Текст книги "Гойда"

– Полно! – гласно приказал Иоанн.

Рынды отступились, хоть и были в удивлении. Дабы не вызывать на себя гнев великого владыки, тотчас же и вышли за двери.

Фёдор, верно, был не в меньшем замешательстве. Его глаза пылали радостной дерзостью, да с тем же уживалась до боли трогательная нежность. Иоанн хмуро смотрел на юношу, будто бы всё решал, как вершить нынче судьбы слуги своего. По мере того как царь глядел пред собою боле сердцем, нежели глазами, тем боле сердце его смягчалось доселе неясным чувством.

Наконец Иоанн поддался усталости, которая настигла его тяжёлым покрывалом, покуда угасали всполохи пламенного гнева. Царь опустился в своё кресло и велел юноше исполнить волю свою. Фёдор тихо вздохнул. Собравшись с мыслями, он тихо начал безмолвно напевать мелодию, поднимая с пола чаши. Иоанн указал, не глядя, на полные кувшины с вином, дабы юноша не прерывал своего пения.

 
Вышел из дому, ночь ныне черна,
Раздумья тяжкие не дают сна.
Не ведать покоя сердцу моему,
Покуда не наполню чашу свою.
Опустела моя чаша давно,
Нет в ней ни мёда, ни вина.
Покуда пуста моя чаша,
Не ведать, не ведать мне сна.
Сердце моё пылает огнём,
Как раньше пылать не могло.
Тот жар не утихнет ни ночью, ни днём,
И в чашу мою вновь нальётся вино.
Покуда пуста моя чаша,
Не ведать, не ведать мне сна.
Томленья мои изничтожат меня,
Ведь чаша моя
Без дна.
 

Покуда лился за куплетом куплет, тревоги и лихорадочная ярость тонули где-то в глубине души Иоанна. Отныне понял государь, что есть подле него спасенье от страшных мук, что терзают разум и тело его.

Юноша наполнил их чаши да сел подле государя. Иоанн первый поднял свою чашу, не молвив ни слова. Фёдор вторил тому жесту и хотел было уж отпить, да не смог – царь отстранил чашу от самых уст опричника.

– Не пей эту отраву, – приказал царь.

Опричник ужаснулся сим словам и отпрянул назад.

– Отрава, царь-батюшка? – переспросил Фёдор.

– Нету во мне веры, будто бы в наших чашах нет подлого змеиного яду, – пробормотал царь, проводя рукой по лицу и закрывая тяжёлые веки. Не было боле у владыки сил, и плечи его сокрушённо дрогнули от тяжкого дыхания.

– Нету во мне веры, – продолжил владыка. – Знавал я князька, что вечно твердил «слову – вера». Среди первых дал дёру, мразь. Будто бы подле меня взаправду мой народ, а не призраки, не тени. Слаб я по духу своему, слаб и немощен. Оттого на пирах не вкушаю и не пью подле братии, ибо средь избранных возлюбленных братьев моих уже сидит за столом нашим лукавый в облике людском, и в кармане его покоятся проклятые серебреники.

Иоанн хотел было молвить ещё, как заслышал глухой звук. Очи царские отверзлись в изумлении, как увидели чаши с вином, сброшенные на пол рукой опричника.

– Нету и во мне такой веры, государь, – ответил Фёдор. – Вера моя лишь тебе, мой царь, и Господу Богу. Прочим – нет веры.

Иоанн тихо ухмыльнулся, потирая переносицу.

– Вот что, Федя, – молвил владыка, опуская тяжёлую руку на стол. – Кому ведомо, что зван ты нынче, среди чёрной ночи в покои царские?

– Никому, – ответил Фёдор да замотал головой.

Глубокий вздох сошёл с уст царских, рука сжалась, да с такой силою, что жилы выступили.

– Генрих, – тотчас же молвил Басманов. – То бишь Андрей, немец. С ним шли мы, как холоп застиг нас.

– Пущай, – кивнул Иоанн да махнул рукой. – Как выйдешь за порог покоев, так нем будь как рыба. Ибо много зависти к себе уже сыскал ты, в своих-то летах войдя во свойство со мною. Полно на сим. Ступай к себе, Федя, устал я.

