Текст книги "Гойда"

Глава 4

Ночь кромешная стояла, хоть глаз выколи. До боли вглядывались во тьму опричники, ища дорогу в нужный двор. Всё всматривались в терема, силясь выгадать, на какую улицу хоть выехали.

– Того гляди, – усмехнулся Алексей, – снова не тот двор пожжём!

– Рыло-то завали, Басман! – рявкнул Малюта. – Не хватало токмо, чтоб об том прознал царь!

– Да остынь ты, Гриш! – бросил Вяземский. – Что ж нам государь? Головы порубит?

– А то и порубит, – хмуро ответил Малюта, продолжая щуриться в кромешной тьме. – От нынче на кой-то чёрт факелов велел не жечь понапрасну! Прав Лёшка, нынче въедем не в тот двор!

– Так вроде бы и на месте мы, братия, – произнёс Басман-отец, поглядывая на ворота по правую руку от себя.

Не впервой было опричникам выламывать двери. Бывало, и не раз, как пробивали они несколько засовов да иных подпорок. Нынче же двери с ворот слетели быстро.

Послезали опричники с лошадей, вбежали на крыльцо да подивились, с какой лёгкостью отворились двери – будто бы и вовсе не запершись, ждал их хозяин.

– Твою ж то, – буркнул Алексей, осматриваясь в кромешной тьме, – удумал, гад, помяните, черти! Удумал чего этот луд псоватый!

– Так оттого и на руку нам наказ царский, – вступил Афанасий Вяземский. – Ежели б огни наши заметил, всякой уж упредил нас.

– Взбрело царю нашему, батюшке, нынче огня не жечь! – не унимался в ворчании своём Алексей. – Не ему ж впотьмах тут ползать!

– Да чего ж ты не видал на дворах-то московских? – усмехнулся Афанасий.

Басманов в ответ лишь сплюнул, щурившись на очертанье купеческого терема. Во мраке прорисовывались черты его. Глядели в оба опричники да принялись терем обыскивать. Всё вверх дном перевернули, выгребая пожитки. Добро оставлено было будто бы второпях – едва ли нашлось во всём доме хотя бы два закрытых сундука. Лари распахивали свои двери, точно навлекая на бархат да шелка, что таились в них. Покуда братия сгребала шкуры да платья, атлас да парчу, Басмановы принялись обыскивать терем.

Отец с сыном осторожно переступили порог кухни. Молча зашли они, ни слова не проронив. Из пожитков всё было на местах – даже крошки на столе не были сметены, хоть бы на пол. Фёдор подошёл к печи и протянул руку. Ладони его уловили слабый, но всяко ощутимый жар. Юноша коротко кивнул, не глядя на отца. Хмуро поглядел Алексей да принялся в пол всматриваться. Опёрся на колено старый воевода, да глаз его, набитый да натасканный, принялся рыскать меж досок, что мостили пол.

Не была тьма помехой. Суровые люди в опричнине были, не привыкать им ко тьме, что пленяла их взор. По безмолвному согласию вся братия хранила молчание, но всякий чаял лютого нечта, неистового. То будто сам воздух уж дрожал, исходя в нетерпении.

Меж тем усмехнулся Басман да зажал рот рукою себе, хороня тишь во всём тереме. Оттого и сын его присел рядом да глядел, куда отец его указывает тяжёлой рукою. Скудный свет слабо лился из окон, от луны ли али ещё чего, да всяко того мерцания хватало, чтобы разглядеть, как меж досок не скопилось пыли. То значить могло лишь одно.

Басман-отец поддел шашкою доску да надавил таким образом, что тайная дверца подалась, открывая погреб. Вниз спускалась деревянная лестница, приставленная к стене. Алексей было вознамерился ступить в погреб, как сын остановил его, положив руку на плечо. Старший Басманов поглядел на сына своего да безмолвно принял его правоту. Юноша медленно опустил ногу на первую перекладину. Та тихо скрипнула, но держалась крепко.

