Текст книги "Особые отношения"

Потом она объяснила мне, что все происходящее со мной ужасно, но ни в коем случае не уникально. Теперь, когда я уже на пути к terra firma[28]28
  Terra firma (лат.) – твердая земля, здесь: выздоровление.


[Закрыть], весьма вероятно, что выправить положение удастся с помощью антидепрессантов. Если все сложится хорошо, уже через полтора месяца можно рассчитывать на серьезное улучшение.

Полтора месяца! Здесь!

От доктора Родейл не ускользнуло мое потрясение.

– Знаю, вам кажется, что это чудовищно долго. Но поверьте, я встречала и такие депрессии, когда самая тяжелая фаза тянется месяцами. А вас я хочу обнадежить: если мы удачно подберем вам антидепрессанты, мы сможем отпустить вас домой, как только вы почувствуете, что готовы.

Вы хотите сказать, когда я решу, что больше не представляю опасности для ребенка и себя самой!

Но как только эта мысль пришла мне в голову, ее оборвала другая: А ну заткнись сейчас же.

– Мне кажется, вы хотите о чем-то спросить, – сказала доктор Родейл. – Есть вопросы?

– Нет, – ответила я, и при звуке моего голоса у нее на лице снова появилось выражение радости.

– Точно нет вопросов?

– Все в порядке, – соврала я.

Глава восьмая

Доктор Родейл оказалась права. Бесплатный сыр бывает только в мышеловке, а от депрессии невозможно исцелиться мгновенно. Фирма «Алка-Зельцер» не придумала пока таблеток, которые бы, приятно шипя, растворили черное болото, в котором вы тонете. Нет, возвращение на terrafirma (что бы это ни значило) – долгий, медленный процесс, с частыми отступлениями, впрочем необходимыми, чтобы вы не зарывались и не обольщались насчет скорого выздоровления.

Тем не менее доктор постоянно напоминала, что я свободна и могу вернуться домой, как только пожелаю. Не то чтобы она активно выталкивала меня из клетки на волю. Мне казалось скорее, что она юридически обязана информировать меня о том, что я свободна. Однако были у нее и профессиональные обязанности, и она объясняла, что ради себя же я должна оставаться в отделении до тех пор, пока – как она это формулировала – «мы все не почувствуем, что вы действительно вполне готовы вернуться в лоно семьи».

В лоно семьи. За этим читалось: вы вернетесь к привычной жизни, миру и уюту после опасных и кровопролитных сражений. Вот только походил ли хоть немного мой дом в Лондоне на тихий, укромный уголок?

Правда, Тони решил играть роль заботливого и любящего супруга – и даже каялся в том, что сердился на меня, когда я была больна.

– Знаешь, это был не гнев, а просто крайняя степень отчаяния… и беспокойство за тебя, – объяснял он мне вечером в тот день, когда я начала есть. – Я пытался тебе помочь… ну… э…

Прийти в себя!

– В любом случае, просто здорово, что ты снова здесь, с нами. Альтернатива могла быть… пугающей.

Но электризующей.

– Ты уже виделась с Джеком? – спросил он.

Я покачала головой.

– Не спеши, торопиться некуда, – сказал он. – Доктор сказала, что все это займет… какое-то… хм… время… и что вам обоим нужно побыть здесь несколько недель…

Тони изо всех сил старался скрыть ликование по поводу столь основательной передышки от супружеской жизни, не говоря уж о прелестях возни с младенцем, хотя онто, как раз, практически вообще не страдал от ночных голосовых атак Джека, спасаясь от них в кабинете под крышей.

– Я рассказал главному редактору о твоей… болезни, и он отнесся весьма сочувственно. Разрешил мне уходить с работы, когда потребуется.

Чтобы сидеть рядом со мной, держаться за руки и разговаривать со мной! Сомневаюсь.

