Текст книги "Оттенки серого"

Брачный рынок Восточного Кармина

1.1.2.02.03.15: Состояние в браке всячески приветствуется и не должно использоваться лишь как законный повод для совокупления.

Я последовал за лучами заходящего солнца – вдоль по Западной улице – и сел на скамейку, чтобы составить телеграмму Констанс. Моя неудача с последним кроликом, памятник Озу, несчастный желтый почтмейстер – все это были предметы, вряд ли заслуживающие упоминания. А изложение нестандартных взглядов Джейн на Коллектив и вовсе вызвало бы бурю возмущения. Перед моим отъездом Констанс призналась, что хотела бы видеть в своем муже прежде всего «отсутствие любопытства и амбиций» и «готовность следовать указаниям». Поэтому в телеграмме говорилось о том, что я хочу выполнять свои гражданские обязательства перед Коллективом наиболее продуктивным способом и что я все время думаю о Констанс. Я попытался сочинить стихи:

 
О Констанс Марена, скажу я смиренно:
избранником стать я надеюсь твоим.
Во мне, как сирена… Сирена. Гангрена.
Рефрена. Какого хрена.
 

Ничего толком не выходило. Надо было поведать свои романтические мысли тому, кто всерьез занимался стихотворчеством. Я отложил свой блокнот и посмотрел на солнце, заходящее за Западными холмами. Свет убывал быстро: неосвещенные склоны холмов уже были черными и бесформенными. Наступали сумерки – время перехода от видимого к невидимому.

В это время смотритель должен был уже зажигать фонари. И, словно повинуясь моей мысли, позади меня, ярко вспыхнув, ожил фонарь. Ровный искусственный свет залил центр города. То было не продолжение дня, а сигнал всем жителям, кто еще не был дома: пора к себе. Зеркала на крышах зданий стали поворачиваться так, чтобы улавливать сияние фонаря, передавая его на расщепители лучей, призмы Люксфера и светоусилители – осветительные приборы, которые до того работали на дневном свете.

В детстве мы играли в вечерние побегушки: последний, кто оказывался в безопасности, в лучах фонарей, считался победителем. Обычно это были Ричард или Лиззи. Однажды было решено, что одного из них надо объявить чемпионом. Оба встали в центре игрового поля и стали ждать прихода ночи, а мы – все остальные – в ожидании стояли на городской площади, пересмеиваясь и делая ставки. Тот, кто струсит первым, проиграл, второй же становился чемпионом. Лиззи струсила первой, но Ричард чемпионом не стал. Его нашел через восемь месяцев за Внешними пределами серый, следивший за посадками леса. Ричарда опознали по ложке; его почтовый код через день присвоили другому. После этого вечерние побегушки прекратились.

Спустя несколько минут река, стена склада и линолеумная фабрика исчезли, погребенные под надвигающимся валом темноты. Я встал со скамейки, когда тени стали для меня черными дырками, и переместился в безопасное место – на городскую площадь. Фонарь светил теперь ярко, слабое шипение дуги и периодическое мигание рассеивали страх перед ночью. Позади меня виднелся только молниеотвод над зенитной башней – неясный силуэт в быстро темнеющем небе.

– Привет! – окликнул меня подошедший Томмо. – А я тебя искал.

Я поблагодарил его за то, что он устроил мне поездку.

– Нет проблем. А кстати, ты заказал для нас линкольн?

– Боюсь, это будет не так просто.

– Не бойся – по крайней мере, меня. Кортленд однажды избил Джим-Боба так, что тот писал кровью.

– Я достану линкольн.

– Конечно. Есть дело поважнее: ты женишься на моей сестре?

Я все еще не привык к тому, как легко он меняет тему разговора.

– Даже не знал, что у тебя есть сестра.

– Я стараюсь об этом не распространяться.

– Ничего не понимаю.

– Все очень просто: ты красный с умеренным цветовосприятием и сын цветоподборщика. Прелестные длинноногие красные женщины в этом отстойнике кинутся на твои яйца, как собаки – на свежую падаль.

– Очень выразительно, хотя и слегка тошнотворно. Извини, но я полупомолвлен с одной из Марена.

Томмо поднял брови, впечатленный, хотя и не до крайней степени. Я объяснил, что мой потенциальный союз с Марена станет для меня пропуском в счастливую жизнь. Мы будем вместе управлять веревочными фабриками, когда Джозайя Марена уйдет на покой. А все Марена, как известно, купаются в бабках.

