Текст книги "Цирк доктора Лао"

Он припарковал автомобиль, вышел и направился в цирк посмотреть на уродцев.

Химера спала, растянувшись на подстилке из обожженной глины, и кашляла во сне; зловонный жар ее дыхания, поднимаясь наверх, душил насекомых, круживших над ее головой. Маленькие обитатели нижних слоев атмосферы падали на землю, словно хлопья пыли, подхваченные внезапным порывом ветра, и никто не оплакивал их падение. Химера дергалась во сне, ее огромные когти царапали глину, орлиные крылья то раскрывались подобно гигантскому вееру, то складывались. Драконий хвост по-змеиному извивался, и металлический шип на его конце прорезал в глине глубокие бороздки. Усы ее были опалены огненным дыханием. Чешуя на хвосте местами облезла, оголившиеся места заселили колонии паразитов. Химера линяла: с ее шкуры свисали огромные клочья шерсти, по ним ползали клещи. От химеры исходил отвратительный приторно-тошнотворный запах.

Фрэнк Талл стоял и смотрел на химеру с ужасом осознавая, что она настоящая.

– Боже мой! – сказал один из карантинных инспекторов, – никогда не думал, что существуют такие страшилища.

Спящая химера оглушительно захрапела, из ее ноздрей вырвался сноп пламени и повалил дым.

– Вот поэтому ей и соорудили постель из глины, – объяснил доктор Лао. – Солому она бы в два счета спалила. Знаете, как она делает фокус с выдыханием пламени? Это довольно просто. Видите ли, химера, как и выдающийся обитатель Аризоны ящерица-ядозуб, лишена системы выведения в обычном ее понимании. Вместо того, чтобы выводить переработанные вещества через кишечник, она сжигает их внутри себя и выдыхает дым и пепел. Очень необычное животное.

– И почему вы считаете, что ящерица-ядозуб не имеет системы выведения? – спросил Этайон.

– Да все это утверждают, – ответил доктор. – Говорят, именно таким образом ящерица-ядозуб получает свой яд: переработанные вещества не выводятся, а концентрируются, разлагаются и перерабатываются в слюну. И поэтому укус ящерицы ядовит. На мой взгляд, очень интересная теория. Я предпочитаю ее пикантность более рациональному объяснению происхождения ядовитых желез у пресмыкающихся.

– А как же тогда вы поймали эту самую химеру, доктор? – поинтересовалась деревенская девушка.

– О, мы поймали ее много лет назад в Малой Азии. У химер есть одна слабость, они обожают луну. Вот мы и установили на вершине одной горы зеркало так, чтобы в нем отражалась полная луна. И питающее к ней слабость чудовище подумало, что яркий серебряный шар стал наконец достижим. С воем и скрежетом она со всего маху врезалась в зеркало и… и тут выскочили мы и накинули на нее золотую цепь. Всего и делов-то!

– О, доктор Лао! – воскликнула женщина-репортер из газеты «Абалон Трибьюн», – я надеюсь, что когда-нибудь вы дадите мне интервью и расскажете о своих удивительных приключениях!

– Да, в вашей провинциальной газетке они вполне могут пойти на первую полосу, – заверил ее доктор Лао.

Респектабельного вида старик, в брюках для гольфа и спортивной рубашке, дотронулся до химеры своей тростью. Чудовище лениво махнуло хвостом, словно отгоняя назойливую муху, выбило трость из рук старика и задело его по ноге металлическим шипом.

– Не стоит шутить с этим животным, мистер, – заметил доктор Лао.

– Чем вы ее кормите? – спросил кто-то из публики.

– Гремучими змеями, – ответил доктор.

– Да, здесь их предостаточно, – кивнул один из карантинных инспекторов. – Прошлой весной я сам убил здоровенного рогатого гремучника на Бисвакской дороге.

– Должно быть, вы ошиблись, друг мой, – сказал доктор Лао. – Гремучник – одна из самым мелких змей.

– Не знаю, тот был чертовски здоровый, – настаивал карантинный инспектор.