Басманов поцеловал руку государеву на прощание.

– Словом и делом, мой царь, – поклялся Фёдор да вышел прочь.

Часть 3

Глава 1

Москва ещё не запела звоном колоколов, а уж близился час заутренней молитвы. Звёзды меркли друг за другом, покуда небеса всё делались светлее. Карканье пронзительно разрезало свежий утренний воздух. Воронью вторил плеск реки Неглинки. Тянулась она серебряной нитью сквозь столицу, чиня раздел меж опричниной и земщиной. Ныне воды её были полны да темны от спокойствия, покуда рябь её вновь не потревожил мертвенный груз.

То были слуги государевы, облачённые во мрачные одеяния. Нынешней зарёю Алексей да сын его вместе с Афанасием Вяземским и Хворостининым и иными приближёнными скидывали тела в воду. Фёдор Басманов спешился с Грома – уж больно полюбился ему тот конь и нравом, и силою своей. Юноша отвязал от седла своего мужицкое грузное тело, что истёрлось, сделавшись безбожно безобразным.

Генрих Штаден помог опричнику с его ношей. Тяжёлый вздох сорвался, как сбросили последнее тело в воду.

– Али со всеми управились? – спросил Алексей, вытирая пот на лбу своём.

– Верно, так оно и есть, – кивнул Фёдор. – До последнего холопа скинули.

Младший из Басмановых следил за мерным ходом реки. Она преисполнилась от талых вод, оттого не в тягость было ей нести своё бремя. Тёмная вода покачивалась мелкими волнами, иной раз принося с собою редкие куски снега, что спешно сходил. Алексей Басманов потянулся с устали – чай, всю ночь на ногах! Похлопал сына по плечу, потянулся, прегромко зевая.

Генрих присел пред рекой, омывая руки свои. Неохотно сходила кровь, въевшаяся глубоко в кожу. Ругнувшись сквозь зубы, немец набрал воды в ладони да омыл лицо своё. Студёная вода трезво вдарила – точно грудь наполнилась лихою бодростью.

– Федь, айда нарежемся? – спросил Генрих, оборачиваясь к другу своему.

– Так отчего ж лишь Федьке предлагаешь-то, латин проклятый? – воскликнул Алексей, да как навалился рукою на плечо немца, едва не отнялось оно.

* * *

День делался тёплым, ладным. Ясное небо точно воздавало хвалу Господу за нынешний день. Воздух был напоён бодростью да пеньем первых пташек, что резвились во дворах да крыльцах, чураясь босоногих ребятишек. Усадьбы столичные снимали тяжкие облаченья зимы да давали люду поглядеть на резные ворота и окна. Тотчас же холопы и батраки принялись заделывать всё, что морозы погрызли. Приколачивали, мастерили все сколы да расщелья меж досок, красили да латали избы московские. По усадьбе своей разгуливала сударыня Ефросинья с отпрыском, да всё места найти не могла. Говорила-приговаривала всё, будто бы сама с собою, и князь юный уж не стерпел.

– Да полно же тебе, матушка! – воскликнул Владимир.

– Полно мне?! – бранчливо разразилась женщина. – Ваньке полно, вот что скажу я тебе! Сидел бы со злодеями-разбойниками своими в Слободе, не знали б мы беды! А нынче, будто не видишь сам, что чинится по воле, по закону его! Приволок паршивцев своих, кровопийц! Один Малюта чего стоит, рыло его медвежье!

– Мама, да что ж с вами сотворилось-то? – беспокойно залепетал высоким голоском своим Владимир. – Богом послан нам Иван, видать, нет иного ни на земле Русской, ни во всём мире царя нам!

– Коли посадить тебя на трон – и то напастей меньше! – буркнула княгиня да потёрла висок свой.

От тех слов Владимир и встал на месте да нахмурил брови.

– Да не бывать тому, маменька! – воскликнул князь. – Не искал я никогда власти и ныне не ищу!

– То и делает тебя великим князем и царём, супротив супостата этого! Того гляди, любого же прирежет за трон свой!

