Текст книги "Сильнее"

Первые дни

2

Бомба взорвалась в 14:49 дня в понедельник. Через несколько секунд мужчина в ковбойской шляпе перепрыгнул через ограждения и направился в эпицентр событий. Второй взрыв прогремел, когда он почти добрался до пострадавших, но он продолжал бежать. Они все побежали помочь нам: полицейские, волонтеры, прохожие.

Незнакомцы толпились около жертв на земле, заверяя их, что все будет хорошо, что помощь уже в пути, что они не одни. Люди снимали одежду для жгутов. Некоторые прикрывали раны руками. Бостонский саперный отряд начал искать третью бомбу. Они считали, что если произошло два взрыва, то, скорее всего, должен быть и третий, чтобы убить людей, бросившихся на помощь. По крайней мере, так обычно организовывались террористические атаки. В первые минуты причиной бедствия объявили взрыв на линии электропередач или взрыв сточной трубы. Крышки люков иногда «взрываются» сами по себе. Но уже через несколько минут после взрыва распространилась весть о бомбе.

Появились посты и твиты с места события. В Сети публиковали снимки с текущей по улице кровью. Бостон – маленький город, примерно в шесть раз меньше Нью-Йорка. Через несколько минут все уже сидели в соцсетях и пытались разузнать, все ли в порядке с их друзьями.

Но мои близкие ничего не могли узнать обо мне. Семья и друзья звонили и писали, но ответа не было. Бомба либо разнесла мой телефон, либо отбросила куда-то. Я помню, как пытался найти его, еще лежа на земле. Я хотел позвонить маме и попрощаться, сказать, чтобы она не беспокоилась, что я не страдаю, что я просто покидаю этот мир, прожив хорошую жизнь.

Но телефона не было. Я не мог дозвониться до кого-нибудь, и никто не мог дозвониться до меня. Затем перекрыли вышки, и связь на всех телефонах пропала.

Первые снимки появились практически сразу после взрыва. Показали, как камера, снимавшая забег, затряслась от взрыва. Взрывная волна отбросила бегуна, который пересекал финишную черту. Облако дыма.

Затем фото знакомого человеческого лица – моего лица. Благодаря СМИ фотография меня в инвалидном кресле и парня в ковбойской шляпе, бегущего рядом, стали знаменитыми. Все называют это фото иконой сейчас, но тогда оно было ужасающим. У меня был порез над глазом и еще один на щеке, мое лицо – бледное и грязное. Моя рубашка обгорела и была залита кровью. И у меня не было ног.

Если смотреть только выше колен, то тогда я выглядел как среднестатистическая жертва некоего происшествия. Это мог быть пожар в доме или уличная драка, в которой я пострадал. Ниже колен не было ничего. Они не были раздроблены или типа того, их просто не было. Единственное, что осталось – несколько кусков разорванной плоти и одна длинная кость, торчащая из левого колена.

Благодаря мужчине в ковбойской шляпе я стал первой жертвой, которую вывезли с места происшествия и первым, кто попал в Бостонский медицинский центр. Через пятнадцать минут я был на операционном столе, хирурги из неотложки срезали оторванные части моих ног и прижгли раны. Это спасло мою жизнь.

И все же фотограф оказался быстрее. Даже когда хирурги пилили меня, мое лицо без конца мелькало в соцсетях. Кто-то узнал меня и отметил на Фейсбуке. Мои друзья узнали, что со мной случилось. Не прошло и часа, как фото стало появляться в новостных репортажах.

Мой двоюродный брат Дерек укладывал асфальт с одной из бригад дяди Боба. Он увидел фото на перерыве.

– Я не мог дышать, увидев тебя – сказал мне позже Большой Ди. – Я не мог сделать ни единого вздоха.

Тетя Джен была в зоопарке с Коулом…

Салли зашел на мою страницу в Фейсбуке и увидел только то фото, на котором я был показан выше талии. Затем он открыл другой сайт и увидел мои ноги. Вернее, их отсутствие. Позже он сказал мне, что в тот момент он и упал на пол от шока.

