Текст книги "Мятеж на «Эльсиноре»"

Глава XI

Я снова не мог заснуть. Я принял еще кремортартар. Я решил, что теплота постели раздражает мою крапивницу. А между тем, едва я переставал стараться уснуть, зажигал лампу и принимался за чтение, раздражение кожи ослабевало. Но оно снова возобновлялось, как только я гасил лампу и закрывал глаза. Так проходил час за часом, и в течение их, среди тщетных попыток уснуть, я прочел много страниц «Отшельника» Рони – занятие не слишком веселое, должен оказать, так как все время речь идет о микроскопическом и слишком тщательном исследовании измученных нервов, телесных страданий и умственных аномалий Ноэля Сервеза. Наконец я бросил роман, проклял всех французов-аналитиков и нашел некоторое утешение в более жизнерадостном и циничном Стендале.

Над головой я слышал ровные шаги мистера Меллера, ходившего взад и вперед. В четыре часа вахта сменилась, и я узнал старческое шарканье ног мистера Пайка. Полчаса спустя, как раз когда зазвонил будильник буфетчика, тотчас же остановленный чутким китайцем, «Эльсинора» накренилась в мою сторону. Я слышал лающие и рявкающие приказания мистера Пайка, и время от времени над моей головой раздавался топот многочисленных ног заколдованной команды, которая натягивала и наматывала канаты.

«Эльсинору» продолжало кренить, и вскоре в свой иллюминатор я увидел воду. Затем она выпрямилась и бросилась вперед с такой быстротой, что через кружок толстого стекла рядом со мной я слышал шипение и свист пены.

Буфетчик принес мне кофе, и я читал до рассвета и после него, когда Вада подал мне завтрак и помог одеться. Он тоже жаловался, что не мог спать. Его поместили вдвоем с Нанси в одной из кают средней рубки. Как описал Вада, маленькая каюта, вся стальная, делалась воздухонепроницаемой, как только закрывалась стальная дверь. А Нанси настаивал на том, чтобы дверь была закрыта. В результате Вада задыхался на верхней койке. Он говорил, что воздух делался таким спертым, что пламя на лампе, как бы высоко ни был поднят фитиль, начинало опускаться и почти отказывалось гореть. Нанси преблагополучно храпел все время, а он, Вада, не был в состоянии сомкнуть глаз.

– Он грязный, – говорил Вада. – Он свинья. Я больше не буду там спать.

Поднявшись на корму, я увидел, что «Эльсинора» со многими убранными парусами неслась по бурному морю под нависшим небом. Я нашел также мистера Меллера шагающим взад и вперед совершенно так же, как несколько часов тому назад, и мне стоило некоторых усилий сообразить, что он сменялся с вахты от четырех до восьми. Но он сказал мне, что проспал с четырех до половины восьмого.

– Дело в том, мистер Патгёрст, что я всегда сплю, как младенец… Это означает чистую совесть, сэр, да, чистую совесть.

И пока он изрекал эту пошлость, я чувствовал, что чуждое существо внутри его черепа наблюдает за мной, изучает меня.

В каюте капитан Уэст курил сигару и читал Библию. Мисс Уэст не показывалась, и я благодарил судьбу за то, что морская болезнь не присоединилась к моей бессоннице.

Не спрашивая ни у кого разрешения, Вада устроил себе уголок для спанья в дальнем конце большой задней каюты, загородив его прочно увязанной веревками стеной из моих сундуков и пустых ящиков из-под книг.

День был довольно-таки унылый, без солнца, с порывами дождя, непрестанным плеском волн о борт и перекатыванием воды через палубу. Взгляд мой был прикован к дверям кают-компании, и я мог видеть несчастных, промокших насквозь матросов каждый раз, как им давали какую-либо работу по уборке или подъему парусов. Несколько раз я видел, как кого-нибудь из них сбивало с ног и швыряло по палубе среди кипящей пены. И среди этих катающихся, цепляющихся, перепуганных людей прямой, не шатаясь, уверенный в своей силе и своем умении, двигался мистер Пайк или мистер Меллер. Ни одного из них никогда не валило с ног. Они никогда не отшатывались от брызг волны или более тяжелой массы падающей на палубы воды. Они питались другой пищей, воспитаны были в ином духе; они были железные по сравнению с жалкими отбросами человечества, которых они заставляли повиноваться себе.

