Текст книги "Цирк доктора Лао"

Вскоре я приплыл в город земляных хижин и темнокожих людей. Они толпились на берегу, слушая знахаря, который нес несусветную чушь. Я вылез из воды рядом с ними, и все с визгом бросились врассыпную, словно цыплята от коршуна. Хочешь верь, хочешь не верь, некоторые из них попрыгали в реку и пытались переплыть на другой берег.

Я наблюдал заа ними и приглядывался, выбирая. Мне понравился маленький толстый мальчуган кофейного цвета. Бьюсь об заклад, мамаша кормила его утиными яйцами и жареными бананами – такой он был жирный. У парня был такой живот, что из-за него он не видел собственных коленей.

Так вот, этот мальчуган решил спастись от меня на дереве. Знаешь, как эти дикари карабкаются на деревья? Обхватят его ногами и давай рывками вверх. Только его и видели! Ну, я дал ему забраться на вершину, он уселся там среди ветвей и кокосов и уставился на меня, словно маленькая обезьянка. По тому, как он вопил, всякий бы догадался, что с ним вот-вот случится что-то ужасное.

И вот, сэр, я легко вскарабкался наверх, обвив шершавый ствол своим могучим торсом и слегка покачивая головой. Мой маленький язычок – вот что обычно пугает людей, ибо они думают, что это жало, – ну вот, мой маленький язычок то и дело высовывался, доводя негритенка до помешательства. Боже! Я думал, он надорвет себе глотку, увидев, как мой маленький язычок подбирается все ближе.

И вот, сэр, я схватил его за ногу. О Господи, как взвыл этот маленький ниггер. Но я крепко держал его и сказал сквозь зубы: «Ну же, слезай отсюда, маленький негодяй». Я дернул его как следует, и, Бог ты мой, он отцепился. Я отпрянул, держа его в пасти, потерял равновесие, и мы со всего маху грохнулись оземь. Я едва не разбился. Я заглотил его так, как ты заглотил бы устрицу, если не возражаешь против такого сравнения. И в тот момент, когда он уже миновал мою пасть, и моя глотка раздулась, приняв его форму, и мои глаза вылезли на лоб от усилий – будь я проклят, если в этот момент не появился его папочка с копьем в руке и не начал возникать. Мне было нелегко справиться с мальчишкой, застрявшим у меня поперек горла, но, поверь мне, приятель, я и о старике позаботился как надо. Я обхватил папашу вместе с его чертовым копьем незанятой частью своего тела и немножко помял. Старик попытался было позвать на помощь, но не смог из-за того, что его легкие были раздавлены.

Этайон: Ты очень живо все описал. Что же случилось с отцом мальчика?

Змей: О, я и его съел. Потом я поискал их старуху, но не нашел и съел первую попавшуюся девку. Но тот малыш был самым вкусным.

Этайон: Ты на редкость интересный рассказчик. Расскажи мне еще что-нибудь.

Змей: Нет, теперь твоя очередь. Расскажи что-нибудь сам.

Этайон: Это была свинья. Породы Дюрок Джерси. Она жила в своем свинарнике, питаясь помоями и не ведая душевных конфликтов. Она жирела, становясь все толще и толще. Однажды хозяин погрузил ее на тележку, отвез на станцию, посадил в товарный вагон и отправил на консервный завод. Там она была убита, выпотрошена и разделана. Несколько месяцев спустя я пришел в ресторан и заказал свиные котлеты. Котлеты мне были поданы, и пусть я умру – котлеты были из той самой свиньи, о которой я только что говорил. Мораль этой истории такова: одной– единственной целью жизни свиньи, и жизней всех ее предков, и жизней предков их предков, и людей, растивших, разделывавших и торговавших ими, повторяю: единственной целью этого сплетения усилий и жизней было подать мне в ресторане в тот момент, когда я этого захочу, пару сочных свиных котлет.

Змей: В твоем утверждении есть доля истины. Я рассуждал примерно так же, когда поедал того толстого мальчугана. Ах, я так люблю говорить о еде.

Этайон: Пожалуй, есть еще одна интересная тема.

Змей: Я полагаю, ты имеешь в виду любовь.

Этайон: Да, совершенно верно.