Но Тони доказал, что я неправа. Каждый день он исправно являлся в больницу и проводил со мной не меньше часа. Обязательно приносил кипу свежих газет, а когда я стала мало-помалу приходить у себя, постоянно снабжал меня романами и номерами «Нью-Йоркера». Он даже раскошелился и принес мне CD-плеер со встроенным радиоприемником и шикарные наушники фирмы «Боуз» со специальным устройством, блокирующим все внешние шумы. Постепенно он перетаскал мне из дому не меньше двадцати дисков. К моему удивлению, он даже принял во внимание мой музыкальный вкус. Несколько барочных концертов Генделя и Корелли. Моя любимая запись Глена Гульда 1955 года, где он играет баховские «Вариации Гольдберга». Гениальный ансамбль великих Эллы Фитцджеральд и Луи Армстронга. И знаменитый альбом Билла Эванса «Воскресенье в Вилледж Авангард». Я всегда, еще с колледжа, восторгалась изысканной, прохладной утонченностью этой музыки, а здесь, в больнице Южного Лондона, оценила ее еще больше.

Музыка стала для меня способом измерять скорость постепенного возвращения к относительной вменяемости. Но я не забывала слов доктора Родейл: «Сначала вам может показаться, что антидепрессанты не оказывают никакого действия. Нужно время, чтобы препараты заработали, к тому же они не на всех действуют одинаково».

Она предупредила меня о возможных побочных эффектах – и действительно, еще задолго до того, как таблетки заработали, я почувствовала, что они играют злые шутки с моим организмом. Первой появилась дикая сухость во рту, она быстро распространилась на горло, а потом и на глаза. Глаза меня особенно беспокоили.

– Ничего, назначим вам капли, – сказала доктор Родейл. – И старайтесь выпивать не меньше двух литров жидкости в день.

Потом меня стало тошнить – желудок сжимали рвотные спазмы, но ничего не выходило.

– Это наладится, но вы должны продолжать есть.

Доктор Родейл была просто повернута на еде. Я даже предположила, что она когда-то специализировалась на лечении анорексии, а может, сама ею страдала. Говоря серьезно, ее тревоги, конечно, были обоснованны: по словам сестры Паттерсон, отказ от пищи – очень распространенный симптом послеродовой депрессии, сильно осложняющий процесс выздоровления по очевидным физиологическим причинам.

– Если вы не едите, – говорила она, – ваше состояние ухудшается в несколько раз быстрее.

Я опять ела – но пока даже речи не было хоть о каком-то подобии аппетита. Отчасти потому, что в больнице кормили ужасной бурдой. Тони взял за правило ежедневно забегать в «Маркс и Спенсер» и носить мне оттуда салаты и сэндвичи, даже советовался с сестрами о том, какие продукты они для меня рекомендуют.

Такая забота удивляла и трогала меня. Конечно, я понимала, что Тони никогда в жизни не произнесет вслух, не объяснит причин, по которым он вдруг стал таким чутким и внимательным.

– Разве так уж важно, что это за эти причины? – спросила Эллен Картрайт. – Главное, Тони о вас беспокоится. А разве это плохо, как считаете?

Эллен Картрайт была психотерапевтом нашего отделения. Доктор Родейл пичкает вас таблетками, а Эллен помогает наладить связь с сидящим в вас идиотом. Правда, надо признать, что она, как и остальные в этой больнице, была самым настоящим прагматиком. Она смотрела на весь этот бардак, называемой жизнью, весьма трезво и типично по-английски: изо всех стараясь довести любое дело до более или менее успешного завершения.

Эллен обожала длинные широкие юбки и просторные льняные рубахи. Ей было немного больше сорока, а по всему ее стилю – длинным волосам с проседью, пристрастию к этническим браслетам – я догадывалась, что это отголоски ее былой принадлежности к молодежной субкультуре. Но когда мы начали анализировать мою ситуацию, такую сложную и запутанную, она говорила вещи дельные и разумные, что меня обнадеживало.

– Вы переехали в другую страну, стали матерью, вам пришлось неожиданно оставить профессию, и все это на фоне попыток наладить семейную жизнь с человеком, на которого не очень-то могли положиться, в котором не были уверены… А мы ведь еще даже не коснулись того обстоятельства, что появление вашего малыша на свет прошло чрезвычайно трудно, как для вас самой, так и для него. А теперь, сложив все это вместе, скажите, положа руку на сердце, неужели ваша реакция на все эти сложности кажется вам преувеличенной?