– У них трое постоянных слуг и гироавтомобиль, совместимый со скачками назад, – похвастался я, – и, понятное дело, подкрашенная еда.

– А еще они знамениты своим красноцентризмом, – пробормотал Томмо.

Он говорил правду. На протяжении бесчисленных поколений Марена тщательнейшим образом подбирали себе супругов. Утверждали даже, будто от мужа с достаточно высоким красным цветовосприятием Констанс могла произвести ребенка, который станет краснее Кармазинов и займет их место в красной префектуре.

– Ты в начале очереди или в хвосте? – поинтересовался Томмо. – Скажем так: у вас есть ласкательные имена друг для друга?

– Мы перебирали несколько вариантов, но ни на чем не остановились.

В этом смысле взгляды Констанс, увы, были безнадежно консервативными. Мое предложение – «бриллиантовый медвежонок» – она сочла чересчур рискованным, соглашаясь лишь на традиционные «дорогой» или «милый». В крайнем случае – «милый медвежонок», но только наедине.

– Но все это без гарантии, хоть я и говорю о своей женитьбе как о решенном деле, – признался я. – Между мной и светлым будущим стоит зазнавшийся тупица по имени Роджер Каштан.

– Каштан? – переспросил Томмо. – Я бы давно смылся, а ты все еще в игре.

– Пойми меня правильно, – заторопился я. – Несмотря на свою придирчивость, красноцентричность и непостоянство, она довольно приветлива и кое-что мне позволяла. Например, я несколько раз водил ее на танцевальные вечера.

– Вот это успех так успех. Что насчет танго?

– Еще не было, – медленно ответил я, – но почти уже дошло до этого.

Пока что Констанс отказывала мне в танго на том основании, что этот танец «предполагает вольности», как и, например, ламбада. Если бы мы станцевали его, старик Маджента настоял бы на нашей свадьбе, чтобы не нарушать общественные приличия.

– К сожалению, – добавил я, – она танцевала и с Роджером тоже.

– Похоже, она уклоняется от твердых обещаний, как насчет танцев, так и насчет постели.

– Пожалуй, да.

– Все это отвлеченные рассуждения, – со смехом сказал Томмо. – Как только ты познакомишься с местными девушками, желание порулить веревочными фабриками исчезнет, как пух на штормовом ветру.

– Томмо, я здесь только на время.

– Ладно, просто предположим, что ты решил обосноваться здесь. Давай, Эдди, и посмотрим, что получится.

– Хорошо, – со вздохом согласился я. – Давай обсудим это предположение.

– Чудно! – Томмо хлопнул в ладоши. – Вот что я думаю о твоих брачных перспективах в нашей славной выгребной яме. Ты кажешься слишком ярким, чтобы смешивать свой цвет с кем-нибудь, кроме красной. А выбор красных девушек в нашем городке, скажем так, невелик. Если вычесть из трех тысяч серых, затем мужчин и, наконец, представителей других цветов, останется где-то сто двадцать пять подходящих красных женщин. Теперь считай. Тридцать девять из них уже замужем, четырнадцать – вдовы, у девятнадцати спутники жизни ушли на перезагрузку. Семнадцать – это старые кошелки лет пятидесяти, а еще двадцати восьми нет шестнадцати лет. Сколько остается?

– Девять.

– Верно. В этом году проходят тест Исихары и, следовательно, могут выходить замуж моя сестра Франческа, Дэзи Кармазин, Лиза Пунцетти и Люси Охристая. Если никто не подходит, то на следующий год тест проходят Роза Крапп, Касси Фламинго и Дженнифер Кошениль. Если же ты хочешь скрасить жизнь дамы в летах, то более-менее годятся Табита Терракотто и Симона Рыжая.

– Хмм, а нет ли синих, с которыми можно основать пурпурную династию? – спросил я полушутя.

Томмо затряс головой.

– Де Мальва и Совет никогда не допустят этого. Но если ты готов расстаться со своим изначальным цветом, есть Виолетта де Мальва. Ей не помешало бы немного красного, чтобы вернуть лиловых к состоянию средней пурпурности вместо того сине-красного оттенка, в котором они пребывают сейчас. Но для этого надо быть крайне – крайне – озабоченным продвижением по социальной лестнице, ведь это самая зловредная девица в городе.

