Текст книги "Сильнее"

– Спасибо вам, – сказал в конце один из агентов. – Не возражаете, если мы заглянем позже?

Я кивнул, и они ушли. В тот момент мне было плохо. Но я был рад. Я сделал все, что мог, и чувствовал себя хорошо, будто я был частью команды. Я повернулся к отцу, который тихо сидел в углу:

– Ты думаешь, я помог?

– Ты помог, – сказал он, – Не думаю, что до разговора с тобой у них вообще было понимание, кого надо искать.

Это не имело никакого смысла для меня. Этот парень стоял в толпе. Повсюду были камеры. Как они могли не знать, кто это был? Как я мог быть единственным, кто заметил?

Мой брат Тим позже сказал, что он подслушал разговор агентов ФБР у лифта, когда те уходили.

– Что думаешь? – спросил один из них. – Тот парень сейчас под кучей обезболивающих.

– Это лучшие сведения, что у нас есть, – ответил другой.

Агенты вернулись спустя несколько часов. В этот раз они взяли с собой несколько фотографий. Это было поздней ночью, и в больнице было тихо. Я сидел на кровати в ярком свете двадцать минут, изучая фотографии с лицами подозреваемых. Я сдавал их обратно. Никто из них не был похож на парня, которого я видел. Если агенты и были разочарованы, они этого не показали.

– Я хочу увидеть Эрин, – сказал я, когда они ушли.

Эрин только приехала в комнату Мишель, когда узнала по телефону, что я пришел в себя. К тому времени когда она вернулась, агенты ФБР беседовали со мной. Затем моя семья пожелала увидеть меня. Затем агенты снова вернулись.

Было около полуночи, когда семья осталась со мной наедине. Сестра Эрин, Гейл, помнит, как смотрела в дверной проем и видела, как мы сидели на кровати, шептались, наши головы были близко. Два охранника находились снаружи комнаты, но, помимо этого, в больнице было спокойно, пока медсестра не зашла проведать меня.

– Не могли бы вы дать им минутку? – попросила Гейл.

Она согласилась. Медсестра позволила нам посидеть вместе, под единственным лучом света, в окружении шнуров и трубок, тянущихся ко мне. Я не знаю, что сказал. Я был разбит; Эрин не знала покоя два дня. Я надеюсь, что сказал: «Я люблю тебя».

Хотя, скорее всего, я сказал: «Спасибо, что ты здесь».

«Это было единственное место, где я хотела бы быть в тот момент». Это то, что Эрин сказала мне позже. Она сказала, что когда увидела мою улыбку, то поняла, что я все еще был ее близким человеком. И она поняла, что это то место, где она хочет быть. Со мной.

_____

Той ночью я не мог заснуть. Когда агенты ФБР приехали в среду рано утром, я не спал. Они снова принесли мне пачку фотографий, ничего не объясняя. И снова я изучил каждое лицо. Никто не был похож на того парня, и лишь несколько соответствовали моему общему описанию. Я думаю, что они искали сообщников. Они хотели знать, видел ли я кого-нибудь из них в толпе. Я сказал им, что нет. Парень был один.

– Мы бы хотели сделать фоторобот, – сказали они.

– Конечно, – ответил я.

– Но только после операции, – сказала медсестра.

Первоначальная ампутация моих ног была экстренной мерой. Они срезали плоть и закрыли раны, чтобы спасти мою жизнь. Теперь мне нужна была штатная операция остальной части моих ног и снятие показаний для создания протезов. Было необходимо, чтобы остатки моих ног были равной длины. Со временем это поможет предотвратить боль в спине и пояснице – распространенную проблему людей с искусственными ногами.

– Чем лучше пройдет операция, – объяснил хирург, доктор Джеффри Кэлиш, – тем легче будет снова ходить.

А это было то, чего я хотел. Я хотел ходить.

