Текст книги "Гойда"

Глава 14

Резкий крик лошади вторил хлёсткому удару кнута. Животное встало на дыбы и лягнуло воздух пред собою, прежде чем пуститься вскачь. Всадник же, князь Вяземский, гнал её, предавшись ликованию. К седлу была намотана верёвка. За несколько мгновений небрежный моток натянулся до предела, и вслед за Вяземским по земле поволочилось тело человека, на несчастную голову коего сыскался донос. Лицо преступника сокрыли грубой мешковиной, руки скрутили за спиной.

Покуда провинившегося волокли по собственному двору, из дверей вновь и вновь появлялись фигуры опричников. С драконьей алчностью они несли едва ли подъёмную ношу, вынося из дома драгоценности. Первым смели, что немудрено, драгоценности супруги. Грузили злато да шелка на коней своих, украдкою оглядываясь – не заграбастал ли кто иной боле твоей добычи?

Богатства московских усадеб поражали царских слуг – не было числа тем тканям, камням да самоцветам, не было числа забитым сундукам. Быстро послетали замки, а иные грузили и вовсе с ними – всяко во Кремле сподручнее разбираться будет. Выгребли подчистую усадьбу, покуда утренняя звезда ещё не взошла на чёрном небосводе. Иной раз, как опричники выискивали домашних, что притаились в печи ли, за сундуками али в погребах, поднимался страшный крик, точно вовсе и не человек вопил. С мужами государевы слуги, бывало, расправлялись прямо на месте – единым ударом лихой шашки могли снести голову али разрубить тело надвое. Девиц же волокли с собой али глумливо потешались да предавались страсти прямо в доме.

Вопль мешался с криком воронов, которые уж чуяли падаль – тела распластались на мягкой от талого снега земле. Рты да очи были развернуты до прежуткого толка. Едва голодное вороньё слетало за добычей с высоких деревьев, тотчас же мимо проносился опричник, взывая к братии с кличем своим:

– Гойда!

– Гойда!

– Гойда! Словом и делом!

С тем и вышли из терема опричники, ведая, что последует за тем возгласом. Волоча свою добычу, едва ли видели грозные воеводы, куда ступали. Иной раз оступались али спотыкались о разрубленные тела, пачкая сапоги да подолы одеяний в крови, которую никак не брала в себя сырая земля.

Раздавалось ликование, и крику тому вторило пламя факелов. Опричники уж обнесли промасленным хворостом терем. Вздымая факел над главой, Малюта Скуратов, в присущей лишь ему одному лютой свирепости, обрушил пламя в связки древесных прутьев да сухих листьев. Великое и бесноватое оживленье охватило братию, точно с тем домом воспламенились их собственные души. Огонь подступался к терему, пробираясь в самое его сердце, карабкаясь по резным узорам ставен.

Уже миновали лютые морозы, но даже в суровую стужу ни льды, ни толщи снега не были помехою для пламени опричного. В ту ночь терем всполохнул красным петухом да знатно возгорелся. Тот жар занял собою весь небосвод, точно уж делалась заря.

– Живее, пеньтюхаи! – прикрикивал Алексей Басманов. – До ночи тут валандаться надумали, черти? Васька, лошье божедурье, накидался уже?! Димка! Подь сюды, грузи его, аки свинью, едва держится на ногах!

Всё исполнилось, как наказал Басман-отец. Принялись опричники с большею небрежностью, нежели ране, закидывать вещи да живой товар на лошадей своих али на повозки. Учинилась суматоха, в коей не разобрать было ни украшательств ценных, ни людей, ни скот – все в кучу да вповалку, да по коням, по коням.

Фёдор стоял по правую руку от отца, хоть не подавал он гласа, да следил за выполнением приказов батюшки своего.

Резкое да пронзительное лошадиное ржание раздалось в отдалении гулким эхом. То Афанасий проволакивал виновного по дороге.

Басмановы не обернулись. Вместо того глядели на боле любое зрелище. Было нечто в том необъятном пламени жуткое, да от чего взгляда не отвести. Комнаты одна за другой отдавались на съедение огню, но то лишь усиливало голод красного петуха. Со страшным треском обрушилась стена где-то внутри терема. Изнутри сломленный, дом покосился, точно пожирая сам себя. Столп красных искр высекся с того удара и взмыл в чёрное небо.

