Текст книги "Языки Пао"

10

Зима на Брейкнессе была суровой и холодной, негустые облака бежали вниз по Реке Ветров, град, мелкий как песок, свистел в скалах. Солнце показывалось лишь ненадолго над громадным скальным зубом на юге долины, и почти весь день Институт Брейкнесса был погружен во мрак.

Пять раз приходила унылая зима, пока Беран Панаспер не приобрел основы образования в Институте.

Первые два года Беран жил в резиденции Палафокса, и все силы отдавал изучению языка. Его собственные представления о функции речи оказались для него бесполезными, ибо языки Брейкнесса и Пао различались слишком сильно. Язык Пао был из так называемых «полисинтетических», где корни, присоединяя приставки, суффиксы и окончания, меняли значение. Язык Брейкнесса был по своей сути «аналитическим», но уникальным в том отношении, что личность говорящего была как бы основой синтаксиса – это обеспечивало логическую стройность и простоту. Поскольку человеческое «я» подразумевалось всей структурой высказывания, отпадала необходимость в местоимении «я». Прочих личных местоимений также не существовало, за исключением некоторых конструкций третьего лица – хотя в действительности они состояли из существительных. В языке отсутствовало отрицание – вместо него существовало множество антонимичных пар, например, «иди» и «оставайся». Не было и пассивного залога – любая идея была обособленной: «ударить», «получить удар». Словарь был чрезвычайно богат словами, обозначающими мыслительные операции, но практически начисто отсутствовали лексические единицы, соответствующие эмоциональным состояниям человека. Если вдруг Магистр Брейкнесса решался приоткрыть свою индивидуалистическую камеру-одиночку и обнаружить перед собеседником свое настроение, он был вынужден прибегать к неловкому многословию.

Такие обычные для паонитов понятия, как «гнев», «радость», «любовь», «горе» в словаре Брейкнесса не имели аналогов. Однако были слова для обозначения сотни способов логического мышления – тонкости, непонятные для паонита. Различие это настолько поразило Берана, что временами он опасался за свою личность, за целостность своего «я». Недели напролет Фанчиэль объяснял, иллюстрировал, перефразировал, понемножку Беран усваивал чуждый ему образ мысли – и Брейкнесс становился для него все понятнее…

Однажды его призвал Палафокс и объявил, что познания Берана в языке достаточны для того, чтобы начать образование в Институте, что он должен незамедлительно стать учеником начальной ступени.

Беран вдруг почувствовал себя покинутым, брошенным… В доме Палафокса он чувствовал себя в безопасности, хотя ему было и невесело – что же будет в Институте?

Палафокс отпустил его, и через полчаса Фанчиэль уже проводил его к большому квадратному зданию из туфа, проследил, как он зарегистрировался и обосновался в комнате студенческого общежития. Затем Фанчиэль ушел, и с тех пор Беран не видел ни его, ни Палафокса.

Так начался новый период жизни Берана на Брейкнессе. До сих пор за его образованием следили домашние наставники-паониты. Никогда он не принимал участия в традиционном паонитском процессе обучения, когда тысячи детишек скандировали в унисон – младшие выкрикивали числа: «Ай! Шрай! Вида! Мина! Нона! Дрона! Хиван! Импле!», старшие распевали эпические саги, чем, в сущности, и ограничивалось все паонитское образование. Поэтому Беран, пройди он через это, мог бы быть еще более поражен обычаями Института. Здесь каждый юноша воспринимался как личность, как индивидуальность, как одинокая звезда в безбрежности Космоса. Беран жил сам по себе, обособленный от прочих во всем, что касалось рутины. Когда возникала случайная общая беседа, то для того, чтобы ее поддержать, необходимо было привнести в дискуссию новую и оригинальную идею. И чем менее ортодоксальной она была, тем более яростно ее атаковали. Тот, кто выдвинул идею, должен был ее защищать, не выходя, однако, из границ логики. Если это ему удавалось, его престиж увеличивался. Если юноша терпел поражение – его престиж существенно страдал.