– Кажется, раньше ты говорил так про Банти Горчичную.

– Думаю, это переходящее звание: от одной к другой и обратно. Так или иначе, советую тебе исключить Виолетту де Мальва из своих планов, ради твоей же пользы. Если, конечно, ты не хочешь всю оставшуюся жизнь выслушивать указания, что и когда тебе нужно делать.

Я подумал о Констанс и вынужден был признать, что с ней, вероятно, будет что-то похожее.

– Если существовать в этом идиотском мире, о котором ты говоришь, то я даже думать о таком не хочу.

– Ну да. Глупо лезть в это осиное гнездо, если хочешь жениться. Остается Люси Охристая. Но она зарезервирована.

– Зарезервирована?

– Для меня. Так что лапы прочь.

– А она знает?

Томмо пожал плечами.

– Если честно, то нет.

– Ну что же, из восьми девушек еще можно выбрать.

– Не очень-то, – возразил Томмо и стал загибать пальцы. – Симона Рыжая – с низким цветовоприятием, дочь главного сантехника и серой – почти неприемлемый вариант. Роза Крапп обручена, Лиза тоже. Табита полуобещана Ллойду Кубовому. Лиза Пунцетти занимает довольно низкое положение, ее отца отправили на перезагрузку. Касси – с дикими причудами, а Дженнифер на прошлой неделе была помолвлена с серым по имени Хлой.

– Вот как.

– Остаются моя сестра Франческа и Дэзи Кармазин.

– Выбор все еще есть. Очень любезно с твоей стороны.

– Не торопись. Если ты хотя бы подумаешь о том, чтобы коснуться каким угодно местом своей туши моей ненаглядной Франчески, которую я поклялся защищать от всех превратностей судьбы, я дам тебе промеж глаз. И очень больно. Боюсь, тебе осталась только Дэзи Кармазин. Будьте счастливы вместе.

– Ты ведь заранее все это отрепетировал?

– Я только об этом и думаю.

Пока мы говорили, дневной свет совсем погас. Небо стало эбеново-черным, и единственным источником света было жесткое белое сияние центрального фонаря. Тени получались настолько резкими, что, казалось, о них можно было порезаться. Я стал доказывать Томмо, что все его брачные фантазии – сплошной вздор. В это время из какого-то дома вышел человек в пальто и с чемоданом в руках. Я понял, что это Трэвис Канарейо, лишь когда он подошел совсем близко.

– Привет! – поздоровался он, увидев меня. – Как устроился?

– Неплохо. Вы знакомы с Томмо?

Они пожали друг другу руки. Томмо подозрительно посмотрел на желтого.

– У вас нет кружка, – заметил он.

– Там, куда я иду, он мне не нужен.

Я думал, он имеет в виду перезагрузку, но оказалось, что нет. Прежде чем мы успели что-нибудь ответить, Трэвис коснулся своей шляпы и зашагал дальше. Через несколько секунд сумрак поглотил его целиком. Трэвиса больше не было.

Мы с Томмо не могли поверить своим глазам и изумленно уставились друг на друга. Я оглянулся. Из примерно дюжины человек на площади, совершавших вечерний променад, никто ничего не заметил. Я пошел к тревожной кнопке – системе оповещения о том, что человек пропал в ночи, – но Томмо остановил меня.

– Постой, постой, Эдди. Он желтый – одним больше, одним меньше. А кроме того, он отправится на перезагрузку. И самое главное – какое наше дело?

– Нельзя допустить, чтобы человек пропал в ночи, пусть даже и желтый, – торжественно заявил я и нажал на кнопку.

Раздались три пронзительных гудка.

На площади мгновенно воцарилась мертвая тишина, и через несколько мгновений весь народ как ветром сдуло. При сигнале тревоги люди как-то сразу вспоминали, что им есть чем заняться и куда пойти. Исчезновение в ночи всегда было трагедией, а попытка отыскать пропавшего могла обернуться еще одной трагедией. По обычаю, все избегали ввязываться в такое дело – по крайней мере, до утра, когда начинались поиски. Мы с Томмо шли, пока звук заметно не ослаб, и вглядывались в тьму, которая извивалась, точно рассерженная черная лисица. В итоге мы оказались на самом краю города. И слева, и справа сразу за домами начинались неровные пустоши.