Моя сводная сестра Эрика увидела все это по телевизору в ресторане, где она работала официанткой. Она позвонила отцу в ААМСО:

– Папа, папа, ты видел фото? Джеффри по новостям показывают. Он ранен.

– Ты уверена? – закричал мой отец в трубку.

Он продолжал кричать, пока не нашел фото в Сети. Потом он начал плакать.

Фото увидели даже в Костко, где я работал. Они смотрели новости о взрыве в комнате отдыха, когда вдруг показали мое фото.

Мама заканчивала дневную смену и не обращала особого внимания на новости. Она даже не помнила, что я пошел на марафон. Типичная мама.

– Нет, а что с Джеффом? – сказала она Кевину.

– Он был на марафоне.

Тогда она вспомнила мелькнувший по телевизору сюжет:

– О нет, он ранен? Он сильно ранен?

– Я думаю, что это не исключено.

– Он жив? – закричала она. – Скажите мне, он жив?

– Я не….

– Что вы имеете в виду? Что случилось? Жив ли мой сын?!

– Я не знаю ничего о его состоянии. Прошу прощения. Но он жив. Мне кажется, вам нужно позвонить в больницу.

К тому моменту мама впала в истерику. Она не закончила разговор по телефону, подошла к пустому столику и разрыдалась.

Вскоре после этого тетя Кетлин, жена дяди Боба, позвонила ей.

– Я еду за тобой, – сказала Кетлин.

– С Джеффом все в порядке? Пожалуйста, скажи, что с Джеффом все в порядке.

– Я не знаю, – ответила она, – Он жив. Есть фото. Я не могу смотреть на это. Боб сказал, что там все плохо.

– Это не мой сын, – сказала мама, когда наконец увидела фото часом позже. К тому моменту она была уже дома. – Это не мой сын, – повторила она. Мое лицо было таким бледным и выжженным, что я не был похож на себя.

– Это он, Пэтти, – сказала тетя Кетлин, кладя руку на ее плечо. – Смотри. Это его любимая рубашка.

Этот день был слишком выходящим из ряда вон. Абсолютный хаос. Я уверен, что в хаотичном состоянии находился весь город, но моя семья в особенности. Дядя Боб позвонил докторам, пытаясь оценить ситуацию по фото. Сестры мамы звонили друг другу, чтобы получить информацию и поддержать. Они обзвонили каждый госпиталь в Бостоне, снова и снова, но безуспешно – никто не мог найти меня. Мама и тетя Кетлин пошли в местный полицейский участок, отчаявшись ждать новостей. Но полиция не смогла помочь.

Наконец кто-то в Бостонском медицинском центре сказал:

– Подождите. У нас есть кто-то с похожим именем.

Я назвал им свое имя раз двадцать в амбулатории. И они все равно записали его неверно, когда принимали меня.

Итак, прошло пять часов, как моя семья наконец прибыла в Бостонский медицинский центр и узнала, что со мной произошло. Пять часов в попытках не смотреть на фотографию. Пять часов слухов обо мне в новостях. Семья знала, что я смертельно ранен, и только. Другими словами, пять часов страха.

Многие люди в Интернете были возмущены фотографией. Они считали, что это нарушает мои права, потому что я не давал согласие на публикацию. Они считали, что полная версия фотографии, без ног, была слишком шокирующей, даже в качестве хроники главных событий. После начавшейся неразберихи – и часто во время нее – большинство источников использовали обрезанную версию или накладывали черную полоску на нижнюю часть моих ног, где была видна кость. Некоторые, например сайт Theatlantic, показали фото, но закрыли пикселями мое лицо, так что меня было не узнать.

Но фотография распространилась. О ней говорили в Бостоне и даже за его пределами. До конца дня, когда люди собирались, чтобы поговорить о взрыве, они говорили что-то вроде: «Ты видел мужчину в инвалидной коляске? Тот, что без ног?»

Фото стало неким универсальным символом всей трагедии.

Однако эта фотография не досаждала мне. Мне бы хотелось, чтобы моя семья не узнала об этом таким путем; мне бы хотелось быть еще одной анонимной жертвой. Но это фото изменило мою жизнь.