Операция заняла несколько часов, доктор Кэлиш отделил каждый слой моей кожи, ткани и мышц на моих ногах. Он сделал каждый слой немного короче, чем тот, что находился рядом, делая каждый новый наружный слой длиннее. Наконец, он спилил концы моих бедренных костей и закрыл мои мышцы, артерии, тканевый слой и нервы вокруг них. В последнюю очередь он сшил мою кожу, чтобы предотвратить попадание чего-либо внутрь. Стало похоже на две сосиски. Когда я проснулся днем, я был на 4 дюйма короче, а мои ноги горели от боли. Окровавленные бандажи были обернуты вокруг ног, но никаких швов не было. Раны будут открыты еще несколько дней, чтобы кровь и жидкость могла выходить наружу.

Когда из ФБР пришли составлять фоторобот, медсестры не были особо рады.

– Пусть решает Джефф, – сказали они ФБР, глядя на меня, явно пытаясь убедить меня отправить их обратно.

Они хотели поймать подрывника так же, как все, но я был в неловком положении. Я только проснулся после главной операции. У меня кровоточили раны. Я был восприимчив к инфекциям, инфарктам и сотням других медицинских терминов.

Я ненавижу медицинские термины.

Но я хотел составить фоторобот. Я хотел внести свой вклад. Мы обсуждали это снова и снова: говорили, удаляли, рисовали. Останавливались, когда я пытался представить лицо убийцы, морально загруженного парня, что уставился на меня, втайне возбужденного тем, что он собирается отнять мою жизнь. Это заняло два часа, но в конце я был поражен. Рисунок выглядел точно как тот парень, что стоял около меня.

В тот вечер пресса заявила, что полиция нашла подозреваемого по видео с камеры наблюдения в магазине около места происшествия вместе с возможным соучастником. Мое описание оказалось необходимым для расследования, сказали они, потому что эксперты ФБР просиживали сотни часов за снимками, отсеивая тысячи лиц. Было необходимо сузить охват.

Я не знаю, правда ли это. Я встречаюсь с ФБР каждый месяц, как и многие другие жертвы, поэтому они могут попросить меня написать что-то по делу или задают мне несколько вопросов, если нужно, но они не объясняют мне почти ничего.

Однако со штатными и местными копами я говорил все время. Я встречался с ними на благотворительных мероприятиях, или они подходили и жали мне руку во время прогулок.

– Мы слышали о том, что ты сделал, – говорили они мне. – Идентифицировал этих парней.

– Ничего особенного, – говорю я. – Я лишь хотел сделать свою часть работы.

– Нет, Джефф, – отвечали они мне. – Это было куда важнее.

Иногда я чувствую, что они хотят сказать мне больше, но не могут. Я понимаю. Это расследование продолжалось долго. Об этом не должны все знать, а я гражданское лицо. Мне не нужно знать всего.

– Тебе стоит гордиться, – говорят они мне. – Ты большая часть всего этого. Ты сдвинул дело с мертвой точки.

– Хорошо, хорошо, – говорю я. – Но герои – это вы, парни. Вы пригвоздили их.

– Нет, – всегда говорят они. – Мы не герои. Мы лишь выполняем нашу работу.

6

Люди часто хотят знать, как я чувствовал себя в те первые дни. Чувствовал ли я вину, что не смог сделать больше, чтобы предотвратить взрыв? Был ли я зол? Был ли я напуган? Был ли я «по-бостонски силен»?

Нет, я был счастлив быть живым.

Помимо этого, я чувствовал боль. Я чувствовал сильную физическую боль, такую, что не оставляет сил для чего-то еще. Это было что-то наподобие того, как когда тебе очень нужно в туалет, настолько сильно, будто это настоящее чрезвычайное происшествие, которое не дает тебе сконцентрироваться на чем-либо еще, пока ты не решишь эту проблему.

Моя боль была похожа на это. В больнице каждые четыре часа мне вводили обезболивающие, но даже самые сильные из них не убавляли боль. Нигде. Ни в руке, которую проколола шрапнель, ни в животе, который врачи разрезали, чтобы прооперировать меня. Из-за лопнувших перепонок в моей голове звенело. Ожоги на спине не давали мне не только двигаться, но даже лежать. Я все еще не мог перевернуться на бок, и каждый раз, когда я пытался сдвинуться хоть на пару дюймов, казалось, что мне сдирают кожу.

