятся между моим человеческим уровнем и моим клеточным уровнем; таковы хромосомы и коллоидные частицы, которые лежат между моим клеточным уровнем и моим молекулярным уровнем[129]129
  Сама концепция молекулы представляет собой ряд трудностей. Например, атомы кремния могут образовывать стандартную систему, в которой каждый атом совместно использует каждый из своих четырех внешних электронов с соседом, и целое составляет кристалл; сколько бы атомов этот кристалл ни содержал, он, по сути, является единственной молекулой. К тому же это произвольно, стоит или нет называть определенные частицы, чьи составляющие молекулы не имеют настоящего атомного единства, сверхмолекулами. Многие, если не большинство, уровней иерархии проявляют подобный вид вертикального смешивания.


[Закрыть]. Эти псевдо-индивиды (или, используя термин Нидхэма, мезоформы[130]130
  Время: освежающая река, от с. 234. «Если мы внимательно посмотрим на ступени между последующими уровнями организации, мы обнаружим, что четкие линии разграничения становятся еще более четкими благодаря встречающимся между ними „мезоформа"», говорит Нидхэм.


[Закрыть]) подобны комитетам и подкомитетам в рамках одного клуба: они необходимы для функционирования целого, но им не хватает автономии, постоянства и определенности, которые отличают клуб как целое на его уровне и членов клуба – на их уровне. В любом случае детали иерархии нужно рассматривать как условные: достижения науки могут потребовать модификаций. Более того, в некотором роде это спорный вопрос – что же составляет отдельного индивида или монаду или конкретную стадию в развитии. Вероятно, останется лишь общая модель, и только общая модель и важна для данного исследования.

Тем не менее, у меня должно быть некое рабочее руководство о том, что составляет истинную монаду или индивида. Строго говоря, на свете не существует такой вещи. Ибо истинный, или совершенный, индивид – это тот, чьи внутренние конфликты разрешены, который неделим, не теряя при этом в качестве; который независим от своего окружения, внутренне непоколебим, находится вне досягаемости случайностей[131]131
  См. Платон, Республика, 380–381. «Не являются ли самыми совершенными те вещи, которые меньше всего изменяются и затрагиваются какими-либо внешними влияниями?»


[Закрыть], четко определенный, самодостаточный. То, до какой степени объект обладает этими свойствами, является мерой его индивидуальности[132]132
  Литературы, имеющей отношение к этому вопросу, очень много. 0 биологическом аспекте индивидуальности особый интерес представляет Индивид в царстве животных Джулиана Хаксли. Вуджер приводит важное обсуждение отношений частей и целого в Материалах Аристотелевского общества, 1932, xxxii, с. 117. См. также Л.Т. Хобхауз, Эволюция разума, от с. 413 и Бергсон, Творческая эволюция, от с. 13.


[Закрыть]. Самый самодостаточный из людей явно не дотягивает до этого идеала – так же, как клетка, молекула или атом. С другой стороны, по сравнению с моей ручкой, письменным столом и облаком, которое я вижу из своего окна, их индивидуальность высокого уровня. Из всех них облако больше всего приближается к состоянию всего лишь совокупной величины: его половина так же «облакоподобна», как и все целое; его границы неясные, условные и меняющиеся; его поведение в большей степени является функцией его окружения, чем его самого; его части вообще едва различимы[133]133
  Половина облака – это более маленькое облако, но половина человека – это уже труп – это та цена, которую он платит за индивидуальность. Но (благодаря способности, которая есть у многих низших организмов восстанавливать утерянные члены) индивидуальность и неделимость – вовсе не одно и то же. Половина стула – не табуретка, но половина плоского червя Planaria это (в ближайшем времени) – целый плоский червь Planaria.