Алексей всё выжидал да прислушивался к каждому шороху. В воцарившейся тиши слышна была возня во дворе. То не могли быть опричники – неча им было рыскать сзади терема, коли уж таскали награбленное к лошадям, что стояли ближе к улице.

Хмуро подался Басман назад, глядя в небольшое окно, прикрытое кружевной шторой, как раздался заливистый собачий лай. Алексей тотчас же схватился за шашку, подавшись к окну. Точно видел Басманов, как чья-то тень метнулась к забору и бежала прочь.

Фёдор ступил дале и дале, как вдруг тишину, что всё то время выжидала во всём доме, по всей улице, разрезал сухой треск. Трое перекладин треснули одна за другой, и Фёдор вслепую изловчился приземлиться на ноги, хоть и врезался в угол какой – во тьме не разобрать.

– Федя! – крикнул Басман, и тому вторило падение покосившейся лестницы.

Не успел крик тот стихнуть, как дверца люка с оглушительным грохотом захлопнулась. Раздался резкий удар, точно молота о сталь. Басманов тотчас же метнулся к люку, но боле он не подавался. Без раздумий Алексей метнулся за топором.

Тем временем в погребе воцарился сплошной мрак. Сбитое дыхание Фёдора едва отдавалось эхом. Тьма пленила полностью взор юноши, но первородному страху Басманов не поддался.

«Ежели я не вижу ни черта, то и паскуда эта также слепа…» – думалось Фёдору, покуда стоял он, опёршись спиною на холодную стену погреба. Не выдал себя опричник ни единым звуком.

Вдруг чиркнуло огниво, высекая сноп искр, и резкий запах гари заставил Басманова тотчас же прикрыть лицо рукой. То был купец. Бросил он огниво на землю да не выпускал топора из руки. Прямо под ногами мужика горела солома да сухие прутья. Несколько поодаль темнела бочка с порохом, часть коего уж просыпалась по полу.

Был в том перелом, как только затеплился пламень на сучьях сухих. Того огня хватало, чтобы Фёдор отошёл от стены да шашку свою держал наготове. Не было у купца никакой воли али рвения к битве. Замахнулся опричник да вмиг и снёс голову. Спокойствие, которым преисполнился мужик, когда замахнулся Фёдор над его головою, поразило опричника. Не противился купец, и голова его пала к ногам Басманова. Фёдор быстро оглядел погреб. Лестница лежала в нескольких шагах, да покосилась она настолько, что не было никакой возможности подняться по ней. Острота рассудка притуплялась. Чуял Фёдор, как удушье подступает к нему. Наверху заслышался шум да стук топора по дереву.

– Живой?! – Фёдор различил в жутком басистом гаме глас отца своего.

– Не дождётесь! – крикнул в ответ юноша, да так хрипло, что сам подивился.

Воздуха не хватало. Фёдор приметил ларь из грубых досок. Верно, высоты его хватало бы, чтобы сверху могли поддеть его и безо всякой лестницы. Напасть одна – толкать надобно, да на вид ларец тяжёл был, да всяко выбора не было нынче. Огонь же нещадно пожирал солому и сучья, брошенные ему спозаранок. Тело купца лежало неподвижно, и огненные языки медленно подступались к нему. Фёдор принялся двигать ларец, как вдруг чёрная пелена вновь заслонила его взор, и будто бы сердце его ударило. Приступ кашля сдавил горло мёртвой хваткой. Фёдор ещё не потерял контроля над собою, но чувствовал, как силы покидают его. Ларь едва двинулся с места.

Снова треск, и пара обломков упали на пол. Сквозь мутную пелену видел Фёдор, как Андрей-немец спрыгнул в погреб. Штаден в одно движение закинул руку Басманова себе на плечо. Опричники сверху скинули моток холщовой ткани. Несложно было схватить его, точно канат. Братия наверху быстро вытащила Фёдора. Едва-едва поспела, не попав под пороховой разрыв. Огонь быстро разносился по всему дому, когда опричники уж вышли на улицу. Первые же глотки свежего воздуха вскружили голову Фёдору.