– Грешно об том и помышлять мне, мама! – суетно перекрестился Владимир. – Грешно, грешно!

– А не грешно народ свой расхищать, изничтожать в муках на потеху?! – с усмешкою вопрошала княгиня, да будто бы ей воздуху не хватало. – То-то он, подобно царю христианскому, терзает рабов своих!

Не нашёл Старицкий, что и возразить. Тяжко давался ему всякий разговор с матерью, до того тяжко, что зарёкся он вступаться в споры с нею. Заместо того лишь отвёл взгляд в землю.

– Пущай, пущай не веришь ты старой да дурной матери! – всплеснула княгиня руками.

– Да матушка! – с мольбою воскликнул Владимир.

Ефросинья обернулась через плечо. Рыскала она взглядом, выискивая праздных холопов али иных ушей да глаз. После того же голос сделался её тише.

– Да, верно, и не ведаешь ты, сынок, – произнесла она, – что первые князья земские готовы тебя величать царём. И со мною согласны они, светлые мужи земли Русской.

Князь Старицкий воспринял слова её, точно огрела его стена огня. Отшагнул от матери своей, да мысли поднялись в нём, о которых долго будет каяться юный князь.

* * *

На конце Тверской улицы ютился кабак, сколоченный по царскому приказу. Нынче Москва притихла, боясь словом али мыслью сыскать опалу на свою голову. Ежели кто и перешёптывался в кабаке, так то было тихо, украдкой. Зашёл в кабак мужик больно унылого вида. Руки его, точно верёвки, бессильно болтались, будто не имел он в себе воли держать себя. Подковылял он к длинному столу из цельного куска ясеня. Дрожащие руки мужика испачканы были в саже али копоти. С тем и протянул пару медных грошей на стол. Хозяин заведения сгрёб скромную уплату да кивнул, вопрошая, чего изволит чумазый гость.

– Мне бы того… – пробормотал мужик. – Водки…

Хозяина точно дрожь пробрала.

– Нет водки! – громыхнул он средь сонного кабака.

И верно, не было в том никакой нужды, столь и голоса повышать, да всяко во всеуслышание. Ноги мужика подкосились, да оттого и обрушился на стол, едва упираясь изнемождёнными руками.

– Ты указ-то царский слыхивал? – вполголоса спросил хозяин.

Мужик закивал, сдерживая дрожь во всём теле своём. С тем хозяин налил ему медовухи да поставил пред ним.

– Лишь им велено водку подавать, – добавил он да хлопнул гостя по плечу.

Мужик уж готов был излиться горем своим, да на порог вбежал босоногий сорванец.

– Идут! – объявил мальчишка.

Повскакивал редкий люд с мест своих, да кто как мог – так и бежал прочь, кто через чёрный ход, а кто в дверях столкнулся с мужчинами, что облачались в чёрные мантии да к колчанам и сёдлам крепили метлу али собачью башку.

Мальчишка, оповестивший кабак, тотчас же метнулся к хозяину, который, в свой же черёд, не медлил. Шустро достал из закромов бутылки с чистою водкой.

Со смехом Басман провожал беглецов – от тех лишь пятки сверкали. Первым к хозяину подсел Генрих да осмотрел стол, покуда ему да остальной братии уж налили стопки. Фёдор присвистнул, усаживаясь подле немца.

– Не дурно твой кабак промышляет, недурно, – одобрительно произнёс юный Басманов, поднимая чарку.

Генрих презрительно шикнул, потерев пальцем продольный скол на столе, да поднял очи свои серые на хозяина. У дельца аж пот холодный выступил. Немец выдохнул, издав звук сродни рыку, стукнулся чаркой с Фёдором и залпом испил её.

Не прошло и часу, как опричники урезались водкой да пошли в разгул. Велено было проверить удаль каждого – Вяземский уж успел сцепиться в мордобое, дважды побороть и дважды быть поборенным. Водка не давала ему различить, кто были его соперниками. Генрих боле всех налёг, да как его шатать начало, так и стал бы на потеху, однако всяко пресёк он шутки пьяной братии.