[Закрыть]. Однако даже облако не полностью лишено индивидуальности: на это указывает тот факт, что я вообще могу его распознать и описать. Быть – значит быть в какой-то степени индивидуальностью. Как сказал Локк, principium indwiduatonis является самим бытием. В одной крайности находится неорганизованная совокупная величина, в другой находится человек, которым я хотел бы быть – созданием поистине подлинным, преследующим одну абсолютно адекватную цель при любых обстоятельствах, невозмутимым, одинаковым в успехе и поражении, самодостаточным, многогранным и изобретательным, не разделенным сам в себе. Но даже этот образец человека в стиле Киплинга был бы далек от того, чтобы достичь совершенной индивидуальности. Он все же полностью зависел бы от наиболее крупных аспектов своего окружения, был бы подвержен крупным случайностям, постоянно был бы обязан меняться вместе с меняющимися обстоятельствами, практически бессильным в самых важных вопросах и, в конце концов, обреченным умереть. Если степени бытия и индивидуальности связаны между собой так, чтобы о создании, полностью лишенном индивидуальности, можно было сказать, что его нет, а о том, у которого в полной мере есть индивидуальность – что он есть, тогда я нахожусь где-то посередине. «Человек существует лишь частично», говорит Теннисон, «и надеется существовать полностью». (На самом деле не Теннисон, а Роберт Браунинг, «Смерть в пустыне». – Прим. пер.)

Planaria lugubris (а), разрезанный пополам, восстанавливается (b, с) при помощи собственных тканей, пока утерянная половина не возместится (d). В результате получается завершенный организм более маленького масштаба. Делимость такого рода, в отличие от делимости облака, указывает на значительный уровень индивидуальности.

Таким образом, получается, что индивидуальность одной из моих единиц – всего-навсего вопрос того, как высоко она находится в пирамидальной структуре? Очевидно, что нет. У моего сердца статус гораздо выше, чем у моих атомов, тем не менее, в очень важных аспектах, он является в меньшей степени индивидуальностью, чем они. В системе частей и единых целых моя рука находится на более высоком уровне, чем одна из ее молекул, однако на шкале индивидуальности она стоит ниже. Очевидно, что архитектура пирамиды крайне замысловатая. И одна из сложностей состоит в том, что хотя от основания к верхушке наблюдается общий рост индивидуальности (особенно в аспектах самоопределения и независимости), это рост колеблющийся и не однородный. Каждый этаж (что является распространенным архитектурным приемом) склонен повторять некоторые качества всего фасада в целом. У основания типичного этажа находится истинная единица или индивид этой стадии; немного повыше какое-то число этих единиц удерживается вместе в неплотных соединениях, члены которых не неразличимые; еще выше – и появляются более включающие и объединенные соединения, или мезоформы; и, наконец, на самом верху этажа (где карниз одной из стадий превращается в плинтус следующей) появляется не мезоформа, а истинный индивид более высокого порядка. Итак, в некотором смысле каждая стадия – это целое в миниатюре; она опять с самого начала запускает задачу достижения единства; это иерархия внутри иерархии. По этой причине недостаточно сказать об индивиде, что он принадлежит такой-то области или ступени: так же важны и область внутри области и ступень внутри ступени. Иными словами, чтобы точно определить свойство, нужны две подробности: его этаж и его уровень внутри этого этажа.

И, в конце концов, так я просто иными словами описываю факты, отмеченные моим удаляющимся наблюдателем. Для него между каждой отдельной и заметно выраженной единицей существуют промежуточные стадии, на которых некоторые такие единицы соединяются, образуя группы, которые изменяются по размеру и целостности. Основой того единства, которым обладает промежуточная группа или мезоформа, является, во-первых, присутствие группы, как единой модели, и, во-вторых, взаимодействие (т. е. притяжение и отталкивание) частей группы, проведение между ними различий и их соединение. Согласно наблюдателю, как правило, необходимо несколько предварительных и кумулятивных попыток в объединении, прежде чем может появиться новый индивид, имеющий статус целостного. И потому так получается, что, хотя в общем, когда наблюдатель удаляется, то в наблюдаемом объекте обнаруживаются положительные изменения, при этом также обнаруживается и много временных потерь. Это «эффект веретена». То есть, критерий индивидуальности – это не просто статус частей объекта, но также и качество их социальных отношений. Таким образом, мой наблюдатель находит во мне таких хорошо объединенных индивидов низкого уровня, как атомы углерода, и таких неплотно объединенных индивидов высокого уровня, как кости и волосы.