– Кто идет? – раздался голос, принадлежавший префекту Салли Гуммигут.

Вид у нее был такой, словно я оторвал ее от обеда. Я рассказал об исчезновении Трэвиса Канарейо. Она посмотрела на меня с величайшим безразличием.

– Перезагрузка, исчезновение в ночи, для нас все это без разницы. Правда, Томмо?

– Да, мадам.

– Но он ведь желтый, – настаивал я.

– По цвету, но не по духу, – ответствовала Салли. – Его самопожертвование избавило нас от расходов на его перевозку поездом, так что в этом смысле надо быть ему благодарным.

– Значит, вы не станете ничего предпринимать?

Она посмотрела на меня, и глаза ее опасно сверкнули.

– Нет.

И, не глядя больше в мою сторону, Салли Гуммигут направилась назад к себе.

Я стоял и всматривался в темноту. Трэвиса отправили на перезагрузку лишь из-за его желания что-то улучшить. И хотя Трэвис был неполноценным желтым, он предложил мне дружбу, а я принял ее.

Я открыл ящичек под тревожной кнопкой. Моток веревки и зажимы для крепления к ремню были на месте, но магниевый факел куда-то пропал. Вглядываясь во мрак, я попытался определить то место, где исчез Трэвис. Я ничего не видел, но знал, что дорога передо мной ведет мимо зенитной башни, через пустошь и мост к линолеумной фабрике.

Потом я услышал его. Несколько коротких воплей – значит, человеком начал овладевать ночной ужас. Никто не был застрахован, даже мудрейший из префектов или опытнейший из чиновников НСЦ. Мы все знали, что это такое, – даже внутри дома отсутствие света воздействовало на органы чувств, вызывая жуткие видения. Но стоило поддаться панике, как ты оказывался во власти ночного ужаса. И тогда требовались стальные нервы, чтобы справиться с ним.

Я не раздумывая снял ботинки и носки, ступни мои ощутили тепло перпетулита. Если не сходить с дороги, бояться нечего.

– Что ты делаешь? – спросил Томмо, удивленный моими действиями так же, как и я сам.

– Крики такие, будто его посадили в клетку Фарадея, – ответил я, цепляя зажим к ремню, закрепляя веревку и протягивая ему моток. – Я быстро: туда и обратно.

– Без факела? Постой…

Но я не стал дальше слушать его и шагнул в темноту. Вообще, я не склонен поддаваться панике, но шагов через тридцать до меня стало доходить, что я делаю. Клубящаяся темнота стала принимать неясные формы. Грудь мою что-то сдавило, во рту пересохло. Я знал, что так начинаются приступы ночного страха, и поступил так, как подсказывал долгий опыт: закрыл глаза и стал глубоко дышать, пока испуг не отхлынул. Трэвис вскрикнул еще раз, но это не помогло. Как ни печально, но он продолжал идти, и вопли его постепенно слабели. Я прошел еще около полусотни ярдов, все время держась дороги, ощущая подошвами ее центральную белую линию – она была глаже и прохладнее остального покрытия. Опять заревела сирена, что было крайне необычно. Видимо, еще один идиот заблудился на другом конце города.

Я сделал еще десять шагов, но уже медленнее, и стал терять ориентацию в пространстве. До меня долетела чья-то оживленная болтовня – услышав сирену во второй раз, горожане стали выходить из домов и обмениваться впечатлениями. И лишь когда веревка туго натянулась, мешая мне продвигаться дальше, я понял, что тревожный сигнал включили из-за меня.

– Эдди! – раздался голос отца где-то далеко за моей спиной.

Я крикнул ему, что все в порядке, стараясь, чтобы слова мои звучали веско и уверенно, – но вышло робко и испуганно. Отец велел мне развернуться, чтобы они начали сматывать веревку и смогли подтянуть меня. Я так и сделал. Далеко впереди, внутри темного туннеля, лежал город, дрейфуя в ночи. Моим непривыкшим глазам казалось, будто он не стоит на месте, а движется. Я глядел по сторонам, стараясь понять, что это за местность вокруг меня. Я решил было идти назад, но подумал, что если я уж совершил глупость, то еще большей глупостью было бы не добиться вообще ничего. Поэтому я еще раз сказал отцу, что со мной все в порядке, и попросил еще веревки.