Днем я задремал на полчаса в одном из больших кресел кают-компании. Если бы не сильная качка, я мог бы проспать там несколько часов, так как крапивница не беспокоила меня. Капитан Уэст, вытянувшись на диване в ковровых туфлях, спал завидным сном. Какой-то инстинкт, несмотря на глубокий сон, удерживал его на месте, а не валил на пол. Он слегка придерживал в одной руке наполовину выкуренную сигару. Я наблюдал за ним около часа, был уверен, что он крепко спит, и удивлялся, что он сохраняет свою удобную позу и не роняет сигару.

После обеда граммофона не было. Вторая вахта приходилась на долю мистера Пайка, на палубе. Кроме того, качка, как он мне сказал, была слишком сильна. Из-за нее иголка граммофона прыгала бы и царапала столь дорогие его сердцу пластинки.

А я не спал. Еще одна долгая мучительная ночь, и еще один тоскливый пасмурный день, и свинцовое неспокойное море. Мисс Уэст не было видно. Ваду тоже укачало, хоть он героически держался на ногах и пытался прислуживать мне со стеклянными, невидящими глазами. Я отправил его на койку и читал в продолжение бесконечно долгих часов, пока не устали мои глаза и мозг от бессонницы и переутомления не сделался словно пьяным.

Капитал Уэст – плохой собеседник. Чем больше я его вижу, тем больше сбит с толку. Я еще не нашел объяснения тому первому впечатлению, которое он произвел на меня. Он имеет вид и манеры существа высшего порядка, и все же я раздумываю над тем, не есть ли это только вид и манеры – и ничего больше. Совершенно так же, как при первой встрече с ним, пока он не раскрывал рта, я ожидал, что с его уст слетят слова несказанной мудрости и благости, и вместо того услыхал только светские пошлости, – так и теперь я почти вынужден был прийти к выводу, что породистый вид, мощный профиль и вся его аристократическая внешность не имеют под собой ровно ничего.

И все же, с другой стороны, у меня нет причин отказаться от первого впечатления. Он не проявил никакой силы, но ничем не проявил и слабости. Иногда я задаю себе вопрос: что скрывается за этими ясными голубыми глазами? Разумеется, мне не удалось отыскать какую-либо интеллектуальную основу. Я попытался испытать его на «Многообразии религиозного опыта» Уильяма Джемса. Он пробежал несколько страниц и вернул мне книгу с откровенным признанием, что она его не интересует. Своих книг у него нет. Видимо, он не любитель чтения. Тогда что же он такое? Я осмелился пощупать его относительно политики. Он слушал вежливо, говорил «да» и «нет», и когда я замолчал, совершенно обескураженный, он не сказал ни слова.

Как ни далеки были помощники от команды, капитан Уэст был еще более далек от своих помощников. Я не видел, чтобы он сказал мистеру Меллеру хоть слово, кроме «доброе утро, сэр» на палубе. Что касается мистера Пайка, который три раза в день сидит за одним столом с ним, то они разговаривают немногим больше. И меня удивляет то нескрываемое благоговение, с которым мистер Пайк, видимо, относится к своему капитану.

Еще одно. Каковы обязанности капитана Уэста? До сих пор он не делал ничего, кроме того, что принимал пищу три раза в день, выкуривал множество сигар и совершал ежедневно вокруг кормы прогулку в одну милю. Вся работа лежит на его помощниках – и работа тяжелая: – четыре часа на палубе и четыре часа внизу, днем и ночью, без всяких изменений. Я смотрю на капитана Уэста и поражаюсь. Он может часами валяться в качалке, глядя прямо перед собой, пока я дохожу до бешенства от желания спросить, о чем он думает? Иногда мне кажется, что он не думает вовсе. Я отказываюсь от него. Я не в состоянии разгадать его.