– Тео? – тотчас же нахмурился Штаден, отводя друга в сторону.

Едва успел Басманов отстраниться от Андрея, прежде чем опёрся рукой о забор. Немец чуть не опоздал придержать волосы Фёдора, когда того накрыл приступ тошноты.

* * *

Иоанн опёрся рукой на холодный камень крепостной стены. С высоких стен Кремля Москва была как на ладони. Царский взор омрачился, когда заметил он, как вдалеке, в кромешной тьме, полыхнуло пламя, освещая тонкую полосу дыма. Тело Иоанна пробил лютый холод, а перед глазами оживали виденья, что терзали его накануне.

«Велел же не жечь огня…» – со злостью государь сжал в руке посох свой.

Он отвёл взгляд от далёкого пламени, но душа его не могла отвернуться от полуночных кошмаров. Жар точно касался его лица, а в воздухе стоял неуёмный вой. Пламень снедал всё вокруг, и не было ничего, кроме вечно голодного огня и кромешной тьмы.

– Отчего Ты сделался жесток со мной? – прошептал царь. – Где милосердие Твое?

Государь всё не мог перевести дух. Всё тело его наполняла дрожь, а сердце преисполнялось ужасом. Точно и нынче царь стоял, окружённый огненным кольцом, и не было ему силы вздохнуть полной грудью.

– Отчего должен зреть я адское пламя? Отчего не сокроешь от мя страшную муку? – вопрошал Иоанн. – Я вижу это, жар обдаёт меня… На кой чёрт Ты, Отче, насылаешь мне эти видения? Не многого прошу же, Отче! Отчего нельзя уберечь мне от сего пламени братию? Смирился я с немощью своей, смирился! Отчего же мучишь Ты мя?!

Ночной кошмар обратился явью. Знал Иоанн, что никто из братии не мог ослушаться его приказа – из страха ли али из верности, но ни один опричник сей ночью не брал с собою даже маленького камня-огнива. Беспокойство не покидало царя, покуда ворота в Кремль не отворились. Среди первых пятерых всадников Иоанн не нашёл Фёдора, хотя, по обыкновению, тот мчался в тройке первых.

Волненье на миг стихло, когда юноша въехал во двор, но едва ли его вид принёс покой. Напротив, Басманов был сутул, судорожно вцепился в поводья и глядел исподлобья, будто бы через силу удерживался в седле. Иоанн сошёл с каменной лестницы, когда опричники спешились и принялись отдавать поклоны. Не успел Фёдор склониться в поклоне, как царь схватил его за ворот да поднял лицо на себя. Ноздри Иоанна резко раздувались, точно гневом окутан был разум.

– Откуда гарь? – тихо спросил царь.

Его голос едва был слышен, и всё равно превеликая сила отбивала каждое слово со страшной жёсткостью.

– Нет в том нашей вины, государь, – ответил Фёдор.

Иоанн пристально вгляделся в лицо юноши. Обычная его бледность сменилась серостью, что пуще иного видно было под глазами. Сам же взгляд точно наполнился кровью. Зрачки смотрели мутно, якобы Фёдор и вовсе незрячим был да глядел чуть поверх лика царского.

– Вот оно как! – оскалился царь, подавшись назад, глядя на Басманова точно с удивлением. – А чья ж тогда, Федя?

– Уж грех его сожжён с телом его, – молвил в ответ Фёдор, да в голосе юноши всё не унималась хрипота.

– Прочь с глаз моих, черти! – огрызнулся Иоанн, ударив посохом оземь.

* * *

В мрачном настроении разошлась братия. Едва ли перекинулись меж собой парой слов, да ведали, что с утра вновь мчаться с раннею зарёй по службе.