И я двинулся вперед, несмотря на его увещевания. Внезапно что-то твердое ударило мне в спину. Я упал вперед лицом на что-то угловатое и острое, почувствовав резкую боль и ощутив во рту солоноватый вкус крови.

Если и стоило вообще паниковать, то момент был самый подходящий. Клубящаяся тьма обрела очертания и ринулась на меня. Страх холодной рукой сжал мое сердце, в затылке закололо. Я укусил себя за руку, чтобы не закричать, потом сел на дорогу, вглядываясь в чернильный мрак и глубоко дыша. Ночь, казалось, подступает все ближе и начинает душить меня. Вот сейчас она сомкнется надо мной, как вода в пруду, и я безболезненно потеряю сознание, а потом умру.

Но этого не случилось. Я поборол страх, выяснил, что упал я на самую обычную тачку, и позволил утянуть себя обратно в город, причем не кому иному, как лично главному префекту. Радостное чувство – наконец я в безопасности! – быстро прошло, ибо мне разъяснили всю преступную безответственность моих деяний. Де Мальва в резких выражениях поведал мне, что я поставил под угрозу все вложения в мою персону, сделанные Коллективом на протяжении двадцати лет.

– Если вы хотите и дальше предаваться идиотским выходкам, – отрезал он, – дождитесь пенсии, когда вы исполните свой гражданский долг.

Иными словами, мне сделали серьезнейший выговор – но без штрафа, поскольку я не нарушил правил. Некоторым утешением для меня послужило то, что префекты решили заняться поисками Трэвиса, «оступившийся желтый он или нет, не важно». Господину Фанданго велели обеспечить магниевые факелы. Госпожа Гуммигут, разъяренная и моим непослушанием, и тем, что из-за меня ей все же пришлось поступать как надо, настаивала, что искать Трэвиса должны они с Кортлендом. Ей объяснили, что тем самым желтый префект и ее преемник подвергнутся бессмысленному риску. Тогда Гуммигут рассмеялась и пообещала, что они ни в коем случае не зайдут за границы города.

Факелы вскоре были доставлены, и Салли с Кортлендом устремились в ночь. Мы наблюдали за тем, как оба они исчезают во мраке под зонтиком из мигающего света.

– Средства, выделенные на три месяца освещения, израсходованы в один вечер, – проворчал Фанданго.

Маленькая толпа понемногу рассосалась.

Отец грустно покачал головой, велев мне идти в мою комнату и «подумать о своем положении». На его языке это означало, что он сильно расстроен, но к утру все забудется.

Я поднялся наверх и, скрестив ноги, сел на кровати. Мышцы мои все еще подергивались после пережитого ужаса, но я не чувствовал себя даже наполовину так плохо, как, по идее, должен был бы. Наверху слышались шаги апокрифика и еще чьи-то, более легкие и медленные. Несмотря на Трэвиса, у меня еще оставались важные дела. Прогнав недавнее приключение на задворки сознания, я достал блокнот, повернул зеркало на шарнирной стойке так, чтобы получить побольше света – он шел с лестницы в мою комнату через открытую дверь, – и, задумавшись на секунду-другую, стал сочинять телеграмму для Констанс.

КОНСТАНС МАРЕНА СВЗ 63Х ТЧК НЕФРИТ 33С ТЧК ОТ Э БУРОГО РГ6 7ГД ТЧК ВОСТОЧНЫЙ КАРМИН ЗКС ТЧК НАЧАЛО СООБЩЕНИЯ ТЧК ПОЕЗДКА БЕЗ ПРОИСШЕСТВИЙ ТЧК ДОЕХАЛИ БЛАГОПОЛУЧНО ТЧК ВИДЕЛ КРОЛИКА В ГРАНАТЕ ОЧ ИНТЕРЕСНО ТЧК ВОСТОЧНЫЙ КАРМИН ПРЕКРАСЕН ТЧК ВДВОЕ БОЛЬШЕ НЕФРИТА ЕСТЬ РЕКА ЛИНОЛЕУМНАЯ ФАБРИКА ТЧК ПИРОЖНЫЕ ОЧЕНЬ ДОРОГИ СЛЕГКА СИНТЕТИЧЕСКИЙ ВКУС ТЧК НАИЛУЧШИЕ ПОЖЕЛАНИЯ ТВОЕЙ МАМЕ ТЧК ИЗЫСКАНИЯ В ОБЛАСТИ ОЧЕРЕДЕЙ ПРОДВИГАЮТСЯ УСПЕШНО ТЧК ТВОЙ ЭДВАРД ЦЦЦ НАЧАЛО СТИХОТВОРЕНИЯ О ЕСЛИ БЫ Я МОГ ДОЙТИ ДО ЭТИХ ГРОЗНЫХ РУБЕЖЕЙ С ТОБОЮ ВМЕСТЕ ТЧК СОЖМИ МЕНЯ В ОБЪЯТИЯХ ДУШИ НО ТОЛЬКО НЕ ДО СМЕРТИ ТЧК НИ ЛЕБЕДЬ НИ БАНДИТ НИКТО МНЕ ПУТЬ НЕ ПРЕГРАДИТ ТЧК С ТОБОЙ МЫ ЦВЕТА ОДНОГО ЗПТ О СВЕТ МОЕЙ СУДЬБЫ ТЧК КОНЕЦ СООБЩЕНИЯ

