Текст книги "Гойда"

Глава 6

На площадь пред Московским Кремлём собрался народ. С замираньем и трепетом внимали миряне приговору. На помосте возвышался царский трон. Подле владыки стоял первый круг его опричников – Басман-отец, князь Вяземский да Хворостинин. Малюта же держал цепных псов, что исходились злобой яростной, но не пришёл их час.

На самой же площади возвели ограду. То было защитой честного народа, да и преступнику подлому не было куда уйти. В той ограде четверо лихих наездников выжидали своего часа. Средь них были и Фёдор со Штаденом.

Голос Алексея Басманова разносился на всю площадь, и каждый внимал, с трепетом, страхом, а иные и в зверском предвкушении расправы.

– За сии прегрешения пред Богом нашим Иисусом и перед великим князем и царём всея Руси Иоанном Васильевичем, – оканчивал речь свою опричник, – Земским судом приговорён к растерзанию зверьми.

Лошадь под Фёдором будто бы внимала речи человеческой – всё водила ушами да поглядывала на иных скакунов. Басманов удерживал буйный нрав своей Данки, покуда приговор не был зачтён. Последнее слово не успело стихнуть, как резкий свист хлыстов рассёк воздух. Верно, лошади уж истомились в ожидании, оттого казнь свершилась быстро. Едва не единовременно всадники пустились вскачь, разорвав тело на части. Кровь хлынула от разрывов, окропив подол чёрных одеяний всадников.

Толпу охватил многий шум. Покуда лошади растаскивали куски плоти, оставляя на земле тёмный след, миряне стенали в ужасе, кричали али бились об ограду, точно силясь выглянуть, дабы больше узреть. Не малым вниманием был объят и царь. Его пронзительный взор не походил на человеческий вовсе – в глубине его очей мерцал тот огонь, который охватывал душу Иоанна в приступах его ярости. Упоение, которое снисходило на владыку при этих кровавых забавах, подобилось крепкому вину. В той обжигающей радости дух испытывал обжигающее сладострастие. Подобные приступы возвращались бессонными ночами, страшными видениями и горячим бредом, но без них царь точно задыхался, и сейчас он вбирал сполна.

Тем же временем на красных сапогах Фёдора заметно чернели пятна, да, верно, то и не заботило юношу. Лошадь под ним была разгорячена, и прыть её гнала вперёд и вперёд, что было под стать настрою всадника. Данка, чуя на то дозволение, мчалась прямо к ограде. Уж пред самой оградой Басманов направил лошадь в сторону, и та помчалась по кругу. Стоило лишь Фёдору ухватиться за гриву Данки, поближе к ушам, царь, не сводя всё то время глаз с юноши, заметно оживился. Жестокая радость окрасилась трепетной заворожённостью.

Иоанн подпёр голову рукой, пристально глядя, как Фёдор пустился вскачь. Данка всё набирала скорость да ловко уходила, ежели на пути её оказывался иной конь. После очередного оборота Фёдор решился встать на ноги. Одной рукой он ещё держался за гриву лошади.

Штаден же, напротив, – усмирял коня своего, ибо признавал победу Фёдора в том негласном состязании, оттого и не стремился перещеголять Басманова.

Царь перевёл взгляд на Скуратова, который всё лишь и выжидал знака от государя. Малюта открыл ворота ограды, что сооружены были для гончих псов, и спустил свору. Собаки боязливо уклонялись от лошадиных копыт, но вместе с тем с остервенелым голодом бросались на куски плоти, которые лежали в пыли, поднятой всадниками, али волочились следом.

Едва Фёдор приготовился отпустить руку, Данка резко метнулась в сторону, ибо ей под ноги едва не бросилась псина. Лошадь тотчас же ушла, бросившись в сторону, и с того Басманов пошатнулся и крепко ухватился второй рукой за гриву. Раздалось громкое лошадиное ржание, от коего псы разбежались, вцепившись мёртвой хваткой в скудный кусок урванной плоти.