А когда мои ноги дотрагивались до чего-нибудь – одеяла, трубок, друг друга, – волна боли проходила по всему телу. Нервы на моих ногах были обожжены взрывом и, казалось, до сих пор горели. В основном боль была острой как игла, но иногда она внезапно нарастала – до тех пор, пока я не начинал чувствовать, будто кто-то бил по моим ногам бейсбольной битой. От кофе у меня сводило ноги, поэтому я выпил его в больнице лишь однажды. Некоторые звуки и запахи вызывали конвульсии в бедрах, отправляя боль каскадом с моего торса вниз до фантомных конечностей.

Я пытался игнорировать это. У меня была кнопка с морфином, которую я мог использовать, но я старался не делать этого. Я говорил с семьей. Я пытался смотреть новости, но и там речь шла только о теракте. И всякий раз, когда они говорили о взрыве, рано или поздно они показывали мой снимок в инвалидном кресле.

Поэтому я смотрел спортивный телеканал, проводя часы за просмотром голов и лучших моментов прошедших матчей. Был уже конец хоккейного сезона, но начало бейсбольного. Ред Соке играли в Кливленде. Я смотрел на матч, не особо понимая происходящее. Я был накачан лекарствами. Когда мир вокруг просто начинал плыть, я чувствовал себя лучше всего – боль отступала.

Я знал, что нужно стараться быть позитивным, особенно около матери. Это было моей первоочередной задачей. Мама постоянно страдала. Она беспокоилась обо мне всю жизнь, даже когда я был маленьким ребенком. Мне не нужно было видеть ее красных глаз и потерянного лица, чтобы знать, что все это ее убивало. Поэтому я никогда не говорил ей о боли. Я звонил ей сразу после очередной дозы медикаментов, поэтому вероятность судороги или панической атаки была минимальна. Я старался не жаловаться.

– Я знала, что ты мог пойти двумя путями, – говорит мне мама сейчас, а ее руки до сих пор трясутся. – Ты бы мог…

Она останавливается. Она не говорит впасть в депрессию, потому что не любит это слово, но это то, что она имеет в виду.

– Ты бы мог окончательно пасть духом, Джефф. Или ты бы мог быть Бауманом.

Это ее прозвище для меня. Мама зовет меня Бауман или Бо. Джефф – это имя моего отца.

– Я не знаю, помнишь ли ты…

– Нет, мам, – говорю я ей, зная, что последует дальше.

– … мы все стояли над тобой.

– Я знаю. Это ужасно.

– И ты открыл глаза. Было рано, может, вторник, так что мы не ожидали этого. Мы не знали, что сказать. Твои глаза скакали от одного человека к другому, и никто не был уверен, узнаешь ли ты нас. Наконец ты попытался заговорить. Но не мог. Так что это, должно быть, был вторник, так? В любом случае, я наклонилась, чтобы ты мог прошептать мне на ухо. «Что это, – прошептал ты, – похороны? Садитесь уже».

Мама обычно плачет, когда рассказывает эту историю. Я слышал ее пять раз, и, наверное, четыре раза из них она заканчивала в слезах. Настолько для нее это было важно.

– Тогда я поняла, – говорит она. – Ты все еще был мой Джеффри. Ты не будешь… горевать. Ты был стойким Бауманом.

Я не уверен в правдивости истории моей мамы. В ней есть пара моментов, которые не срастаются. Я был в отделении интенсивной терапии, поэтому только двум людям можно было войти к пациенту одновременно. Я знаю, что моя семья постоянно нарушает это правило (мы не лучшие в следовании правилам), но как вся семья могла быть там?

А когда я проснулся, я был с дыхательной трубкой. Как я мог прошептать даже эти два предложения ей?

Но это не значит, что я ей не верю. На самом деле я знаю, что это правда, что этот момент должен был случиться, потому что это так много для нее значит. Я знаю маму. Я знаю, как беспокойство убивает ее. Она плачет сейчас, перечисляя все вещи, которые я больше не смогу делать: играть в хоккей (я перестал играть в тринадцать лет), ездить на велосипеде (у меня его даже нет), пробежать марафон (этого никогда бы не произошло). Я могу представить, как она себя чувствовала, беспокоясь о том, что я больше никогда не улыбнусь и не буду счастлив.