Змей: Я до сих пор помню свой первый роман. Это было не менее одиннадцати веков назад. Ах, она была так хороша! Футов на двадцать длиннее меня, ибо тогда я был еще мальчишкой; у нее были такие огромные клыки, острые, словно лезвия. Я был на западе: она где-то на востоке. Я учуял ее на другом конце света! Я впервые почуял этот запах, однако знал, что он означает: интересно, как мы узнаем о таких вещах. И я помчался через моря и океаны на восток, к ней.

Этайон: Должно быть, дальнее путешествие вышло.

Змей: Да. Я видел наутилуса, ската, осьминога и гигантскую акулу. Летающие рыбки прыгали вокруг моей головы и надо мной парила птица-фрегат. Проголодавшись, я поймал фрегата прямо в воздухе и проглотил, даже не сбавив хода.

Этайон: Ну, и каким он был на вкус?

Змей: Противным. Очень отдавал рыбой. Больше я их никогда не ел. Среди птиц хороши на вкус пеликаны, а снежные гуси просто объедение.

Этайон: И ты нашел самку?

Змей: Ага. Она ждала меня на скалистом берегу маленького островка. Она была холодна и неприступна. Она уползла на вершину скалы и шипела на меня оттуда. Я вполз вслед за ней; моя страсть согрела ее, мой пыл заставил ее уступить. Скажи мне, кусают ли мужчины свои женщин в порыве страсти?

Этайон: Иногда.

Змей: Мы тоже. Я укусил ее за шею, а она вцепилась мне в нижнюю челюсть, и я почувствовал, как ее яд входит в меня. Но он не повредил мне; и мой яд не повредил ей. Я обвил ее и стащил с острова в воду, и мы боролись в бушующих волнах. Я помню, небо заволокли тучи, и раздались раскаты грома – словно стихии пробудились от нашей борьбы. Скажи мне, устают ли мужчины от женщин после того, как были с ними?

Этайон: Иногда.

Змей: Мы тоже. Я устал, покинул ее и вернулся на запад, на остров гигантских черепах и вулканических скал. Черепахи там питаются только овощами и фруктами; они живут бесконечно долго; и хотя они никогда не покидают пределов своего маленького вулканического островка, отличаются истинной мудростью. Я лежал на песке и говорил с ними. Черепахи задавали мне вопросы и рассказывали о странных и прекрасных вещах. Их ноги были подобны ногам слонов, их голоса – низки и протяжны. Но скажи мне, когда проходит чувство пресыщения, вожделеют ли мужчины своих женщин вновь?

Этайон: Иногда.

Змей: Скажи мне, мужчины в клетках делают это?..

Этайон: Иногда.

Змей: Мы тоже.

Этайон: На протяжении всей истории мореплавания люди то и дело сообщали о том, что видели тебя. Ты действительно высовывался из волн и пугал мореходов.

Змей: О, иногда, завидев корабль, я подплывал к нему и заглядывал на палубу просто развлечения ради – мне нравилось, как людишки вопили со страху. Ну и потом, я хотел, чтобы легенда обо мне жила.

Этайон: Расскажи, как доктор Лао сумел поймать тебя.

Змей: Все это из-за русалки. Никогда в жизни не видел ничего подобного. Скажи мне, ведь правда, она прекрасна?

Этайон: Удивительно хороша.

Змей: Так вот, однажды я охотился у побережья Китая, и тут появился доктор Лао на своей большущей старой посудине. Она проплывала как раз надо мной, когда я погрузился, выискивая каракатицу. Вскоре я всплыл, чтобы глотнуть воздуха, и увидел, как доктор вытягивает из воды нечто такое, что поначалу принял за большую яркую рыбу. Он и его матросы вопили как резаные, и я решил подплыть поближе и посмотреть, кого они там поймали. Это была русалка. Я высунул голову и уставился на нее, зависнув над бортом посудины. Русалка так заворожила меня, что на какое-то время я погрузился в транс, и тогда доктор Лао набросил мне на шею трос, а другой его конец обвязал вокруг мачты. Эти чертовы чинки вытащили меня на палубу, словно кусок веревки. Проклятый трос сдавил меня, так что я потерял сознание. А когда очнулся, то был уже в этой клетке. Это произошло девять лет назад. Но наступит и мой час. Я ничего не забыл.

