Текст книги "Иерархия Неба и Земли. Том II. Часть II. Новая схема человека во Вселенной"

У моей пирамидальной структуры есть определенные дополнительные особенности, которые нужно здесь отметить. Сначала, что касается числа единиц на каждом уровне: мой наблюдатель занят одной, максимум несколькими, и не может воспринимать многих. В этой книге я ставлю за правило принимать «трудности» и «ограничения» наблюдателя всерьез: я рассматриваю их не как случайности его природы, а как основы природы его объекта.

Так как объект является не чем иным, как своим проявлением в своих наблюдателях, любые так называемые дефекты этого проявления – его собственные. Итак, это не случайность, что мой наблюдатель не может принять больше небольшого числа моих единиц за раз. На каждом уровне существует лишь один «я» (или, самое большее, несколько), а неслыханное число клеток и молекул, которых, как говорят, я вмещаю, являются неслыханным в буквальном смысле слова. То есть, восходящая пирамида с раскидистым основанием и все более многочисленными кирпичами – это фантазия, полуправда или даже четверть правды, вторичная и теоретическая конструкция, запоздалая мысль. Это экстраполяция – за пределами поля зрения наблюдателя – определенных линий, которые он находит внутри него. Но исходным фактом является то, что когда число единиц (b) в его поле превышает наблюдательный лимит, их место занимают мезоформы В/А и в конце концов одиночная единица (а). Для него единицы уровня В не существуют на уровне А: они здесь неуместны.

Конечно, возможно (для некоторых целей это обоснованно и даже необходимо) подсчитать, сколько (b) – единиц «на самом деле должна содержать» (а), однако нужно четко понимать, что слово «содержать» используется здесь в необычном смысле. Когда говорят, что спичечный коробок содержит спички, то коробок и его содержимое сосуществуют; для наблюдателя они присутствуют вместе. Если бы спички исчезали каждый раз, когда он замечал коробок, и если бы коробок исчезал каждый раз, когда он замечал спички, то он вряд ли смог бы, без каких-либо осторожных оговорок, описать коробок как вместилище спичек. Точно так же, когда говорят, что я, человек, содержу клетки и молекулы, то острожный наблюдатель не может согласиться, т. к. нет такого времени, когда отношения вместилище-вместимое были бы для него очевидны. Если вместилище должно быть уничтожено прежде, чем то, что оно вмещает, обретет существование, то в каком смысле оно вместилище? И наоборот, если содержимое уничтожается своим вместилищем, то в каком смысле оно является содержимым[135]135
  Профессор Дж. Б. С. Холдейн (Возможные миры, с. 6) доказывает положение о том, что ученый – из-за того, что ответы на его расчеты подтверждаются на практике – должен верить в неимоверную численность, посредством которой эти ответы были получены. В каком-то смысле это, конечно, правда. Однако отметьте, что математик совершенно неспособен иметь дело с числами без сокращений: он должен свести их к рабочим символам, принцип которых с легкостью понимают в его области. Итак, говорят, что во вселенной около 10⁷⁹ электронов; что масса вселенной около 10⁵⁵ грамм, а радиус атома водорода – около 10'⁸ см. (Эддингтон, Расширяющаяся Вселенная, III).


[Закрыть]?

Это не неразумно – это просто неудобно: признать, что дорога имеет ширину всего в несколько дюймов, и что по мере того, как я по ней еду на машине, она расширяется, чтобы принять меня – как горло страуса, проглотившего крупный предмет.

Это лишь еще один способ сказать то, что я уже сказал несколько раз: уровни не смешиваются. Индивид, принадлежащий к одной области, находит другие области непригодными для жизни и мгновенно уничтожается, когда в них попадает. Как следствие, население моих областей удерживается на удобном минимуме и нет перенаселения. Вселенная не так переполнена, и я не такой многочисленный, как готов предположить здравый смысл, не имея на то хороших доказательств. Хотя оно и непостижимо сложное, по своей сути бытие очень простое и его центры опыта и переживания не затеряны в огромной толпе. Я всего один, от самого низшего до самого высокого уровня. Индивид имеет первостепенную важность, и он не может укрыться в множественности. Сообща действовать вовсе не безопаснее.