– Вот чего я не могу понять, – начал старик в брюках для гольфа, – как это одно животное может сочетать в себе признаки ящерицы, орла и льва одновременно, да еще таким образом, что невозможно различить, где кончается лев и начинается ящерица, и где кончается ящерица и начинается орел. Какой вид ящерицы, на ваш взгляд, доктор, входит в состав этого чудовища? Может, это – центральноафриканский ящер или игуана, как их еще называют?

– Не могу сказать ничего определенного, – признался доктор Лао.

– Может, это зверь из Апокалипсиса, – заметил юрист Фрэнк Талл, почувствовавший, что не может больше стоять и молчать, словно тупая деревенщина.

– Ничего подобного, – решительно ответил старик в брюках для гольфа. – Все мы знаем, что такого никогда не было. Библейская чушь, если позволите так выразиться, уважаемый сэр. Библейская чушь, глупая, детская чушь, которой начинена эта старая книга.

– А мой папа говорит, что Библия – это великая книга, – сказала деревенская девушка.

– Химера, – начал доктор Лао, – летает в заоблачной выси на своих не ведающих усталости крыльях, и редкому смертному доводится увидеть ее. Много лет тому назад в Малой Азии один македонский воин убил химеру длинной стрелой и отнес в музей Александрии, где было сделано чучело этого животного. Годы спустя тибетский монах, увидев в музее это чучело, изготовил фарфоровую статуэтку химеры и украсил ею монастырский двор. Некоторое время спустя китаец, приехавший из Северной столицы, заинтересовался странной фигурой, сделал замеры ее пропорций и, вернувшись домой, отлил точно такую же из бронзы и преподнес ее в дар Хубилаю, великому монгольскому хану. И тогда по велению Хубилая вокруг столицы была возведена Татарская стена. Хан захотел, чтобы одну из башен, с которой он наблюдал за звездами, украшали фигуры химер. И по сей день там можно увидеть бронзовых химер, которые поддерживают звездные глобусы и сжимают в когтях измерительные шесты.

Позднее химеры стали считаться символом, эмблемой власти. И теперь их уже называли иначе – дракон. Дракон должен был символизировать свирепость, жестокость и силу, но химера была безобидным зверем, покровительницей искусства, созерцания и учености. Как, наверное, она изумилась, обнаружив себя на знамени впереди войска, отправляющегося на войну!

Позже, когда другие властители сменили Хубилая, один из них решил, что у его дракона должно быть пять пальцев на ногах, а драконы других властителей могут иметь три, четыре, шесть или даже семь, но только не пять пальцев. Его сосед не согласился с этим эдиктом, и началась война. Я не помню, чем она завершилась, но хочу обратить ваше внимание, что у этой химеры по четыре пальца на передних ногах и по три – на задних. Так что если догматичный правитель считал, что его требование на чем-либо основывается, то он очень ошибался. Мне никогда не приходило в голову пересчитывать пальцы на лапах у химер Хубилая в Пекине, поэтому не могу судить, точны ли были скульпторы древности.

– Скажите, химеры размножаются в неволе? – поинтересовался юрист.

– О, конечно, – ответил доктор, – они размножаются постоянно. Этот приятель то и дело норовит наскочить на сфинкса.

– Ну, это не совсем то, что я имел в виду, хотя, конечно, это тоже интересно. Я хотел узнать, воспроизводят ли они себе подобных?

– Это невозможно, ведь все они самцы.

– Вот как? И нет ни одной самки химеры?

– Ни одной, да и самцов-то немного. Перед вами очень редкое животное, мистер.

Хорошо, если нет самок, то откуда и они тогда взялись?

– Как я уже говорил, эта особь из Малой Азии.

– О, черт! Я имею в виду, как они родились?

– На ваш вопрос невозможно ответить. Никто этого не знает.

– А не может быть так, что самки химер, как самки некоторых видов насекомых, имеют совершенно другой облик и поэтому до сих пор не идентифицированы? – спросил старик в брюках для гольфа.

– Наука вообще не признает существования химер, не говоря уж о том, самцы они или самки, – сообщил доктор Лао.

– А что такое наука? – спросила деревенская девушка.

– Наука? – переспросил доктор Лао. – Да ничего особенного. Наука – это классификация, приделывание названий ко всему, к чему только можно их приделать.