Периодическая система элементов. В ней указаны их атомные номера и то, какие элементы в семи группах являются родственными. Каждая группа – это новое усилие в достижении «индивидуальности», увенчавшееся такими самодостаточными или инертными атомами, как гелий (2), неон (10), аргон (18) и т. д. Первый атом группы, например, натрий (11) и калий (19), очень нестабильны.

В моей архитектуре есть еще дальнейшие тонкости, которые выявятся в последующих главах. Здесь мне нужно лишь добавить, что так же, как этаж отражает весь фасад, так и определенные детали в рамках этажа отражают ту же модель: даже антаблемент является всем зданием в миниатюре. Когда мезоформы не берутся в расчет и учитывается только единица, обладающая абсолютным статусом целостности, также проявляются и ритмы увеличивающейся и уменьшающейся индивидуальности. Например, стабильность и самодостаточность чередуются с нестабильностью и отсутствием самодостаточности в периодической системе элементов, которая является своего рода грубой моделью (размером где-то в семь этажей) всей структуры. К тому же на человеческом уровне интеграция личности не проходит гладко по мере того, как человек набирается опыта. Скорее, существует тенденция чередования периодов накопления, включающих потерю единства, с периодами ассимиляции и интеграции. На физическом, ментальном и духовном уровнях рост представляет собой ритм глотания и переваривания, потери и приобретения индивидуальности. Большую часть времени человек является мезоформой самого себя.

Чем, конкретно, является пирамида, представляющая собой тему данной главы? Она, почти в буквальном смысле, является воздушным замком. У основания нахожусь я, центральная пустота, фундамент субэлектронов; на вершине находится мой наблюдатель. Между нами пролегает пространство – пространство, которое «распространяется от нас к предметам», как столь кстати сказал Рильке. Основное в пирамиде – ее пустота.

Ценность аэрофотосъемки в археологии была доказана более 20 лет назад О. Г. С. Кроуфордом в «Аэрофотосъемке и археологии». С тех пор с воздуха было обнаружено много неожиданных мест раскопок и разъяснены детали многих известных. Аэрофотосъемка представляет собой огромную ценность в градостроительстве (см. статью г-на Фрэнка Скарлетта в Журнале королевского института британских архитекторов, июнь, 1946), картографии, сельском хозяйстве, при поиске геологических ископаемых, регулировании транспорта и т. п. Дело в том, что авиация поставила человека в то положение, где он сам является своим собственным поднимающимся и спускающимся наблюдателем, и практические, интеллектуальные и эмоциональные последствия этого уже имеют огромную важность. Итак, мое сравнение с летающим археологом – гораздо больше, чем сравнение: он является частью моего воплотившегося перемещающегося наблюдателя.

По мере того, как мой наблюдатель перемещается вверх и вниз, пирамида соответственно увеличивается и уменьшается. Он может выбрать свою точку обозрения, но не тот вид, который из нее открывается. Чтобы охватить взглядом большую часть меня, он должен переместиться наверх, таким образом, увеличивая пирамиду; чтобы охватить взглядом меньшую часть меня, он должен сместиться вниз, уменьшая ее. Иными словами, охватывать взором большую часть меня – значит меня преувеличивать, а охватывать взором меньшую часть меня – значит меня преуменьшать. Когда я говорю, что я – человек, то я имею в виду, что человеком является определенная область основания – в находящемся при вершине наблюдателе и для него. Когда я говорю, что я – клетка, я имею в виду, что клеткой является определенная крошечная частичка этой области – в менее отдаленном, находящемся при вершине наблюдателе, и для него. Когда я говорю, что я – ничто, я имею в виду, что в тот момент, когда снижающийся наблюдатель достигает основания, я и вовсе исчезаю, т. к. он больше не в положении ни охватывать меня взором, ни как-либо меня оценивать.