Свора уж забилась по углам, глодая кости. С одного краю ограды видно было, как две суки с порванными ушами и ломаными хвостами сцепились меж собой. В своей страшной вражде не приметили, как один из всадников зашиб их. Собачий вой примешался к топоту копыт, криков и стенаний толпы и лошадиного ржания.

Фёдор чувствовал, как верная Данка его движется, и в том не было сложности в общем ритме уловить, каков будет следующий шаг. С каждым мгновением юноша всё боле преисполнялся уверенности, всё боле распрямлялся. То ли лошадь почуяла, что всадник её не сидит в седле, али, может, прыть поугасла, да всё одно – стала лошадь утихомиривать шаг свой.

Фёдор же почуял, как смиряется ход, да, несколько выждав, соскочил с лошади прямо на землю. Лишь сейчас он поднял взгляд на помосты, откуда взирал на него Иоанн. Гомон толпы и звуки животных в едином шуме заглушали всё вокруг. Взгляды верного опричника и царя встретились. Фёдор широко улыбался, переводя дух. Одежда да сапоги его были вымараны в крови, но сейчас Басманов не придавал этому никакого значения.

Зоркий взгляд Иоанна окинул юношу с ног до головы, примечая каждую перемену. Видел государь, как ходят плечи от тяжёлого дыхания, видел он, как на белом лице проступил румянец от учинённого зрелища. С глубокой радостью приметил Иоанн и ту лёгкость, что дышала в походке юноши.

– И за какие же грехи Господь послал тебе Федьку-то, – со вздохом произнёс Иоанн, слабо постукивая пальцем по подлокотнику трона.

Алексей обернулся на те слова, пожал плечами да почесал затылок.

– Да чёрт его знает, царь-батюшка, – бросил Басман-отец.

Улыбка на лице Иоанна сделалась лишь шире, да приметил то Алексей, опустив взгляд на государя. Внутреннее чутьё вдруг что-то принялось нашёптывать старому воеводе. То ли премногий шум вокруг али какая иная напасть не давали различить Алексею ничего, кроме смутных терзаний, какие и в слова-то облечь не было никакой силы.

А меж тем двое князей давно покинули площадь. То были Андрей Бельский и Микита Захарин-Юрьев. На обоих лица не было видно – точно заволокло хмурыми тучами. Андрей сглотнул ком в горле, опёршись рукой на забор.

– Надобно писать к княгине Ефросинье, – наконец молвил он, проведя рукой по лицу.

Микита поднял недоумевающий взгляд, полный смятения и страха. Он поджал губы и, глядя на друга своего, замотал головой.

– С чем же? Верно, сама Ефросинья нынче с нами, земскими, и знаться не хочет, – ответил Захарин. – Немного лет минуло с тех пор, как царь из ссылки её сына воротил. Неужто вновь соскучилась по монастырским стенам?

– Какое нынче дело до семьи своей? – спросил Андрей. – Новый круг уж сложен, из своры этой преступной. Нет ему никакого дела ни до княгини, ни до Владимира.

– Да что за вздор? – огрызнулся Микита. – От Ефросиньи нынче никакого проку нам не будет, а от Володи и подавно.

– А кого же на царствование нынче видишь? – спросил Бельский.

Микита замер, с ужасом обернувшись через плечо. Притихла Москва за это страшное время. Нынче в переулке не было ни души, но князь чуял, будто где притаились лишние глаза да уши. Да всяко не мог ни узреть, лишь вдалеке поскрипывала калитка опустевшего двора. Захарин злобно шикнул Бельскому, явно страшась речей князя.

– Об чём ещё надумал болтать на улицах Москвы? – спросил Микита, вновь оглянувшись.

Встревоженный рассудок видел тени в окнах, в щелях меж покосившихся заборов, из-за приоткрытых дверей да ставен.

* * *

Тёмная ночь опустилась на Москву. Последние лучи пунцового заката догорели в куполах да крестах церковных, и погрузился город в сон тревожный, беспокойный. Напрасно крестьяне да купцы глядели из домов своих, напрасно прислушивались. Давно так тихо не было на московских улицах.