Это мир, в котором мы живем. Многие люди делают снимки куда менее интересных вещей. Есть фотографии меня, стоящего около финишной линии до того, как взорвалась бомба, и даже фото меня, лежащего на земле. Чарльс Крупа, тот, кто сделал то самое растиражированное фото, работал на международное новостное агентство. Я не злюсь на него. Зачем бы мне злиться на журналиста, который выполняет свою работу? Я зол, что эти сволочи взорвали бомбу. Я зол, что потерял ноги и что многие люди, которые с тех пор стали моими друзьями, потеряли их тоже. Я зол, что три человека были убиты, включая восьмилетнего мальчика.

А фотография? Она лишь показала то, что случилось. Бомба взорвалась. Она была набита гвоздями и шарикоподшипниками, которые разрывали тела, мышцы и кромсали кости. Фотография была сделана для иллюстрации нечеловеческой жестокости, и это сработало. Люди получили такие ужасные травмы, что от них становилось плохо. Я понимаю, что мир был шокирован, потому что взрыв в толпе невинных людей это всегда шокирующее.

Но это не то, о чем говорит фото. Не совсем то. На ней не показана бомба, и на ней не показано, как я получил травму. На ней показано то, что произошло после: как храбрые люди устремились на помощь жертве страшного теракта. И эти люди спасли наши жизни. Три человека погибли в происшествии. Но никто не погиб в больнице или по пути туда. Никто не погиб от увечий в последующие несколько недель. 260 человек получили травмы и увечья, но благодаря храбрым людям у нас есть шанс продолжать любить, смеяться и вдохновляться, как раньше.

Поэтому фото не беспокоит меня. Это не фотография разбитого сердца, хотя мне до сих пор больно на нее смотреть. Это фотография надежды, потому что парень без ног, обожженный, весь в порезах и смертельно бледный, все-таки был жив.

И он не собирается сдаваться.

3

Единственным человеком, кто не видел фотографию, по крайней мере поначалу, была моя девушка, Эрин. После нашей встречи на 18-й миле, она двигалась с расчетной скоростью миля за девять минут. Таким образом, она должна была прибыть на финишную черту прямо перед взрывом бомбы.

Но у нее очень сильно заболело колено на вершине Хартбрейк Хилл. Какое-то время она шла, чувствуя острую колющую боль в колене при каждом шаге. При мысли, что она может не закончить забег, она сильно разволновалась. Даже немного поплакала. Но она продолжала идти, пока боль не утихла.

Затем она наткнулась на стену на 25-й миле, прямо перед эстакадой на Бэкон-стрит. Я не имею в виду стену бегунов, настолько плотную, что никто не мог продвинуться вперед. Эрин сперва подумала, что слишком многие хотели пересечь финишную черту. Она посчитала, что забег плохо организовали, и забеспокоилась о своем финишном времени. Затем слухи начали распространяться.

Дорога была перекрыта.

Был взрыв.

Нет, это была бомба.

Бомба была рядом с финишной чертой.

Нет, она была в толпе около финишной черты.

Никто не знал число пострадавших. Никто не знал, были ли погибшие. Никто не мог дать точной информации. Почти каждого бегуна кто-то ждал, но едва ли у кого-то из бегунов был мобильный. Кому нужен мобильный, когда ты бежишь марафон?

Шок начал распространяться. Люди ломились во все стороны. Женщина около Эрин упала в обморок; Эрин осталась помогать ей, пока не пришла медсестра. Эрин думала о Реми, Мишель и обо мне на финишной черте. Ее младшая сестра, Джилл, должна была встречать ее там. Эрин не знала, что Джилл нас не нашла.

По какой-то причине Эрин в особенности волновалась о Реми, ее лучшей подруге со средней школы. У нее было плохое предчувствие, что что-то случилось с Реми. Она не осознавала, что плакала все время, пока какая-то пара не остановила ее и не спросила, все ли с ней в порядке. Они купили ей бутылку воды и дали позвонить. Она пыталась дозвониться до Реми, до Мишель, до меня. Без успеха.