– От молва-то, – задумчиво произнёс Алексей, – в кои-то веки и правду скажет: Москва красна. Любо глядеть!

Фёдор усмехнулся речи отца, да не знал, что молвить в ответ. Так и стоял он заворожённый пламенем, что изничтожает всё.

– А на кой чёрт, ты, Феденька, с Афонькою-то цапаться принялся? – спросил Алексей, выглядывая за плечо своё на покосившиеся ворота, через которые уж перекинули петли для хозяев усадьбы.

За воротами князь Вяземский было усмирил кобылу свою да пошёл проведать, жив ли виновный. Фёдор даже не посмотрел на ворота, пожимая плечами.

– Не ищу я ссоры ни с кем из братии, – просто ответил юноша. – Ежели Афонька и пуще прежнего будет злобой исходить, аки змий ядом, того гляди – и захлебнётся ненароком. То-то горе будет!

– Федька! – пригрозил отец.

Молодой опричник пожал плечами да присвистнул, подзывая резвую Данку свою. Проворная да быстроногая, не боялась она ни огня, ни гульного ликования, что раздалось во дворе усадьбы, едва повесили семью – двух братьев, сына старшего да престарелого родителя. Младших же детей сгрузили со скотом да перетянули грубою бечёвкой, дабы и не было им воли ускользнуть прочь.

* * *

Болотистые леса едва шумели, как шумит всякое место, где течёт жизнь. Изредка мелкие озёра, напоённые талой водой, подёргивались от прикосновения тонких лапок водомерок, али лягушка сокрылась от зоркого взора серого аиста. Мирные леса ещё покоились в ночном сумраке, в то время как в нескольких верстах по каменной брусчатке раздавался лёгкий стук копыт. Улицы Утены, старинного славного града Литовского княжества, нерасторопно оживали, готовясь встретить новый день.

Премногим оживлением преисполнился дом на конце торговой улицы. Нижний этаж точно осел в землю, окна выходили прямо на камни бульвара, поросшего от сырости мхом. Жилище было снаружи облицовано грубым камнем. Тут и там плиты исходили трещинами и полнились всё тем же мхом да лишаём. Изнутри дом уже озарился светом печей – хозяин велел не жалеть ни дров, ни угля. С раннего утра жилище облагораживалось. На второй этаж третий раз поднялась служанка и, с трудом переводя дыхание, доложила господину, что волноваться не о чем.

Верно, та речь не имела никакого смысла, ибо хозяин дома не находил себе места. Он вновь и вновь проверял, готов ли дом его к приходу дорогого гостя, а иной раз, как слышал всадника, бросался к окну, да каждый раз отходил, выругавшись на родном наречии, которое в княжестве редко кто знал. Хозяин дома был неместным, об том быстро разузнали соседи. Знали, что муж сей в бегах, в изгнании на родине своей. Ходили разные толки о чужеземце, да всяко знал он речь латинскую сносно, дабы изъясниться, а паче сего – всё время проводил в трудах учёных, постоянно преумножая знанья свои.

Так же слухи плелись, будто бы сей чужеземец пребывает в отличном свойстве с Андреем Курбским, который уже успел немало прославиться живым и пытливым умом своим. Быстро оба чужеземца прослыли латинами, да притом учёными мужами. Заслугу их высоко ценили при дворе короля Жигимона, который с превеликим удовольствием внимал речам бывших придворных самого Иоанна Васильевича.

Вымотанный собственным волнением, Юрий Горенский рухнул в кресло, устланное подушками. На утомлённом суматохой лице выступил пот. Князь вытер лицо белым платком, стараясь унять волнение, охватившее его душу. С осторожным трепетом извлёк он грамоту, хранившуюся у сердца. Осторожно расправил он послание от брата своего. Серые глаза вновь пробежались по строкам.

«Юрий, брат мой, Господь помиловал меня! Успел я домчаться до границы, резвый конь не изменил. Уж мчусь к тебе в Утену. Надо было мне с тобою отправляться. В тот день не ведал я, сколь мало времени отведено мне. Нынче чую смерть за своей спиной. Эти черти во главе с Иоанном не достигнут меня нынче.