– Я просто чувствую себя такой… как бы это… неполноценной.

– В каком отношении?

– Во всех отношениях.

Основной темой наших бесед было мое постоянное чувство собственной неполноценности. Вечная неуверенность вечной ученицы-хорошистки (какой я всегда и была в школе и колледже), всегда чувствующей, что не дотягивает и не реализует в полной мере свои возможности… всегда и все делающей «неплохо, нормально», но не способной блеснуть. И неважно, что я успешно работала в крупной газете, что была корреспондентом за рубежом, что у меня была репутация надежного и крепкого профессионала. В глубине души я всегда сомневалась в себе, и только поражалась, как это окружающие до сих пор меня не раскусили, не раскрыли моего обмана.

– Но вас ни разу и не раскусили, – сказала Эллен Картрайт, – именно потому, что вы все делали хорошо, без обмана.

– Вы просто хотите вселить в меня уверенность в себе.

– По сути, вы правы – именно этого я и добиваюсь. Вы должны гордиться своими достижениями. Судите сами, о работе в «Бостон пост» вы говорите так, будто вас наняли кассиршей в супермаркет. Разве вы не видите, чего уже достигли в жизни?

– Что я действительно вижу, – отвечала я, – так это идиотку, представляющую угрозу жизни для собственного ребенка.

Как бы мне хотелось взглянуть на все иначе. Но в первые две недели приема антидепрессантов я чувствовала только панику и ужас при одной мысли о том, чтобы хоть издали посмотреть на Джека. Я постоянно рассказывала об этом страхе и Эллен, и доктору Родейл. А когда Тони начинал виться вокруг меня с этим вопросом, я могла сказать только: «Я пока не готова».

После двух-трех заходов у Тони хватило такта прекратить разговоры на эту тему – он видел, насколько она для меня болезненна. Он даже не рассказывал мне о своих визитах к Джеку. Но я и без того знала, что он каждый вечер заглядывает не только ко мне, но и в детское отделение.

А вот доктор Родейл была, как всегда, непреклонна. Она явно использовала мою неспособность повидать Джека так же, как вначале мой отказ от пищи: некая веха, барьер, преодоление которого означало дальнейшее продвижение на пути к психической стабильности… и, конечно, признак того, что антидепрессанты наконец заработали.

Я и впрямь начинала чувствовать постепенное развитие… чего? Спокойствия? Не совсем – на меня до сих пор накатывали приступы безумной тревоги. Блаженства, навеянного химическими препаратами? Вряд ли – меня то и дело тянуло безудержно рыдать, запершись в туалете. А что касается уменьшения чувства вины…

– Итак, в настоящий момент мы можем говорить о постоянном и вселяющем надежду улучшении, – признала доктор Родейл в начале моей третьей недели на антидепрессантах. – Вы едите, настроение ровное, вы способны сосредоточиться на позитивных занятиях – читаете, слушаете музыку…

Все это так, но наружность бывает обманчивой. Каждое утро, выкарабкавшись из снотворного забытья, я постепенно соображала, где нахожусь и как здесь оказалась. Это осознание всякий раз было для меня как обухом по голове. Требовалась новая доза антидепрессантов и минимум час наедине с диском Глена Гульда, чтобы кое-как восстановить фальшивое чувство равновесия.

С самого начала моего пребывания в больнице постоянно звонила Сэнди – сначала она справлялась о моем самочувствии у сестер (я об этом узнала только потом). Несколько раз они говорили и с Тони. Он даже сумел уговорить ее не приезжать в Лондон сразу же, как меня выпишут, справедливо заметив, что я пока не в том состоянии, чтобы принимать гостей. Со временем, придя в относительно рабочее состояние, я сама подтвердила, что сейчас не лучшее время для перелета через океан. Мне не хотелось, чтобы сестра увидела меня в таком состоянии. К большому облегчению, Сэнди выкинула из головы мысль о прилете, так как ее старший сын как раз сломал руку, свалившись с велосипеда. Но болтали мы ежедневно в условленный час: в 4 по лондонскому времени – 11 утра по Бостону, когда у нее в школе был получасовой перерыв. Сэнди звонила на автомат в холле для посещений, рядом с моей палатой. В это время там всегда было пусто. Эллен и доктор Родейл одобряли наши разговоры, считая контакт с родственниками важным условием выздоровления. Поэтому ежедневно автомат на полчаса оказывался в моем распоряжении.