Рональд Нокс (Бог и атом, c. 138) считает, что наша нынешняя увлеченность атомом может, по крайней мере, иметь то достоинство, что она делает нас «менее подверженными иллюзии размера».

То, что относится к числу единиц относится, в общих чертах, и к их размеру. На низших уровняхя не являюсь ни более многочисленным, ни более протяженным: мои размеры постоянны. Можно сказать, что пространство моего наблюдателя расширяется и сокращается таким образом, что я для него остаюсь неизменного размера. «Пространство раздулось», так Де Квинси описывает свой опыт в опиумном сне, «и расширилось до предела непередаваемой бесконечности». Это видение не было столь фантастическим, как он думал, т. к. эластичность пространства такова, что атом не меньше клетки и человек не больше молекулы[136]136
  Гераклит и Эпикур считали, что видимый размер солнца и есть его настоящий размер. (См. Хит, Греческая астрономия). Сравнить с Проблемами философии Бертрана Рассела, с. 311: «Нет нужды рассматривать себя как бессильных и маленьких, контролируемых громадными космическими силами. Все измерения условны, и возможно разработать абсолютно работоспособную систему измерения, согласно которой человек был бы больше, чем солнце».


[Закрыть]. Моя атомная область такая же просторная, как и моя человеческая область, и ее обитатели созданы в человеческом масштабе. Существует лишь одна значимая единица измерения, которая охватывает все уровни, и это неизменное поле моего наблюдателя. В одно время и на одном уровне существуют, конечно, различия в размере и расстоянии между объектами, так же как существуют и различия в численности. Но эти различия очень ограниченны, и они не могут переноситься с уровня на уровень. Человек, которого мой приближающийся наблюдатель больше не видит, не продолжает расти ненаблюдаемым, до колоссальных размеров; так же, как и клетка, которую мой удаляющийся наблюдатель потерял из виду, не продолжает уменьшаться после того, как человек появился в поле зрения. Когда какой-то аспект меня вышел за границы поля или потерял себя в каком-то высшем аспекте, было бы просто суеверием предположить, что он продолжает жить какой-то не воспринятой секретной жизнью, как своего рода чудовищный паразит моего наблюдателя, увеличиваясь и уменьшаясь с каждым его движением[137]137
  И поэтому, к счастью, нижеприведенная тревожная и знаменитая иерархия оказывается в корне ошибочной:
«У больших блох есть маленькие блохи,которые кусают им спины,А у маленьких блох есть еще более маленькие блохи,И так до бесконечности».

[Закрыть]. Или единица появляется в поле зрения моего наблюдателя – в этом случае он может быть очень большим или очень маленьким или она там не появляется – в этом случае мой наблюдатель не может говорить о ее размере. Сравнение возможно только в рамках единого поля. И, таким образом, ножка клеща Беркли[138]138
  Три разговора между Гиласом и Филонусом, Первый разговор.


[Закрыть] в ее собственной области такая же большая, как ступня самого Беркли в ее области: в тех областях, где она не появляется, она не слишком маленькая, чтобы ее увидеть – она несуществующая. Мои бробдингнеги не больше моих лилипутов, т. к. нет Гулливера, который свел бы их вместе; или, скорее, Гулливер, будучи подвержен закону равенства, не может увидеть разницы. Там, где сам наблюдатель полностью следует меняющемуся масштабу своего окружения, там, на самом деле, нет никакого изменения масштаба.

«„Нет ничего великого или малого“, – сказал один из нынешних поэтов, чей голос все еще будет раздаваться после вечернего звона церквей и не затихнет со звоном заутрени – да, действительно ничего, повторяю, ничего малого!»