Страшным проклятием опричнина опустилась на нашу родную землю. О страшном, об истинно страшном и богомерзком поведаю тебе, брат, да всё при встрече. Молюсь, чтобы видения этих проклятых кромешников отпустили меня.

Милосердием Господа, чай, не далёк тот час, как будем вновь вместе.

Пётр»

Юрий не спешил убирать послание. Он вновь и вновь пробегал взглядом по этим строкам и лишь после того осторожно сложил бумагу, боясь оставить хоть след на письме. Не ведал, никак не ведал князь Горенский, с каким посланием примчится гонец к дому его. Несколько мгновений Юрий стоял на пороге. Он слышал речь гонца, и речь та была родною, русской, да не мог он взять в толк слова те.

– Брат мой перебрался чрез границу. Отчего ты льёшь этот яд ртом своим поганым? – спросил князь.

Гонец сглотнул да осмотрительно отступил назад, ибо могуч был Горенский в силе да росте своём.

– Казнён, – кротко повторил гонец.

Юрий захлопнул дверь, да с такою неистовой силою, что та едва ли удержалась на кованых петлях. Ночью того же дня раздался стук в дверь. Открыл мальчик-прислужник да поднял взгляд на гостя.

– Хозяин дома? – спросил Курбский, чья фигура и стояла на пороге.

Мальчик тотчас же закивал, прикусил палец свой, сжатый в кулак. Андрей без приглашения переступил порог дома. Прислужник, несмотря на малый рост свой, непременно бы вступился за своего хозяина, не будь Курбский частым и званым гостем здесь.

– Юра! – громовым басом вопрошал Андрей, обходя комнату за комнатой.

Наконец он поднялся по дубовой скрипучей лестнице на второй этаж, где завидел во мраке коридора приоткрытую дверь, откуда лился слабый свет. Туда-то князь и устремился. Едва приоткрыл дверь, так тотчас же застыл на пороге. Хозяин дома полулежал в кресле. Взгляд его безжизненно уставился на едва дышащий жаром огонь. Под ногами у Горенского лежали пустые бутылки. Некоторые из них были поддеты трещинами, иные и вовсе раскололись. Верно, были выпущены из обессилевших рук прямо на пол.

Андрей подошёл к князю, перебарывая то оцепенение, какое охватывает нас при виде покойников, ибо князь Горенский более походил на труп. Его лицо покрывала ужасающая бледность с примесью тухло-болотных цветов. Глаза казались абсолютно полностью созданными из стекла, притом не сильно славным умельцем. Будто свет навеки покинул эти очи, и слабое отражение тлеющих углей в очаге – то и есть весь свет. Курбский тяжело вздохнул, положив руку на плечо друга своего.

– Соболезную горю твоему. Господь примет его душу в Царствие Небесное, – произнёс Андрей, надеясь, что князь ещё не утратил полностью разум свой.

Горенский едва-едва шевельнулся, затем медленно поднял голову свою, обращая пустые глаза к Курбскому.

– Отчего же? Брат мой Пётр пересёк границу… Вот, Андрюш, вот! – пробормотал Юрий, поднимая в кулаке своём скомканный клочок бумаги.

Курбский замер, не ведая, как поступить. В конце концов он поджал губы, кивнул да обернулся к коридору, откуда виднелась голова юного прислужника.

– Прибери стекло, – приказал Андрей, поднимая уцелевшие сосуды.

Боле Юрий не произнёс ни слова вразумительного, да всё твердил, мол, брат его Пётр нынче с минуты на минуту примчится, ведь в письме своём чётко писал, что опасность миновала.

Немного выдержал Курбский, точно ведал – нельзя ему покидать нынче сей дом. Он вызнал у домашних, где есть бумага да чернила. Домашние проводили Андрея в комнату своего господина, где Горенский предавался учениям. Труды в телячьей али коровьей коже продавливали под своей великой тяжестью дубовые полки. Премногие труды написаны были рукою самого Горенского, оттого и у Андрея вспыхнули печальные думы.

«Сможет ли Юра написать хоть пару слов?»