Неведомо, как бы на ногах держался немец, но, достав нож, велел он смелейшему в сим заведении руку дать свою. Грязной было и не приметил оружия в руках чужеземца, да сдуру и подал руку, растопырив пальцы. Короткий вздох – и Генрих принялся тыкать ножом меж пальцев Васьки, да столь ловко и проворно, что у всякого дух захватывало. Покуда довершил град ударов, тотчас же налили ему водки.

– За великого князя и царя всея Руси! – рявкнул немец с таким жаром, что поднялись опричники испить за владыку своего и повелителя.

Новою волной окатило чужеземца. Зажмурился, опёрся о стол да вдарил по груди своей.

– Клади руку вторую! – бросил немец, завидя, как Васька уж не решался боле.

– Да ты, Андрюх, уж в зюзю! – хлопнул по спине Хворостинин.

– А пущай и так! Клади, Вась! – настаивал немец.

Молодой Басманов присвистнул что было сил да положил свою руку заместо Грязного.

– Валяй! – бросил Фёдор.

Сплюнул Генрих, передёрнул плечами да вернулся на своё место, покачиваясь, упоённый уж до предела, да хватка его не теряла силы. Град ударов – едва ли слабый рассудок упившейся братии мог уловить каждое движенье немца, и всяко бил чужеземец без промаха, да как окончит – вбил нож в стол. Тому вторило ликование опричников.

– От чертила заморский! – громовым басом обрушился Басман-отец, трепля немца по голове.

Вновь братия подняла свои чаши да сомкнула их в единстве. Нынче все раздоры да ссоры междоусобные оставались за порогом царского кабака. Васька Грязной уж почуял нужду да вышел справить её. Выйдя во двор, глубоко вздохнул опричник, ощущая свежие ветра, обдающие его тело целительной прохладою. Отошёл Васька шатким шагом своим, так и норовя поскользнуться на мягкой земле, но всё-таки уж встал к стене. Как окончил, так огляделся Грязной, слыша, будто кто ступает к чёрному ходу. Не сплоховал Васька да ринулся с саблей наголо, а тем паче и шуму поднял.

– Гойда! Мужики, засада! – рявкнул опричник, рубанув мужика со спины, что с иными, верно, крестьянами, уж у чёрного хода схоронились.

Васькин клич услышан был. Тотчас же братия была при оружии. Сцепились все в битве, что боле походила на резню – не было у крестьян оружия, кроме топоров да вил. Пущай и упились опричники, да всякий раз на службе под шёлковыми рубахами кольчугу имели, супротив крестьян в льняных рубахах да тулупах тёртых. Недолго бой длился, чай, недолго. Хозяина кабака выволокли на улицу, дабы народ то увидать мог. Отстегнули с сёдел кнуты да плети и принялись стегать его до крови.

Уж лежал мужик на последнем издыхании. Опричники принялись выволакивать тела крестьян да скидывали их на дорогу. Когда сей труд окончен был, братия села по коням, да не единожды промчалась по улице, топча копытами тела врагов своих. Стегали при том соседские дома да ворота.

– Гойда! Словом и делом! Гойда!

* * *

Перо скрипело, выводя длинное послание. Царские покои заливал мягкий свет – окна были отворены настежь, впуская прохладу с улицы. Государь был погружён в свои труды. Он дописывал длинное письмо, выводя роспись свою в окончании послания. Царь глубоко вздохнул и бросил короткий взгляд перед собой. Подле него сидел Фёдор Басманов, привольно растянувшись в кресле, устланном мягким бархатным покрывалом. Юноша прикрыл веки и тихо напевал мелодию без слов. Он тянул сей простой да ладный мотив и умолк, лишь подняв взгляд свой.

Иоанн вернулся к своим заботам и принялся запечатывать письмо, поднеся кусок кирпично-красного сургуча к пламени свечи. Расплавленные капли полились на бумагу и вобрали в себя оттиск царского перстня. Великий князь отдал послание гонцу, что выжидал подле царя. После того Иоанн перевёл дыхание, взял новый лист да принялся складывать новое письмо.