Этайон: Что ты сделаешь?

Змей: Я устрою обед, и доктор Лао будет мясным блюдом.

Этайон: Если, конечно, выберешься из его клетки.

Змей: Разумеется.

Этайон: Ну, а что после обеда?

Змей: О, я возьму русалку, посажу ее себе на спину – я думаю, она удержится, если обхватит меня руками и хвостом, и отправлюсь к ближайшей реке, а по ней – в море. Никому не советую меня останавливать.

Этайон: А почему ты возьмешь с собой русалку?

Змей: Она – дочь моря, а я – его сын. Она тоскует по нему так же, как и я. И кроме того, она прекрасна. Ты ведь сам это подтвердил. Я возьму ее в море и отпущу. Как ты думаешь, она помашет мне рукой, скрываясь в волнах прибоя? Она улыбнется мне, уплывая?

Этайон: Не сомневаюсь, именно так она и сделает.

Змей: Надеюсь. Затем я сам брошусь в волны прибоя и отправлюсь на восток, к маленькому скалистому островку. Моя самка будет по-прежнему ждать меня там, я знаю. Я поплыву на восток ради нее. И я вновь встречу наутилуса, ската, осьминога и гигантскую акулу.

Этайон: Хотел бы я отправиться вместе с тобой…

Мистер Этайон слонялся среди шатров в ожидании главного представления. У одного из шатров он столкнулся с выходившей оттуда репортером «Трибьюн».

– Бьюсь об заклад, сейчас вы позеленеете от зависти, – заявила она. – Я только что взяла интервью у самого доктора Лао.

– Ха, – усмехнулся мистер Этайон. – Я только что взял интервью у его змея.

Испытывая приятное чувство наполненности от изрядного количества выпитого пива, Ларри Кэмпер и его компаньон сидели за стойкой в баре Гарри Мартинеса, беседуя, прихлебывая пиво и покуривая. Они испытывали друг к другу интерес и расположение и обильно смачивали ростки дружеского чувства добрым холодным пивом. Погода, трудные времена и цирковая процессия были обсуждены досконально, и разговор перешел на подробности службы Ларри на востоке.

– Бог ты мой, – рассказывал Ларри, – я отслужил шесть чертовых лет среди варваров и теперь приехал домой, чтобы снова стать цивилизованным человеком. Господи, да, попав во Фриско, я чувствовал себя деревенским мальцом, первый раз очутившимся в городе.

– А где ты был в Китае, Ларри?

– В основном, в Тяньцзине. Там базировался наш Пятнадцатый. Ну и поколесить, конечно, пришлось.

– А какое у них там пиво? – спросил Гарри Мартинес.

– О, «Асаки», «Сакура», «Голд Ботл», «Файв Стар», «Купер», «Чесс», «Спатенбрау», «Мюнхен» и еще до черта всякого. Лучше всего был «Купер». Если слить вместе все пиво, что я там выпил, приличное море получится.

– Ну, что там за женщины?

– Да какие угодно – кореянки, маньчжурки, японки, кантонизки, еврейки, славянки, француженки, филиппинки. До черта разных женщин. Маньчжурки самые лучшие. Здоровые, толстые коровы с добрыми глазами и огромными ножищами, которые они всегда готовы раздвинуть. Они носят штаны и куртки, как мужчины; волосы у них черные, как смоль.

– Я слышал, – сказал друг Ларри, – что китайские женщины вроде бы здорово отличаются от наших. Это правда?

– Ерунда, – ответил Ларри, – они ничем не отличаются от остальных. Хотя, забавно, многие китайцы думают то же самое о белых женщинах. Интересно, откуда это пошло?

Но ни его друг, ни Гарри Мартинес не смогли помочь Ларри разрешить этот вопрос.

– Господи, – сказал друг Ларри, – как бы я хотел поездить по свету, повидать разных людей, посмотреть всякие места, как это удалось тебе. Мне всегда хотелось путешествовать, но думаю, никогда не доведется; буду торчать в этом Абалоне с женой и двумя детьми и едва сводить концы с концами, пока не умру. Я как раз на днях думал: не улизнуть ли отсюда – добраться до побережья и отправиться куда-нибудь в Австралию, да куда угодно, лишь бы подальше отсюда. А так я бы мог изменить имя и начать все сначала и, возможно, повидать в жизни еще что-нибудь. Но, скорее всего, я останусь киснуть в этом чертовом Абалоне с женой и детьми, пока не сдохну.