Фёдор дошёл до своих покоев. Немало воды выпил он, да всяко не унял той иссушающей обжигающей жажды, что засела в его горле. Он отворил окна настежь, но воздуха всё не хватало. Истощённый и измученный угаром, Басманов рухнул на кровать. Никакая боль не шла в сравнение с тем холодным жестоким взглядом, который увидел Фёдор, воротившись со службы. Он сторонил рассудок свой от скверных мыслей, но вновь и вновь видел пред собой во мраке ночи полубезумный и до бесчеловечного холодный взгляд царя, одновременно с тем преисполненный бесовского гнева.

Бессонница в ту ночь была невыносима. Басманов смог сомкнуть глаза уж ближе к заре, не ведая, какой приказ нынче отдан был самим царём всея Руси.

Глава 5

Домашняя церковь при Московском Кремле утопала в ночном мраке. Блёклый огонёк лампадки дрожал и трепетал от малейшего шевеления ветра. Тот слабый свет робко подступался к святому образу Богородицы. Её лик с болью и милосердием взирал на одинокую фигуру, что сей ночью возносила свои молитвы небу. Царь Иоанн Васильевич осенил себя крестным знамением и обернулся через плечо, заслышав робкие шаги за своей спиной. В нескольких метрах от него на коленях стоял крестьянин, выжидая, когда государь велит молвить.

– И что же? – тихо спросил Иоанн.

– Свет наш, государь великий, – крестьянин ударил челом о пол каменный, – всё почует, да глубок сон его, эдак не добудишься. Токмо повелите, добрый государь наш великий, добудимся!

Царь помотал головой, усталыми очами взирая на крошечный огонь, что теплился в лампадке.

* * *

Первое дыхание будто оцарапало сухое горло. Не открывши очей, юноша припал сухими устами к кувшину, что стоял на сундуке подле кровати. Первые глотки отдали целебной прохладой. Фёдор отстранился от кувшина, переводя дух. Он протёр глаза, точно в них оставался песок али пыль, хотя чётко помнил, как накануне омывал он лицо и руки и с особым тщанием вымывал жгущую сухость из очей, да всяко к утру вновь недуги подступили. Фёдор вновь припал губами к кувшину, старясь унять ту жажду, которая будто бы скреблась изнутри.

«Вот каково в аду-то…» – подумал юноша, вылив остатки студёной родниковой воды себе на лицо.

Та свежесть во мгновенье пробудила в нём и память. Басманов тотчас же подскочил с ложи своей да принялся одеваться спешно.

«Чёрт бы меня побрал проспать-то! И ведь ни один псоватый упырь не разбудил!» – бранился про себя Фёдор, силясь перебороть недуги от угара.

Подпоясывался Басманов уж на ходу, затворяя за собой дверь, придерживая шашку под мышкой, как взору его предстал холоп. Мужичок почивал под дверью, свернувшись прямо на голом полу. Фёдор уж пребывал в раздражении и резко свистнул, да так громко, что крестьянин подскочил на месте.

– Царь-батюшка велел службу нести, Фёдор Алексеич! – резко бросил холоп, тараща глаза спросонья.

– И ты, сукин сын, не мог разбудить меня с указом самого царя?! – Басманов уж было схватился в ярости за шашку, вознамерясь зарезать мужика, да тот вскрикнул в ужасе и закрылся руками.

– Помилуйте, Фёдор Алексеич, помилуйте! – Холоп рухнул на колени, задыхаясь со страху. – Запретил строго-настрого великий государь сон ваш тревожить!

На том убавился гнев опричника. Снял он руку с рукояти своего оружия.

– Об коей службе толкуешь? – спросил Фёдор.

На тех словах холоп боязливо поднялся с пола, не сводя глаз с Фёдора. Молодой опричник пристально следил за мужиком, пытаясь прознать намеренье его и, что боле важно, волю государеву. Холоп с осторожностью обошёл юношу, прижавшись спиной к стене. Затем зашагал вперёд по коридору. Фёдор пошёл следом.