Она наткнулась на свою старшую сестру, Гейл, которая сообщила ей, что две бомбы взорвались в толпе. Гейл видела это, но не пострадала: была по другую сторону улицы. Она слышала, что Реми ранена, но больше ничего не знала.

Эрин начала паниковать. Случилось что-то ужасное. Люди погибли. Ее друзья были там – и по крайней мере один из них был ранен. Но она ничего не могла сделать со своей стороны. У нее не было денег, мобильного и возможности добраться до дома.

Какое-то время она бродила, не зная, что делать. Было странным образом тихо. Она пыталась дойти до своего спортзала, где мы условились встретиться, если потеряемся в толпе, но дорога была перекрыта. Копы перекрыли перекрестки, ведущие в центр города. Должно быть, ее трясло от нервов, потому что в какой-то момент к ней подошли и дали плед. Она какое-то время ходила с каким-то мужчиной, который тоже не мог найти своих друзей.

Кто-то заметил ее марафонский номер и закричал: «Поздравляем, так держать!» Она поняла, что одни люди знали о произошедшем, многие плакали, но люди, двигающиеся с противоположного направления, не имели никакого понятия о случившемся.

Она остановилась у Научного центра на Массачусетской улице. Улицы были забиты людьми, но царила жуткая тишина. Она подумала о том, чтобы пойти домой, но было слишком далеко. Ее офис в Бригаме был всего в двух милях, и вскоре она поняла, что бездумно направляется туда. Она добралась до офиса только к пяти часам, через два часа после взрыва бомбы.

Больница была закрыта, а у нее не было идентификационной карты. Охрана не пропускала ее, пока одна из коллег не заметила ее у входа. Затем пришла Джилл; она шла от финиша в больницу в надежде найти там Эрин.

Она взяли такси до квартиры Джилл и начала всех обзванивать. Эрин узнала, что Мишель поступила в экстренное отделение хирургии, а Реми была в стабильном состоянии. Но про меня не было никаких известий. По какой-то причине она не волновалась. Она знала, что мы были близко к бомбе. Но раз раны Реми были не критичными, она подумала, что я должен быть в порядке.

Позвонила ее подруга Эшли.

– Джефф ранен, – сказала она, – Его фотография прямо сейчас висит на главной странице сайта NPR.

Эрин тут же зашла на сайт. Это было обрезанное фото, на котором не было видно ног. Я думаю, что Эрин была шокирована. Ее разум не мог принять мысль, что случилось что-то ужасное. Он в кресле, говорила она себе. Значит с ним все в порядке.

Затем Кортни, подруга Реми, которую она едва знала, позвонила ей.

– Реми в порядке, – сказала ей Эрин. – Она была рядом с бомбой, сейчас она в больнице, но она в порядке. Мишель тоже ранена. Я не слышала о Джеффе, но уверена, что с ним все хорошо.

– С Джеффом не все в порядке, – сказала Кортни, – Он потерял ноги.

Когда ее сестра Гейл позвонила несколькими минутами позже, Эрин рыдала. Она увидела необрезанную версию фотографии.

– Они были там из-за меня, – сказала она, – это моя вина.

– Это не твоя вина.

– Я хотела, чтобы Джефф был там. Я сказала, что это важно для меня. И теперь у него нет ног.

– Это не твоя вина, Эрин. Какой-то террорист сделал это.

– Ты должна отыскать Джеффа, Гейл. Если отыщешь, сразу позвони мне.

Вскоре после этого Большой Ди позвонил и сказал ей, что я в Бостонском медицинском центре. Парень Джилл, Алекс, подвез ее до больницы. Никого не было снаружи. Улицы были пустынны, на них были только копы. Эрин не знала этого, но даже на месте взрыва было тихо. Некоторые тела до сих пор лежали на улице для осмотра, но большую часть последствий взрыва уже убрали… Глава городской полиции, Эд Дэвис, выучил урок на примерах взрывов в Лондоне и Израиле – расчищай быстро. В Израиле здания обычно чинились в течение часа. Это как некое послание террористам: «Вам нас не сломить. Мы сможем жить дальше».