Курбский опустился в кресло, укрытое шкурой. Взяв листок чистой бумаги, он обмакнул гусиное перо в серебряную чернильницу и принялся писать прошение своему повелителю. В письме своём Андрей поведал о горе своём. С низким поклоном и смиренным сердцем просил дать больший отпуск со службы государевой, ибо не мог он нынче воротиться ко двору Жигимона. Письмо князь той же ночью и отправил с гонцом, а сам погрузился в тяжёлые измышленья. На столе лежал чистый лист, и предстояло написать много более тяжкое послание. Глубокий вздох сорвался с его губ, покуда глядел он пред собою. Силы будто покидали Андрея всякий раз, как он обращался к царю всея Руси.

«С нашествия басурман бесчестных не ведала земля русская большей напасти, чем тиранство твоё слепое да ненасытное. Своим же злодеянием отрекаешься ты от любящих слуг своих, от добрых честных христиан, что клятву давали тебе, что служили верой и правдой, что головы готовы были сложить во имя твоё. И чем отплачиваешь им, царе?

Взываю к рассудку твоему, коий не мог покинуть тебя. Очнись, пробудись ото сна этого, что охватил душу твою, сбрось сие долой. Оно пожрёт тело и разум твой, аки дьявольский пламень.

Неужто не зришь ты, как земля твоя гибнет, залитая кровью сыновей своих? Отрекись от разбойных злодеев своих, упраздни опричнину. Прикрывшись волей твоей, несут погибель они земле Русской и тебе, Иоанн. Нет им веры, гони их от себя, как ныне беззаконием своим гонишь ты добрых христиан прочь.

Будь моя воля, я бы принял и яд, и меч, и стрелу, и коварный кинжал принял бы, дабы защитить тебя. И ныне чту тебя, паче родного брата по крови. Оттого молю тебя – спаси себя, защити и сохрани землю, вверенную тебе Господом нашим.

Отчего же сделался ты грозным?

Молю и уповаю на тебя.

А.К.»

* * *

Кравчие да иные холопы не успевали переменять блюда на столе. Жажда неистовая пробудилась у всей братии али угощенье удалось на славу, да сметали всё до последнего куска.

В обновках явились опричники да всё поглядывали, у кого меха гуще на воротниках да бархат у кого богаче обшит золотом. Изрядились, кто во что горазд, да боле всех отличился Федя Басманов. Волочился за ним длинный подол платья, скроенного на девицу, да рукава тянулись следом. Расшит сарафан был дивными цветеньями, что привидеться могли лишь в блаженном сне. Лицо укрывал он маской, по обыкновению своему.

Премного чувств вызывал юноша при дворе – от негодования – как же так, опричник по-бабски рядится? Пущай то пир, пущай то на забаву, да всяко, неужто мера неведома супостату? Были и те, что подобно немцу Андрею с улыбкой принимали то на потеху, да лишь пребывали в веселии от разнузданного да манящего очарования сего обличья. Алексей же Басманов был хмур. Иной же раз лик его озарялся улыбкой.

– Тьфу ты, Господи… – бормотал Алексей, обращаясь к себе самому али к самому царю русскому, – аки бабёха вертихвостится!

– Да не на всякую бабёху любо-дорого глядеть, – усмехнулся Иоанн.

Алексей, уж изрядно испив вин, обернулся на друга и владыку своего. Иоанн же прятал истинное выраженье своё за чашей. Стоило лишь царю отстраниться да разразиться смехом, то же учинил и Басман-отец. Сплюнул Алексей под ноги себе да принял боле пития, глуша в себе всё, помимо весёлого разгуляя. Едва Басман уж распелся с опричниками, как вновь взору его попался сын, да столь непотребно резвился Фёдька с иными дураками, что, право, Алексей не грозил сыну своему лишь из того, что при многом да важном люде не смел бранить плоть и кровь свою.

Заместо превеликой грубости лишь тяжко вздохнул Алексей, хлопнул рукою тяжёлой по столу. Меж тем Фёдор снял маску свою. По пунцовому румянцу его видно было – жар охватил главу, и не было юноше воздуху. Убирая назад волны свои, растрепавшиеся в пылу да резвости, громко заладил пенье со скоморохами, а там уж и братия подхватила нестройным басом:

 
Гой грянет звон застольный,
Да льётся рекой сладкий мёд!
Гой песня летит птицей вольной,
Да пляшет честный народ!
 