Элизабет Баррет Браунинг, Аврора Ли

Ибо наблюдатель сам является пирамидой, перевернутой и наложенной на мою. Пирамиды всегда «ходят» парами – вершина одной совпадает с основанием другой. Таким образом, знакомая схема повторяется: мой наблюдатель и я – равны, каждый проецирует свое содержимое на Центр другого – содержимое, которое становится более насыщенным (но не более протяженным) по мере того, как мы удаляемся, и более скудным (но не менее протяженным) по мере того, как мы приближаемся. В общем, каждый из нас является для другого единичным объектом, но в нашем взаимном удалении и приближении бывают стадии, когда это единство теряется и каждый из нас становится небольшой группой предметов. И, в общем и целом, во время этого путешествия каждый из нас сохраняет постоянный размер (с значительными, но упорядоченными колебаниями от стадии к стадии), по той простой причине, что мы равны. Наблюдатель, чьи инструменты уменьшаются и увеличиваются с каждым объектом, который он видит – это тот, для кого все объекты единого размера.

Здравый смысл указывает на тот факт, что мысль превосходит ограничения зрения и что, в любом случае, на низших уровнях видение невозможно. Не слишком ли я полагаюсь исключительно на особенности этого одного чувства в частности и на особенности чувственного опыта (или, скорее, безыскусного вида восприятия) в целом?

Я отвечу, что для меня взаимное наблюдение в системе областей – это нечто гораздо большее, нежели вопрос одного чувства или всех чувств вместе взятых: это отмечание объекта в его конкретности и живой реальности, с каждым оттенком его эмоциональной окраски, с его настоятельным динамизмом и творчеством, с его бессчетными незаменимыми отношениями с другим объектами[139]139
  Игнорирование чувств – недостаток философии в целом и интеллектуальных философий в частности. Как говорит Уайтхед, мы склонны не придавать значения основным свойствам чувственного опыта – его «огромной эмоциональной значимости. Было внедрено ошибочное представление о всего лишь рецептивном развлечении, которое без какой-либо очевидной причины, благодаря размышлению, приобретает эмоциональный тон. Однако истинным объяснением является прямо противоположное». Приключения идей, XIV. 7. То, что он называет перспективой, это «мертвая абстракция всего лишь факта от живой важности ощущаемых вещей». Способы мышления, с. 15.


[Закрыть]. Объект создает себе дом в своих наблюдателях; он нигде больше не существует; его реальность и актуальность не имеют другого места, кроме как в них. Совершенно ясно, что даже самое сложное описание наблюдения является абстракцией от его завершенности. Любой описательный прием не отдает должное всей совокупности фактов, и столь желанная ясность неотделима от столь нежелательного несовершенства. Философия – это действительно упрощенчество: если бы это было не так, то она была бы заменителем жизни, всем бытием в целом, а не лишь его малой частью. Единственный вопрос в том, работает ли избранный режим упрощения, является ли предлагаемый им образец опыта обличительным, есть ли в нем жизнь, какой-то принцип роста.

Покойный профессор Шарль Эжен Гие верно утверждал, что обнаруженное зависит от масштаба наблюдения: когда мы изменяем масштаб, мы встречаемся с новыми феноменами. Так то, что является зеленым порошком при одном масштабе, является набором синих и желтых комочков при другом, без тени намека на зеленый цвет. Однако не стоит утверждать (как это делает Лекомт де Нуи в Человеческой судьбе, с. 19), что «Именно масштаб наблюдения создает феномен. Масштаб наблюдения зависит от человека; это он его создает. В природе разных масштабов наблюдения не существует. Есть лишь один огромный гармоничный феномен в масштабе, который, в общем, ускользает от человека из-за структуры его мозга, структуры, которая неизбежно влечет за собой разделение на условные отсеки и разрезание на отдельные кусочки». Я считаю, что ничто не может меньше соответствовать истине, чем это заявление. Для меня природа – это не что иное, как иерархия «разных масштабов наблюдения», к которым ученый имеет полное право доступа.