К удивлению Эрин, даже Бостонский медицинский центр был спокоен. Весь квартал был перекрыт; охранник провел ее к зданию на другой стороне улицы. Там находились социальные работники, стол с напитками и список жертв. Кто-то из работников начал говорить Эрин, что случилось со мной. Она сказала им остановиться – хотела дождаться приезда моей семьи.

«Они будут ненавидеть меня, – думала она, – это моя вина».

Вскоре начали называть имена жертв. Если называли имя близкого вам человека, нужно было проследовать в боковую комнату, где доктор объяснял ситуацию.

Ради меня пришло около двадцати человек, в основном семья. Доктор начал говорить им о моем состоянии.

– Он жив.

«Слава богу», – подумала Эрин.

– Но нам пришлось ампутировать обе ноги.

Люди стали плакать и обнимать друг друга. Обнимали Эрин. Мама плакала на ее плече.

– Простите меня, – прошептала Эрин.

Никто больше не говорил. Даже дядя Боб, который не замолкает даже за деньги. Они видели фото и знали, что все безнадежно, но все же надеялись.

Медсестры провели всех в отделение интенсивной терапии, где я восстанавливался после операции. Они позволили маме и папе войти. Позже они оба говорили, как ужасно я выглядел: черные глаза, порезы на лице. Обе мои перепонки были разорваны, и кровь сочилась из ушей. У меня были ожоги второй степени почти по всей спине и ожоги послабее вокруг правого глаза. Жар был настолько сильный, что ресницы просто сгорели. У меня были трубка для дыхания, бандажи и трубки с какой-то жидкостью, текущей к обеим моим рукам. Им больно было смотреть на одеяло, под которым силуэт моего тела заканчивался выше коленей. Это было худшее, что они могли представить.

Около полуночи мое кровяное давление упало, а тело начало разбухать. Доктора сказали, что это, скорее всего, внутреннее кровотечение, что мои органы, скорее всего, пострадали от взрыва. Они бегом доставили меня в хирургию. Процедура должна была продлиться час, но затянулась, и каждый ожидал худшего. С чего бы часовой операции по хирургии длиться два? А три? Мои близкие все время оставались в неведении.

– Джефф борется за жизнь.

– Но он не погиб. Если бы он погиб, они бы нам сказали.

– Джефф боец.

– Джефф справится.

– Он никогда нас не бросит.

Вдруг потеря моих ног перестала выглядеть такой ужасной. Могло быть и хуже.

Вскоре доктора озвучили хорошие новости: мои органы были в порядке. Не было внутреннего кровотечения. Мое тело стало задерживать жидкость в результате черепно-мозговой травмы при взрыве бомбы. Они успешно вывели жидкость, и я пошел на поправку. Доктор сказал, что худшее позади. Я шел на поправку.

Все стали плакать, даже двоюродный брат Дерек. По крайней мере, мне так сказали после всего этого, потому что я ни разу не видел слез на глазах Дерека, за исключением победы Ред Соке в 2004 году.

– Он еще с нами, – сказала мама, обнимая всех в комнате. – Он еще с нами.

4

Ко вторнику Бостон стал очень тихим и угрюмым городом, что продолжалось до конца недели. Машин было мало. На улицах люди общались тихо, чуть ли не шепотом. В ночь взрыва три студента из колледжа Эмерсона сделали синие футболки с яркими желтыми буквами спереди: Бостон Силен. Молва начала распространяться, но во вторник было уже слишком поздно. Подрывники сбежали, и по ходу дня стало ясно, что полиция не имеет понятия, кем они были. Люди не были напуганы – не в этом городе, – но стали чаще оглядываться через плечо. На площади Копли была проведена служба, в двух кварталах от места происшествия. На другой стороне улицы люди возлагали на металлическое ограждение беговые ботинки. Они привязали небольшие клочки ткани на заборе церкви в качестве символа мира. Через несколько часов там висела уже не одна сотня белых полос, развевающихся на весеннем ветру. Три разных человека сказали мне одно и то же: «За всю неделю ни одна машина не просигналила, Джефф, представляешь?» В этом городе это было что-то вроде чуда.