– А ты там видел, как людям отрубали головы? – спросил Гарри Мартинес.

– О, конечно, – ответил Ларри. – Тогда, в двадцать седьмом, они много людей казнили. Мы с ребятами каждый раз ходили в город смотреть, когда они устраивали казнь. У меня даже есть несколько фотографий. Правда, они остались в сундуке во Фриско.

Однажды в городке, где мы поддерживали порядок, пока у них шла революция, китайские солдаты окружили банду дезертиров и решили провести публичную казнь. Место было выбрано в каменном карьере, и мы с ребятами пошли посмотреть.

Вместо того, чтобы рубить головы, они расстреливали бандитов. Солдаты выводили бандитов по одному, ставили на колени, и один из китайских сержантов подходил с большим маузером и всаживал бедняге пулю между глаз.

Посмотреть на казнь собралось множество народа. Публичная казнь была для местного населения единственным развлечением.

Наконец, китайцы вытащили последнего дезертира – здоровенного парня. Они решили пришить его, и на этом закончить. Сержант подошел поближе, ну а здоровяк, такой нервный, все косился на маузер, и только сержант собрался спустить курок, он дернул головой в сторону, и сержант промахнулся. Это был его первый промах за весь день.

Но эта чертова пуля, видно, хотела крови и, ударившись о плоский камень, срикошетила в толпу зевак. Она угодила какому-то мальчонке прямо в висок и укокошила его на месте.

И будь я проклят, если это не сошло у китайцев за чертовски веселую шутку. Они смеялись и смеялись, пока не надорвали животы. Вот уж странные люди.

– Я раз видел, как Панчо Вилья поставил к стене несколько человек, – сказал Гарри Мартинес. – Только никто при этом не смеялся.

– Да уж, китайцы – забавный народ, это точно, – сказал Ларри. – За это они мне и понравились. Эй! Да ведь этим цирком, кажется, заправляет китаец.

– Точно.

– Ну, так давай сходим. Это, должно быть, интересно.

Всю дорогу по Мэйн-стрит Ларри замедлял шаг, стараясь идти в ногу со своим спутником.

– Посмотри только на этот проклятый город, жаловался его друг. – Я торчу тут с девятьсот девятнадцатого. Приехал сюда из-за жены и, по-видимому, останусь здесь навсегда. Господи! Провести остаток жизни в Абалоне! Этот проклятый город был уже мертв, когда я приехал сюда, а теперь он стал еще мертвее. Ты был в Китае, Японии, на Филиппинах, еще черт знает где, а я не был нигде, кроме Абалона, штат Аризона. Господи!

– Да, это, конечно, скверно, – заметил Ларри.

– А что ты собираешься делать, когда выберешься отсюда?

– О, я, наверное, доберусь до какого-нибудь призывного пункта и завербуюсь в одиннадцатый Инженерный в Панаме. Вроде, это хорошая часть, да и перемена после пехоты не помешает. А когда отслужу срок, попробую в береговую артиллерию на Гавайи, а потом в авиационный корпус на острова, а потом, может, опять завербуюсь в Китай. Да я еще толком не знаю. На земле много мест, где я бы хотел побывать.

– И что, ты не собираешься где-нибудь осесть?

– Э, нет. Пока я еще не встречал местечка, которое бы не опротивело мне через несколько лет. Этим-то и хороша армия. Когда твой срок истек, можешь отправляться, куда вздумается. Это не то, что гражданка.

– Да, – вздохнул его друг, – это не то.

Они подошли к цирку как раз в тот момент, когда два юнца из колледжа приземлились на пятые точки посреди Мэйн-стрит. Ларри и его друг подошли к ним и помогли подняться.

– Что, ребята, вышвырнули вас?

– Да, что-то вроде этого, – сказал Пол Конрад. – Ничего страшного, цирк-то все равно паршивый, – забрались в свой старый автомобиль, завели его с нескольких попыток и поехали прочь. Сзади на машине красовалась надпись:

ПЛАМЕННАЯ ЮНОСТЬ… БЕРЕГИСЬ ДЫМА

– Замечательные ребята, эти мальцы из колледжа, – произнес Ларри с восхищением. – На все-то им наплевать.