Совершенно унылый день: шум дождя и перекатывание волн через палубу… Я вижу теперь, что задача провести судно с пятью тысячами тонн угля вокруг мыса Горн – задача гораздо серьезнее, чем я думал. «Эльсинора» так глубоко сидит в воде, что снаружи она выглядит, будто бревно. Ее высокие шестифутовые стальные перила не могут помешать волнам нападать на нее. У нее нет живости и поворотливости, которую мы привыкли приписывать парусным судам. Наоборот, она так перегружена, что совсем омертвела, так что я с ужасом думаю о том, сколько тысяч тонн в этот день Северный Атлантический океан бросил на нее и влил через ее брызгающие шпигаты и звякающие борты.

Да, поистине унылый день! Оба помощника аккуратно чередовались на палубе и на своих койках. Капитан Уэст дремал в кают-компании на диване или читал Библию. Мисс Уэст все еще страдает морской болезнью. Я переутомил себя чтением, и безумие моего бессонного мозга граничит с меланхолией. Даже Вада имеет далеко не веселый вид, когда он сползает в известные промежутки времени со своей койки с больными, стеклянными глазами и старается угадать, не нуждаюсь ли я в его услугах. Я почти хотел и сам захворать от качки. Никогда не думал, что морское путешествие может быть до такой степени безрадостным.

Глава XII

Еще одно утро с пасмурным небом и свинцовым морем. И «Эльсинора», подняв половину своих парусов, звеня палубными дверцами и выплевывая воду из своих шпигатов, несется к востоку, к середине Атлантического океана. А мне не удалось заснуть в общей сложности и получаса. Так я очень скоро истреблю весь запас кремортартара на судне. Такой крапивницы у меня до сих пор не было. Я ничего не могу понять. Пока у меня горит лампа и я читаю, меня ничто не беспокоит. Как только я потушу лампу и задремлю, начинается раздражение, и у меня на руках вскакивают волдыри.

Мисс Уэст, может быть, и страдает морской болезнью, но не сонливостью, так как через короткие промежутки времени посылает ко мне буфетчика со свежей порцией кремортартара.

Сегодня меня постигло откровение: я разгадал капитана Уэста. Он – Самурай. Вы помните самурая, которого Г. Д. Уэллс описывает в своей «Современной Утопии»? Это высшая порода людей, сверхблагостных и сверхмудрых, которые обладают знанием и по праву являются хозяевами жизни и своих братьев-людей. Так вот такой и есть капитан Уэст. Позвольте мне все по порядку рассказать.

Сегодня у нас переменился ветер. В самый разгар юго-западного шквала ветер повернул к северу в одну секунду на восемь градусов, что равняется четверти круга. Подумайте! Представьте себе шквал, идущий с юго-запада. И представьте себе, что еще более сильный порыв ветра внезапно налетает на вас с северо-запада. Капитан Уэст заявил мне, что до этого мы шли через циклон, и можно было ожидать, что шквал испортит компас.

В непромокаемых сапогах и кожаных брюках, в зюйдвестке я некоторое время простоял, уцепившись за перила на мостике на корме, уставившись, как зачарованный, на несчастных матросов, которых то и дело по шею или с головой обдавало водой или швыряло по палубе, как соломенных, когда они натягивали и накручивали канаты, бессмысленно, слепо и с видимым страхом повинуясь мистеру Пайку.

Мистер Пайк был среди них, заставляя работать их и работая с ними. Он подвергался всем опасностям, каким подвергались они, но каким-то образом волны не сбивали его с ног, хотя несколько раз накрывали с головой. Тут было нечто большее, чем удача, так как дважды я видел его впереди целой шеренги матросов, стоявшим у самого шпиля. И дважды я видел, как ревущий Атлантический океан перекидывался через борт и накрывал людей. И каждый раз он один оставался на ногах, придерживая канат на шпиле, тогда как остальных, совершенно беспомощных, катало и швыряло в разные стороны.