Химера проснулась. Сон еще туманил ее зеленые глаза, в мозгу мелькали и исчезали обрывки странных сновидений. Она подняла заднюю лапу и почесала шкуру, очевидно, стараясь изгнать оттуда клещей. Сделав это, она поднесла лапу к морде и огненным дыханием опалила вычесанных насекомых. Доктор Лао достал из большого бака гремучую змею и бросил ее химере. Змея упала на кучу мусора, вскинула голову, зашипела и с вызовом уставилась на чудовище.

Химера посмотрела на змею с таким вниманием, с каким кухарка наблюдает за тараканом, прежде чем раздавить его. Затем она высоко закинула хвост, как скорпион, готовящийся к нападению, и, нагнувшись вперед, опять же как скорпион, ударила змею по голове металлическим наконечником хвоста. Змея замертво уронила голову. Химера взяла свою добычу передними лапами и сидя, как кенгуру, на задних, принялась поглощать ее, аккуратно сплевывая в сторону погремушки. Она ела змею, откусывая кусочек за кусочком, как ребенок ест банан, и вид ее говорил о том, что она получает огромное удовольствие от трапезы. Покончив с едой, чудовище склонилось над доктором Лао, выдувая кольца дыма и прося еще.

– Нет, моя прелесть, одной змеи в день при такой жаре тебе вполне достаточно, – сказал старый китаец.

– Знаете, – продолжал он, обращаясь к аудитории, – здесь, в Аризоне, очень важно внимательно следить за рационом наших питомцев. То ли от недостатка влаги, то ли от этой ужасной пыли, стоит нам чуть перекормить животных, как у них то колики начинаются, то того хуже – заводятся глисты. Химере-то, конечное, глисты не страшны, она их тут же сжигает. Но возьмите, к примеру, сфинкса. Это же титанический труд – гнать глисты у сфинкса. Обычные глистогонные средства тут не помогают. Приходится давать сильное слабительное в огромные дозах. Последний раз, когда я гнал у сфинкса глисты, они выглядели, как гигантские вермишелины. И теперь, когда я вижу лапшу, у меня перед глазами стоят эти несчастные ленточные черви, а всякий раз, как я вижу ленточных червей, они мне напоминают вермишель. Меня это очень огорчает.

– Кажется, лапша – излюбленное китайское блюдо, не так ли? – спросил старик в брюках для гольфа.

– Я предпочитаю акульи плавники, – ответил доктор Лао.

Вдова, миссис Ховард Т. Кассан, пришла в цирк в легком платье и туфлях на низких каблуках и направилась прямо в шатер предсказателя будущего. Она заплатила за вход и уселась, намереваясь услышать свое будущее. Апполониус предупредил, что ее ждет разочарование.

– Не может быть, если только, конечно, вы расскажете мне правду, – твердо сказала миссис Кассан. – Меня особенно интересует, как скоро будет обнаружена нефть на моем участке в двадцать акров в Нью-Мехико.

– Никогда, – ответил провидец.

– Хорошо, ну а когда я опять выйду замуж?

– Никогда, – снова ответил провидец.

– Очень хорошо. Тогда, какой мужчина будет следующим в моей жизни?

– В вашей жизни больше не будет мужчин, – изрек провидец.

– Хорошо, тогда какой смысл в моем существовании, если я не разбогатею, не выйду замуж и не встречу больше ни одного мужчины?

– Не знаю, – признался провидец. – Я только читаю будущее, я не оцениваю его.

– Ну хорошо, я заплатила вам, расскажите мое будущее.