Учитывая эти общие соображения, давайте я постараюсь ответить на возражение здравого смысла более подробно. Первое, что нужно отметить, что точно так же, как наблюдатель – это не просто пара глаз, так и его поле – не просто поле зрения. На некоторых уровнях нет прямой визуальной информации, и там, где она появляется, она никогда не делают это в одиночку. У наблюдения есть много разновидностей. Тем не менее, всегда существует то, что я называю полем. Возьмите, например, атомы. Как же они представляются наблюдателю, как не в виде написанных или напечатанных слов или произнесенных слов или математических символов и формул или диаграмм и моделей или чувственных эффектов атомических явлений или образов, соответствующих одному или всем этим способам подачи? Во всех этих формах информация обнаруживается в поле, в пространственно-временных рамках ограниченной емкости. То, что называется «видимым настоящим» (т. е. периодом, длиной обычно в максимум несколько секунд, в течение которого некоторые события происходят немного раньше, а некоторые – немного позже, однако все присутствуют), является просто временным аспектом этого поля, посредством которого продолжительность его содержимого ограничивается так же, как ограничены их число и протяженность. Очень медленные и очень быстрые так же нереальны, как очень большие, очень маленькие и очень многочисленные. Темп изменений, как число и протяженность, являются приблизительно постоянными на всех уровнях. Все это так, независимо от того, воображает ли наблюдатель или воспринимает и подходит ли он к этому вопросу через символы или действует более прямо. Условия видения, во многих важных аспектах, типичны для условий «наблюдения» в целом. Таким образом, мой наблюдатель так же не может представить биллион объектов по порядку, как и не может увидеть их; у него не получается лучше размышлять о громадности или малости вселенной, чем их воспринимать. Неважно, является ли он историком, ведущим отсчет в тысячелетиях, или физиком, рассматривающим колебания желтого света, исходящие от натрия (510 биллионов в секунду), он не ощущает никакой необычной медлительности и никакой жуткой спешки. Все единицы времени для него более или менее одинаковы: нет никакого накопления медлительности или стремительности от уровня к уровню, так как каждый новый уровень начинает с нуля, на той же основе, что и все другие.

Мысль и восприятие нельзя отделить друг от друга, и неудивительно, что они так хорошо согласуются. Несмотря на то, что мысль может бесчисленными способами манипулировать данными восприятия, она не может создать структуру, материалами которой они бы не являлись[140]140
  Итак, Локк сказал: «Первой способностью человеческого интеллекта является то, что ум приспособлен принимать оставленные на нем впечатления – или внешними объектами, посредством чувств, или его собственными действиями, когда он размышляет о них. Это первый шаг, который человек делает к открытию чего-либо, и фундамент для создания всех тех представлений, которые у него когда-либо будут в этом мире. Все те возвышенные мысли, вздымающиеся над облаками и достигающие самих небес, имеют свое начало и свою основу здесь: во всем тот огромном пространстве, в котором странствует ум, во всех тех расплывчатых размышлениях, которые его возвышают, он ни на йоту не выходит за пределы тех идей, которые чувства или размышление предложили для его изучения». Эссе о человеческом понимании, II. i. 24


[Закрыть] или которая оскорбляет их основные свойства. Например, мой наблюдатель не может представить себе новый основной цвет или куб, чьи шесть граней видны одновременно, или сотую тысячную дюйма (не говоря уже о «размере атома) или сто тысяч миль (не говоря уже о «размере Сириуса»). Если, размышляя об атоме, он использует математические символы, они располагаются в поле, и, индивидуально или в виде групп, они ограничены по размерам и сложности. Если, с другой стороны, он думает об атомах в выражении модели или диаграммы, он придает ей удобный размер – диаметра шара, используемого в его любимой игре. Нам пора понять, что это не человеческая слабость, а иллюстративный пример одного из фундаментальных законов природы.