В Бостонском медицинском центре настроение было другим. Без всяких задних мыслей пресса побежала к жертвам. Снаружи были припаркованы телевизионные автобусы, а по лобби слонялись репортеры. После моей второй операции семья Эрин забрала ее домой, чтобы та отдохнула, но она не могла есть и спать. Она была дома лишь несколько часов, после чего ушла и провела утро с Мишель. Доктора думали, что Мишель потеряет ногу, но благодаря экстренному хирургическому вмешательству ее удалось спасти.

Затем она навестила Реми, которой оперировали большую рваную рану в больнице Фолкнер. К тому времени, как Эрин приехала в Бостонский медицинский центр, она не могла стоять на ногах. Она пробежала марафон, прошла дополнительные пять миль и прожила полтора дня без еды и сна. Она была вымотана, травмирована, и ее мучила совесть. Ее тело сдавалось. Ее сестра Гейл и мама вынуждены были тащить ее вверх по лестнице на парковочной станции.

– Кто вы? – закричали репортеры, когда увидели, как она тащится к дверям. – Кого вы пришли навестить? Вы можете дать нам информацию?

У отделения интенсивной терапии было не лучше. Десятки жертв были транспортированы в Бостонский медицинский центр, многие в критическом состоянии, и родственники до сих пор приезжали из различных городов. Отделение реанимации было похоже на аэропорт, где все полеты были отменены, а люди, злясь, проверяли свои телефоны, засыпали в углах или сидели на стульях в ожидании новостей. Среди семей витали понимание и доброта, чувство любви, вызванное тем, что все находились здесь вместе. Хотя им нельзя было входить, репортеры протиснулись в лоджию отделения интенсивной терапии, поэтому в больнице стали использовать условные обозначения для больных, чтобы прекратить утечку информации. Я был «X Север». Не имею понятия почему. Многие из других жертв получили имена машин. Мишель, которая была в другой больнице, получила имя «Порше». Порше!

Теперь это секретное имя.

Но утечка все равно происходила. К тому моменту я был идентифицирован как «мужчина в инвалидной коляске и без ног». И все равно телефоны членов моей семьи разрывались от звонков. Даже мои друзья и семья Эрин были выслежены репортерами.

Моя семья не знала, что делать. Стоит ли им говорить обо мне с прессой? Стоит ли им говорить прессе о себе? Мир увидел фотографию. Значило ли это, что им нужно дать информацию? Будет ли легче дать официальное заявление? Или моя семья уже сказала достаточно? Все, начиная с Лоуэлл Сан, нашей местной газеты, до Мэтта Лауэра и Андерсона Купера, звонили моей семье. Все хотели узнать о состоянии мужчины без ног.

И каково было мое состояние в итоге?

Это был самый проблемный вопрос. Я не приходил в сознание с тех пор, как я побывал на операционном столе. Я позвал Эрин однажды, в бреду, но больше я ничего не говорил и не делал. Доктора не знали, чего ожидать, когда я проснулся, но в одном они были уверены: я не запомню, что случилось. Взрыв был настолько шокирующим, а мое тело насколько сильно травмировано, что, даже если моя память и сохранится, пройдут недели, прежде чем мое сознание сможет соединить все кусочки воедино.

Я не буду знать, что был в радиусе взрыва.

То есть я не буду знать, что потерял ноги.

Кто-то должен будет сказать мне, но ни мать, ни отец не хотели этого делать. Моя мама убивалась от горя. Всякий раз, когда она заходила в мою палату, все ее тело сотрясалось от рыданий. Эрин сказала мне, что она едва могла говорить, за исключением отдельных предложений.

– Как? Как это могло произойти с нами? – спрашивали у нее.

– Я не знаю, – отвечала Эрин, – Но это произошло. Так что нам надо посмотреть правде в глаза.

Мой отец занимал противоположную позицию. Он был вне себя: кричал на медсестер, злился на докторов за то, что они не спасли мои ноги. Вскоре он начал спорить с тетей Джен, которая взяла на себя роль защитника и голоса мамы, и обе ожидали, что Эрин будет на их стороне.