– Ваш завтрашний день будет таким же, как сегодняшний, а послезавтрашний ничем не отличится от позавчерашнего, – сказал Аполлониус. – Я вижу оставшиеся вам дни как череду спокойных, скучных часов. Вы не поедете путешествовать, и в голову вам не придут новые мысли. Вам не доведется пережить новых страстей. Вы станете старше, но не мудрее, строже, но не величественнее. У вас нет и не будет детей. Ни удача, сопутствовавшая вам в юности, ни простодушие, которое привлекало к вам мужчин, больше не придут на помощь, и вам больше не удастся завлечь ни одного из них. Люди будут навещать вас из сочувствия или из жалости, а не потому, что вы им интересны. Приходилось ли вам когда-нибудь видеть старый кукурузный стебель, пожухший, умирающий? Время от времени на него садятся птицы, даже не замечая, на что садятся. Это и есть вы. Я не могу понять, что за место отведено вам в этой жизни. Живое существо должно либо создавать, либо разрушать, в зависимости от его способностей и наклонностей, но вы, вы не делаете ни того, ни другого. Вы просто живете, мечтая о том, чтобы с вами случилось то, что с вами никогда не случалось. Иногда вы удивляетесь, почему молодежь, которую вы время от времени ругаете за воображаемые проступки, не слушает вас и старается избежать встречи с вами. Когда вы умрете, вас похоронят и забудут. Могильщики положат вас в цинковый гроб, тем самым на века опечатав вашу бесцельность. Ибо, оглядываясь на вашу жизнь, на добро и зло, совершенное вами, я с прискорбием заключаю, что вы могли вовсе не рождаться. Я не вижу смысла в вашем существовании. Я вижу лишь впустую убитое время.

– Вы, кажется, сказали, что не оцениваете жизнь, – съязвила миссис Кассан.

– Я не оцениваю, я просто удивляюсь. Теперь вы мечтаете о том, чтобы на вашем участке в двадцать акров в Нью-Мехико обнаружили нефтяное месторождение. Вы мечтаете о каком-то высоком темноволосом мужчине, который придет просить вашей руки. Но мужчина не придет, ни высокий, ни темноволосый, ни какой-либо еще. И все равно вы будете мечтать, даже несмотря на то, что я рассказал вам, мечтать часами – за шитьем, за болтовней, за прочими мелкими будничными делами, а Земля вращается – люди рождаются, растут, творят, болеют, умирают, а вы сидите, шьете, болтаете и мечтаете. А ведь у вас есть право голоса, и люди, голосующие подобно вам, могут изменить облик нашего мира. Есть что-то страшное в этой мысли. Но ваше личное мнение по какому бы то ни было поводу в этом мире абсолютно не имеет значения. Нет, я не могу понять, зачем вы существуете.

– Я заплатила вам не за то, чтобы вы меня понимали. Предскажите мне будущее, и кончим на этом.

– Да ведь я и предсказывал вам будущее! Или вы хотите знать, сколько раз еще будете есть салат или вареные яйца? Хотите, чтобы я пересчитал, сколько раз вы крикните «доброе утро» своим соседям? Или сколько раз вы пойдете в магазин, в церковь, в кино? Должен ли я сосчитать, сколько галлонов воды вы вскипятите, готовя чай, или сколько комбинаций выпадет у вас в пасьянсе, или сколько еще раз у вас зазвонит телефон? Вы хотите знать, сколько еще раз вы отчитаете почтальона за то, что он не оставил вашу газету там, где бы вам хотелось? Или сколько раз вы будете сетовать на погоду за то, что идет дождь или, наоборот, светит солнце? Вы все это желаете знать? Ваше будущее – это вереница мелких, ничтожных дел, которые сопровождали вас на протяжении последних пятидесяти восьми лет. Единственное яркое впечатление вашей жизни – это любовь в вашем прошлом. В будущем нет ничего.

– Ну, должна сказать, что вы самый странный предсказатель судьбы из всех, кого я посещала.

– Мое несчастье в том, что я всегда говорю правду.

– Вы когда-нибудь любили?

– Конечно. А почему вы спрашиваете?

– В вашей жестокой откровенности есть странная притягательность. Я могу представить себе девушку, или, скорее, зрелую женщину, которая бросилась бы к вашим ногам.

– Была одна девушка, но она никогда не бросалась к моим ногам. Я бросался к ее.

– И что она?

– Смеялась.

– Она заставляла вас страдать?

– Да. Но ничто не может причинить мне страдания теперь.

– Я знала это! Я не сомневалась, что человек с такой обостренной чувствительностью был когда-то жестоко обижен женщиной. Ведь иногда женщины так несправедливо поступают с мужчинами!

– Увы.

– Бедный вы, бедный. А ведь вы, кажется, ненамного старше меня? И я тоже была обижена в этой жизни. Может, мы станем друзьями или даже, возможно, больше, чем просто друзьями, и попробуем вместе залатать разорванное одеяло прошлого. По-моему, я вполне смогла бы понять вас и позаботиться о вас.