Посетители цирка начали было смеяться, когда доктор Лао подошел к Ларри Кэмперу и обратился к нему по-китайски. Но их смех сменился изумлением, когда Ларри ответил ему на плавном, словно музыка струящемся, мандаринском наречии. Он пел односложные слова так же пронзительно, как доктор, и они разговаривали, словно незнакомцы, повстречавшиеся в чужой стране и связанные лишь мостиком родного языка.

Поговорив, доктор и Ларри отвесили друг другу по почтительному поклону и разошлись. Ларри подошел к своему другу и сказал:

– Пойдем, док намекнул мне на одну занятную штучку. Это в том шатре, пойдем-пойдем, ты же хотел увидеть что-нибудь необычное. Это должно тебе понравиться.

Они поспешно вошли в маленький темный шатер. Доктор был уже там. В низкой клетке выла и металась огромная серая волчица.

– Не могу понять, как это случилось, – сказал доктор Лао. – Обычно она строго придерживается своего графика. До октября это не должно было случиться, а тут вдруг прямо во время представления она вздумала преображаться, по-моему, все дело в равноденствии.

– О чем это он? – шепотом спросил Ларри его друг.

– Эта чертова старая волчица собирается превратиться в девицу, – сказал Ларри. – Понаблюдай за ней; ничего подобного ты никогда не видел, а это уж точно.

– О, черт, – воскликнул приятель, – что ты пытаешься мне втюхать?

– Ничего я тебе не втюхиваю, – запротестовал Ларри. – Ты что, никогда не слышал про оборотней? Они же все время меняют обличье. Это один из них. Боже, послушай только, как она орет!

– Ну, ни за что не поверю, пока не увижу своими глазами, – сказал приятель. – И даже увидев, не знаю, поверю или нет.

Волчья шкура начала сворачиваться и клочьями падать. Соски на животе стали сводиться, объединяясь в два больших. Клыки волчицы затупились и уменьшились. Хвост опал.

– Господи, с ней что-то творится, – признал друг Ларри. – Что случилось? Она больна?

– Нет, нет, – сказал доктор Лао, – это самые обыкновенные приготовления. Сейчас вы увидите, как ее задние ноги резко удлинятся. После этого превращение пойдет очень быстро. Это занятно, особенно если вы интересуетесь морфологией изменчивости.

Волчица кричала и билась в агонии, но звук ее голоса не был похож на вой волка.

– Видите ли, – комментировал доктор Лао, – когда, к примеру, головастик превращается в лягушку, этот процесс очень растянут, и физическая боль, сопровождающая превращение, компенсируется его малой скоростью. Но когда волчица превращается в женщину, это происходит так быстро, что боль значительно усиливается. Заметьте, превращаясь, она принимает образы всех животных, стоящих в эволюционной цепи между волчицей и человеком. Я часто думаю, что феномен ликантропии есть не что иное, как извращение эволюционных законов.

Раздался вздох, затем стон и всхлип – и на полу клетки лежала женщина.

– О, док! – воскликнул Ларри с отвращением, – почему вы не сказали нам, что она окажется такой чертовски старой? Боже! Да она похожа на чью-нибудь прапрабабушку! Черт, я думал, мы увидим цыпочку. Ради Бога, накройте ее чем-нибудь поскорее!

– Развратник, – укоризненно проговорил доктор, – мне следовало догадаться, что ваш интерес будет сугубо плотским. На ваших глазах произошло чудо, чудо из чудес, как его ни оценивай, а вы разочарованы, потому что оно не стимулирует ваше воображение.

– Я солдат, а не ученый, – сказал Ларри. – Я рассчитывал увидеть что-нибудь этакое. А сколько лет этой старухе? За сотню?

– Ей примерно триста лет, – сказал доктор. – Оборотни отличаются долголетием.

– Трехсотлетняя женщина! Ничего себе! А я-то думал, что увижу цыпочку. Пойдем отсюда, старина.

Звучно ударил огромный бронзовый гонг; и отовсюду, из всех шатров потянулись люди – красные, черные и белые.