Сначала впечатление было такое, что Сэнди самой требуется курс антидепрессантов – так сказал Тони, когда позвонил в Бостон с известием о моей госпитализации. Даже когда я уже начала с ней разговаривать, она не могла скрыть тревогу. И конечно, куда же без этого, сестра проконсультировалась со всеми мыслимыми экспертами Бостона и его окрестностей по послеродовой депрессии. Мало того, она умудрилась добраться до какого-то гарвардского светила, профессора-фармаколога, который просветил ее на предмет выписанных мне лекарств («Он подтвердил, что дозировка правильная»). Сэнди наладила телефонную связь и с доктором Родейл («Прости, но ты моя единственная сестра», – возразила она, когда я сделала ей за это выговор), и та произвела на нее хорошее впечатление.

– Да, она симпатичная, – подтвердила я в одном из первых наших разговоров с Сэнди. – До тех пор, пока ты повинуешься всем ее распоряжениям.

– Во всяком случае, тебя хоть не направили на шоковую терапию – представляешь, здесь у нас, я выяснила, прибегают к такому, хоть и в самых крайних случаях.

– Здесь этим тоже пользуются, – ответила я, вспомнив несчастную Агнес с кашей в голове.

– Эй, а твоя докторша уже вернула тебя в более-менее нормальное состояние.

– Я бы так не сказала.

– Поверь мне, я тут таких историй наслушалась…

Но я решительно не хотела слушать истории. Мне хотелось только поскорее из этого выбраться.

– Ты уж доверься врачам и пусть они сами решают. – Сэнди даже удивила меня своей новой позицией «английские доктора лучше знают». – Ты еще совсем слабенькая, я по голосу слышу.

В это время пришли известия об Агнес, лишний раз показавшие, как хрупко все в этом мире. Она выписалась уже три недели назад, с тех пор у меня сменилась целая вереница палатных соседок. Все они поступали на короткий срок, и со всеми я держалась вежливо и безразлично, сохраняя дистанцию с помощью плеера и книг. Мне уже было разрешено беспрепятственно гулять по больничной территории. В один прекрасный день я оделась по-уличному (вещи мне принес Тони) и минут пятнадцать гуляла по внутреннему больничному дворику. Не самое красивое и радостное место – бетонный квадрат, с клумбой в центре, у которой вечно курил кто-то из больничного персонала. Совершая привычный моцион по периметру этого каменного мешка, я вдруг задумалась, как просто отсюда сбежать. Я думала именно о побеге, пусть даже юридически и находилась здесь по своей воле. На самом деле я подозревала даже, что доктор Родейл поощряла мои прогулки, как раз желая подчеркнуть, что я не узница, а заодно заставить задуматься о причинах, по которым я здесь оказалась. Я не сомневалась, что Эллен информирует ее о моих фантазиях на тему побега, которыми я неоднократно с ней делилась.

– Итак, что же это за «фантазии?» – спросила Эллен, когда я упомянула об этом впервые.

– Это же так просто, – пояснила я. – Я одеваюсь, иду на прогулку. Но вместо этого выхожу из больницы, направляюсь к ближайшей стоянке такси. Заезжаю домой. Складываю чемодан. Беру паспорт. На метро добираюсь до Хитроу. Покупаю билет на первый рейс до Бостона, Нью-Йорка, Вашингтона, даже Филадельфии – любого города на Восточном побережье.

– А когда самолет прилетает в Америку и вы выходите?..

Я пожала плечами.

Эллен сочувственно улыбнулась в ответ:

– У каждого из нас есть свои эскапистские фантазии.

– Даже у вас?