Мне было почти весело смотреть, как они кувыркались, словно в цирке. Но я не предполагал, насколько серьезно положение, пока, при особенно сильном порыве ветра, когда море задымилось и побелело от ярости, два матроса не остались лежать на палубе. Одного унесли со сломанной ногой – это был Ларс Якобсен, слабоумный скандинавец, другого – Кида Твиста – подняли с окровавленной головой и без сознания.

Во время самого сильного шквала, стоя так высоко, что волны меня не достигали, я вынужден был цепляться за перила, чтобы меня не сдуло ветром. Лицо у меня от ветра сильно болело, и мне казалось, что ветер выдувает паутину из моего переутомленного бессонницей мозга.

И все это время, стройный, высокий, сохраняя свой аристократический вид под развевающимся клеенчатым плащом, с кажущимся безразличием, не отдавая никаких приказаний, по-видимому без всяких усилий приспосабливаясь к жестокой качке «Эльсиноры», капитан Уэст спокойно шагал по мостику.

Вот в этот-то момент разбушевавшегося шторма он и снизошел до того, чтобы сказать мне, что мы проходим через циклон и что ветер может вызвать девиацию компаса. Я заметил, что взгляд его был почти беспрестанно прикован к нависшему, покрытому тучами небу. Наконец, когда ветер, казалось, уже не мог дуть сильнее, он, по-видимому, нашел в небе то, что искал. Тогда-то я впервые услыхал его голос – морской голос, звонкий, как колокол, чистый, как серебро, и несказанно мягкий и сильный. Так должна была звучать труба архангела Гавриила. Ах, этот голос, покрывающий все звуки без всякого усилия! Могучие угрозы шторма, которые словно становились членораздельными от сопротивления «Эльсиноры», ревели в вантах, трепали крепко натянутые канаты о стальные мачты и из бесчисленных мелких канатов наверху извлекали адский хор резкого скрипа и визга. И среди всего этого бедлама звенел голос капитана Уэста, словно голос бесплотного духа, отчетливый, непередаваемый, мягкий, как музыка, и могучий, как голос архангела, призывающий на страшный суд. И этот голос услышали и поняли и рулевой у штурвала, и мистер Пайк, стоявший внизу по пояс в воде. И рулевой повиновался, и повиновался мистер Пайк, рявкая приказания несчастным, валившимся с ног людям, которые, по очереди, то катались, то поднимались и исполняли его приказания. И, подобно голосу, поражало лицо. Такого лица я никогда не видел раньше. Это было лицо бесплотного духа, целомудренное в своей ясности, озаренное величием силы и спокойствия. Быть может, это спокойствие больше всего и поразило меня. Оно было спокойствием того, кто прошел через бездну, чтобы благословить несчастных, измученных морем людей заверением, что все закончится благополучно. Это не было лицо воителя. Моему расстроенному воображению оно представлялось лицом высшего существа, которое стояло вне борьбы стихий и вне волнений разгоряченной крови.

Самурай явился среди грома и молний, оседлав крылья шторма, направляя тяжелую, огромную, изнемогающую в борьбе «Эльсинору» во всей ее сложной массивности, подчиняя смертных своей воле, которая была волей высшей мудрости.

Потом, когда смолк его удивительный голос архангела (пока люди выполняли его приказания), независимый, словно всем далекий и чуждый, еще более кажущийся аристократом, еще выше и стройнее в своем развевающемся непромокаемом плаще, капитан Уэст дотронулся до моего плеча и показал мне за корму, поверх шканцев. Я взглянул и не увидел ничего, кроме вспенившегося моря и туч, рвавшихся к морю в воздухе. И в то же мгновение шквал с юго-запада стих. Не было ни шквала, ни малейшего ветерка – ничего, кроме полного спокойствия в воздухе и тишины.

– Что это? – вскричал я, теряя равновесие от внезапного прекращения ветра.

– Перемена ветра, – ответил он. – Вот идет новый шквал.