Пространство между шатрами заполнилось ими. Минуту или две они толпились у входа в главный шатер, затем все опустело, гигантский шатер принял зрителей в свое брезентовое чрево, и лишь пыль, поднятая шарканьем сотен ног, медленно оседала на землю. Звуки гонга стали стихать и, наконец, смолкли.

Изнутри стены шатра были покрыты изображениями черных свастик, крылатых змей и рыбьих глаз. Арены не было. Вместо нее на полу в центре шатра был установлен большой треугольник, каждую вершину которого украшал пьедестал. Доктор Лао, в полной парадной форме, с лентами, в высокой шляпе и с хлыстом в руках, поднялся на один из пьедесталов и дунул в свисток. У дальнего входа послышалась возня. Китайская музыка, монотонная, словно пение волынок, проникла извне сквозь стены шатра. У дальнего входа показалось скопление фигур. Грянул марш. Представление началось.

Сопя и потея, шествие возглавлял единорог. Его копыта были начищены, грива расчесана.

– Обратите внимание, – воскликнул доктор Лао. – Обратите внимание на единорога! Жираф – единственное рогатое животное, которое не сбрасывает свои рога. Вилорогая антилопа – единственное безрогое, которое сбрасывает их. Эти животные уникальны среди рогатых зверей. А что такое единорог? Разве он не уникален? Рог антилопы – всего лишь ороговевший волос; рожки жирафа – выросты черепа; а эта штука на голове единорога – из металла. Задумайтесь-ка только над этим!

Следом за единорогом, гордо и грациозно, тряся своими кудрями, вышагивал сфинкс.

– Скажи им что-нибудь! – шепнул ему Лао.

– Кто ходит на четырех ногах, потом на двух, а потом на трех? – с глупой улыбкой произнес гермафродит.

Появился Мумбо-Юмбо со своей свитой. Приплясывая и аккомпанируя на свирели, вышел сатир. За ним, пританцовывая, показались нимфы. Морской змей вился кольцами, сверкая чешуей. Влетела химера и заполнила шатер дымом. Две пастушки выгнали своих овец. Существо, похожее на медведя, вынесло на руках русалку, раздающую воздушные поцелуи направо и налево. За ними, заливаясь лаем, выскочила гончая живых изгородей. Аполлониус разбрасывал лепестки роз. С повязкой на глазах и растрепанным клубком змей на голове появилась медуза, ведомая фавном. Попискивая, выпорхнул птенец птицы Pyx. На золотом осле выехала старуха. Черепаха, раздираемая противоречиями, возникшими между двумя ее головами, неуверенно вышагивала последней. Это была самая удивительная коллекция из тех, что когда-либо видели в Абалоне.

Этайон, сидевший позади Ларри Кэмпера, обратился к своей соседке Агнес Бедсонг:

– Ну, по-моему, вся компания, за исключением оборотня, в сборе. Интересно, где он?

Ларри обернулся к ним:

– Видите старуху верхом на осле? Это и есть ваш чертов оборотень.

Животные вышагивали внутри гигантского треугольника, пританцовывая, гарцуя и подпрыгивая. Мастер церемоний Лао руководил ими со своего пьедестала. Обитатели цирка ревели, визжали и рычали; монотонная китайская музыка струилась, словно ручей. Вплотную подойдя к единорогу, сфинкс случайно толкнул его в крестец; единорог с силой лягнул сфинкса в бок. Гермафродит взвыл и гигантскими лапами скрутил единорога и обхватил его за шею. Единорог встал на дыбы, словно взбесившийся жеребец, скинул с себя сфинкса и вонзил свой рог ему в грудь. Занервничав, химера взмыла вверх, поднимая крыльями облака пыли. Морской змей принял форму гигантской буквы S, распрямился, поймал химеру за переднюю лапу и тут же опутал ее крылья и плечи своими петлями. От волнения гончая живых изгородей приняла форму зеленого ощетинившегося клубка. Русский страстно поцеловал русалку. Пригнувшись и взяв короткий разбег, сатир боднул Мумбо-Юмбо в поясницу. Старуха превратилась в волчицу и набросилась на птенца птицы Рух. Маленький фавн начал бросать камни в доктора Лао. Нимфы, пастушки и овцы с воплями и блеяньем бросились врассыпную. С глаз медузы спала повязка; одиннадцать человек окаменели.