И все же мой брат Тим рассказывает похожую историю. В его версии все были там, а он сжимал мою руку, спрашивая, узнаю ли я его, на что я ответил шуткой.

Поэтому, возможно, это случилось в среду, после моей третьей операции. Или это случилось в понедельник ночью, до второй операции. Может, они вынули дыхательную трубку на некоторое время, до того как вскрыть мой живот и начать операцию.

Неважно. Неважно, случилось ли это именно таким образом. У каждого есть истории об этом дне, в которых они готовы поклясться, даже если ни одна из этих историй не случалась. Одни говорят, что это произошло во вторник, когда другие клянутся, что это было на другой неделе.

Или говорят: «Я помню, потому что был там», когда кто-то еще с полной уверенностью – с полной уверенностью! – говорит, что он был единственным в моей комнате.

Я не помню шутки о похоронах, но это похоже на правду, потому что именно таким я старался быть: тем же Джеффом. Беспечным. Улыбающимся. Выдумывающим шутки из ничего, даже в самых плохих ситуациях.

Было тяжело. Мама постоянно беспокоилась, когда находилась в моей комнате, будто не знала, куда ей себя деть. Будто боялась быть рядом со мной. Говорила в основном тетя Джен. Мама оставалась на заднем плане, смотрела на меня глазами, говорящими «Я люблю тебя больше всего, и мне так печально смотреть на тебя».

Она чувствовала вину за меня. Я не хотел, чтобы кто-то чувствовал вину.

Она постоянно спрашивала, как мои дела.

Я ненавидел этот вопрос.

Что она хотела от меня услышать? «Люблю это место! Все замечательно!»

Большинство родственников были именно такими. Они уделяли мне слишком много внимания: спрашивали, все ли в порядке каждый раз, когда я морщился, пытаясь узнать, могут ли они чем-то помочь. Даже мой брат Тим относился ко мне как к инвалиду.

– Джефф, все в порядке, бро? Хочешь, позову медсестру? Может воды? Нога не болит?

Да, братец, моя нога болит! Моя нога болит так, будто какой-то малолетний засранец взял палочку от эскимо и переломил пополам.

Мне было лучше с Эрин. С ней я не чувствовал никакого давления. Мы могли сидеть в комнате вместе, не говорить и быть счастливыми.

Я никогда не сомневался в ней. Мы были вместе всего год. Меньше чем за месяц до взрыва мы расстались. Она бы никогда не оставила меня вот так лежать в больнице, но она могла отдалиться. Она любила рутину. У нее был план на жизнь. Безногий парень, которому она была нужна в качестве эмоциональной и физической поддержки – кому еще поправлять мое больничное одеяние? – никогда не был в ее планах.

Все же первым делом после пробуждения я звал Эрин.

И она приходила.

Именно Эрин сказала мне, что расследование зашло в тупик. Она рассказала о давлении прессы. Она рассказала, что, как только они выходили из палаты, репортеры с бесконечными камерами окружали ее. Британские репортеры нашли наше совместное фото в Фейсбуке. Теперь эта фотография разлетелась по всем каналам. Это была стандартная картинка «до» безногого мужчины.

– Твой отец продолжает говорить с прессой, – говорила печально Эрин.

Я полагаю, что у нее было предположение, что, если мы заляжем на дно, внимание начнет ослабевать.

– Это его решение, – сказал я.

Она рассказала мне о других семьях в отделении интенсивной терапии, о семействе Одом из Калифорнии. Их приемный сын играл в Революции, бостонской профессиональной футбольной команде. Их дочь бежала марафон. Мать семейства пережила взрыв невредимой, но большой кусок шрапнели практически разорвал ногу у отца.

– Гейл пошла в аптеку, чтобы купить лекарства по просьбе мисс Одом, – сказала мне Эрин. – Мистера Одома пытаются спасти. Она никогда не думала, что они задержатся в городе так долго.

Эта информация заставила меня чувствовать себя ужасно, даже больше, чем мои ноги. Мне не хотелось думать о смертях и разрушениях. Я не знал, что сказать.

– У тебя афро, – сказала Эрин, похлопывая по моим волосам.

– Ты шутишь, – сказал я.

– Это правда.

– Дай мне зеркало.