Короче говоря, построив пирамиду, теперь необходимо сровнять ее с землей. Дело в том, что она никогда не была не чем иным, кроме как планом конструкции, выставленном во всех его деталях – подобно каркасу здания, в котором еще не начались работы. И, безусловно, у меня нет права говорить о пирамиде, которая является мной, или о моих высших уровнях, или даже о моем существовании. Чтобы что-то построить, нужны двое. Моя иерархическая структура, по крайней мере, настолько же принадлежит моему наблюдателю, сколько и мне. Все обстоит так, будто он – современный археолог, а я – беспорядочные очертания какого-то давно забытого древнего памятника. На земле не видно и следа чего-либо интересного, но при аэросъемке план виден отчетливо. Чем выше пролетает археолог, тем меньше масштаб этого плана и тем больше его видно. Поднявшись, наблюдатель не просто восстанавливает строение: он сам является его вершиной. Это также правда, что как бы высоко он ни забирался, объект его изучения никогда и на дюйм не поднимется от уровня земли. Как бы он его ни оценивал, объект, сам в себе, там, внизу, является вообще ничем.

Я не знаю лучшего описания основания пирамиды, чем то, что было написано в Китае двадцать веков назад: «Итак, раскройте дао, и оно окутает все пространство: и вместе с тем как оно мало, его недостаточно даже чтобы наполнить им руку! Такое ограниченное и вместе с тем способное увеличивать: такое темное, и вместе с тем способное делать светлым: такое слабое, и вместе с тем способное делать сильным: такое мягкое, и вместе с тем способное делать твердым. Оно связывает вместе все пространство и является вместилищем инь и ян… Такое нежное и обильное, такое тонкое и мелкое!»

(Хуайнань-Цзы, Китайская философия классических времен)

Что такое план пирамиды без того, кто может его оценить; что значит ценить его, но при этом быть в нужном положении и в состоянии стать им; что такое это становление, как не единственное истинное осуществление и выполнение плана? Итак, мне далеко не безразлично, наблюдают за мной или нет: нет обозревателя – нет вершины; нет вершины – нет пирамиды и даже самого приблизительного ее плана. Все, чего я достигаю, я делаю в другом и для другого. И потому по мере приобретения новых качеств эмерджентная эволюция становится богаче просто прогрессирующего синтеза разнородных индивидов: в ней на каждой стадии должен быть находящийся на вершине наблюдатель, чтобы быть свидетелем этого синтеза и оценить эти качества. Без него они не существуют. Однако учтите – для него существует лишь сам процесс наблюдения, а не эмерджентность. Все, что он делает – это ставит себя в положение обнаружить, что же действительно существует на уровне земли, обнаружить, чем действительно являются субэлектроны[134]134
  Как писал Джозеф Нидхэм в Скептическом биологе, с. 247, если бы мы знали все об атомах, то мы знали бы и все о животных, но, чтобы знать все об атомах, нужно, среди прочего, изучать животных. Я бы пошел еще дальше и сказал, что вся наша наука, не исключая и теологию, является изучением субэлектронов, и что знать, чем они являются на самом деле, означало бы знать все. Как сказал Теннисон о цветке в потрескавшейся стене:
«Если бы я мог понять,Что ты такое, корень, и все остальное, иВ общем и целом,Я бы знал, что такое человек и что такое Бог».

[Закрыть]. Каждое так называемое эмерджентное качество или ценность, все краски, звуки и ароматы мира, вся его красота и уродство, все его добро и зло – все опирается на Центр. Там им всем место. Нет никакого развития, есть лишь обнаружение – альпинист не считает, что равнина меняется по мере того, как он взбирается наверх. Все мои описания себя в этой книге, весь мой опыт чего-либо – наблюдение за основанием, за Центром, который является ничем и вместе с тем содержит в себе все.