Всё не было предела довольству на лице великого царя, покуда глядел он на младого опричника. Фёдор будто бы нарочно не замечал того взгляда – пел бойко да игриво. Звонкий голос его разнился с нестройным ором опричнины. Слух Иоанна без труда выуживал то нежное звучание средь грубого баса. На царских губах блеснула улыбка, не свойственная грозному и суровому лицу его, да тотчас же переменилась тяжким вздыханием.

– От Господь наградил тебя славным отпрыском, – произнёс царь, поднимая свою чашу.

Верно, Алексей то принял за насмешку да лишь мотнул головою, обратив взор на сына.

– Славным, куда деваться! – выпалил в негодовании Басманов. – Нет, светлый царь мой, вы-то глядите на разбойника?

– Да за сей вечер едва взгляд отвожу, – усмехнулся Иоанн.

Басманов рассмеялся во всё горло, негодуя с очередной выходки сына своего. Не было сил у отца дознаваться, какой именно игре нынче предался Фёдор средь ряженых дураков. Дабы отвлечься от ребяческих забав сына своего, обратился он к государю. Чаши их соприкоснулись со звоном, и оба мужа залпом опустошили их.

– И всяко же, – произнёс Алексей, утирая усы свои, – сорванец Федька, от сорванец! То бишь, чай, нынче поубавился он в спеси, а того-то гляди, и впрямь не ведал, что чинить на нём, какую расправу, покуда мелким мальчонкою был. От крест даю, этакого охальника ещё ж сыскать надобно!

Внимал Иоанн словам опричника своего да улыбался, следя за Федькиной игрой. То, верно, юный Басманов али иной раз новую затеивал, али природная ловкость его да умелость сама наскучивала ему.

– Ты вот, Алёша, – произнёс Иоанн, поглядывая в свою чашу, – почём зря бранишь отпрыска своего, да меж тем преисполнен гордости за Федьку-то.

Иоанн переменился во взгляде, да перемена та была коротка и мимолётна, Басман-отец уж изрядно притупил остроту разума своего, дабы примечать тот короткий взгляд, полный пророческой пронзительности. Меж сим и сам Фёдор приблизился к царскому трону да отцу своему. Шаг его был лёгок, будто бы юношу вело из стороны в сторону, и якобы с тем, чтобы не утратить равновесия, опёрся о трон своею рукой. Сей жест остался будто бы и незамеченным. Ведали нынче при дворе, что Басмановым дозволено боле, чем дозволено иным.

– Об чём же, батюшка, толкуете с добрым государем нашим? – спросил Фёдор, чуть подаваясь вперёд да убирая растрепавшиеся волосы со лба.

На белом лице особенно заметно выступал пунцовый румянец. Уж любил юноша предаваться со всею пылкостью застольным забавам, которые сам учинял, и не себе одному на потеху. Глянуть можно было на иных опричников, а прежде всего на лик государя, и сразу уяснялось – по душе приходятся забавы великому владыке.

В ответ на слова сына своего Алексей лишь разразился басистым хохотом да поднял вновь чашу.

– И право, царе… – едва отдышался Басман. – Неча тут воротиться, право, гордость берёт меня отцовская.

Фёдор не без удивления взглянул на батюшку своего, совсем уж одобревшего во славном застолии. Юноша вскинул бровь, а лицо озарилось ещё боле лучезарной радостной улыбкой. Оба Басмановы да сам великий царь всея Руси столкнулись своими чашами, да не успел звон эхом растаять в воздухе, как мужчины уж испили до дна.

* * *

Весна всё ступала по земле Русской. Нынче она всё чаще заглядывала на северные склоны холмов и утёсов, в тенистые рощицы. День ото дня снег сходил, питая чёрную землю. Дороги утопали в холодной грязи вперемешку со снегом и обломками льда. Каждая деревня силилась спастись деревянными помостами, чтобы оградить хотя бы торговые дороги.