Она дала. Я не мог поверить, насколько убитым я выглядел. Синяк на правом глазу в стиле Джейсона Стетхема. Ожоги на лбу. Жар взрыва оставил след на моих волосах, заставив их торчать в разные стороны.

– Мне кажется, выглядит неплохо, Эрин, – сказал я. – Мне кажется, мне нужно оставить волосы в таком виде. Насколько они вырастут, как ты думаешь?

Это и вправду выглядело неплохо, кстати. Я думаю, Эрин согласилась, что я выглядел привлекательно, несмотря на синяки под глазами.

– Будет замечательно, когда твои брови снова вырастут.

– Афроброви! Ты думаешь это возможно?

Она прикоснулась к моей левой руке, единственной части моего тела, которая не болела. Она придвинулась ко мне поближе и прошептала:

– Прости.

– Не говори так.

Она выключила свет и обняла меня.

Я обнял ее. Она некоторое время молчала. Я мог ощущать ее дыхание, очень медленное. Мне показалось, она уснула. Никто из нас не принимал душ с момента взрыва, и я не уверен, что кто-то спал.

– Ты знаменит, ты знаешь это? – сказала она наконец.

– Я не хочу быть знаменит этим.

Она вздохнула:

– Так я и думала.

Я уже говорил, насколько разными мы были с Эрин, но в важных вещах мы были похожи.

Она поцеловала меня в лоб. Мои ноги стали пульсировать.

– Я хочу остаться один, – сказал я.

Но затем я подумал: нет, не один, я хочу быть с тобой.

7

Четверг 18 апреля останется в памяти Бостона как день начала преследования террористов. Это может стать новым праздником, частью легенды Дня патриота, наравне со скачками Пола Ревира, марафоном и битвой у Олд Норт Бридж. По крайней мере, на несколько лет, пока воспоминания не начнут гаснуть.

Но для меня четверг начался совсем иным образом. Он начался с домашних крекеров.

Пока я был в операционной в среду, мой начальник в Костко, Кевин Хорст, приехал в больницу с посылкой и стопкой бумаг. Мама встретила его в лобби в окружении своих сестер, тети Джен и тети Карен. После нашествия репортеров во вторник в отделение интенсивной терапии без пропуска не пропускали никого.

Кевин сел около них и объяснил им, что я могу получить: выплаты за инвалидность, участие в программе по помощи в трудоустройстве, выплаты за «расчленение» по страховке.

Мне повезло. Медицинское страхование в Костко было высококлассным. Мне повезло больше, чем моим братьям по несчастью, которые страдали не только из-за счетов, но также и из-за страховщиков, которые не желали платить за их длительную реабилитацию или за пожизненные медицинские нужды.

На самом деле за пару месяцев до взрыва я пытался выйти из страховой программы. Я был молод, здоров и полагал, что буду здоров еще очень долго. Я никогда даже не ходил к доктору за справками. Почему я должен был платить из своих денег каждую неделю за то, чем я не пользовался? Сотню баксов в месяц можно и на другое потратить.

Начальник отдела, Майя, отговорила меня от этого.

– Это важно, – сказала она мне. – Ты можешь пока этого не понимать, но однажды ты поймешь.

Я подумал, что не стоит спорить и бросил эту затею. Это оказалось лучшим решением в моей жизни. Даже с хорошей страховкой мои счета из больницы довольно большие. Искусственные ноги стоят $ 100 000 за каждую, а моя страховка оплатила только половину. Мне повезло, что несколько благотворительных организаций вроде Wiggle Your Toes, которые оплачивают протезы недавно прошедшим ампутацию, покрыли начальные затраты. Но что будет, когда ноги износятся? Или их можно будет починить? Или если я буду испытывать осложнения в следующем году или через год… травмы дадут знать? Если мне пришлось бы гадать, я бы сказал, что впереди меня еще ждут миллионы долларов в медицинских счетах.

Поэтому я так благодарен тем, кто совершил пожертвования. Я стараюсь не думать о будущем, но мама думает о нем все время. Вы спасли ее от пожизненного беспокойства.

– Спасибо вам, – сказала мама Кевину, когда тетя Джен наконец перестала задавать ему вопросы. – Спасибо вам. Я и понятия не имела, что о нем так хорошо заботились.