Фёдор глубоко вздохнул, закатив глаза. Отведя лицо своё, он лукаво улыбнулся, мимолётно обратившись взглядом к государю. После того Басманов сделался будто бы любопытным и отошёл к окну.

Иоанн не придал тому вовсе внимания. Лишь на мгновение перо его остановилось, но лишь на миг, не боле.

Фёдор облокотился о стену, стоя за царскою спиною, да сложил руки на груди. Он продолжил ту простую мелодию, что тянул до этого, легко насвистывал её, поглядывая в окно. В следующий миг в комнате раздался звонкий перелив, точно соловьиная трель.

Иоанн остановился в письме своём, хмуро вздохнул да обернулся через плечо на Басманова. Юноша же сделался столь удивлённым.

– Вы тоже слышали то, царь-батюшка? – Юноша огляделся, будто выискивал кого-то по покоям. – Не иначе как с улицы залетела пташка какая.

Басманов медленно прошёлся по комнате, продолжая искать невидимую гостью. Иоанн потёр переносицу, и, хоть и помотал головою в якобы неодобрительном жесте, на губах его появилась мягкая улыбка. Приметил то Басманов – не мог не приметить.

– Всё дурачишься ты, Федька, почём зря, – произнёс Иоанн, возвращаясь к письму, пытаясь вновь собраться с мыслями.

– Отчего же зря-то? – спросил юноша, возвращаясь в кресло своё. – То чиню на потеху тебе, добрый государь, всё лишь с тем, чтобы порадовать тебя.

Иоанн вновь поднял взгляд.

– Когда наловчился уподобиться птицам? – спросил царь.

– От, царе, уж сколько себя помню. И не учился тому вовсе, попросту слышал, как щебечут, так и наловчился, – ответил молодой опричник, пожав плечами.

– Господь милосердный, – вздохнул Иоанн, опуская взгляд обратно на письмо. – От уж решил поглумиться надо мной, вкладывая в уста человеческие пение птиц…

– А ежели Господу угодно, чтобы вы внимали пению птиц, хоть бы уж устами слуги своего? – вопрошал Фёдор.

Иоанн не отстранил взгляда от написанного, но глаза его застыли.

– Всяко всё уповаю, что Господу наскучит глумление надо мной.

* * *

Ближе к вечеру в покоях царицы Марии разросся суматохою такой бардак, что едва можно было ступить, минуя украшения али ткани драгоценные. Со спинки стула уж попадали цветастые платки. На ложе покоилось полное облачение – от нижней нательной рубахи до красного сарафана, исшитого золотом.

Сама же Мария любовалась на одеянье своё, которое отражалось в большом зеркале, привезённом в дар с запада. Царица облачилась в мужской кафтан. Ткань пылала красным пламенем, низ и рукава обшиты золотом, воротник отделан густым мехом соболя, а золотые пуговицы натёрты с такою тщательностью, что в них глядеться можно было, ежели нету зеркала. Царица с улыбкой держала в руках широкий меч, захваченный в Казанском ханстве, ныне – княжестве Русском. Со смехом разрубала Мария незримых врагов своих, то вступая в бой, то отходя, уклоняясь от ударов.

Тихим эхом отдавались её шаги в мужских высоких сапогах из чёрной кожи. Преисполненная истинного восторга, она обратилась к отраженью, да в тот же миг вскрикнула от ужаса и выронила оружие. Меч упал на каменный пол со звоном. Раздался низкий звучный смех, когда царица обернулась к супругу, чьё отраженье возникло столь внезапно, что довело до испугу.

– Сколь неожиданна, столь и приятна эта встреча, царе, – произнесла Мария, силясь совладать с тревогою в своём голосе, ибо не успела она и духу перевести, как Иоанн беззвучно приблизился к ней.

Царь поглядел сперва на супругу в мужском платье, а затем на отражение их обоих в зеркале. Иоанн положил руки на плечи Марии.

– Али я запамятовал, али ты и впрямь давненько не выряжалась мужчиною, – тихо произнёс царь, подавшись вперёд и наклонившись к уху своей жены.

– И не стала бы так рядиться нынче, – ответила Мария, – ежели ведала, что ты зайдёшь пред застольем.