Метод, применяемый в этой книге, предполагает двигаться от относительно известных уровней (где зрение имеет первостепенную важность) к относительно неизвестным уровням (где зрение затруднено или непрямое), идя на такие уступки, каких требует принцип пропорциональности. Этот метод предполагает непрерывность, отсутствие сильных разрывов в вертикальной структуре природы – наука всегда предполагала горизонтальную непрерывность, но я считаю, что этого недостаточно. В таком случае, пока я не найду доказательства обратного, я предполагаю, что общие принципы моего функционирования являются такими же на уровнях, где данные скудные и неотчетливые, как и на уровнях, где они обильные и ясные. Этот метод и эти предположения остаются или отпадают не благодаря каким-либо присущим им достоинствам, а благодаря их успеху или провалу на практике. Эффективны ли они в координировании огромной массы более или менее отрывочной научной информации, скопившейся за последний век? Является ли результат эстетически удовлетворительным? Удовлетворяет ли он потребностям сердца так же, как и ума? Поддерживает ли и проясняет ли он наши предчувствия относительно самих себя и вселенной? Подтверждается ли он традицией? Прежде всего, появляется ли большое количество накопленных фактов, части которых согласованны – члены, которые, как бы непродуктивны они ни были сами по себе, оказывают друг другу всю необходимую взаимную поддержку?

Я не могу быть одновременно и человеком, и молекулами, хотя бы потому, что моему наблюдателю требуется время, чтобы добраться от моей человеческой области к моей молекулярной области – время, за которое человека убивают и расчленяют. Л. Сьюзан Стеббинг была права, когда ругала Эддингтона за то, что он описал стол как пустоту, в которой мечутся электрические заряды, как нечто, не имеющее плотности, твердости и непрерывности, которые обычно приписываются столам. (См. Природу физического мира Эддингтона и Философию и физиков Стеббинг, глава III). Ибо столы и молекулы – вещи несовместимые, которым не место в одном и том же поле; и электроны не существуют там, где место плотным вещам. Современная физика ни в коем смысле не подрывает знакомые чувственные свойства предметов, и говорить о столах как о по-настоящему неосновательном – бред. Однако Эддингтон (несмотря на все его неточности описания) хорошо это осознавал.

Еще слишком рано, чтобы с какой-то уверенностью отвечать на эти вопросы. Однако я думаю, что здесь можно сказать, что теоретические взгляды этой главы, и в особенности принцип числового и пространственного ограничения, уже стали вставать на свои места в рамках большего целого. Нужно гораздо больше фактов, чтобы они были полностью убедительными, однако им место в дальнейших главах. Здесь я буду придерживаться следующего примера того, какого рода факты я имею в виду.

Пирамида, которой я являюсь, организованная: это настоящее чудо организации. И сутью организации является (А) то, что каждый чиновник (кроме тех, кто занимает самый высокий и самый высокий пост) имеет дело с одним непосредственным начальником и с ограниченным числом непосредственных подчиненных, вместо того чтобы иметь дело со всеми в равной степени, и (В) что работа организации разделена и подразделена между чиновниками, так что каждый занимается своим делом так, будто оно является всем делом. То есть, в основе организации лежит, во-первых, принцип числовой ограниченности и, во-вторых, принцип пространственной ограниченности, постоянного поля, не-существования очень большого и очень малого и не-смешиваемости уровней.

Давайте я изложу это более подробно. (А) Всем известно, что настоящую работу любой человеческой организации делают отдельные люди и маленькие группы, работающие в рамках этой организации, а не большая численность людей как таковых. Это не бюрократическая методика, а практическая необходимость. Тот генерал, который мыслит понятиями многих отдельных солдат, а не нескольких бригад, и который отдает приказы напрямую рядовым, а не нескольким старшим офицерам, и не генерал вовсе. Так же дела обстоят и со мной: неописуемая сложность моей психофизической организации возможна только потому, что в каком-то смысле она не существует. От основания до вершины я представляю собой эссе на тему бессмысленности многочисленности. Дикарь, который не умеет считать дальше десяти – реалист довольно экстремального вида; а здравомыслящий человек, который отказывается верить, что представляет собой несметное число клеток, мудрее, чем он думает. Клетки существуют лишь на своем уровне, и то только как индивиды или небольшие группы, т. к. организация не терпит множественности. (В) На самом деле она не терпит любой чрезмерности, будь то быстрота или медлительность, обширность или малость, важность или незначительность. Divide et impera («Разделяй и властвуй») – практическое правило универсального применения, т. к. оно обнажает ошибочность размера[141]141
  «В предрассудке размера ум – всего лишь жертва своего собственного обмана». Амьель, Дневник, 1 февраля, 1876