Затем Кевин рассказал о других вещах, которые он для них заготовил. Парковка у больницы была дорогой, поэтому Кевин выбил три бесплатных парковочных места для моей семьи в квартале оттуда. Его тренажерный зал предоставил три пропуска, чтобы моя семья могла поупражняться и расслабиться.

ФБР обеспечила комнаты в отелях для моих близких, но другим друзьям и родственникам было негде остановиться в городе. Подруга Кевина предложила свою квартиру на несколько недель, чтобы им не приходилось гонять туда-сюда в Челмсфорд. Семья Эрин, которая жила более чем в часе езды, останавливалась там пару раз.

Посреди всего этого показался мой отец и начал наседать, как обычно.

– Это все отлично, – сказал он, выслушав Кевина. – Но мне бы хотелось знать об одной вещи: если Джефф справится со всем этим, вы наймете его обратно?

– Мы не можем нанять его, – ответил ему Кевин, – потому что он до сих пор работает на нас. Мы его не отпустим.

Папа пожал руку Кевина со слезами на глазах.

На следующее утро Кевин пришел ко мне в комнату с чем-то похожим на крекеры. Они были выпечены в соседнем ресторане под названием Flour.

– Ты не обязан все это делать, – сказал я.

– Костко выделил мне свободное время, чтобы позаботиться о тебе, – сказал мне Кевин, – Это меньшее, что я могу сделать.

Он вручил мне новый мобильный. Намного лучше старого, который я потерял при взрыве. Старый был склеен изолентой.

– От твоих друзей на работе, – сказал он, – Мы все скинулись, чтобы купить его тебе.

– Спасибо, сэр, – сказал я, обращаясь к нему в уважительной форме, как я это всегда делал на работе.

– Пожалуйста, зови меня Кевин.

– Да, сэр.

_____

Конечно же только для меня четверг начался именно так. Для остального Бостона, а может, даже и страны четверг начался со службы в соборе около места происшествия. Это было первое публичное выражение чувства скорби, и весь Бостон собрался там. К тому времени весь город был вовлечен. «Бостон Сильный» – это было повсюду. На одежде. На номерах автобусов. Перед музеем искусства. На улицах возле собора были все: от официальных лиц в деловых костюмах до байкерских банд. Более чем за час до службы очередь на вход была длиной больше, чем в квартал.

Представитель Барака Обамы прибыл в больницу, чтобы вручить приглашение на службу каждой семье пострадавшего. Мама хотела, чтобы пошла Эрин, но та отказалась.

– Скажите президенту Обаме, что мне жаль, – сказала Эрин. – Но я не могу сейчас ничего делать. Я не в себе.

Другие члены семьи хотели пойти, но приглашений на всех не хватало. Им бы пришлось стоять в очереди. Кевин не хотел ничего слышать.

– Не волнуйтесь, – сказал он. – Мы позаботимся о вас.

Он начал делать звонки. Через двадцать минут он обеспечил моей семье десять мест перед церковью. Кабинет губернатора дал разрешение. Это был первый раз, когда я осознал, что имя Джефф Бауман что-то значило для людей Бостона и что город о нас позаботится.

– Спасибо вам, сэр, – сказал я Кевину. Это было машинально. Это был босс моего босса.

– Пожалуйста, Джефф, – сказал он. – Тебе не нужно звать меня сэром.

Я посмотрел какую-то часть церемонии, ее транслировали в прямом эфире по всей стране. Президент Обама говорил о жертвах. Священник повторял: «Мир и любовь победят злость и ненависть». Как и многие другие, я подумал о Мартине Ричарде, восьмилетием парнишке, который погиб при взрыве. Активно распространялась фотография с ним, сделанная за год до взрыва. Он улыбался на ней (без одного молочного зуба) и держал расписанную от руки табличку: «Хватит причинять боль. Мир».

– Это было прекрасно, – сказал дядя Боб, который шел на церемонию пешком из больницы. – Прекрасная служба.

– Но слишком рано кончилась, – добавила тетя Кетлин.