Царица указала на ложе своё, где приготовлен был иной наряд.

– Помню наказ твой, – продолжила Мария. – И в подобном боле не мыслила выходить ко двору. К вечеру уж собиралась перерядиться в сарафан.

– Что ж… ежели душе твоей угодно, – всё так же тихо произнёс царь, убирая волосы жены своей, открывая её белую шею.

Царица было впала в замешательство, ощутив его уста на коже. В том был какой-то трепет, доселе неведомый Марии, и, право, не могла она не дивиться той перемене. Она обратила свои очи на супруга, безмолвно вопрошая.

– Отчего же глядишь на меня, точно покойник пред тобою? – усмехнулся Иоанн, касаясь мягкого воротника. – Кафтан ладно скроен, да и на тебе недурно сидит. Ежели то по душе тебе, предстанешь так на пиру.

– Благодарю, царе! – заулыбалась Мария, беря руки своего супруга и целуя их.

* * *

Палаты Кремля уж пели и плясали вовсю, богатые яства только и успевали подаваться на стол. В кувшинах плескался сладкий мёд, на длинных серебряных подносах подавалась дичь – лебеди, гуси и утки. От жара приходилось открывать окна, да они не спасали резвых скоморохов да братию, что предавалась гулянию. За столом сидела царская чета. Мария не сменила наряда своего и восседала в ярко-красном кафтане да в правой руке своей держала хлыст. Точно скотину, подгоняла она дураков, ежели кто из них закемарит али передохнуть удумает.

Громко царица смеялась, стегая холопов ряженых, да вот царь не весел был. Оттого ли, что Фёдор не явился?.. Алексей же, верно, не заботился о том – знай себе налегал на сладкий мёд да хватал девиц, резвящихся вокруг на потеху опричнине.

Зорко глядел Иоанн за братией своей да приметил, будто бы Штаден, подобно самому Иоанну, поглядывает на входную дверь – не иначе в ожидании кого-то. Ведал царь, да и весь двор – в том не было ни тайны, ни секрета о свойстве Андрея-немца с Фёдором Басмановым. От собственной догадки Иоанн сложил руки замком пред собою да улыбнулся, приняв то за знак.

«Неужто вновь чего удумал?» – подумал царь.

А меж тем ожидание затянулось, да ровно на столько, чтобы великий царь уж было вознамерился покинуть сие пиршество, но всё же не исполнил желанья того. В тот миг, как Иоанн уж опёрся о трон свой, дабы подняться и выйти из-за стола, на пороге появился Фёдор. Лицо было сокрыто маской, да знал царь, как видел – то не может быть не кто иной, кроме Басманова.

Размалёванное лицо безжизненно улыбалось, да лукавый взгляд голубых глаз мерцал где-то меж выгнутых прорезей, обведённых чёрною краской. Косы до пят были чёрными, прихвачены снизу красными лентами. В наряде своём Фёдор вновь выглядел престранно да вычурно.

Алексей, едва заметив сына на пороге, взялся за лоб, да с тем накатил ещё сладкой медовухи.

– Хотя чего ж я, право, ожидал-то, дурень старый? – усмехнулся Басман сам себе, утирая усы да бороду.

Меж тем юноша с разбегу запрыгнул прямо на стол – едва братия посторонилась, убирая руки прочь. Пара блюд серебряных рухнули на пол, подняв звону, да до того не было никому дела. В немыслимом танце принялся резвиться Фёдор, и от прыти его да лихости подол платья как взмыл, так и не опускался. Круженье его столь захватывало дух, что ни одна душа, помимо Иоанна, и не думала глядеть на Андрея, что уж обнажил саблю изогнутую.

Сталь блеснула, едва немец занёс её над головою, он вспрыгнул ногами на скамью. Точно Штаден вознамерился разить друга, снести голову его, покуда увлечён Басманов танцем, да Фёдор тотчас же пал ниц, коснувшись руками стола. Не унимался немец да рубанул понизу. С того же Басманов вновь сумел увернуться, подпрыгнув вверх. Покуда не перевели дыханья никто за сим застольем, Фёдор снял маску, будто хоть у единой души нынче оставались сомненья, кто ж сей лихой охальник.