[Закрыть]. Участковый полицейский управляет не меньшей территорией, чем губернатор провинции. Подразделение не уменьшает, а объединение не увеличивает. Часть такая же большая, как и целое, и целое так же мало, как часть – вот в чем секрет организации. Каждый чиновник, по своему, так же важен, как и любой другой, и независимо от его служебного положения он должен относиться к своей работе как к широкомасштабной макроскопической задаче, как к Задаче с большой буквы[142]142
  Для Платона «справедливость» – принцип, который, среди прочего, способствует превосходству города – это принцип «один человек – одна задача», когда каждый занимается своим собственным делом. Люди, вмешивающиеся не в свои дела – смерть для города. Республика, 433


[Закрыть].

Если по ошибке он считает ее мелкой и незначительной, неважной по сравнению с целым, тогда само целое начинает распадаться. Организм превосходит орган только потому, что он так не поступает. Эффективный член исполняет свою роль так, будто эта роль является всем целым; и это вовсе не просто удобный вымысел, один из вымыслов из области «как будто…» философии Файхингера[143]143
  Философия «как будто», Лондон, 1924.


[Закрыть]. Это трезвый факт (который, к тому же, постоянно подтверждается), что вид раскрывается, когда наблюдатель спускается, и вновь сужается, когда он поднимается, так что на нижних уровнях столько же места, сколько и на верхних. Бесчисленные аксиомы о важности непосредственной задачи и самого скромного долга[144]144
  Подобные аксиомы особенно нравились Гете. Например: «Если каждый выполняет свой долг как индивид и если каждый правильно работает по своей профессии, то все будет в порядке и с общим целым». Внешне это сама банальность, но лежащий в ее основе принцип отнюдь не банален.


[Закрыть]; тот очевидный факт, что важность задачи не меняется с ее уровнем; наши обычные взгляды на то, почему одни организации терпят неудачу, а другие имеют успех; и, наконец, открытие моего перемещающегося наблюдателя относительно постоянства размера и численности объекта – все указывает на один вывод: что на вертикальной плоскости пирамиды, так же, как и на каждом ее уровне, действует закон равенства, и что в важном смысле пирамида – вовсе не пирамида, а куб[145]145
  Можно сказать, что числитель и знаменатель моей дроби (представляющие собой число и размер моих частей) друг друга уравновешивают. Карлайл ошибается, когда говорит: «Дробь Жизни можно увеличить в ценности, не столько увеличив Числитель, сколько уменьшив Знаменатель» (Sartor Resartus, II. 9). Дробь приблизительно постоянна.


[Закрыть]. Ясно, что двойной принцип ограничения – больше, нежели просто ошибка зрения, больше даже чем основа всего наблюдения. Это принцип, согласно которому организован я, а также и все прочие иерархии наблюдателей.

Глава VI
Вид из середины

 
Ведь природу улучшают
Тем, что самой природою дано…
Искусство также детище природы…
Над естеством наш разум торжествует,
Но с помощью того же естества.
 

– Зимняя сказка, IV.3., перевод: В. Левик

Искусство – это природа во всем своем совершенстве… Короче, все вещи искусственные, т. к. Природа – это Искусство Бога.

– Браун, Religio Medici, 1.16

Искусственный город стал для него природой, и он ощущал бордюрные камни и газовые фонари как что-то, столь же древнее, как небо.

– Честертон, Наполеон из Ноттинг-Хилл, III.1

И города могут стать такими, чем они когда-то были: поселковыми домишками, выросшими из хлопотливых людских тел.