В самом же Кремле нынче не играли лютни да не разливались вина с медовухой. Покоилась в тишине кремлёвская обитель, и лишь редкие шаги украдкой нарушали тот покой в коридорах да пустых залах. Оттого и подивился Грязной, заслышав позади себя нечто сродни звону.

«И уж какому чёрту не спится это?..» – подумал Васька, отнявшись губами от бутыли с водкой, утерев чёрные усы.

Напряг опричник очи, дабы узреть, кто ж нарушает нынче его покой. Не был дураком Васька и уж давно выучился без оружия не шастать. Положил руку на кинжал, заткнутый за пояс, да выжидал всё. На пороге коридора обрисовалась фигура в сарафане, да Грязной не мог припомнить бабы, чтобы была так высока. Потом же смекнул, что к чему, да выдохнул.

– Тьфу ты, напугал, сукин ты сын! – воскликнул Васька.

Фёдор усмехнулся, заглядывая за плечо Грязного. В слабом свете факелов, что пробивался из коридора, поблёскивало мутное стекло бутыли.

– А я-то думал, – произнёс Басманов, скрестив руки на груди, – не зря ли запороли мы того крестьянина, что крал водку ночами? Всё думали-гадали, кто ж в кромешном сумраке из хранилища хлещет, а от оно как…

– Не зря, – усмехнулся Грязной. – И вообще, чего ты тут делаешь на ночь глядя? Да притом разодетый по-бабски?

Фёдор усмехнулся, пожав плечами, зайдя в мрачное хранилище. Впотьмах взор юноши нашёл кувшин да вынес на свет, что бился из коридора. Бегло огляделся юноша да шикнул, приметив скол на основании ручки. Басманов вернул кувшин на полку да принялся вглядываться в иные силуэты, что утопали во мраке. Выискал для себя иной сосуд, без единого изъяна. Основание его точно было объято пышными крылами лебедиными, а ручка гнулась лентой.

– Верно, тебе, как и мне, всё сон не идёт? – спросил Басманов, проходя мимо Грязного.

Васька же не сводил взгляда с Фёдора, покуда тот выбирал себе сосуд попригожее. Басманов уж достал свой нож из-за пояса. Сталь сверкнула слабым отблеском, и опричник поддел им крышку бочки с медовухой да зачерпнул сладкого напитка.

– Не много ль тебе? – едва ли не с заботой насторожился Васька. – Ты ж гляди, завтра нам ещё службу нести. Али с похмела по коням?

– И не такое с похмела учиняли, али запамятовал уж? – просто ответил Фёдор, пожав плечами. – Не идёт нынче сон вовсе.

– Уж то-то и мне не идёт никак, – усмехнулся Васька, слабо ударив по бутыли с водкой. Та уж была пуста на треть, оттого и преисполнилась тихим звоном.

– Что ж, Вась, – молвил Басманов, взяв кувшин, – мы ж не видели тут друг друга средь ночи?

Грязной усмехнулся да принялся кивать.

– Обожди маленько, – ответил тот, взявшись вновь за бутыль, – и я впрямь развижу и тебя, и весь белый свет.

Фёдор улыбнулся, да с тем и разошёлся с Грязным. Васька уж и в самом деле быстро забылся, припав к водке. Не впервой ему было засыпать прямо на полу, прислонившись спиной к стене. Дрожь пробила Ваську пред пробуждением. Не глядя, Грязной уж оттолкнулся от незримых врагов, ударившись со всей дури о бочку. Тотчас же осознанье стало мало-помалу возвращаться сквозь пелену похмелья. Васька встал, опёршись рукой на бочку, да протёр глаза, силясь задержаться взглядом на нечто, поблёскивающее прямо пред ним.

– Да что за чёрт? – вопрошал сам себя же опричник.