«Неужто братия и впрямь без меня нынче служит? От Штаден, от Грязной! Да, чёрт возьми, батька-то хоть спохватился?»

Мысли тяжёлые кружили над головою юноши, оттого и не приметил он, как провёл его холоп на лестницу, оттуда же – во двор Кремля. Встал же холоп, лишь когда вышли они на поляну. Нынче солнце уж взошло да припекало всё с большим жаром, и весенние цветы раскрывали навстречу ему свои хрупкие объятья, открывая сердцевины, напоённые цветочным мёдом.

Едва угадывалась протоптанная дорожка средь зелёной сочной поросли. Лишь очутившись, точно по волшебству, на поляне, Фёдор, казалось, пробудился ото сна. Взор молодого опричника блуждал в округе. Он не нашёл ответов в увиденном – поле цвело нежными нектарами, как и каждую весну, вдалеке краснели стены Кремля, а уж за ними на лазурном небосводе возвышались цветные купола Покровского собора.

Лёгкий ветер неспешно гулял во дворе, где ныне стояли опричник да холоп. Дуновение шевелило цветы, которые согласно кивали головками да трепетали лепестками.

– С чем мы здесь? – спросил Басманов.

– Царь-батюшка наказал мне привести вас, Фёдор Алексеич, – поклонился холоп. – Да наказал, чтоб вы, как службу свою окончите, явилися к нему.

– Что за служба? – вопрошал опричник, сведя брови.

– Так-с ведь вам ведомо уж, Фёдор Алексеич! – развёл руками крестьянин да вновь отдал низкий поклон.

Басманов пребывал в смятении, отпустил жестом холопа, уяснив, что не дождётся чего путного. Духота и горячая сухость отступили уж, да и не до того нынче было Фёдору. Юноша обернулся, огляделся зорким взором. Пробежался по окнам, что уж были закрыты резными ставнями али попросту пустовали. Не нашёл юноша ни во дворе, ни в тени, ни на свету высокую мрачную фигуру, неизменно ступающую с золотым посохом. Фёдор глубоко вздохнул, силясь смекнуть, об коей же службе шла речь. Перед взором Басманова стоял насмешливый взгляд царя, с которым владыка внимал, будучи наперёд уверенным в воле своей. Наконец Басманов получил рассудком своим одно-единственное толкование, и даже оно казалось мало-мальски верным.

«Уж ежели не то…» – подумалось юноше.

* * *

Весенний свежий ветер прогуливался по покоям великого владыки. Пламя свечи дрогнуло будто бы в страхе навеки кануть в полумраке. Того света, что лился сквозь открытое окно не хватало, чтобы осветить все углы царских покоев. Капля чернил на кончике гусиного пера уж успела высохнуть за то время, что Иоанн расхаживал по своим покоям. Он мерным и плавным шагом ступал, вынашивая в разуме сокровенные образы. Наконец Иоанн замер.

Чуткий слух его уловил лёгкие шаги в коридоре. Некто, невидимый за каменными стенами да дверью, обитой железом, уж был опознан. Рынды брякнули оружием, когда расступились, давая дорогу пришедшему. Дверь отворилась, и на пороге стоял юный опричник Фёдор Алексеевич Басманов. Он застал Иоанна, погружённого в царские труды, – государь не отвлёкся от своего письма.

Лишь спустя несколько мгновений владыка будто бы с неохотой да застигнутый врасплох поднял взгляд. Недолго Иоанн хранил холод на лице своём. Едва он увидел слугу своего, края губ смягчились да заиграли улыбкой. Опричник предстал в красном кафтане и сапогах. За пояс заткнута шашка – верно, уж порывался он мчаться в город, порядок да суд вершить, да нынче знал Иоанн, что не бывать тому.

На плечи спускались мягкие волны чёрных волос, в которых будто сгустилась сама безлунная ночь. Оттого и лицо юноши белело первым снегом. Лазурь глаз имела иной, глубинный свет, который будто исходил изнутри, а чело украшал венок из полевых цветов. Любо было улавливать чувственное созвучие нежных васильков, что сплетались в венке, с голубыми глазами юноши, что выглядывали из-под чёрных ресниц.