– Мадам, мне уже почти две тысячи лет, и все это время я был холостяком. Слишком поздно начинать все сначала.

– О, вы ошибаетесь! Я обожаю людей с причудами! Мы с вами прекрасно поладим, я уверена!

– А я нет. Я сказал вам, что в вашей жизни больше не будет мужчин. Не пытайтесь заставить меня подавиться собственными словами. Прием окончен. Всего доброго.

Она пыталась сказать что-то еще, но Аполлониус исчез с внезапностью опытного мага. Миссис Кассан вышла из шатра. На улице она столкнулась с Лютером и Кейт.

До окаменения последней еще оставалось десять минут.

– Милочка, – обратилась к ней миссис Кассан, – этот предсказатель будущего – самый обаятельный человек из тех, кого я когда-либо встречала. Я собираюсь пойти к нему еще раз сегодня вечером.

– Что он сказал про нефть? – осведомился Лютер.

– О, он очень обнадежил меня, – ответила миссис Кассан.

Два юнца из колледжа с Северо-Запада, Слик Бромежски и Пол Конрад Гордон, пришли в цирк, находясь в изрядном подпитии. Они по поводу и без повода сыпали остротами и веселились вовсю.

Доктор Лао тут же бросился к ним.

– Сьто слуцаться? Зачем челтовы сопляки плиходить это место? Вас сдесь нецево делать. Убилайтесь к челту! Это мое coy, челт возьми!

Юнцы посмеялись над бешенством маленького старикашки и пригрозили натравить на него япошек, если он не заткнется. Процитировав только что придуманный ими закон, согласно которому доктор Лао не мог помешать войти никому, кто заплатил свои деньги за вход, они посоветовали не строить из себя Барнаума и пойти помыться, чтобы не вонял. После чего отправились на поиски пип-шоу.

Оно находилось в маленьком, немного удаленном от остальных шатре. В занавеске, перегораживающей шатер, были проделаны отверстия на различной высоте, чтобы мужчинам, независимо от роста, было удобно наблюдать. У одного из них замер старик в брюках для гольфа, у другого пристраивался карантинный инспектор, остальные отверстия были свободны.

Юнцы выбрали себе по отверстию, нагнулись и застыли, всматриваясь.

Вокруг ветхой тростниковой хижины танцевали три негритянских жреца, рядом с ними высился символ откровенной мужественности. Это был танец дождя, и брызги аккомпанировали их прыжкам. Они скинули набедренные повязки и танцевали голые, кружась вокруг фаллического символа. Их черные тела лоснились от дождя и пота.

Из хижины вышли пять черных девушек, пять стройных сочных девственниц. Жрецы бросились к ним, сорвали с них повязки и увлекли в танце; сквозь шум дождя послышался глухой рокот барабанов. Черные девушки танцевали меж жрецов, запинаясь и прихрамывая, словно опилки и сучки кололи им ноги. Черные тела извивались на фоне серой пелены дождя.

Барабанная дробь стала громче, и жрецы заплясали еще неистовее. Словно желая подстегнуть их, черные девы сорвали с деревьев длинные прутья и принялись нещадно стегать жрецов. Удары прутьев оставляли розовые полосы на черных спинах и животах. Перекрывая шум дождя, рокот барабанов раздался совсем близко, и черные жрецы возопили от жгучей боли, причиняемой им ударами прутьев.

Гигантский фаллос вздрогнул и зашатался: серые брызги дождя оседали на черных телах подобно пеплу. Завыл ветер, дождь внезапно прекратился, и из лесу вышел Мумбо-Юмбо с тамтамом в руках.

Он вышел, и над лесом мягко засияла радуга, черные жрецы пали перед ним ниц и замерли, демонстрируя полное повиновение. Мумбо-Юмбо ступал по их распростертым телам.