Долгий и тяжёлый путь предстояло пройти всякому гонцу. Один из них свято исполнял свой долг, возвращаясь в отчизну с посланием с западных земель. Уж преодолел он немалый путь, да всяко сердце посланника замирало при мысли, что недалёк тот час, как ему придётся предстать перед великим владыкой. Весь путь его преследовали ночные туманы да дикие звери, ведомые одним лишь холодом, ибо пробудились с долгой зимы. Но всякая коварная топь, всякий клык али коготь меркли в опасности своей, ибо нынче уж предстал гонец пред покоями царя. Дверь ещё не отворилась, да великие рынды уж хмуро глядели на безвольного посланника.

– Пущай явится, – раздалось из-за двери.

Голос мрачный, тяжёлый. Ежели бы гонец не ведал ни единого слова русской речи, не усомнился бы – царь в скверном настроении. Посланник едва переступил порог, пал ниц.

– Не вели казнить, великий царь! – взмолился он, не смея и взору поднять.

Государь сидел за столом в лучезарном облачении, расшитом золотом. На столе по левую руку Иоанна покоилась шапка Мономаха. Лик государя был будто бы опечален, удручён тем величием, что божественной волей было водружено на его плечи. Иоанн глядел на гонца холодно, будто бы устало и вовсе без охоты. Коротким жестом взмахнул царь рукой в воздухе, раздвинув в стороны пальцы, унизанные перстами.

– Молви, молви, с чем пришёл, – тихо произнёс царь, отчеканивая каждое слово с такою силой, что гонец было подумал, что государь коим-то образом да заведомо разузнал, от кого уготовлено за пазухой послание.

Дрогнули руки гонца, покуда доставал он письмо из внутреннего кармана. По царскому взгляду едва ли ведал несчастный судьбу свою. Лишь на мгновенье взор посланника обратился на золочёный посох, что таился в дальнем полумраке царских покоев.

* * *

Стояла свежая ночь. Фёдор и Генрих облачились в чёрные одеянья, заткнули по оружию за свои пояса. Немец неизменно носил при себе оружие, кованное на восточный манер – со гнутым лезвием, да бывало снимал с мечей своих лишние украшательства. Фёдор сим глубоким вечером обошёлся драгоценным кинжалом. Опричники спустились в сей час к конюшне, проведать верных скакунов своих.

Славный Гром не признавал иных хозяев, помимо Генриха да Фёдора.

Из всех конюхов подступиться к гордому коню мог разве что чернявый Юрка. Басманов, прослышав о славном холопе, который толк в лошадях какой-то смыслит, как стал приглядываться к нему. Что-то было в тех глазах татарских, в том угрюмом взоре, что не давало ему покоя. Пущай и любопытство поднималось в сердце младом, об чём же ином речь может идти, коли тут намечается тако раздолье, как объездить славного любимца Грома? Гордый нрав его противился всякой узде и седлу. Иные всадники были вмиг сброшены на потеху всей братии.

Одним из тех, кто подвергся сему униженью, был Афанасий. Его своенравная упрямость не пришлась по сердцу Грому, отчего конь не дал себя оседлать. Уж братия на славу посмеялась тогда. Князь в порыве неистовой ярости было схватился за кнут. Верно, и запорол бы животное до смерти, ежели царь не повелел в сей же миг нанести самому Вяземскому ударов вдвое больше.

– Не дам я тебя в обиду, – приговаривал Фёдор, выводя Грома прогуляться вовсе безо всяких пут.

Верная Данка шла рядом, переставляя стройные свои ноги. Именно она первая заприметила холопа, суетливо спускавшегося по лестнице, да подняла голову. С тем и опричники обернулись к Стёпке-заике, который со всех ног спешил к ним.

– Фё-фё-фё… ва-ва… – начал холоп, да прерван жестом был.

– Верно, есть мне служба нынче… – с некоторой грустью вздохнул Фёдор.

Стёпка закивал да силился дале высказаться, покуда вёл опричника к лестнице.

– Ца-ца-цар во-во-во гне-не-не-не… – с трудом выуживал из себя парнишка.

Фёдор переглянулся со своим другом. Лица их несколько омрачились, утратив всякий мир и покой, коим были они полны. Генрих глубоко вздохнул да замотал головой, не молвив ни слова. Фёдор провёл рукой по лицу и жестом отпустил Стёпку.