Иоанн не сводил взгляда со слуги, покуда юноша медленно склонялся в поклоне, не дав венку пасть с головы. Всё то время никто не обмолвился ни словом. Басманов всё выжидал, не решившись заговорить вперёд владыки. Заместо того Фёдор занял кресло рядом с царём да поглядывал на бумаги и письма, что разостланы были бескрайним ковром на столе, сундуках, на подоконнике, а пара сочинений и вовсе лежала на полу, удостоившись пары следов царского али иного сапога.

– Ишь ты гляньте-ка, экий боярин пожаловал, – улыбнулся Иоанн, откладывая письмо. – Вся братия уж на задании, а сам Басманов нынче пожаловал!

В голосе Иоанна теплилась наигранность да драчливость, которые уж не впервой забавляли молодого опричника. Юноша с радостным сердцем воспринял настрой государя да в добром расположении духа занял место подле него.

– Где же мне быть, как не здесь, подле доброго моего владыки? – спросил юноша.

Тот голос был напрочь лишён трепета, какой присущ слугам пред своими господами. Опричник смотрел на государя с любопытством, с живым чаянием величественной силы.

– Что же с тобой стало в ту ночь? – спросил Иоанн, вновь обратившись тяжёлым взором к письму.

Царь вновь обмакнул перо в чернила и продолжил излагать волю свою на бумаге. Фёдор же пожал плечами.

– Право, и что о том поминать? – будто бы сам себя вопрошал молодой опричник. – Малость угорел, только и всего.

Иоанн уж и не силился сохранить холодный вид. Владыка отложил рукопись да рассмеялся, мотая головой. Царь поднял взгляд на Фёдора. Юноша, по обыкновению своему, пребывал в лёгкой беспечности. То нравилось великому царю, ибо вечно читал он во взгляде князей да слуг своих лишь раболепный страх. Нынче же Басманов глядел на государя с такой чудной прозорливостью, что способна была поднять с глубин души Иоанна чувства, какие уж успели забыться. В том было много света, иначе бы не мог описать сам царь. В том было премного лёгкости, да притом и премного огня потаённого, который давался свету редкими языками, вспыхивая где-то в глубине этих голубых глаз, прикрытых густым рядом чёрных ресниц.

– Угорел, значится? – усмехнулся сам себе Иоанн.

Фёдор же усмехнулся да пожал плечами. Цепкая память Иоанна уж изловила жесты юноши. Не дивился он тому, как опричник пожал плечами да улыбался, точно той улыбкою пытался скрыть виновность али участие в том или ином деле. По сердцу были манеры юноши, того не скрывал царь. Да и Басманов не был столь глуп, чтобы спрятать от владыки настрой свой ладный.

– Даёшь же, Феденька, – продолжил Иоанн.

Надо было полностью отнявшись слухом внимать государю, чтобы не слышать того редкого доброго покровительства, с которым царь произнёс то имя. Фёдор гордо улыбнулся, слыша настрой и нрав своего государя.

– Главно ж, – молвил Иоанн, – довёл до испугу Алёшку, немца своего, Штадена, и нынче молвил, мол, просто угорел! И право, не более! – усмехнулся царь, разводя руками.

– Довёл ли до испугу я доброго государя нашего? – спросил Фёдор да изогнул бровь свою соболиную.

Иоанн медлил с ответом, глядя на юношу. Лицо великого самодержца хранило премного холода, под коим скрывались страхи, давно умерщвлённые в его раненом сердце. Заместо ответа на речь слуги своего Иоанн рассмеялся, мотая головою. Он отвёл взгляд на приоткрытое окно, с которого лился золотой свет нежной весны.

– Нет, – лукавил в голосе своём владыка. Впрочем, лукавство то ясно было обоим.