Они спорили о прессе. Мой отец дал несколько интервью, не столько из-за желания попасть на первые полосы газет, сколько, я полагаю, из-за неспособности прекратить говорить. Маме это не нравилось.

– Кто он такой, чтобы говорить о Джеффе? – гневно спрашивала она.

Всего лишь мой отец, мама.

– Я думаю, что нам нужно понизить градус драматичности до минимума, – говорила Эрин.

Они спорили о пожертвованиях. Два незнакомца из Колорадо организовали страницу в Фейсбуке в мою поддержку, и начали поступать пожертвования. Два друга из Костко, Джон и Обри Парк, сделали браслеты «Крепись, Бауман» и продавали их за доллар. Они думали, что продадут несколько сотен, но их покупали тысячами.

– Это деньги Джеффа, – говорила Эрин, – поэтому только ему решать, что с ними делать.

Они спорили, где я буду жить, когда выпишусь из больницы.

– Он еще даже не пришел в сознание, – говорила Эрин со злобой. – Нам нужно сосредоточиться на том, что Джеффу нужно сейчас, когда он проснется, а не на том, что будет через месяц.

В конце концов решили, что Эрин расскажет мне обо всем. Она была единственным человеком, которого я звал. Все знали, как я заботился о ней и доверял. И, кроме того, она была единственной нейтральной стороной.

Я знаю, что это было тяжкое бремя, но она взвалила его на свои плечи без жалоб. По крайней мере, моя семья не отвергла и не обвиняла ее, чего она боялась. Она осталась со мной на несколько часов в тот день, хотя это было нелегко ни в ее, ни в моем состоянии. Эрин была вымотана и ошеломлена. У меня было столько травм и ожогов, что я не был похож сам на себя, как будто бы мое тело было… короче. Все беспокоились о моем внутреннем состоянии.

– Если Джефф сможет быть со мной, – сказала Эрин своей сестре Джилл ночью, – то я смогу справиться с чем угодно. Но он должен хотеть этого. Я не могу сделать это за него.

Как мне стоило отреагировать, когда я проснулся и осознал, что произошло? Стоило ли мне отчаиваться? Стоило ли мне злиться? Стоило ли быть мне самим собой вообще?

Около пяти часов вечера Эрин решила уехать. Мишель проснулась и шла на поправку после операции, поэтому Эрин и Гейл поехали на другой конец города, чтобы провести несколько часов с ней.

И конечно, именно в этот момент я решил проснуться.

5

Первое, что я помню, это лицо моего лучшего друга Салли. Он стоял около кровати, смотря на меня. Я обернулся и на другой стороне кровати увидел лицо его бывшей девушки Джилл. Честно, они выглядели не очень.

Это было поздним вечером во вторник, почти через тридцать часов после взрыва. Согласно предположениям врачей, я не должен был проснуться до среды. Поэтому Салли взял ответственность на себя.

«Я закричал: „БАУМАН, ПРОСНИСЬ“, – говорит он людям с гордостью. – Я прорычал это как-то так: „БАУМАН! БАУМАН! Проснись!“ И он проснулся».

На самом деле меня разбудила рука Джилл на моей голове. Я лежал где-то и чувствовал, что что-то легкое касается моей головы, и я открыл глаза.

Все мое тело болело. Они ввели мне морфин, чтобы облегчить боль, но все равно я чувствовал себя так, будто прошел через одну из этих драк в фильме, когда плохие парни бьют тебя в живот еще несколько раз, чтобы ты запомнил свое поражение, даже когда ты уже упал. Когда я повернул голову, мне стало больно.

Я пытался сглотнуть, но не мог. Мое горло было сухим, но я не мог пошевелить языком. Я запаниковал. Я думал, что я задохнусь. Затем я заметил трубку, которая была подведена к горлу.

Я уставился на Салли и Джилл. Они уставились на меня. Ожидание. Что я мог сказать? Ничего, только не с этой трубкой в моем рту. Я поднял руку и сделал движение, будто писал. Я думаю, что Джилл дала мне карандаш и бумагу.

Я написал:

«Лт. Дэн».

Салли рассмеялся.

– Только Бауман, – сказал он.