Черные девы не отрываясь смотрели на него, сладострастно подрагивая телом и пытаясь привлечь его внимание робкими знаками. Мумбо-Юмбо внимательно оглядел девушек, потрогав, пощупав и ущипнув каждую из них. Он надавливал, тер, обстукивал и кусал их. Он целовал их, тер им носы, дергал за уши, пробовал на вкус их языки, обнюхивал и мял груди; девы терпеливо сносили все, прижимаясь к нему и тая от его прикосновений. Но, там не менее, они не понравились ему. Он схватил дубинку и ударами сбил их на землю, в грязь. Затем он принялся бить и пинать жрецов, выкрикивая им в лицо слова неудовольствия.

Жрецы собрались вместе и стали о чем-то совещаться. Один из них обратился к божеству, но Мумбо-Юмбо оттолкнул жреца, и тот пал в грязь рядом с отвергнутыми девственницами.

Тогда остальные жрецы бросились в хижину и вернулись оттуда, неся большой крест, к которому была привязана светловолосая белокожая девушка. Они бросили крест к ногам божества и скрылись. Мумбо-Юмбо посмотрел на девушку и остался доволен. Он отвязал ее от креста, поднял за волосы и скрылся с ней к лесу.

– Ух! – завопил Пол Конрад. – Боже, как я завидую этому парню.

– Заткнись! – закричал старик в брюках для гольфа. – Неужели вы, сопляки чертовы, не можете хоть немного помолчать? Черт побери, не забывайте, где вы находитесь.

– Ну, если тебе не нравится, дедуля, надо что-то делать, – посоветовал Слик Бромежски.

– Наконец-то я слышу от вас что-то разумное, – ответил старик. – Пойду пожалуюсь администрации, – и он с ворчанием вышел из шатра.

– Ты только представь себе – жаловаться администрации этого притона, – фыркнул Пол.

– Представляю, – фыркнул в ответ Слик.

Юнцы, посмеиваясь, вернулись к своим наблюдательным пунктам.

На серых камнях лежали нимфы, юные полные нимфы с животами, как у прачек, и бедрами, как у молодых кобылиц. В зарослях камыша на берегу моря прятался фавн. Он подглядывал за ними.

Розовый, юный и скромный был тот фавн, коротенький, словно маленький певчий, без рясы и псалтыря. Он стоял, укрытый зарослями, и смотрел на толстых распутных нимф, которые знали, что он на них смотрит. Они смеялись, болтали, показывая друг другу всякие непристойные штучки, а маленький фавн раздвигал заросли, чтобы лучше видеть.

Две нимфы танцевали, остальные смеялись, глядя на них, и подзадоривали; каждая из них краем глаза наблюдала за трепетавшим в зарослях фавном. Он же только смотрел, не осмеливаясь приблизиться; тогда нимфы позвали его и пригласили поиграть с ними. Но он помотал головой и не сдвинулся с места.

Нимфы играли, лениво гоняясь друг за дружкой, и каждая из них ждала, что остальные уйдут и она одна сможет спуститься к фавну. Он осторожно выбрался из зарослей, спрятался за камнем, готовый ретироваться в любую минуту, и смотрел на них. Нимфы делали вид, что не замечают его, вплетая цветы себе в волосы, кидаясь песком, прыгая и пронзительно смеясь. Одна из них посадила пчелу на плечо сестре, та укусила ее, и нимфа взвыла от боли, а затем яростно накинулась на обидчицу, они сцепились, кусаясь и царапаясь. Остальные нимфы смеялись, подзадоривали и кидали в дерущихся горсти песка, а маленький фавн подкрался немножко поближе.

Одна из нимф взяла ветку винограда и, предлагая фавну, медленно пошла к нему. Ее перепачканные ноги скользили по сухому песку, волосы были растрепаны и спутаны, на толстых ногах виднелись царапины и синяки. Она протянула фавну сморщенные, гнилые виноградины и криво усмехнулась своими толстыми губами, но отвращение взяло верх над любопытством, и фавн ретировался к морю. С грустью взглянув ему вслед, нимфа отбросила ягоды и вернулась к своим сестрам.

Сестры смеялись и дразнили ее. Рассерженная, она схватила палку и бросилась на них; с визгом и смехом нимфы брызну в разные стороны. Но краем глаза они продолжали следить за фавном.

Тогда красивейшая из них, стройнейшая и желаннейшая, отделилась от остальных и пошла по направлению к морю. А ее сестры, делая вид, что не замечают этого, вновь принялись танцевать и петь, то и дело окликая фавна, он сидел на корточках в кустах и смущенно следил за ними; но не откликался и не решался присоединиться к ним.