– У каждого. Но вы должны постараться не забывать, что больны. Депрессия – это ведь не наказание для скверных девочек за непослушание. И ни в коем случае не признак вашей слабости. Это болезнь — причем болезнь, которая лечится, хотя и медленно. Но это действительно очень серьезное заболевание. Настолько, что… – Она поколебалась, но продолжила: – Мы с доктором Родейл спорили, стоит ли рассказывать вам то, что я собираюсь сейчас сказать… Но все-таки решили, что лучше вам узнать об этом от нас, чем от кого-то еще в отделении. Помните Агнес Шейл, она была с вами в комнате с самого начала?

– Что-то случилось?

– К сожалению, да. Агнес на этой неделе бросилась в метро под поезд и погибла.

Я молча закрыла глаза.

– Ее муж рассказывал, что первую неделю после выписки все шло прекрасно. Но потом она прекратила прием антидепрессантов – думаю, чем-то они ей не понравились. У нее снова началась бессонница. Но муж уверял, что она хорошо общается с сыном и – по крайней мере, внешне – справляется с ситуацией. Пока…

Эллен взяла со стола стакан с водой и сделала глоток.

– А теперь я хочу, чтобы мы с вами совершенно четко оговорили некоторые вещи, – сказала она. – Есть кое-что, что вам необходимо ясно понимать. Самоубийство Агнес никоим образом нельзя связывать с тем фактом, что она настояла на выписке, хотя никто из нас не верил, что она к этому готова. Депрессия – это нестандартное заболевание. Я хочу сказать, что тут ничего нельзя предвидеть или предсказать заранее. Поверьте, пожалуйста, я не пытаюсь вас запугать: «видишь, что бывает с непослушным и пациентами». Я хочу одного: чтобы вы поняли – мы с вами должны быть очень бдительны до тех пор, пока ваше состояние не стабилизируется. Мы обязательно этого добьемся, надо только подождать.

Сэнди, когда я в тот же день поведала ей об Агнес, согласилась с Эллен:

– Психотерапевт правильно говорит. Не хочешь же ты уступить регрессу?

Уступить регрессу? Сестренка явно снова увлеклась чтением всей этой муры из серии «помоги себе сам».

Но я поняла, что Эллен была права, рассказав мне эту историю. Она подействовала на меня отрезвляюще, заставив терпимее отнестись к тому, что лечение идет так медленно.

Так что я терпеливо продолжала прием антидепрессантов, три раза в неделю беседовала с Эллен и ежедневно болтала с Сэнди, которая все грозилась прыгнуть в самолет и прилететь ко мне – хорошо хоть, финансы не позволяли. А когда Тони пропустил несколько посещений из-за очередных мировых кризисов, я отнеслась к этому спокойно. Встав на весы, я обнаружила, что уже набрала половину потерянных пятнадцати фунтов[29]29
  Около 8 кг.


[Закрыть], и решила, что неплохо бы на этом и остановиться. С благословения доктора Родейл я прекратила прием снотворного, так как и без него могла теперь проспать целую ночь. Время от времени я чувствовала, что снова скатываюсь в бездонную черную трясину, но мне удавалось затормозить на самом краю и вернуться на более твердую почву. Желание сползти в бездну еще оставалось, но теперь как будто у меня было предохранительное устройство, надежный механизм, удерживавший от падения.

Потом, в середине пятой недели, я проснулась утром, приняла свои таблетки, съела завтрак и сообщила дежурной сестре, что хотела бы повидаться с Джеком. Это решение не было внезапным. Занавес не взвился стремительно вверх, облака не рассеялись. Лучи солнца не засияли в моей голове, разогнав царивший в ней туман. И мне не открылись внезапно радости материнства.

Просто я вдруг захотела его увидеть.

Сестра не похлопала меня по спине и не вскричала: «Прекрасная новость… и такая долгожданная, хвала Господу». Просто кивком велела следовать за ней.

Детская палата находилась за крепкими стальными дверями с массивным кодовым замком – меры вполне оправданные в отделении психиатрии. Сестра набрала код и рывком распахнула дверь. В помещении было всего четыре младенца. Джек лежал в ближайшей колыбельке. Глубоко вдохнув, я сделала шаг.