И он пришел, пришел с северо-запада – сильный порыв ветра, шквал, такой атмосферический ошеломляющий толчок, который снова заставил «Эльсинору» протестовать всеми своими снастями. Этот порыв бросил меня на перила. Я чувствовал себя как соломинка. Поскольку я стоял лицом к этому новому шквалу, он втолкнул в мои легкие воздух с такой силой, что я задохнулся и вынужден был отвернуться, чтобы перевести дыхание. Человек у штурвала снова слушал голос архангела, и внизу на палубе мистер Пайк тоже прислушивался к нему и повторял его веления; а капитан Уэст, стройный, легкий, величаво сохраняя равновесие, медленно ходил по палубе, наклоняясь навстречу ветру.

Это было великолепно. Теперь я впервые познал море и людей, которые властвуют над ним. Капитан Уэст показал и оправдал себя. В разгар шторма и в самый критический момент он взял на себя управление «Эльсинорой», и мистер Пайк стал тем, чем он был в действительности, – старшим во главе кучки людей, погонщиком рабов, повинующихся некоему существу высшего мира – Самураю.

С минуту или около того капитан Уэст шагал взад и вперед по палубе, то слегка наклоняясь навстречу этому новому ужасному шквалу, то выпрямляясь, то поворачиваясь к нему спиной. Затем он сошел вниз, в каюту. Остановившись на минуту и взявшись за ручку двери рубки, он еще раз окинул взглядом побелевшее от ярости море и гневное, мрачное небо, которые он победил.

Десять минут спустя, проходя внизу мимо открытой двери кают-компании, я заглянул туда и увидел капитана Уэста. Непромокаемые сапоги и плащ исчезли; его ноги в ковровых туфлях покоились на подушке. Сам он сидел, откинувшись в большом кожаном кресле, и лениво курил, с широко раскрытыми, ушедшими вдаль, невидящими глазами или – если они видели – то нечто по ту сторону качающихся стен каюты и вне моего понимания. Я проникся глубоким уважением к капитану Уэсту, хотя теперь я знал его меньше, чем раньше, когда думал, что совсем его не знаю.

Глава XIII

Неудивительно, что мисс Уэст продолжала страдать морской болезнью, когда океан буквально превратился в фабрику, на которой налетавшие со всех сторон порывы ветра изготовляли самые отборные и монументальные образцы волн. Удивительно прямо, как бедная «Эльсинора»» подскакивает, ныряет, качается и вздрагивает, со всеми своими высокими мачтами и со всеми пятью тысячами тонн мертвого груза. Мне она представляется самой неустойчивой штукой, какую только можно себе представить, но мистер Пайк, с которым я теперь прохаживаюсь иногда по палубе, уверяет, что уголь – прекрасный груз, и что «Эльсинора» нагружена правильно, так как он сам наблюдал за ее нагрузкой.

Он иногда внезапно останавливается среди своего бесконечного хождения взад и вперед, чтобы наблюдать ее безумные прыжки. Это зрелище ему очень приятно, так как его глаза блестят, и какой-то свет словно озаряет его лицо и придает ему выражение, напоминающее экстаз. Я уверен, что «Эльсинора» заняла теплый уголок в его сердце. Он находит ее поведение изумительным и в такие минуты постоянно повторяет, что за ее нагрузкой наблюдал он сам.

Поразительно, насколько этот человек за долгие годы, проведенные на море, привык понимать его движения. В этом хаосе буйных перекрещивающихся волн, несомненно, есть известный ритм. Я чувствую этот ритм, хотя и не могу его уловить. Но мистер Пайк его знает. В этот день не раз, когда мы шагали взад и вперед и я не чувствовал, что нам угрожало что-либо особенное, он хватал меня за руку в ту минуту, как я терял равновесие, а «Эльсинора» валилась на бок и кренилась все больше и больше с размахом, который, казалось, никогда не должен был остановиться и который каждый раз прекращался совершенно внезапно, когда начинался соответствующий откат в обратную сторону. Напрасно старался я понять, как мистер Пайк предугадывает эти судороги, и мне теперь начинает казаться, что сознательно он их и не предугадывает. Он чувствует их, он знает их. Он, как и все, что касается моря, впитал их в себя.