Они махали ему зелеными ветками, бросали в него маленькие ракушки, обзывали его и корчили рожи; взявшись за руки, они танцевали вокруг цветущего куста.

А нимфа, ушедшая от них, прокралась по откосу к морю и, скрытая зарослями, вошла в воду. По мелководью, невидимая за буйными зарослями тростника, она незаметно подошла к фавну сзади. А хоровод нимф, продолжая кружиться, приблизился к нему. Фавн, дрожа, припал к земле, продолжая смотреть на них.

Тихо, без всплеска нимфа выбралась на берег и притаилась за его спиной. Вдруг остальные нимфы разорвали хоровод и бросились к фавну. Он вскочил, пытаясь улизнуть к морю, но прекрасная нимфа была тут как тут. Она схватила фавна за руки, и толстые распутные нимфы окружили его своей развратной плотью. Они касались фавна своими похотливыми пальцами, вырывая его друг у друга, чтобы поцеловать целомудренные губы поцелуем похоти и разврата.

Он отбивался по-мальчишески отчаянно, нанося удары сердито, но слабо, словно боясь сделать больно, и на лице его мелькало выражение, не похожее на отчаяние и гнев; руки его скорее гладили, чем били.

Он упал на песок. Визжа и хохоча, нимфы повалились на колени рядом. В сплетении ног и рук рука фавна коснулась округлой груди прекрасной нимфы.

– Бог ты мой, – застонал Слик, – интересно, как это называлось у греков.

Снаружи раздался жалующийся голос старика в брюках для гольфа.

– Здесь они, доктор Лао, здесь. Если вы цените чувства остальных посетителей вашего цирка, то выгоните их отсюда.

– Я лазоблаться с ними! – сказал доктор. – Целтовы сопляки! Я лазоблаться с ними. Эй, Луб, Луб!

– Ну, сейчас, кажется, будет гонка! – криво усмехнулся Пол Конрад.

В шатер ворвалось что-то большое, черное и лохматое, сгребло юнцов в охапку и вынесло из шатра. Оно протащило их мимо ряда шатров и выбросило на тротуар Мэйн-стрит. Был ли это человек, медведь или русский, сказать наверняка никто не мог.

– Черт меня подери, если это не лучший вышибала из тех, что я видел в своей жизни, – прокомментировал случившееся карантинный инспектор и обратился к старику в брюках для гольфа.

– Пойдем, глянем еще, старина. Интересная штука.

Мистер Этайон созерцал морского змея, а морской змей, в свою очередь, созерцал мистера Этайона. Этайон закурил сигарету и выдохнул облачко серого дыма. Морской змей высунул язык – длинный, желтый, обнаженный нерв величиной с человеческую руку, чувствительный, изящно раздвоенный – орган вкуса и осязания, символ странных чувств, таинственным и темных, восходящих к временам изгнания человека из рая. Глаза мистера Этайона смотрели на змея через запыленные стекла очков. Глаза змея, неподвижные и немигающие, смотрели на корректора кошачьими зрачками, темными узкими эллипсами на медном фоне. Глаза корректора были обыкновенными зелеными глазами. Глаза змея – темными злыми самоцветами.

Устав от взаимного созерцания, змей медленно свернулся в кольцо, повторяя телом и хвостом невидимый путь, проложенный перед этим головой. Повернув голову, он принялся разглядывать переплетения стальной решетки, державшей его взаперти, в тысячный раз надеясь, что пропустил желанную лазейку при предыдущем осмотре.

Внезапно мистер Этайон резко пошевелился. Змей испуганно обратил к нему свою морду и забил хвостом с такой скоростью, что затрещали доски пола.

Змей: Что ты уставился на меня? У нас нет ничего общего, кроме взаимной ненависти.

Этайон: Ты завораживаешь меня. Но почему ты бьешь хвостом, словно гремучая змея?

Змей: А почему бы и нет? Это мой любимый атавизм.

Этайон: Может, тот же условный рефлекс, что заставляет меня искать дерево, когда на меня нападает собака, вынуждает тебя бить хвостом, когда ты встревожен?