– О, горе мне, – застонал доктор Лао. – Ну почему они дерутся, ведь им вовсе не из-за чего драться. Они глупы, как люди. Останови их, Апполониус, скорее, пока кто-нибудь не пострадал!

Чародей принялся накладывать на разбушевавшихся зверей заклятье за заклятьем. Заклятия мира, спокойствия, трезвости, медитативности, рассудительности, словно мягкой паутиной, опутали бойцов. Шум стих. Единорог вытащил свой рог из груди сфинкса, отошел в сторону и принялся как ни в чем не бывало пощипывать редкую травку. Сфинкс стал зализывать свою рану. Морской змей отпустил химеру, зевнул и прикрыл глаза. Гончая живых изгородей приняла прежнюю форму и жалобно заскулила. Русалка влепила медведю пощечину. Мумбо-Юмбо простил сатира. Волчица вновь превратилась в старуху. Фавн перестал кидаться камнями. Нимфы, пастушки и овцы вернулись. Медуза завязала глаза повязкой.

После бури наступило спокойствие. Сражение сменилось миром. Ненависть уступила место прощению. Животные остановились, лениво переминаясь и зализывая полученные увечья. Но в глазах одного из них все еще горел огонь войны. Жажда убивать наполняла его тело, и внезапно огромный змей свернулся, метнулся вперед, и стащил доктора Лао с его постамента. Змей преодолел расстояние, отделявшее его от доктора, столь стремительно, что никто не смог уследить за его молниеносным броском.

– О, мой старый непримиримый враг! – воскликнул доктор. – Только тебя мне так и не удалось приручить. Только ты никогда не прощаешь обид. Помоги мне, Аполлониус, скорее, иначе он убьет меня!

Маг напустил на змея ледяной туман. И по мере того, как мороз проникал под кожу рептилии, схватка ее слабела, и пелена заволакивала горящие глаза. Туман становился все холоднее. Гигантский змей замер, вытянувшись во всю длину бесконечной серой лентой; ярость все еще пульсировала в нем, но с каждой секундой становилась все слабее.

– Не размораживай змея, пока мы не засунем его обратно в клетку, – распорядился доктор Лао. – Хорошо еще, что на меня не действует его яд. Но он вероломен и мстителен. Не следовало его выпускать.

Представление продолжалось.

Животные покинул сцену. В треугольнике остался только сфинкс. У него был сольный номер – акробатический танец. Встав на передние лапы и высоко задрав задние, он вальсировал, кружился и подскакивал в ритм незатейливой танцевальной мелодии. Элегантно перевернувшись, он встал на задние лапы и продолжал танцевать, ухмыляясь и мурлыча мелодию себе под нос.

– Уж если он танцует, так ему партнер нужен, – сказал кто-то из зрителей.

– Хе, хе, – рассмеялся карантинный инспектор. – Этому зверю партнер не нужен, правда, Эл?

– Ага, – согласился Эл. – Это Пьеро и Коломбина в одном лица, черт побери.

В центр треугольника трусцой выбежал огромный боров.

– А вот его вы еще не видели, – провозгласил старый китаец.

– Гадаринская свинья собственной персоной. Зараженная злым духом, она ищет спасения на земле, но не находит. Библейский зверь, символизирующий нечистоту плоти.

Хрюкая и фыркая, боров принялся рыть землю в поисках корней. Из его уха показались голова и плечи злого духа. Маленький Вельзевул помахал доктору Лао своим трезубцем.

– В этом шатре жарко, как в аду, – сказал он.

– Тебе виднее, – признал доктор.

Золотой ослик вышел на середину, и вместе с боровом они принялись танцевать менуэт.

– Почему, – воскликнула миссис Ховард Г. Кассан, – почему в этом цирке все время танцуют? Никогда такого не видела.

– Это танец жизни, мадам, – сказал старик в брюках для гольфа. – Кстати, если приглядеться, в жизни можно найти множество подобных примеров.

Треугольник опустел. Доктор Лао свистнул; на свист выбежала гончая живых изгородей. Она ходила на задних лапах и хлопала передними. По команде она прикидывалась мертвой и считала отрывистым лаем. Доктор Лао дал ей в награду листья салата.

– Черт, на редкость дрессированная собака, – заметил один из полицейских.