К концу нашей прогулки я позволил себе нетерпеливо высвободить свою руку из неожиданно схватившей ее огромной лапы. Если за последний час «Эльсинора» хоть раз была спокойнее, чем в эту минуту, я этого не заметил. Итак, я стряхнул с себя поддерживающую меня руку, и в следующий момент «Эльсинора» вдруг кинулась на бок и зарыла несколько сот футов перил своего правого борта в волнах, а я покатился по палубе и с остановившимся дыханием налетел на стену капитанской рубки. У меня до сих пор еще болят ребра и одно плечо. Но как он мог знать, что это должно было случиться?

Он сам никогда не качнется, и кажется, что ему не грозит опасность упасть. Наоборот, у него такой излишек равновесия, что он постоянно одалживает его мне. Я начинаю питать большое уважение не к морю, а к морякам, не к той дряни, которая является рабами, заменяя моряков на наших судах, а к настоящим морякам, их властелинам – к капитану Уэсту и к мистеру Пайку – да, да, и даже к мистеру Меллеру, как бы он ни был мне неприятен.

Уже в три часа пополудни ветер, все еще свирепый, снова повернул к юго-западу. На вахте стоял мистер Меллер. Он сошел вниз и доложил о перемене ветра капитану Уэсту.

– В четыре часа мы повернем через фордевинд, мистер Патгёрст, – сказал мне, вернувшись, второй помощник. – Вы увидите: это интересный маневр.

– Но зачем же ждать до четырех часов? – спросил я.

– Так приказал капитан, сэр. В это время вахта будет сменяться, и мы сможем воспользоваться для работы обеими сменами, а не вызывать снизу отдыхающую смену.

И когда обе вахты находились на палубе, капитан Уэст, снова в своем клеенчатом плаще, вышел из рубки. Мистер Пайк с мостика командовал людьми, которые на палубе и на корме должны были работать с бизань-брасами, тогда как мистер Меллер со своей вахтой отправился вперед управляться с брасами фока и грота. Это был красивый маневр – игра рычагов, с помощью которых ослабляли силу ветра в задней части «Эльсиноры» и использовали ее в передней ее части.

Капитан Уэст не отдавал никаких приказаний и, по-видимому, совершенно не обращал внимания на происходившее. Он снова был особо привилегированным пассажиром, путешествующим для поправки здоровья. И несмотря на это, я знал, что оба офицера остро ощущают его присутствие и стараются проявить перед ним все свое искусство. Теперь я знаю роль капитана Уэста на судне. Он – мозг «Эльсиноры». Он стратег. Управление судном в океане требует большего, нежели несение вахт и отдача приказаний матросам. Матросы – пешки, а оба офицера – фигуры, с которыми капитан Уэст ведет игру против моря, ветра, времени года и морских течений. Он тот, кто знает. Они же – язык, с помощью которого он передает свои знания.

Скверная ночь – одинаково скверная для «Эльсиноры» и для меня. Ее жестоко избивает зимний Северный Атлантический океан. Я заснул рано, измученный бессонницей, но проснулся через час в бешенстве: вся моя рожа покрылась волдырями и была словно обожженная. Еще кремортартар, еще книжка, еще тщетные попытки уснуть, пока, незадолго до пяти утра, когда буфетчик принес мне кофе, я завернулся в халат и, как сумасшедший, бросился в кают-компанию. Я задремал в кожаном кресле и был из него выброшен сильным размахом накренившегося судна. Тогда я попробовал лечь на диван и мгновенно заснул, но так же мгновенно оказался сброшенным на пол. Я убежден, что, когда капитан Уэст спит на диване, он спит только наполовину. Иначе – как он может сохранять такое неустойчивое положение? Разве только и он, как мистер Пайк, впитал в себя море и его движения.

Я перебрался в столовую, забрался в привинченное к полу кресло и заснул, положив голову на руки, а руки на стол. В четверть восьмого буфетчик разбудил меня: пора было накрывать на стол.