Наконец Грязной продрал глаза да углядел, что пред ним лежал нож. Медленно возвращались к Ваське воспоминания о встрече с Федей, точно сквозь мутную завесу. С неудовольствием опричник вздохнул, да делать неча – взял нож и поплёлся к выходу, не забыв и опохмелиться.

Шатаясь, Грязной точно стряхивал с себя путы. Рассудок его вскоре переборол всякую слабость. Прямо сейчас в руках держал он то оружие, коим не раз похвалялся юноша, да то и было в порученье за то, что не привиделось по пьяни Ваське ничего, что всё взаправду и было. Поднялся Васька по лестнице да побрёл по коридору к покоям Фёдора. Грязной резко уж навалился на дверь, не боясь разбудить Басманова, ибо недалёк был час садиться по коням да мчаться по указу царскому. К удивленью Васьки, дверь не подалась – была затворена.

– Пёс, нажрался и дрыхнешь? – Грязной принялся барабанить в дверь.

– Не стучите, Фёдор Алексеич спит! – раздался тонкий голосок по ту сторону.

– От те раз! Я, значит, как холоп тут, таскаюсь за этакой светлостью, – возмутился Васька, – а он и отворить дверь не может! Отворяй, голубушка!

– Не могу, Фёдор Алексеич строго-настрого запретил! – ответила девушка. – Наказал, что выпорет меня до полусмерти, ежели ослушаюсь!

– Дура ты набитая! Его самого выпорют али ещё чего, ежели на службу не явится! – негодовал Грязной. – Да к тому же он чё, нож свой посеял!

– Сударь, молю, оставьте его под дверью, да и всё на том! Разбужу Фёдора Алексеича, и на службу явится!

– Да не хочет – пущай дрыхнет! Ять его, а и ведь не раз перепивал меня, Басманский-то ублюдок… – бормотал под нос себе Грязной, опуская нож к двери. – И уж передай, голубушка, что Васька заходил, смотри мне!

– Всё передам, всё передам! – залепетала девушка.

– От же угораздило его нарезаться нынче… – шикнул Васька, потирая затылок да ступая уж восвояси. – Али вовсе не знал, что сбор нынче, что указ царский?..

В хмуром расположении духа спустился Васька в оружейную. Там уж братия облачалась в кольчуги, да затачивала шашки али секиры. Поодаль ото всех сидел Штаден, осмоляя факелы. Когда Грязной зашёл в палату, чужеземец поднял серые глаза на вошедшего, точно ждал кого-то, да об том немудрено и смекнуть, кого ж чаял повстречать чужеземец. Очевидно, латин знал не боле остальных.

«Неужто Федька один нажрался?» – думалось Ваське, ибо Андрей-немец не выглядел похмельно, да к тому же не несло от него ни водкой, ничем иным.

– С Федькою, часом, нигде не пересёкся? – вдруг раздалось за спиною Грязного, да плечо опустилось под тяжёлой ручищей Басмана-отца.

Неча было отнеткиваться, всё и выложил Васька, как помнил сию ночь да утро.

* * *

Фёдор разошёлся ночью с Грязным, пребывая в волнении, в коем признаться и самому себе не смел. Не впервой было юноше на потеху царя да и на свою потеху – чего уж таить? – рядиться, да развлекать великого государя. Фёдор предавался веселию с рвением и пламенем, присущими исмаилитским кровям его, горячим и буйным.

За время службы изучил опричник для себя, как звучит ярость али, напротив, благостное веселие в голосе Иоанна, даже ежели государь скрывает свои намеренья за холодом и строгостью речи своей.

Было нынче премного знаков, кои твердили Фёдору облачиться в длинный сарафан, расшитый дивными цветами да птицами. Их перья отливались отблесками, ибо речной жемчуг отвечал свету факелов. Не обмолвился царь ни словом ни о наряде юноши, ни о сладкой медовухе, но всяко то разумел Басманов, что пущай он предстанет пред владыкой в таком виде. Мягкий шаг его слабым отголоском разносился по коридорам, миновав просторные залы, что пустовали в молчаливом мраке.