– Ага, – прошептала Алиса Роджерс.

– Алиса, маме кажется, она очень хорошенькая, – сказала миссис Роджерс, неодобрительно глядя на полицейского.

– А почему у них нет слонов? – спросила Эдна Роджерс. – Я люблю смотреть, как они дергают друг друга за хвосты.

– Ой, дети, посмотрите только на эту забавную птичку! Смотрите, какая она смешная! – воскликнула миссис Роджерс.

Птенец птицы Рух неумело шагал по туго натянутому канату. Птенец с трудом сохранял равновесие, ему явно не хватало сноровки, но все же, за счет невероятной цепкости когтистых лап, он держался, шагал так, словно хватал канат клещами. Доктор Дао бросил несколько кусочков ветчины, чтобы подбодрить усталого канатоходца. Дернувшись вперед за угощением, птенец потерял равновесие и упал, но его ноги продолжали цепляться за канат, и, описав плавный полукруг, он повис вниз головой. Он не мог вернуться в прежнее положение, но и не отпускал канат. Доктор Лао поманил его куском ветчины, пытаясь заставить разжать лапы, но огромные красные грубые лапы, обвивавшие канат словно узлы, вцепились в него мертвой хваткой. Птенец громко жаловался на свою перевернутость и молил о дополнительной порции мяса. Его неоперившиеся крылья беспомощно трепыхались, а большие глаза с испугом взирали на усыпанный опилками треугольник.

– Ну, отпусти же канат, дурачина, – бушевал доктор, – и мы посадим тебя обратно в гнездо… Прошу прощения, уважаемые зрители, нерасторопность этой птицы испортила представление.

– Дайте ему червяка, док, – предложил кто-то.

– Помилуйте, – воскликнул доктор, – это хищная птица, она ни за что не станет есть червяков.

Мумбо-Юмбо вышел из уборной. Удивительная чернота его кожи как бы скрывала наготу. В одной руке он нес мачете, другой он схватил канат и перерубил его. Птенец с жалобным плачем упал на землю. Не дав ему опомниться, Мумбо-Юмбо схватил его и выволок из шатра.

– А сейчас, леди и джентльмены, – торжественно произнес доктор Лао, – я с огромным удовольствием объявляю, что Аполлониус из Тианы, величайший чародей в мире, представит вам свою версию ведьминого шабаша. Аполлониус из Тианы!

– Погромче и посмешнее! – раздался громкий возглас из задних рядов.

– Неужели эти чертовы молокососы снова пробрались сюда? – удивился Эл.

– Аполлониус из Тианы! – повторил доктор.

Весь в черном, погруженный в раздумья, маг медленно вышел на середину треугольника, не обращая внимания на раздавшиеся аплодисменты.

Подняв левую руку, маг мрачно произнес:

– Да будет тьма.

И тьма окутала шатер: густая, непроницаемая, она проникала во все углы, и даже сидящие рядом не могли различить друг друга.

– Лунный свет, – скомандовал маг. – Лунный свет, тихая музыка пикколо.

Под аккомпанемент нежной музыки флейт, темноту пробил луч лунного серебра, слабый и дрожащий, будто чувствующий себя здесь не на месте. Затем лунный свет стал ярче и осветил луг, посреди которого виднелся грязный, мелкий пруд. Его окаймляли заросли тростника, на лугу росли чахлые травы, среди которых пробивался чертополох. Из лужи доносилось сладострастное кваканье лягушек, поющих свои брачные песни. Луна ярче осветила воду, ослепив зрителей своим сиянием. В воде блестело множество глаз – там спрятались барсуки, ежи, норки, белки, крысы, сурки, кошки, горностаи и лисицы. Они не знали, почему собрались здесь, но что-то привело их сюда из леса, болота, из-под холма. И оказавшись вместе, они не дрались и не шумели, а тихо ждали, сами не зная, чего ждут у залитого лунным светом пруда.

На мелководье, рассекая поверхность панцирями, не переставая кружили черепахи. Саламандра выбралась на берег и вновь соскочила в воду; любовное пение лягушек стихло. Мокасиновая змея схватила зеленую лягушку-быка; предсмертный вопль последней огласил залитую лунным светом поляну. Остальные лягушки завыли и попрятались под зеленые листья.