По стратегическим соображениям я решил не сообщать Констанс о своем преждевременном прохождении теста. Лучше было ошарашить ее сразу по возвращении: пусть решает что-нибудь прямо под задранным в гордыне носом Роджера Каштана. Я в четвертый раз перечитывал свое послание, думая о том, перевесит ли сам факт его получения прискорбное несовершенство стихов, когда услышал, что вернулись Гуммигуты. Я пошел в комнату для гостей и выглянул на площадь. Небольшая группа людей встречала Гуммигутов с чашками горячего какао и одеялами. Трэвиса с ними не было: отныне он официально считался пропавшим в ночи.

Спустя двадцать минут раздался первый удар колокола. Ровно через десять минут после этого свет внезапно погас, и весь мир погрузился в чернильную темноту неизвестных очертаний и глубины. Сквозь море темноты я слышал звуки города, укладывающегося спать: вопль человека, который ударился о ножку кровати, собачий лай, стоны ребенка, которому не удавалось победить ночной страх.

Через несколько секунд после выключения света послышался вечерний радиаторный разговор. Звуки были тихими, словно шли с другого конца города. Я напрягся, чтобы разобрать металлический стук по батарее отопления – точки-тире азбуки Морзе. Ничего особенного, обычная подростковая болтовня – кто кому нравится и так далее. Поскольку система отопления была централизованной и, следовательно, открытой, они использовали позывные, и я не знал, о ком говорят, и даже если бы знал, не понял бы, кто именно говорит. Вскоре началась другая беседа: на этот раз стучали чем-то деревянным, чтобы два речевых потока не перепутались. Азбуку выстукивали быстрее, и следить за разговором было труднее. Оказалось, что это восьмая глава какой-то книги под названием «Приключения Ренфру, конного полицейского» – возможно, запрещенного старого романа. Томмо предупреждал, что госпожа Ляпис-Лазурь будет передавать что-то во время вечернего общения. Вероятно, это она и была. Прослушивание требовало очень хороших навыков – выстукивание шло в феноменально быстром темпе.

Я послушал немного, но затем начался третий разговор – помедленнее и пообстоятельней. Стучали – опять же отличия ради – свинцовым бруском. Сообщение было адресовано мне. Я нашел какую-то металлическую штуковину, обернул ее трусами и настукал ответ: «Принято». После этого некто «Фифи23» поинтересовался новостями извне. Взяв себе позывной «Ник», я постарался изложить максимально подробно все известия из Зеленых секторов. Когда я слегка уклонился в личную область, дежурный радиаторный модератор стал забивать мое сообщение быстрыми беспорядочными ударами, и все каналы у меня пропали. Скоро удары прекратились, я продолжил транслировать новости, пока через полчаса не ощутил боль в запястье. Получив изъявления благодарности от «Фифи23» и еще кое от кого, я немного послушал передачу госпожи Ляпис-Лазурь, довольно занятную, хотя и малоосмысленную: многие слова и выражения были устаревшими. Например, я не сразу сообразил, что конный полицейский – это кто-то вроде красного стража закона, только на коне.

Слушая, я глядел в окно, различая только еле видный диск полной луны, поднимающейся за деревьями на отдаленном холме. Наконец меня пробрал холод, и я натянул одеяло на голову.