Рынды несли свой пост на страже царских покоев, когда юноша быстро да едва слышно приблизился к двери. Один из мужчин не сдержал ухмылки, второго же охватило смятение, ибо наряд уж и впрямь больно яркий был, да тем паче что на юноше. Всяко рынды безмолвно пропустили опричника в царские покои, ибо владыка уж ожидал его.

Басманов не прогадал, уповая на доброе расположение духа государя. Иоанн был облачён по-домашнему, да не без роскоши. Прямо поверх нательной льняной рубахи был накинут кафтан нараспашку. Золотые цветы на ниспадающем подоле царского облачения слабо пылали в отблеске свечей. Иоанн поднял взгляд на вошедшего юношу и широко улыбнулся. Верно, владыку застало то врасплох, не ожидал он столь пышного наряда на своём слуге.

Фёдор усмехнулся, махнувши подолом, и расшитые цветы пронеслись в полумраке. Иоанн подпёр голову рукой, глядя на наряд много больше, нежели на опричника. Басманов всё ждал слова царского. Видя добрый настрой государя, решился Фёдор сам прямо и спросить.

– Добрый царе, молви же слово! Наряд не к лицу мне, государь? – спросил Фёдор.

Иоанн усмехнулся, не поднимая взгляда на Басманова, и едва заметно качнул тяжёлой головой.

– Славный наряд, неча и молвить, – произнёс владыка, постукивая пальцами по столу. – От думаю, легко и кинжал лукавый припрятать. То-то и ясно, с чем ты крадёшься средь тёмной ночи к грозному владыке своему, душегубу и пьянице.

На тех словах царь подал жест опричнику, чтобы тот разлил им мёду сладкого, и Фёдор повиновался. В чашах запел звонкий плеск.

– Неужто вам и впрямь мнится, будто бы я при оружии явился к вам? – спросил Басманов, подавая вино.

– А ты при оружии? – вопрошал Иоанн, принимая чашу.

Фёдор мотнул головой да развёл было руками. Да государь лишь отмахнулся, поглядывая в чашу.

– Зелен ты, чертёныш басманский, – произнёс владыка. – Не научен при дворе, сразу видно. Никогда с ножом не расставайся, тем паче что нынче ты с самим государем в свойстве. Радуется сердце моё, глядя, сколь беспечно сердце твоё, что не видишь ты зависти и злобы в душах ближних твоих. Да токмо мне суждено, яко владыке и человеколюбцу, упредить тебя, Федь. Нету ни при дворе, ни во всём свете места, где бы не стоило держать за поясом али в сапоге верного клинка.

– Да что ж я, – хмуро произнёс Басманов, – к своему доброму царю и впрямь убийцей подлою пойду с оружием? А ежели бы рынды обыскали? От тут-то гнева праведного не избежать. И на кой же чёрт держать мне оружие при себе?

Иоанна позабавили премного слова опричника младого. Добрая улыбка озарила уста царя.

– Пущай и лукавишь, – ответил владыка, – для чего ж иначе вырядился ты скоморохом брехливым, как не с тем, чтобы безнаказанно царю врать? Право, пущай. От и скажи же, что всякий гнев мой праведен! Будто бы твой батюшка своими устами не поведывал тебе о самодурстве царском! Будто бы ни разу не слыхал, как народ мой несчастный и страждущий поносит меня, и поделом мне, пропащему грешнику! От давай, складывай, будто бы так оно и есть!

– Всё верно, государь, и нету силы мне лукавить да увиливать пред тобой, – ответил Басманов. – Сокрушался ты, добрый царь мой, что не взывает никто к милости твоей? От я падаю ниц пред тобой, молю прощения, не за себя, но за отца своего, ибо взаправду вероломно срывались с уст отца страшные слова, коим верить не надобно вовсе. Прощения молю, царе, ибо рассудок подлый всё путает, и яко мы, псы твои верные, слепы сердцем во службе тебе, будь и ты слеп к прегрешениям нашим, ибо блаженны убогие.