Еще одна тема была популярна в студенческой среде – вопрос возраста и смерти. Строго говоря, это была запретная тема – особенно в присутствии Учителя – ибо на Брейкнессе никто не умирал от болезни или телесной немощи. Магистры путешествовали по всей Вселенной, множество их погибало насильственной смертью, несмотря на все средства защиты и удивительное вооружение. Большее число их, однако, проживало свою жизнь на Брейкнессе, не меняясь с годами – может быть, становясь лишь чуть более сухопарыми, угловатыми и костистыми. Но Время неумолимо приближало Магистра к особому статусу – Эмеритуса. Он становился все менее педантичным, более эмоциональным, его эгоцентричность начинала брать верх над социальной конформностью, учащались взрывы раздражения, гнева, и наконец, наступала настоящая мания величия – после этого Эмеритус исчезал.

Беран, стеснительный, с недостаточно беглой речью, поначалу удерживался от участия в диспутах. Совершенствуясь в языке, он понемногу начал вступать в беседы, и, миновав неминуемый период поражений в полемике, уже мог добиваться и успеха. Так впервые за все время своего пребывания на Брейкнессе он испытал чувство удовлетворения.

Взаимоотношения между студентами носили формальный характер – не были ни дружескими, ни враждебными. Юношей Брейкнесса весьма интересовала проблема деторождения, причем во всех возможных аспектах. Беран, на Пао усвоивший правила скромности, был вначале шокирован, но частые обсуждения со временем лишили сей предмет сладости «запретного плода». Он узнал, что престиж на Брейкнессе является результатом не только успехов в сфере интеллектуальной, но определяется также количеством женщин в гареме, числом сыновей, успешно прошедших тесты, степенью сходства их с родителем (психического и умственного), а также их успехами. Некоторые Магистры по этим показателям почитались особенно высоко, и чаще всего в связи с этим упоминалось имя Лорда Палафокса.

Когда Берану пошел пятнадцатый год, репутация Лорда Палафокса стала конкурировать с престижем Лорда Кароллена Вампелльта, Главного Магистра Института. Беран не мог побороть чувства некоей причастности к Палафоксу и потому гордился.

Через год-два после совершеннолетия юноше-студенту Института его родитель обычно дарил первую девушку. Беран, достигнув этого возраста, был юношей приятной наружности, – стройный, почти хрупкий. Волосы у него были темно-каштановые, глаза – серые и широко распахнутые, слегка печальные. По причине своего экзотического происхождения и врожденной застенчивости он редко принимал участие в студенческих сборищах, и без того нечастых. Наконец, Беран ощутил в крови волнение, предшествующее зрелости, и начал подумывать о том, какую девушку получит он от Палафокса. Однажды он в одиночестве брел в сторону космопорта. В тот день ожидалось прибытие транспортного судна с Джорнела, и Беран, придя как раз тогда, когда от борта находившегося на орбите корабля отделился лихтер, обнаружил, что в порту царит полнейшая суета. Отдельно стояли бесстрастными шеренгами женщины, чьи контракты закончились – с дочерьми и теми из мальчиков, кто не прошел тесты. Возраст женщин колебался от двадцати пяти до тридцати пяти лет. Теперь они возвратятся на родные планеты богатыми дамами, у которых впереди вся жизнь.

Нос лихтера ткнулся в раздвижные двери, из него гурьбой высыпали молодые женщины, оглядывая все вокруг с удивлением и подозрительностью, покачиваясь и приплясывая под ударами ветра. В отличие от тех, первых, чьи контракты завершились, эти были нервно возбуждены, они почти не скрывали страха, не выказывали повиновения. Они подозрительно озирались – хотели поскорее узнать, что это за мужчины, в наложницы которым они предназначаются. Беран глядел на эту картину в изумлении.

Командир дежурного отряда отдал отрывистый приказ, группа новоприбывших потянулась через все здание космопорта к столу регистрации. Беран подходил все ближе, боком протискиваясь к одной из девушек. Она взглянула на него глазами цвета моря, чуть зеленоватыми, но вдруг отшатнулась. Беран шагнул к ней – и остолбенел. Эти женщины изумили его. Было в их облике что-то смутно знакомое, словно ветер принес аромат – приятный, но забытый, из давнего прошлого. Он услыхал их речь. Этот язык он слишком хорошо знал.

Беран остановился рядом с девушкой. Она оглядела его враждебно.

– Ты – паонитка? – воскликнул Беран, пораженный. – Что делают паонитские женщины здесь, на Брейкнессе?

– То же, что и все прочие…

– Но такого никогда раньше не было!

– Ты слишком мало знаешь о Пао, – с горечью сказала она.