– Я лишь что молвить-то тебе хотел, – произнёс Генрих. – Чай, не первый год я на Руси службу несу. И по летам я много старше тебя буду. Да вроде грамоте вашей сносно обучился. От всяко понять не могу, как научиться твоей речи. Нет, право, полно тебе ухмыляться, да ехидно так! И ведь же всяко гнев царский тебя стороною обходит!

Фёдор развёл руками, улыбаясь речи друга своего. Премного лести в том услышал молодой опричник. На том и разошлись. Покуда поднимался он по каменной лестнице, каждый шаг тонул в устеленном ковре.

«Ведал бы он, как знобит меня нынче…» – думал с усмешкою Фёдор, да вдруг всякая весёлость сменилась настороженностью.

Слышал Басманов до жуткого чётко – волочили кого-то по мрачным коридорам. Едва ли тот протяжный жуткий стон мог издать человек. Право, боле походило на зверя, обезумевшего от боли. Тяжёлые шаги вторили предсмертным слабым, но до дрожи пронзительным стонам. Повиновался Фёдор всему нутру своему, что велело укрыться в ближайшем пролёте. Так и поступил он. Отчего-то он сторонился того неведомого зрелища пуще пламени. Наконец пик этого безобразного звучания пошёл на убыль, отдаляясь в холодных коридорах. Лишь сейчас Басманов заметил, что все те страшные мгновенья он стоял, затаив дыхание.

Фёдор провёл рукой по лицу и тяжело вздохнул:

«Кто, ежели не…»

Басманов сглотнул и осторожно вышел в коридор. По полу тянулась прерывающаяся полоса. В слабом огне настенных факелов она казалась чёрной.

– Чему быть суждено… – промолвил он вслух, проводя рукой по лбу.

Фёдор поднялся к царским покоям. По встревоженным лицам суровых рынд Басманов тотчас же понял – скверно дело, ох скверно. Юноша переступил порог царской опочивальни и отдал низкий поклон. Царь сидел в кресле, устланном медвежьей шкурой. Кисти тонули во мраке.

Иоанн жестом указал на такое же резное кресло пред собой, поднеся на свет самоцветы на кольцах, на которых отчётливо виднелась кровь. Фёдор силился никак не перемениться в лице и молча занял место напротив владыки. Иоанн испытующе да едко глядел на своего слугу. Казалось, на его устах застыло премного желчи и гнева, которые вот-вот исторгнутся в оглушительной ярости.

Фёдор держался под этим взглядом, полным лютой ненависти. Боле того, опричник даже не подавал виду, что видит, как на посохе позади кресла царя блестит незастывшая кровь. Молчание нарушил Иоанн хриплым тяжким вздохом.

– Ты, верно, тоже считаешь меня кровавым злодеем? Тираном? – спросил царь, плавно водя руками пред собой.

Руки его не унялись от дрожи, что не ускользнуло от взора Фёдора.

«Тоже?..»

Басманов едва заметно свёл брови и мотнул головой.

– Нет, царь-батюшка, – ответил юноша.

Иоанн хрипло усмехнулся, услышав тот ответ, да едва заметно помотал головой, поднялся с кресла.

Юноша взволнованно свёл брови, заметив, что теперь Иоанну до своего кровавого посоха сподручней дотянуться будет. Та тревога на лице опричника вспыхнула боле, нежели того желал сам Фёдор. В то же мгновенье резкий удар наотмашь ожёг точно огнём щёку Басманова. Фёдор стиснул зубы, едва ли не прикусив язык до крови. Он не дерзнул поднять взгляда. Во мраке под столом тонули опрокинутые со стола кувшин да чаши.

Едва юноша вглядывался в клочок изорванного письма, до боли напрягая глаза, окутанные тьмой, Иоанн вцепился с неистовой силой в волосы его да поднял его светлый лик на себя.

– В глаза смотри государю своему! – грозно процедил Иоанн сквозь зубы, выпуская волосы Фёдора со странной дрожью, будто бы два желанья в один миг охватили тело его.

Иоанн тяжело вздохнул, медленно проходя по комнате, обернувшись спиной к Фёдору. Молодому опричнику оттого не делалось покойнее – буквально всем нутром чуял он на себе пристальный взор разгневанного царя. Да притом, в той ярости, в той бесовской злости слышалась боль, с которою у нас обрывается сама душа. Фёдор молча сидел, пребывая в тревожном замешательстве. Невольно припомнил он слова немца накануне, и, словно по жестокой шутке, ничего не приходило на ум, что молвить.