Отяжелевший от короткого сна, я оделся и кое-как выкарабкался на корму в надежде, что ветер прочистит мои мозги. На вахте был мистер Пайк, который уверенно шагал по палубе, по-старчески шаркая ногами. Этот человек – чудо: шестьдесят девять лет, тяжелая жизнь, а силен, как лев. А между тем вот как он провел одну эту ночь: от четырех до шести пополудни – на палубе, от восьми до двенадцати – на палубе, от четырех до восьми утра – опять на палубе. Через несколько минут он будет сменен, но в полдень снова очутится на палубе.

Я облокотился на перила и стал смотреть вперед вдоль палубы, на ее скучное пространство. Все клюзы и шпигаты были открыты, чтобы ослабить непрестанный напор Северного Атлантического океана. Между потоками воды всюду виднелись полосы ржавчины. Деревянный брус, на котором держались бизань-ванты, занесло на перила правого борта, а по палубе носило огромную кучу веревок и снастей. Нанси и полдюжины матросов время от времени, трепеща за свою жизнь, возились над ней, стараясь ее распутать.

Лицо Нанси заметно побледнело от долгих страданий, и когда стена воды обрушивалась на палубу через борт «Эльсиноры», он всякий раз первый бросался к спасательной веревке, протянутой впереди и сзади через огромное пространство палубы.

Остальные, не отставая от него, бросали работу и тоже бежали спасаться, если можно назвать спасением возможность схватиться обеими руками за веревку, тогда как обе ноги выплывают из-под тебя, и ты во всю длину шлепаешься на шипящую поверхность ледяного потока. Неудивительно, что у этих людей столь жалкий вид. Как ни плохо выглядели они, когда явились на судно в Балтиморе, сейчас, после нескольких дней тяжелой работы на холоде и в сырости, они уже были окончательно пришиблены.

Время от времени мистер Пайк останавливался при повороте и со злобной насмешкой что-то отпускал в адрес измученных бедолаг. Сердце этого человека огрубело. Будучи сам железным, он многое перенес, и у него не осталось ни терпения, ни сострадания к этим несчастным существам, которым недостает его железной силы.

Я увидел глухого – того скорченного малого, чье лицо я описал уже как лицо слабоумного и жалкого фавна. Его большие, прозрачные, страдальческие глаза были более чем когда-либо полны страдания, лицо его еще больше похудело и осунулось. И все же это лицо выражало большую чуткость, энергию и трогательное желание угодить и исполнить требуемое. Я не мог не заметить, что, несмотря на его тяжкое слабоумие и исковерканное, тщедушное тело, он работал больше всех и всегда последним бросался к спасательной веревке и первым оставлял ее, чтобы по колено или по пояс в воде пробраться сквозь бушующие волны и приняться за огромную, безнадежную кучу спутанных канатов и снастей.

Я сказал мистеру Пайку, что люди выглядят более худыми и ослабевшими, нежели тогда, когда они пришли на судно, и он, помедлив немного с ответом, посмотрев на них свойственным ему взглядом скотопромышленника, сказал с отвращением:

– Конечно, это верно. Слабые людишки, вот что они такое! Никакой основы, никакой крепости! Малейший пустяк валит их с ног. В мое время мы бы разжирели на такой работе, как эта, только нам это не удавалось: мы так много работали, что это было невозможно. Мы только поддерживали себя в боевой готовности – вот и все. А что до этих подонков… Скажите, мистер Патгёрст, помните вы того человека, с которым я говорил в первый день нашего плавания и который сказал, что его зовут Чарлз Дэвис?

– Вы еще подумали, что с ним что-то неладно?

– Да, так оно и оказалось. Он теперь в средней рубке, вместе с сумасшедшим греком. Он не выполнит никакой работы за время плавания. Это клинический случай. В нем есть такие дыры, в которые я мог бы просунуть кулак. Я не знаю, что это – язвы, рак, раны от пушечных снарядов или еще что-нибудь другое. Но у него хватило дерзости сказать мне, что они появились уже после того, как он поступил на наше судно.