– Нет, нет, я – паонит!

– Тогда ты должен знать, что произошло там, на твоей родине.

Беран покачал головой:

– Я не был на Пао со времени гибели Панарха Аэлло.

Она говорила приглушенным голосом, озираясь вокруг:

– Тебе повезло, потому что дела плохи. Бустамонте – сумасшедший.

– Он отправляет женщин на Брейкнесс? Продает? – спросил Беран хрипло.

– Шесть сотен в месяц – из тех, кто выселен из родных мест или осиротел во время беспорядков.

Голос Берана отказывался служить ему. Он все никак не мог заговорить, но когда, наконец, заикаясь, вымолвил первые слова, шеренга женщин тронулась с места.

– Подожди! – крикнул Беран, быстро шагая рядом. – Что за беспорядки ты имеешь в виду?

– Я не могу мешкать, – с горечью сказала девушка. – Заключен контракт. Я продана. Я – вещь.

– Куда ты идешь? К какому лорду?

– Я передана в распоряжение Лорда Палафокса.

– Как тебя зовут? – настаивал Беран. – Скажи, как твое имя?

Смущенная, она не отвечала ничего. Еще два шага – и она исчезнет, слившись с безликой толпой.

– Как твое имя?

– Гитан Нецко, – бросила она через плечо и исчезла в дверях.

Беран медленно побрел прочь из космопорта – маленькая фигурка терялась в огромном склоне горы, он спотыкался, наклонялся вперед, преодолевая сопротивление ветра. Миновав несколько домов, он вошел в резиденцию Палафокса.

Перед дверью он слегка замешкался – перед его мысленным взором как живая встала высокая фигура обитателя этого дома. Он собрал все душевные силы и постучал по специальному щиту при входе. Дверь открылась, и он вошел.

В этот час Палафокс обычно бывал в нижних этажах. Беран спустился по знакомым ступеням, прошел памятные ему комнаты со стенами из полированного камня и драгоценной твердой древесины. В свое время дом показался ему унылым и мрачным – и лишь теперь он оценил его своеобразную утонченную прелесть, которая словно делала эту постройку неотъемлемой частью ландшафта.

Как он и ожидал, Палафокс сидел в своем кабинете, и, уже предупрежденный сигналом одного из множества своих «органов», ожидал Берана.

Беран медленно шагнул вперед, глядя прямо в неприветливое лицо, на котором застыло вопросительное выражение, немедленно заговорил о деле – хитрить с Палафоксом не имело никакого смысла.

– Я был сегодня в космопорту. Я видел паонитских женщин, которые находятся здесь по принуждению. Они говорят о беспорядках. Что произошло на Пао?

Палафокс с минуту молча изучал Берана, затем кивнул с выражением удовлетворения.

– Я вижу, ты достаточно вырос, чтобы часто посещать космопорт. Нашел ли ты какую-нибудь женщину себе по вкусу?

Беран прикусил губу:

– Меня волнует ситуация на Пао. Что там происходит? Никогда я не видел своих соплеменников настолько униженными…

Палафокс изобразил изумление:

– Но служить на благо Брейкнесса – никак не значит унизиться!

Беран, чувствуя, что одно очко в этой схватке он выиграл, продолжал с жаром:

– Ведь вы не ответили на мой вопрос!

– Да, это правда. – Палафокс придвинул стул. – Сядь. Я расскажу тебе, что происходит на Пао на самом деле.

Беран робко присел. Палафокс глядел на него, полузакрыв глаза.

– То, что рассказали тебе о бедах и беспорядках – лишь полуправда. Нечто в этом роде, конечно, имеет место – это досадно, но неизбежно.

Беран был озадачен:

– Засуха? Эпидемия? Голод?

– Нет. Ничего подобного. Лишь изменения в социальной структуре общества. Бустамонте отважился на принципиально новое, требующее изрядного мужества, предприятие. Ты помнишь вторжение вояк Батмарша?

– Да, но где…

– Бустамонте желает предотвратить любую возможность повторения этого постыдного факта в истории Пао. Он формирует военный корпус для обороны планеты. С этой целью он в качестве плацдарма избрал Химант Литторал на Шрайманде. Коренное население было перемещено. В этом регионе теперь проживает особая группа паонитов, которая воспитывается в воинственном духе и говорит на новом языке. На Видаманде Бустамонте предпринял аналогичные меры для создания мощного промышленного комплекса, чтобы Пао обрела независимость от Меркантиля.