Змей: Твой рефлекс рожден страхом. Мой – ненавистью. Твои инстинкты – инстинкты труса, мои – бойца. Ты боишься собственной тени. Я не боюсь ничего.

Этайон: Бог, наделивший тебя храбростью, дал мне хитрость.

Змей: Я бы не стал с тобой меняться.

Этайон: Тем не менее, ты в клетке, а я свободен, хожу, где вздумается.

Змей: О, у тебя есть собственная клетка, и ты натыкаешься на ее прутья так же часто, как и я.

Этайон: Что-то я не очень тебя понимаю.

Змей: Не стану объяснять.

Этайон: Почему ты все время трешься подбородком об пол?

Змей: А почему ты стоишь здесь как дурак? Я делаю потому, что мне нравится это ощущение, потому что трение приносит мне чувственное наслаждение, потому что мое лицо зудит и трение уменьшает раздражение. Ха! Можно ли чесание назвать отвлекающим действием при зуде? Не правда ли оригинально?

Этайон: Сомневаюсь.

Змей: Почему ты носишь эти штуки на глазах?

Этайон: Чтобы видеть.

Змей: Бог, создавший тебя хитрым, дал мне глаза, способные видеть предметы без посторонней помощи. Честно говоря, Творец Всего Живущего был ко мне довольно щедр. Он дал мне силу, симметричность, выносливость и терпение. Он создал меня гадюкой и удавом одновременно. Мой яд смертоноснее яда кобры. Мои объятия ужаснее объятий питона. Я могу убить одним укусом. Я могу раздавить одним нажатием. А если я кусаю и давлю одновременно, то смерть привохит мгновенно, это я тебе гарантирую. Хе, хе, хе! А теперь взгляни на себя! Тебе приходится навешивать на себя тряпки, чтобы защитить свою нежную кожу. Тебе приходится носить эти штуки на глазах, чтобы видеть. Хе, хе, хе! Ничего не скажешь, Господь постарался, создавая тебя!

Этайон: Я не самое совершенное из его творений.

Змей: Чем ты питаешься?

Этайон: Я люблю разнообразную пищу. Я ем виноград и свиные окорока, улиток и рыбу, протеины и карбогидраты. А еще я люблю гусиную печенку.

Змей: А я ем только мясо, рыбу и птицу. Однажды я съел маленького черного мальчика. Хочешь, я расскажу тебе об этом.

Этайон: Если пожелаешь.

Змей: Мое знание географии не очень глубоко, но помню, что это был остров где-то в океане, и плыть до него было очень далеко, хотя плаваю я быстро. Обрати внимание на мой веслообразный хвост. И вот на заре седьмого дня я прибыл на остров и решил сбросить кожу. Я должен был сделать это еще раньше, но в океане не очень-то полиняешь. Выбравшись на хорошенький маленький пляж, я вытянулся на песке во все свои восемьдесят футов – во всяком случае, такова моя длина по подсчетам доктора Лао, а уж он-то знает толк в этих делах, – а затем направился в густые заросли кустарника, которые росли чуть поодаль. Скажу тебе: тяжело ползать по земле после многих дней, проведенных в океане. Я залез в колючие кусты, из всех сил мотая головой, чтобы зацепиться шкурой за колючки. Наконец мне это удалось, а остальное же было делом техники. Обычно старая кожа собирается складками под горлом, а затем постепенно слезает со всего тела, и чем быстрее ты трешься о кусты, тем быстрее она сходит. Я носился кругами, кожа сходила, и я был очень доволен, ибо в последние несколько дней мне было очень неудобно.

Я уже заметил, что стоит сменить кожу, как меня охватывает нестерпимый голод. И вот сверкающий, сияющий, блистающий и переливающийся всеми цветами радуги в своей новой шкуре, я начал рыскать по острову в поисках пищи. Я взобрался на холм, прополз через лес и пересек долину, но нигде ничего не нашел. Тогда я залез в реку и поплыл вверх по течению. Это была совсем маленькая речка и очень извилистая, так что, оглядываясь назад, я видел только свой хвост, исчезающий за поворотом. И так я плыл вверх, и вся рыбешка в реке решила, что наступил конец света.