Лейтенант Дэн был офицером Форреста Гампа. Он потерял ноги во Вьетнаме.

Я потянулся к нижней части моего тела.

– Да, – сказал Салли с печалью, – Ты потерял ноги.

Я потянулся за бумагой снова. Мне нужно было еще что-то сказать. Я написал…

Боже, хотел бы я знать, что я написал, потому что все помнят нечто другое. Об этом написали много раз, сначала Блумберг Ньюс, затем Бостон Глоуб и другие. Я написал: «Сумка. Увидел парня. Смотрел прямо на меня». Это то, что помнит Крис – мой сводный брат по папиной линии, – и он был тем, кто говорил с прессой. Однако у членов моей семьи по маминой линии была совершенно иная версия. Они видели, что я рисовал картинки, хотя не могли прийти к согласию о том, что именно я рисовал.

Салли помнит, что я указывал на свои глаза. Затем рисовал рюкзак. Бомбу. Затем лицо. Я сделал знак пальцами, символизирующий, что я видел его.

И он понял.

Он вышел в коридор с моей запиской, его руки тряслись. Насчет этой единственной детали все пришли к согласию: когда Салли вышел из моей комнаты, он был бледный и весь трясся. Он не сказал ни слова. Он просто передал записку дяде Бобу (или, по некоторым версиям, отцу). Моя семья только пришла со встречи с ответственным за родственников жертв из ФБР. Там им рассказывали, как ФБР оказывает помощь родственникам с проживанием и питанием.

Дядя Боб (или, по другой версии, отец) передали записку сотруднику ФБР, которая позвонила в офис. Или дядя Боб позвонил в ФБР, чей номер был вывешен в коридоре.

До недавних пор я полагал, что агенты просто ждали меня. Я сказал неотложке в амбулатории, что видел подрывника, и мне казалось, что это было пару секунд назад. Конечно же я думал, что кто-то будет ждать меня, чтобы взять показания. Именно поэтому им потребовалась лишь минута, чтобы приехать.

Позже я узнал, что на это потребовался почти час, я просто не помню этого. Фактически я даже не помню, как писал записку. Я помню, что написал «Лт. Дэн», и наблюдал, как лицо Салли сменилось улыбкой после страха, и чувствовал себя… хорошо. Самим собой. Затем мою дыхательную трубку вынули, и два агента ФБР и председатель Массачусетской полиции стояли около моей кровати. Они натянули занавеску за собой, взяли пару стульев и начали задавать вопросы.

Они спрашивали, что я видел.

– Я видел парня.

Они просили меня описать.

– Темная бейсболка. Темная куртка, может быть, кожаная. Темные солнечные очки.

– Какие?

– Ну… типа «авиаторов».

– JanSport? Вы точно помните это?

– Абсолютно точно.

Они спросили меня о телосложении.

– Он был белый?

– Да, белый.

– Почему вы приметили его?

– Он был какой-то загруженный.

Я первый раз сказал это, но эта фраза постоянно со мной. Она постоянно в моем сознании, когда я представляю Тамерлана Царнаева. Он был плохим человеком. Плохим в самом злом смысле этого слова. От него веяло тревогой. Одного взгляда достаточно, чтобы больше ни с кем его не спутать. Он бы выбил тебе зубы, если бы ты встал у него на пути.

– Было понятно, что он пришел не для участия в марафоне, – сказал я агенту ФБР. – Он был там по какой-то причине.

Я сказал им, как мы уставились друг на друга, а потом как он испарился, а рюкзак оказался на земле. JanSport.

– Приходите ко мне, – сказал я. – Если у вас будет видеозапись, приходите ко мне. Он был прямо передо мной. Прямо передо мной.

В конце я составил его описание на бумаге. Это все, что я запомнил. Я думаю, что беседа началась с того, как я его описывал. Я помню все до мелочей. Я могу представить их прямо сейчас. Но сказал ли я именно это ФБР? Как я могу быть в этом уверен? Не думаю, что они записывали разговор, и я не знаю, что случилось с моим описанием и первоначальной запиской. Полагаю, что это теперь в их папках с делами где-то там.