Беран молчал, пораженный масштабами этих потрясающих планов. Но сомнения у него все еще оставались. Палафокс терпеливо ждал. Беран неопределенно пожал плечами, прикусил костяшки пальцев, и наконец выпалил:

– Но паониты никогда не были ни воинами, ни механиками, они сроду ничего не понимали в этих вещах! Как это удается Бустамонте?

– Ты должен помнить, – сухо сказал Палафокс, – что я являюсь советником Бустамонте во всех этих предприятиях.

Это встревожило Берана – между Палафоксом и Бустамонте явно существовала сделка. Беран подавил эти мысли, усилием воли загнав их в потаенный уголок сознания. Он лишь произнес подавленно:

– А была ли необходимость в перемещении коренного населения?

– Да. На этих территориях не должно оставаться ничего, что напоминало бы о старом языке и прежних обычаях.

Беран, урожденный паонит, знавший, что бедствия таких масштабов обычны для Пао, принял объяснения Палафокса как должное:

– А эти новые люди – они останутся истинными паонитами?

Палафокс выказал удивление:

– А почему бы нет? И по крови, и по рождению, и по воспитанию.

Беран открыл было рот, но в замешательстве не сказал ничего. Палафокс ждал, но Беран, явно удрученный, все-таки не мог найти логического выражения своим эмоциям.

– А теперь скажи мне, – тон Палафокса стал совсем другим, – как дела в институте?

– Очень хорошо. Я закончил свою четвертую курсовую работу, и ректор заинтересовался моим последним эссе на вольную тему.

– И какова же тема?

– Исследование семантического поля паонитского ключевого слова «настоящее» с попыткой перенесения его на образ мышления, характерный для Брейкнесса.

Голос Палафокса прозвучал резко:

– Как ты можешь с такой легкостью анализировать образ мышления людей Брейкнесса?

Беран, удивленный столь явным неодобрением, все же ответил смело:

– Несомненно, именно я – уже не паонит, и еще не человек Брейкнесса, но частица обоих миров – могу легче всего сравнивать.

– И может быть, даже легче, чем я?

Беран осторожно произнес:

– У меня нет оснований для подобного вывода.

Палафокс ответил ему тяжелым взглядом, затем рассмеялся:

– Я должен затребовать твое эссе и изучить его внимательно. Ты уже избрал основное направление твоей научной работы?

Беран покачал головой:

– Есть масса возможностей. Сейчас я поглощен историей человечества, возможностью существования общей модели развития, равно как и ее полного отсутствия. Но мне надо еще во многом разобраться, проконсультироваться со специалистами, и, может быть, в скором времени этот вопрос для меня прояснится.

– Похоже, тебя вдохновляют идеи Магистра Арбурссона, Телеолога.

– Да, я изучал его работы.

– И они тебя не заинтересовали?

Беран был осторожен:

– Лорд Арбурссон – Магистр Института Брейкнесса, я – паонит.

Палафокс издал короткий смешок:

– Форма твоего высказывания как бы ставит на одну доску два образа существования, не так ли?

Беран, удивленный придирчивостью Палафокса, ничего не отвечал.

– Ну, хорошо, – сказал Палафокс, все еще слегка недовольно, – кажется, ты уже нащупываешь собственный путь в науке и делаешь успехи. – Он оглядел Берана с головы до ног. – Ты зачастил в космопорт?

Беран, как истинный паонит, покраснел:

– Да.

– Настало для тебя время стать продолжателем рода. Несомненно, ты уже теоретически подкован?

– Студенты – мои ровесники редко говорят о чем-либо другом. Но, Лорд Палафокс, сегодня в космопорту…

– А, так вот в чем причина твоего волнения! Ну-ну, и как же ее зовут?

– Гитан Нецко, – тихо сказал Беран.

– Жди меня здесь, – Палафокс вышел из комнаты. Минут через двадцать он появился в дверях и сделал Берану знак идти следом.

Бочкообразный летательный аппарат уже ждал около дома. Внутри, свернувшись калачиком, затаилась маленькая жалкая фигурка. Палафокс взглянул на Берана.