Он подрос, конечно, – как минимум на полфута. Но больше всего меня поразило – приятно! – то, что он уже не казался таким невозможно хрупким, как в самом начале. Исчезла странная безучастность новорожденного, теперь это был живой парнишка, явно с характером. Сейчас он спал – и когда я было оробела, не решаясь взять его на руки, сестра ободряюще мне кивнула. Тогда я бережно и осторожно вынула его из кроватки. Вместо того чтобы расплакаться, он уютно приткнулся своей головой к моей щеке. Я поцеловала его, ощутив знакомый запах новорожденного ребенка, который еще не исчез за все прошедшие недели. Я прижала к себе Джека и держала очень долго.

В тот же день я спросила сестру Паттерсон, нельзя ли, чтобы кроватку Джека поставили ко мне в палату. Тони был явно потрясен, когда вечером застал меня кормящей Джека из бутылочки.

– Вот и хорошо…. – пробормотал Тони.

– Да уж, – ответила я, – и правда хорошо.

Слух о моем воссоединении с Джеком быстро дошел до кого нужно. Доктор Родейл на следующее утро просто сияла и заявила, что «это поистине прекрасная новость». При этом она не преминула напомнить, что я все равно должна встречать каждый день, вооружившись здравым смыслом и осмотрительностью, помня о том, что в кривом королевстве депрессии нет ни одной прямой дороги.

Эллен, со своей стороны, добивалась, чтобы я сосредоточилась на одной мысли: «Джек никогда ничего не вспомнит об этом времени».

– Счастливчик, – отреагировала я.

– Да и вы сами, я уверена, перестанете себя винить, когда полностью выздоровеете, хотя винить вам себя не в чем, о чем я вам не устаю говорить.

В больнице меня держали еще две недели. Это время пролетело быстро, особенно помогало то, что теперь я дни напролет проводила с Джеком. На ночь его забирали в детскую палату (доктор Родейл настаивала, что мне необходим спокойный сон), но утром приносили, как только я поднималась. Следовательно, когда он утром просыпался, я уже была тут как тут, чтобы переодеть и покормить его. Весь день мы были вместе. Я даже стала брать его с собой на ежедневные прогулки по больничному двору. Если не считать ночного сна, мы с Джеком расставались еще только на время бесед с Эллен, по-прежнему проходивших три раза в неделю.

– В общем и целом складывается впечатление, что пора говорить о выписке, – сказала она мне в начале седьмой недели. – Хочу спросить, как вы сами считаете: готовы вы идти домой?

Я пожала плечами:

– Когда-то это должно произойти.

– Вы не говорили с мужем о том, что вам может понадобиться помощница, когда вы окажетесь дома с Джеком?

Собственно, об этом заговорил сам Тони. Он напомнил, что еще до того, как я попала в больницу, он упоминал об агентстве «Нянюшки Энни» в Баттерси, и предложил им позвонить. Об этом я и рассказала Эллен, однако где-то в глубине души все же надеялась, что самостоятельно справлюсь с уходом за Джеком. Мне казалось, что няня станет лишним доказательством моей несостоятельности… особенно, учитывая, что работы у меня не было, а Джек сейчас был спокойным ребенком и спал большую часть дня. Поэтому я предложила спросить нашу уборщицу Ча, не сможет ли она приходить к нам дополнительно три утра в неделю и смотреть за Джеком, чтобы дать мне передышку. Тони одобрил мой план – тем более что это обошлось бы втрое дешевле, чем няня на полный день. А вот у Эллен были по этому поводу сомнения.

– Если можете себе позволить постоянную поддержку, лучше это сделать, – убеждала она. – Вы ведь еще не до конца оправились.

– Да я отлично себя чувствую, – отвечала я.

– Не сомневаюсь. Вы делаете поразительные успехи. И все же, я настаиваю, что вам нужна няня хотя бы на два-три месяца, пока вы полностью освоитесь с домашними делами.

А когда я стала доказывать, что легко сумею управиться с ребенком, тем более что он пока еще не начал ходить, Эллен заметила:

– Чувствую, что вы не можете избавиться от чувства вины перед ним. Вы по-прежнему считаете, что должны доказать всему миру, что можете быть полноценной матерью.

Я пожала плечами, но возразить мне было нечего.

– Я с первых наших встреч твержу вам: это вовсе не преступление признать, что вы не можете с чем-то справиться. В этом нет ничего страшного.