– Д.X. Лоуренс, Анютины глазки

 
Крепок, строен, обнажен!
Недрами земли рожден!
С деревом металл скреплен!
Но один и стук и звон!
 

– Уолт Уитмен, «Песня о топоре», перевод: М. Зенкевич

Эти храмы росли подобно траве.

– Эмерсон, «Проблема»

Однако если… даже на несколько мгновений вы через Завесу Одежды, как через волшебный туннель, заглянете в область Изумительного и увидите и почувствуете, что ваша повседневная жизнь наделена Чудесами и основана на Чудесах и что даже ваши одеяла и брюки – это Чудеса, – тогда вы получите выгоду, которую не измеришь деньгами».

– Карлайл, Sartor Resartus, III. 9

Что такое человек без черных бархатных штанов?

– Брэмстон, Человек вкуса

Цивилизация поверхностна: она не то, что не затрагивает нашей души – она не идет дальше одежды.

– Ф.К.С. Шиллер, Тантал, с. 39

 
Когда куплю я шесть коней лихих,
То все их силы – не мои ли?
Я мчусь, как будто б ног таких
Две дюжины даны мне были!
 

– Гете, Фауст, 1.4., перевод: Н. Холодковский

Тот, в ком есть здоровая энергия человеческой природы, в том есть и инстинктивное ощущение того, что, в идеале, он не имеет границ.

– Тагор, Религия человека, с. 120

 
Не умеем чтить
Мы в человеке просто человека:
Мы почитаем лишь его почет,
Его богатство, славу, положенье…
 

– Троил и Крессида, III.3., перевод: Т. Гнедич

Мой наблюдатель вновь в том месте, где я – человек, в том месте, где, предположительно, здравый смысл вступает в свои права. Его путешествие в области, чей пейзаж фантастичен, загадочен и непонятен, подошло к концу; и он теперь должен быть в состоянии дать прямые ответы на следующие вопросы: «Кто я, и где я?». Здесь, как нигде, на этом безопасном и удобном расстоянии, должна быть возможность нарисовать портрет меня, который был бы отчетливым, самодостаточным и похожим.

«Если бы те, кто так часто заявляют, что человек – ограниченное существо, указали бы на его границы, это могло бы привести к лучшему пониманию». Сэмюэл Батлер, Жизнь и привычка, с. 104.

У Уильяма Джеймса, Основания психологии , от с.176, встречается отличный отрывок о невозможности проведения какой-либо четкой линии между «мной» и «моим».

Сравнить: Уайтхед: «В истории философской мысли нет ничего более удивительного, чем то, как наивно мы ассоциируем себя со своими человеческими телами. Единство человека и его тела считается само собой разумеющимся. Где же заканчивается мое тело и начинается внешний мир?» Способы мышления, с. 155.

Первая задача моего наблюдателя – в общих чертах дать мне, своему объекту, определение, различая между тем, что я в себя включаю и что исключаю; он должен убедиться в моей общей форме, в моих основных узнаваемых свойствах, прежде чем приступать к более подробному исследованию. Однако он сразу же сталкивается с трудностями. Ибо он обнаруживает, что у меня нет никаких неизменных границ, никакой постоянной формы, никакого стандартного набора органов. Даже на этом обычном, здравом, расстоянии, мое тело эластично и мои конечности несметны. Трудно сказать, каким только монстром – крылатым, многоногим, могущественным, обширным, быстрее ветра – я мог бы стать. Маленькое ядро из плоти и крови – только частица (не отчетливая и не самодостаточная) гораздо большего и совершенного другого вида человеческого тела[146]146
  И вновь наш язык содержит намеки на правду – я «вкладываю в работу свою душу»:
«И женщина племени навахо, которая ткет свой коверСогласно узору своего сновидения,В конце работы умышленно делает пробел в узоре,Чтобы ее душа могла выйти и вернуться обратно к ней».  (Д.Х. Лоуренс, «Все, что создает человек», Анютины глазки, с. 39)


[Закрыть].