– А они у него и раньше были? – спросил я.

– Всегда. Поверьте моему слову, мистер Патгёрст, им уже много лет. Но он – чудак. Я наблюдал за ним в первое время, посылал его на ванты, брал его в трюм убирать уголь, приказывал делать все, что угодно, и он никогда не проявлял ни малейшего неповиновения. И только пребывание по уши в соленой воде доконало его, теперь он освобожден от работы на все время плавания. И за все время он получит жалованье, будет спать целыми ночами и ничего не делать все время. Ох, он здорово хитер, если так провел нас. А на «Эльсиноре» в результате стало еще на одного матроса меньше.

– Еще на одного? – воскликнул я. – Разве тот грек умирает?

– Вовсе нет. Он у меня через несколько дней будет стоять у штурвала. Я говорю о тех двух угрюмых хулиганах. Если бы мы сложили дюжину таких вместе, то не получили бы из них всех и одного настоящего человека. Я говорю это не для того, чтобы вас пугать, потому что пугаться тут нечего, а чтобы предупредить, что в это плавание у нас будет сущий ад. – Он замолчал и задумчиво посмотрел на свои разбитые суставы, как бы соображая, сколько в них еще осталось энергии, затем вздохнул и добавил: – Ну, я вижу, что работы для меня еще предостаточно.

Выражать мистеру Пайку сочувствие напрасно: его настроение от этого становится только мрачнее. Я попробовал, и он ответил мне так:

– Вы бы посмотрели на чурбана с искривлением спинного хребта в вахте мистера Меллера. Он настоящий олух и береговой лежебока и весит не больше ста фунтов; от роду ему не менее пятидесяти лет, он страдает искривлением спинного хребта, и он же – прошу покорнейше – на «Эльсиноре» сходит за опытного моряка. И что хуже всего, он заставляет вас это чувствовать – он дерзок, подл, это – ехидна, оса… Он ничего не боится, так как знает, что вы не посмеете его ударить из боязни сломать. О, это жемчужина чистейшей воды! Если вы не узнаете его по всем этим признакам, так запомните: его зовут Муллиган Джекобс.

После завтрака, будучи на палубе во время вахты мистера Меллера, я нашел еще одного настоящего работника. Он стоял на штурвале, маленький, крепко сбитый, мускулистый человек лет сорока пяти, с черными, седеющими на висках волосами, крупным орлиным носом, смуглый, с живыми, умными черными глазами.

Мистер Меллер подтвердил мое суждение, сказав, что этот человек – лучший матрос в его вахте, настоящий моряк. Он назвал его мальтийский «кокни», и я спросил почему. Он ответил:

– Потому что он – мальтиец и говорит, как настоящий кокни, на жаргоне лондонской черни, словно родился и вырос среди нее. И, поверьте мне, он знал, где раки зимуют прежде, чем пролепетал свое первое слово.

– А что, О’Сюлливан еще не купил непромокаемые сапоги Энди Фэя? – спросил я.

В эту минуту на корме появилась мисс Уэст. Она выглядела свежей и розовой как никогда, и если она страдала морской болезнью, то, во всяком случае, от этой болезни не осталось никаких следов.

Когда она подходила ко мне, чтобы поздороваться, я не мог не заметить еще раз ее легких, эластичных движений и прекрасной, гладкой кожи. Ее шея, которую открывали матросский воротник и белый, с мысом впереди, свитер, показалась моим утомленным бессонницей помутневшим глазам даже слишком крепкой. Волосы ее, под белой вязаной шапочкой, были гладко и тщательно причесаны. Одним словом, вся она производила впечатление такой аккуратной и холеной женщины, которого трудно было ожидать от дочери морского капитана, тем более только что вставшей с постели после приступа морской болезни. Жизненная сила – вот ее разгадка, вот преобладающая нота в ней – жизнь и здоровье! Я пари держу, что никогда ни одна унылая мысль не появилась в этой практичной, уравновешенной, разумной головке.