– Но ведь сейчас я со всем справляюсь.

– Это так, кто бы возражал. Но вы пока в больнице, на всем готовом – вам приносят еду, за вас моют посуду, стирают и меняют постельное белье, готовят молочные смеси для Джека, присматривают за ним по ночам, пока вы спите…

– Большую часть того, что вы перечислили, сможет делать наша помощница. Кроме ночей. А если он не даст мне спать, я всегда смогу подремать днем, когда она придет.

– Ну ладно, может, и так… И все же мне кажется, что дело тут в ваших угрызениях по поводу…

– Скажите, а Агнес – она чувствовала себя очень виноватой из-за…

Эллен внимательно поглядела на меня:

– Из-за чего?

– Из-за того, что не справлялась, была плохой матерью и женой?

– Я не могу говорить о другой пациентке. А… вы часто думаете об Агнес?

– Все время.

– Вы с ней близко сошлись, пока были в одной палате?

– Не особо: я тогда не могла общаться. Но… конечно, я много о ней думаю, вспоминаю. Я все думаю…

Я запнулась. Эллен закончила за меня:

– Могли бы вы тоже покончить собой, прыгнув на рельсы?

– Да. Именно об этом я себя и спрашиваю.

– Я могу только повторить то, что уже говорила вам раньше. Агнес вышла из больницы раньше времени, несмотря на наши предостережения. Что касается вас, мы, медики, одобряем вашу выписку, потому что считаем, что сейчас вы готовы вернуться к жизни.

– Вы имеете в виду, что сейчас – это не жизнь?

В первый раз за все время нашего общения мне удалось рассмешить своего психотерапевта.

Но прежде чем они отправили меня «обратно в жизнь», меня ждало подробное собеседование с доктором Родейл. В первую очередь она должна была назначить мне максимально грамотное лечение, потому долго расспрашивала о том, как я сейчас сплю, что и как ем, о перепадах настроения, чувствую ли я умиротворение или тревогу, легко ли мне общаться с Джеком, легко ли общаться с Тони.

– О, я уверена, что с мужем все будет по-прежнему, как только я окажусь дома… да это и нормально, ведь теперь я в своем уме.

– А как насчет того чувства погружения, которое вы так часто мне описывали… напомните, как вы это называете?

– Черное болото.

– Вот-вот. Черное болото. Часто вам начинает казаться, что вас снова туда затягивает?

– Только иногда перед приемом антидепрессантов, когда предыдущая доза уже перестает действовать.

Она кивнула – и предложила чуть-чуть увеличить дозировку, чтобы полностью исключить такие провалы.

– Это значит, что мне теперь предстоит еще долго сидеть на антидепрессантах? – спросила я.

– Возможно. Но если они помогают вам справляться…

Вот, вот кем я стала – женщиной, которая без помощи таблеток не способна справиться с жизнью.

Тем не менее, завершая нашу беседу, доктор Родейл сказала, что очень довольна моими успехами.

– Ваша история и ей подобные, служат противовесом…

Таким историям, как у Агнес?

Доктор сказала, что теперь я могу отправляться домой, когда захочу.

Так что в десять часов на следующее утро Тони приехал за мной на машине. Сестра Паттерсон в этот день не дежурила, но я поблагодарила ее за все накануне. Я поблагодарила Эллен и доктора Родейл, договорилась, что появлюсь у Родейл через две недели, чтобы решить, по какой схеме мне дальше принимать антидепрессанты. Эллен предложила продолжать наши беседы. Я записала номер ее телефона и обещала обдумать это предложение. Когда я упомянула об этом Тони, он ответил: «Что ж, если ты чувствуешь потребность платить кому-то, чтобы жаловаться, какой я скверный муж, не возражаю».

Это прозвучало в типичном для Тони ироничном тоне. Но мне показалось, что в этих словах проскользнуло и чувство вины.

Его замечание возымело эффект: неизвестно, испытывал ли Тони чувство вины, но оно тут же возникло у меня. И я согласилась с тем, что незачем разбазаривать семейный бюджет, отстегивая психотерапевту по семьдесят фунтов за час. В конце концов, мое состояние сейчас стабильно. А если уж станет невмоготу и нужно будет выговориться, трансатлантическая телефонная линия и верная Сэнди всегда к моим услугам. Все наладится, все будет прекрасно.