Через несколько часов у меня оказался неожиданный посетитель. По ночам мой папа обычно был внизу, в прихожей больницы, работал над своими чувствами. Под этим я имею в виду, что он уходил из палаты, говорил сам с собой и плакал. К этому времени у дверей больницы уже стояли войска, чтобы защитить личное пространство жертв. Один из солдат, Карло Матромат, оказался разговорчивым.

– С кем вы здесь? – спросил он у отца.

– С моим сыном.

Отец рассказал ему обо мне.

– Как он там? – спросил Карло.

– Подавлен, но пытается этого не показывать.

– Я раньше работал в охране, – сказал солдат. – И я знаю нескольких Патриотов[1]1
  Членов бейсбольной команды «Нью-Ингленд Патриоте».


[Закрыть]. Как думаете, это сможет его подбодрить?

– Уверен, что да, – сказал отец. – Джефф любит Патриотов.

Поэтому в четверг, около полудня, ко мне вошел солдат, сопровождающий Джулиана Эдельмана. Скажем так, Джулиан Эдельман не является типичной звездой. Он ходил в маленький колледж. Его выбрали в одном из последних кругов драфта. Он самостоятельно проложил себе дорогу и был одним из лучших игроков. Он был небольшим парнем, который продолжал сражаться. И он был сильным.

И вот он стоял в моей палате в больнице, называя меня сильным. Он говорил, что я должен держаться, потому что весь город со мной.

Сначала это было… «Вау! Что ты сказал?» Но через пару минут это было… ну, Джулиан Эдельман был обычным парнем. Хороший человек, с которым можно поговорить. Он принес мне мяч, тот самый, которым он сделал свой последний тачдаун. Мы кидали его по комнате, когда вдруг – бум! – в комнату вошел Брэдли Купер.

Я не фанат «Мальчишников в Вегасе», но мне понравился «Мой Парень – псих». Мой отец из Филадельфии, поэтому я знаю этих персонажей. И вот пришел Пэт Солитано[2]2
  Персонаж Брэдли Купера в фильме «Мой парень – псих».


[Закрыть] и протянул руку со словами: «Привет, Джефф. Я Брэдли. Это честь познакомиться с тобой».

Я позже услышал, что он был в городе, снимался в каком-то новом фильме. И он был на службе. После этого он пошел в больницу, чтобы увидеться с кем-то из своих знакомых, оказавшихся на моем этаже. Как-то Кевин узнал, что приехал Брэдли Купер, и подкараулил его у лифта.

– Здравствуйте, мистер Купер. Так рад вас увидеть. Вау. Не знаю, слышали ли вы про Джеффа Баумана. Это парень в инвалидном кресле. Он потерял обе ноги при взрыве.

– Да, я знаю, кто это.

– Он ваш фанат, и я знаю, что он хотел бы вас увидеть.

– Кто вы?

– Я, эм… я его брат. Он на этом этаже.

– Ну, тогда пойдемте.

Вот так я начал перекидываться мячом с Брэдли Купером и Джулианом Эдельманом в отделении интенсивной терапии. Джулиан сделал фото, где были мы трое и Карло, солдат. Он позже выложил фото в Сеть, поэтому у мира теперь тоже есть копия.

Моя любимая деталь на этой фотографии – моя бабушка. Она в ближнем углу, смотрит на меня, будто даже не знает, что делают фотографию, хотя все мы позировали. Я даже поднял палец вверх. Я не часто вижу бабушку, потому что она мать моего отца и живет около Филли, но я люблю ее. Когда она узнала, что случилось, она не могла не приехать, не могла, хотя она уже давно не выбирается так далеко от дома. Моя тетя привезла ее с южного Джерси днем ранее. Я уверен, они ссорились все десять часов.

– Кто это был? – спросила бабушка, когда все ушли.

– Это Джулиан Эдельман и Брэдли Купер, мам, – сказал мой отец.

– Ох.

Тишина.

– Так кто это?

– Брэдли Купер – кинозвезда, мам. Он играл в «Мой парень – псих».

– Ах да, слышала об этом фильме, – сказала она, хотя она точно о нем не слышала. Она сделала паузу. – Он привлекательный. Знала, что мне стоило причесаться.

Я рассказал Эрин об этом спустя несколько часов.