Иоанн глубоко вздохнул, проводя рукой по лицу.

«От же славная шавка, от же брехливая… А это мальчишка ещё на трезвую голову мелет… Не поверил бы, будто Басман не приучил щенка своего язык за зубами держать, ежели бы своими ушами не слыхивал…» – думалось царю.

– Просишь, будто бы нет милости моей к вам, будто бы доселе не был слеп и глух к склокам средь братии… – тяжело протянул Иоанн. Длань государева указала на чашу. –  Испей, – приказал владыка.

– За тебя, – тихо сказал опричник, – и за доброе сердце твоё, аминь.

То не было громким провозглашением, что разносились на гулких пирах, прорываясь чрез басистые раскаты смеха и грязной брани. В покоях будто бы сделалось столь тихо лишь ради тех добрых слов Фёдора. После того как верный слуга заверил добрые свои намеренья, испив из чаши государевой, лишь тогда владыка и сам испил чашу до дна.

– Славная медовуха, – молвил владыка, глядя куда-то за спину Басманова.

Опричник было даже оглянулся да не приметил никого. Углы, сокрытые полумраком, ежели и приютили какого нечистого духа, так то было сокрыто от глаз Фёдора.

– К чёрту, – процедил Иоанн, вдарив об стол, – поди, поди!

Царь взвёл руку в неясном жесте, который надобно было разгадать, да побыстрее. Ещё не разведав, с чем же просит государь, Фёдор встал да прикидывал, что же приказал владыка. Басманов был в растерянности, оглядываясь по сторонам, как вдруг уловил-таки подсказку. Отяжелевший взор владыки пал на пустую чашу, и ясно было опричнику, что нету никакой охоты царю вновь наполнить чашу сладким напитком.

– Принести чего? – вопрошал Басманов.

– Пошли кого-то, – ответил владыка, – неча тебе в таком наряде шляться да безоружным.

Фёдор усмехнулся да направился к двери.

– За чем послать? – вопрошал Басманов, приоткрывая дверь.

– Вырядился ты в бабское платье, да всяко пить будем по-мужски. Водки, – приказал Иоанн.

Фёдор с улыбкой обернулся к рындам, что сторожили опочивальню царскую. Хотел было опричник слово молвить, да ни к чему оно было: слышали сторожа волю царскую. Воротился Фёдор за стол к царю. Сидели владыка со слугой в тишине, и каждому на ум своё шло. Наконец раздались в коридоре шаги – то какой-то холоп, изловленный в сей поздний час, воротился с водкой. Фёдор принял тяжёлый кувшин и поставил на стол.

– Славный ты, Федя, славный, – произнёс Иоанн да супротив всякого порядка сам налил водку.

Первому – слуге, а опосля и себе. Наполнились чаши до самого краю. Басманов было хотел упредить жестом, ибо знал меру свою, да не смел сказать ни слова. Так и подняли чаши свои и опустошили зараз до дна. Едва отстранившись, Фёдор резко и жадно глотал воздух, чувствуя, как жар и пламень от питья выедает горло и нутро его. Владыка же, много более привыкший к безбожным попойкам безо всякой меры, лукаво поглядывал на слугу своего. Басманов сжал кулаки и вновь резко выдохнул, до последнего не явя собственной слабости.

Небеса робко светлели. До восхода оставалось чуть больше часу, когда государь сокрушённо взглянул на мутные холодные стёкла.

– Утомился, поди, – протянул Иоанн, взяв перо в руку. – Он всю душу изливал. И верно, что ж не излить, раз такою милостью одарён? Ничего, ничего… Потолкуем ещё по-свойски…

Опричник крепко спал, упившись водки выше всякой меры. Всяко на душе царской отчего было отрадно, и не столь тягостно, как если бы встретил он сию зарю в одиночестве. Посему порешил государь не будить опричника да не гневаться, когда верный слуга к должному часу не явится на службу. Дай бог, к полудню Фёдор хоть очи свои продерёт, пересилив глубокий пьяный сон.