Фёдора посмешил такой ответ, но, право, перечить не было никакого толку.

– Как же ты сам изъяснил для себя… – произнёс Иоанн. – Отчего же я оставил тебя подле себя?

Фёдор оторопел, услышав слова государева.

– Ох и вертится ж крамола на языке, да не смею того сказать. От неча мне, безбородому, даже думать об том, – ответил Басманов.

– Стало быть, зазря сделался я игуменом братии нашей опричной? Стало быть, зазря, раз нету в тебе веры исповедаться мне? – спросил Иоанн.

Басманов поджал губы да зыркнул на дверь. Прищурился взор его синеокий. После того обернулся опричник к царю да подался вперёд, чуть наклонившись ко владыке, и волосы вороные ниспали прядями на белый лик.

– Мнителен, государь, ты, – произнёс Басманов. – И ежели будешь сидеть среди преданных друзей твоих, средь братии возлюбленной, всё глядишь, великий государь, в каком рукаве аль сапоге таится клинок лукавый, какая чаша ядом змеиным обмазана.

– Славно излагаешь, – кивнул владыка. – Славно, да не по делу, Федюш. И отчего же я тебя, безбородого щенка басманова, приблизил к себе?

– Как привёл меня батюшка ко двору, от правда, – молвил Басманов. – Светлый государь, премного отрады сулила мне служба подле тебя, добрый мой владыка. И вот я пущай и в младых летах, да сижу с тобой за этими столами, и очи мои видят, и уши мои слышат речи их. И ясно мне, отчего нету у тебя веры даже к возлюбленным братьям твоим.

Иоанн усмехнулся да жестом упредил опричника от большей дерзости.

– Нету веры? – горько усмехнулся царь. – От тут ты славно ж молвил, право, славно. Уж я на своём веку такого повидал, что вернее сказать иначе. Веры у меня в людей моих премного, больше, нежели должно. Нету такого злодеяния, коего бы мне не причинили ближние мои. Подле убийц и отравителей родился я, провёл отрочество да юность и ныне здравствую среди жестокосердного люда. Предавали меня, бежали от меня прочь, пущай хоть на тот свет, токмо не быть подле меня.

– А ежели кто вернётся с того света, лишь бы быть подле тебя? – спросил Фёдор.

Иоанн горько усмехнулся, опуская тяжёлый взгляд.

– Полно тебе издеваться, Басманов, полно. Служи верно, скромен будь, о свойстве нашем не треплись. И без того видно, что при дворе славно зажил. Отплати же мне добром на добро да молви прямо да без лукавства: пред кем уж хвастал дружбой нашей?

– Ни пред кем, – ответил Фёдор.

– Ни пред отцом? – молвил Иоанн.

Опричник переменился в лице, услышав сие вопрошение.

– Ни пред кем, – повторил Басманов.

Царский взор пристально уставился на светлый лик юноши, на васильковые очи его. Наконец, заверившись, Иоанн кивнул.

– Молчание твоё прежде всего тебе сослужит добрую службу, – молвил владыка. – Не дай тебе Бог видеть грызню эту псовскую, как добрый народ обращается кровожадной сворой из зависти.

– Неужто ты веришь, будто бы родной отец не будет горд, но ревнив за чадо? – спрашивал Фёдор.

Иоанн усмехнулся, мотая головой.

– А ты поди да испроси, хоть у Афоньки нашего, как горд был за него отец да радостен, когда тот ко двору приблизился, – молвил царь. – Неча судьбу испытывать, Федюш, неча. Пущай, что батюшка-то твой и взаправду лишь возрадуется за дитя возлюбленное, да исполнившись гордости отцовской на попойках аль гуляниях, как чего взболтнёт. Не ведаешь ты попросту, сколь много лет князья добиваются тех благ, коими ты одарен.

На сих словах Басманов не смел прервать государевой речи, да благодарность поднялась в душе его. Положил опричник руку на сердце и низко склонился, поведав сим, сколь дорога ему милость царская.