Иоанн медленно обернулся к Фёдору и приблизился. Грубо взял за подбородок да поднял лицо его выше, точно желал оглядеть, будто бы впервые. Страхи наполняли сердце и тело, да не смел Басманов противиться. Вновь резкий смех, преисполненный отчаяния и удивительного смирения, присущих лишь разрушенным душам, сорвался с губ Иоанна.

– Аж противно, – презрительно бросил царь, резко отстраняя свою руку от лица юноши.

На белоснежной коже остались следы крови. Безмолвно Иоанн обошёл юношу со спины и обрушил свои руки ему на плечи. Фёдор бросил короткий взгляд на выход, но, верно, именно с того, что точно ведал – без воли на то царской не покинет он сих покоев.

– И как же поступить с тобою? – спросил меж тем Иоанн себя ли, незримого гостя, чьё присутствие буквально стояло в воздухе – неведомо.

Да ясно было одно – не к Фёдору обращался царь. Басманов почуял, как Иоанн опускается рукой своей с плеча его. Лютый холод пробил юношу – он было порывался встать, да и одной руки владыки достаточно было, чтобы мёртвою хваткой удержать Басманова на месте. С тем же мгновенным порывом царь выхватил нож из-за пояса юноши. Холодная сталь лизнула белоснежную шею, касаясь её ровно настолько, чтобы не пронзить этот драгоценный шёлк кожи. Фёдор замер, затаив дыхание.

– Своею волей, – тихо произнёс Иоанн, подавшись едва ли не к самому уху юноши, – я учинил порядок на земле своей… И ныне вот такая… – лезвие дрогнуло, скользнув по шее, – нынче это большая милость. Ты не страшись, Феденька… Молви же мне, оказать тебе эту милость?

Юноша едва шевелился. Ведал он, каков ныне вес будет у каждого слова, сказанного им в эту ночь. Сталь вновь дрогнула, и тем всё переменилось. Фёдор прикрыл глаза, откинув голову назад.

– Ежели вам то угодно, – произнёс Басманов, и, верно, Иоанн лишь по губам то мог прочитать, ибо едва ли слышен был голос.

– Ежели мне угодно?.. – усмехнулся царь.

Кинжал отстранился от шеи юноши. Фёдор вновь глубоко вздохнул, в тревоге переводя дыхание своё.

– У тебя, видать, как у пса – воли-то собственной и нет, – с презрением бросил царь.

– Хотите знать волю мою? – спросил юноша.

– Изволь-ка, Федь… – произнёс Иоанн, вновь описывая плавный жест в воздухе, да оставил кинжал в руке своей.

Басманов смело поднялся с места и резвым взглядом окинул стол государев. Мешкать было нельзя. Живой взгляд спешно перебегал, пока наконец не застыл на открытом письме. Сомнений не было – послание распечатано столь недавно, что даже крошки от сургучной печати не успели смахнуть на пол.

Не мешкая, Фёдор схватил письмо со стола и, не отводя взгляда от очей государевых, спиной приблизился к огню и бросил послание. Жадное пламя во мгновение поглотило тонкий листок. Покуда пламень пожрал чёртово послание, жребий уж был брошен. Фёдор стоял в оцепенении, ожидая, как государь скажет слово своё. Но Иоанн молчал. Не оттого, что молвить было нечего, а оттого, что слишком многое звучало одновременно в разуме владыки.

– Прочь! – грозно прорычал царь, указывая на дверь.

Фёдор жаждал молить о раскаянии, да прерван был грохотом – то Иоанн обрушил удар на стол. На сей шум ворвались рынды и уж было взяли под руки Басманова, да иного толка делаются люди, преисполненные отчаянного волненья. Изловчился Фёдор и дерзнулся ухватить Иоанна за рукав. Лишь и успел – шепнуть не боле двух слов владыке своему, как рынды вновь схватили юношу, да на сей раз много крепче. Уж исполнили бы долг свой верные слуги государевы, да царь во мгновенье переменился.