Вечером я посмотрел вниз, туда, где должны были лежать мои ноги.

Нет, подумал я, все же это до сих пор отстой.

8

Большинство моих родственников уже покинули больницу. В центре Челмсфорда зажигали свечи, чтобы почтить память жертв теракта, и моя семья хотела быть там.

После того как они уехали, ФБР анонсировало пресс-конференцию в 17:00. На конференции они показали шесть фотографий подозреваемых, снятых на Бойлстон-стрит, и попросили о содействии в поиске подозреваемых. Как и весь остальной Бостон, я не думал, что это произойдет. Агенты ФБР никогда ничего не объясняли мне и не просили меня что-то комментировать. Я не знал до того момента, что было два подозреваемых.

Но когда я увидел снимок подозреваемого № 1, даже с учетом того, что лица не было особо видно, я знал, что они на верном пути. Этот рюкзак, эта куртка. Мой живот свело. Это был он.

Глава полиции, Эд Дэвис, позже назвал демонстрацию снимков «поворотной точкой расследования». Город ждал повода помочь, и ФБР наконец дало его. Отклики нахлынули тысячами.

Тем временем СМИ начали работать над анализом всех фотографий. Были подозреваемые азиатами? Если так, были ли они мусульманами? Это была спланированная атака, как в Лондоне, Мадриде и Мумбае? Были ли они частью организации? Или это были волки-одиночки?

И как ФБР могло быть уверено, что это были те самые парни?

К вечеру популярные издания и социальные сети указали на множество ложных подозреваемых, включая студента, который совершил самоубийство несколькими неделями ранее (его тело нашли позже). На страницах Нью-Йорк пост в качестве подозреваемых назывались многие, например местный тренер и старшеклассник-бегун. Это была естественная реакция. После пяти дней тишины мир был заряжен. Наконец было о чем поговорить.

Я не хотел принимать в этом участие.

– Во сколько игра Соке? – спросил я Дерека, который остался со мной на ночь. Я ненавидел оставаться один, особенно ночью, когда не мог заснуть. Меня это пугало. Поэтому со мной оставались как минимум два человека.

Обычно это было младшее поколение: Салли, Большой Ди и Крис. Иногда Эрин и Гейл. Той ночью это был Большой Ди и мой старший брат Тим. Я говорю «брат», но Тим по факту мой сводный брат. Он был ребенком от предыдущих отношений моей матери, до того как она встретила отца. Я не знал о нем до двадцати одного года, когда он позвонил моей маме ни с того ни с сего. О маме можно что угодно говорить, но у нее большое сердце. Когда она узнала, что Тим нуждался в ней, она приняла его. И начиная с того момента Тим и я стали близки. Мы смотрели бейсбол и пили пиво вместе.

Обычная жизнь – вот так я себя чувствовал с этими ребятами. Дайте нам в руки по банке пива, и это будет похоже на сотни других ночей, которые мы проводили вместе. Соке последние два года были в отстающих, проиграв в 2011 году и упустив плей-офф в последний день сезона. Затем уволили тренера, понизили зарплату всей команде и просто ужасно сыграли в 2012 году, показав худший результат бостонской бейсбольной команды с 1965 года.

У них теперь снова новый тренер и несколько новых игроков, но никого из них нельзя назвать первоклассным. Они неплохо начали, конечно, но никто не ожидает от них многого. Бейсбол это медленная, тягучая и непредсказуемая игра, в которую играют почти каждый вечер на протяжении шести месяцев, 162 игры за 182 дня. Начало бейсбольного сезона полно обещаний и ложных надежд. А для зрителя это идеальный способ убить пару часов.

И это то, что мне было нужно, особенно со всеми этими новостями про взрыв. Я просто хотел забыть про медсестер, которые постоянно подталкивали меня и тыкали в меня иглами, забыть про неожиданные судороги в ногах, от которых хотелось кричать, про тревожный звук шагов по коридору, про запах взрыва, смесь фейерверка и сгоревшей плоти, который кажется никогда не уйдет. Этой ночью я заснул единственным возможным способом: под звуки игры и крики Тима и Большого Ди, спорящих о чем-то, что произошло в 2009 году. Соке лидировали…