Но через пять дней после нашего возвращения Тони взялся за свое.

Следует отдать должное Джеку: в первые дни в Патни он вел себя как истинный джентльмен. Спал по пять часов кряду. Выпивал по пять бутылочек. Был доволен обслуживанием, не огорчался по поводу новой обстановки и непривычной кроватки. Тони как будто неплохо чувствовал себя в его обществе и даже взял на себя кое-какие обязанности: стерилизовал бутылочки и следил, чтобы они всегда были наготове, даже пару раз поменял сыну подгузник. Нет, он не разу не поднялся, когда Джек просыпался в три часа ночи… зато назавтра всегда заставлял меня поспать днем, пока он присмотрит за ребенком.

Но первые дни прошли, Тони нужно было возвращаться в редакцию, и с этого момента снова начался процесс его отдаления. Он приходил все позже, в девять часов, в десять, даже в одиннадцать. Потом он как-то позвонил мне из «Клуба Граучо» в четверть второго ночи, сообщив, что ужин с коллегами из «Кроникл» несколько затянулся.

– Ничего страшного, – бодро ответила я. – Судя по тому, как Джек сегодня себя ведет, я, наверное, к твоему приезду еще буду на ногах.

Так и вышло. Когда он явился в пять утра, я еще и не помышляла о сне. Баюкала Джека, которого в ту ночь особенно мучил животик, смотрела Си-эн-эн. Тони был пьян. Пьян в стельку. И раздражен.

– Ты мне, на хрен, не мать! – заявил он, стараясь сосредоточить на мне взгляд и обливая презрением.

– Да я просто сидела с Джеком, – ответила я, стараясь, чтобы голос звучал тихо и мирно.

– А я тебе не сыночек, – еле ворочая языком, прошипел он. – И я не позволю… не позволю… В общем, блин, это просто наглость подстерегать меня тут, как будто я школу прогулял…

– Тони, – спокойно сказала я. – Ложись спать.

– И нечего мне указывать…

– Ложись спать.

Он какое-то время, моргая, таращился на меня, явно плохо соображая. Затем развернулся и потащился наверх. Вскоре после этой сцены Джек наконец задремал. Я уложила его и пошла в спальню. Муженек лежал на кровати лицом вниз, занимая все пространство. Я набросила на него одеяло, взяла с собой «радионяню» и поднялась в его кабинет. Разложила диван, нашла плед и, закутавшись, уснула.

Когда я проснулась, Тони сидел рядом, протягивая мне чашку кофе. Вид у него был просто ужасный… и ужасно виноватый.

– Как мне заслужить прощение? – спросил он.

– Ты выпил, – ответила я на диво доброжелательно.

– Я вел себя как последняя сволочь.

– Спасибо за кофе, – отвечала я с милой улыбкой.

Один из наиболее чудесных аспектов жизни с антидепрессантами – их поразительное свойство сглаживать острые углы, любые моменты, чреватые эмоциональными взрывами, позволяя отстраненно и вполне благодушно взирать на любое дерьмо, какое подбрасывает жизнь. Доктор не обманула – по мере того, как препараты накапливались в организме, их действие становилось более заметным. Еще в больнице я заметила, что эффективность таблеток постепенно растет, но в полной мере прочувствовала эту благотворную успокаивающую силу только теперь, вернувшись в семью. Особенно поражало то, что антидепрессантам оказалось под силу смягчить даже мой врожденный дух противоречия, вечное стремление выяснять отношения, если что-то не так. Это не означает, что я превратилась в какую-то бесчувственную машину, запрограммированную на то, чтобы глотать обиды и во всем потакать муженьку. Мне казалось скорее, что я перенеслась в теплое и уютное место, где главное правило жизни: «а нам все равно». Я находилась не в Южном Лондоне, я отрешенно наблюдала за происходящим с какого-то спокойнейшего, дремотного островка, с абсолютным пофигизмом реагируя на любые передряги и невзгоды.