Уж смолкла музыка, унялась игра, затеянная меж девиц да дураков препёстрых. Видно было, как под бусами да нарядами девичьими вздымалась молодая грудь опричника, покуда переводил он дух свой. Спрыгнул Басманов на скамью, затем и на пол, полы сарафана едва поспевали за ним. Бойко да лихо присвистнул Фёдор. С тем знаменьем суетно вбежал из мрака холоп, неся на подносе своём кувшин с вином. Взяв его, Басманов прикрикнул скоморохам, а Мария точно отмерла да огрела ближнего ряженого кнутом своим.

– Гойда! – прикрикнула она, да с тем и подняла вновь шум, что был присущ подобным застольям.

А меж тем юноша приблизился к государю. Чаша Иоанна была пуста. Опричник наполнил её, всё ещё дыша прерывисто с потехи своей. Царь не сводил взгляда с юноши, точно пленённый, точно приговорённый, точно во власти чёрного сглаза.

Когда Фёдор наполнил чашу Иоанна, то подал своему государю и сам подался вперёд.

– Неужто и ныне нету веры, мой царь? – прошептал Басманов, и голос его должен был потонуть в звоне, пенье да музыке, но Иоанн слышал каждое слово до жуткого ясно.

Царь улыбнулся да подал руку вперёд, будто бы жаждал принять чашу, но повёл руку дале. Мимолётно Иоанн коснулся белой щеки Фёдора, на которой уж выступил румянец. Глаза юноши раскрылись в удивлении. Он кинул короткий взгляд в сторону, сам не ведая, отчего его сердце наполнилось ледяной тревогою, но в тот же миг переменилось всё. Иоанн вновь сделался беспечным да непринуждённым и потрепал Фёдора по волосам, после чего принял чашу и испил до дна.

* * *

День выдался поистине благодатным. Солнце озарило небосвод, напоив его лучезарным сиянием. Будто бы навстречу этому живительному свету, во хвалу небесному светилу возносили свои песни соловьи да ласточки. Толстые синички поклёвывали скудные крохи, брошенные на улицах.

Фёдор Басманов отошёл ото сна без похмельных стенаний, хотя испил на славу. Он освежился холодною водой да обрил лицо своё. Затем надел шёлковую рубаху, пару колец на каждую руку, заткнул шашку свою за пояс, ибо не имел обыкновения даже при царе разгуливать не при оружии. С тем и вышел он в коридор да подивился нелепости зрелища пред собою. Супротив дверей его на полу голом лежал холоп, подложив руку под голову.

– Эй! – Басманов слабо пнул мыском сапога в бок крестьянина. – Развалился, киселяй псоватый!

Холопа точно ожгло огнём – вмиг встрепенулся да запятился назад.

– Вас, Фёдор Алексеич, – забормотал спросонья холоп, – великий князь и царь всея Руси к себе жаловал!

– А чего же ты, пёс поганый, дрых тут заместо того, чтобы известить меня? – спросил Фёдор, положив на рукоять оружия руку.

– Так ведь это! – уж выставил руки холоп, готовясь защищаться. – Так ведь сам государь строго-настрого запретил сон ваш, сударь, тревожить!

Фёдор вскинул бровь, да с тем и направился к государю.

Иоанн уж восседал на троне в облачении монаршем. Подле него покоился неизменный посох резной.

– Велели явиться, добрый государь? – спросил опричник, приблизившись к владыке.

Иоанн подал руку, и Басманов припал губами к кисти.

– Молви-ка мне, Федя… – начал было царь да поднял взгляд, ибо в коридор вбежала нелепая фигура Стёпки-заики.

Басманов приметил перемену на лике государевом да обернулся следом.

– Не вели казнить, светлый государь, вели же добрую весть молвить! – произнёс Стёпка, да притом речь его была стройна и ладна.

Иоанн свёл брови, кивнул, повелевая продолжить.

– Святой отец к вам пожаловал! Отец Филипп! – доложил Стёпка, и вновь речи его были вольны от прежнего недуга.