– Наш обычай таков, что родитель дает сыну образование, его первую женщину и минимум беспристрастных советов. Ты уже сделал успехи на ниве просвещения, в этой машине – та, которую ты выбрал, машину также можешь оставить себе. А теперь совет – и запомни, никогда ты не получишь более ценного! Хорошенько контролируй эту паонитскую сентиментальность и мистицизм, что так въелись в твое сознание. Сдерживай эти импульсы, никогда не выпускай их наружу, никогда не давай им воли – иначе они в конце концов разрушат твои устои. – Палафокс обычным для Брейкнесса резким жестом вскинул руку: – А теперь я слагаю отныне с себя всю ответственность на твое будущее. Желаю тебе успешной карьеры и сотен сыновей, которые прославят твое имя своими достижениями, а также уважительной зависти равных тебе, – Палафокс церемонно и торжественно кивнул головой.

– Благодарю вас, – столь же церемонно ответил Беран, повернулся и пошел по направлению к машине.

Гитан Нецко вскинула на него глаза, затем отвела взгляд и засмотрелась на великую Реку Ветров.

Беран сидел молча, его сердце переполняли чувства, и он не мог говорить. Наконец он протянул руку и коснулся руки девушки, она была мягкой и прохладной, лицо ее – спокойным.

– Теперь я буду о тебе заботиться. Я – паонит…

– Лорд Палафокс приказал мне служить тебе, – сказала она бесстрастно.

Беран вздохнул. Он чувствовал себя несчастным, его одолевали сомнения

– вот они, паонитские сентиментальность и мистицизм, которые Палафокс советовал ему подавлять. Машину подхватил ветер, и вскоре она уже снижалась над его жилищем. С противоречивыми чувствами он проводил девушку в свою комнату. Они стояли посреди строгой небольшой комнатки, с неловкостью изучая друг друга. Беран произнес:

– Завтра я подготовлю более подходящую комнату, а сегодня уже поздно.

Глаза девушки раскрывались все шире, и вдруг она опустилась на кушетку и заплакала от одиночества, унижения и горя. Беран, преисполненный чувства вины, присел рядом. Он держал ее за руку, гладил, бормотал слова утешения, но она, казалось, их не слышала. Он впервые видел горе так близко – это чрезвычайно взволновало его.

Девушка говорила тихо и монотонно:

– Мой отец был добрым человеком, он и мухи никогда не обидел. Нашему дому было почти тысячу лет. Дерево почернело от времени и все камни поросли мхом. Мы жили возле озера Мерван, а за озером были луга тысячелистника и сливовый сад на склоне голубой горы. Когда прибыли чиновники и приказали нам уезжать, отец был поражен. Оставить наш старый дом? Да это шутка! Никогда! Но они произнесли лишь несколько слов, и отец побледнел от ярости и замолчал. Но мы не уехали… И когда они снова пришли… – ее грустный голос прервался, слезы горячо закапали на руку Берана.

– Все будет по-другому, я… – начал Беран.

– Это невозможно. И я тоже скоро умру.

– Нет, никогда не говори так! – Берану хотелось утешить девушку. Он гладил ее по волосам, целовал мокрые щеки. Юноша ничего не мог поделать – близость девушки волновала, и его ласки делались все более пылкими. Она не сопротивлялась, напротив, ласки утешали.

…Они проснулись ранним утром, небо все еще было стального цвета, склон – непроницаемо-черным, словно деготь. Река Ветров ревела во тьме. Чуть погодя Беран сказал:

– Ты так мало обо мне знаешь – и не хочешь узнавать?

Гитан Нецко уклончиво промолчала, и Беран почувствовал себя слегка уязвленным.

– Я – паонит, – сказал он. – Я родился в Эйльянре пятнадцать лет тому назад. Временно я живу на Брейкнессе, – он сделал паузу, ожидая, что девушка поинтересуется причиной, но она отвернулась, глядя на небо сквозь высокое узкое окно.

– Пока я учусь в Институте, – продолжал Беран. – До вчерашнего вечера я был в неуверенности – не знал, на чем буду специализироваться в дальнейшем. Теперь я это знаю. Я стану Магистром Лингвистики!

Гитан Нецко отвернулась от окна и поглядела на него. В ее глазах Беран не смог прочесть никаких чувств. Они были большими, зелеными как море, и ярко выделялись на бледном лице. Он знал, что она на год моложе его, но, встретив этот взгляд, почувствовал себя маленьким и глупым.

– О чем ты думаешь? – грустно спросил он.

Гитан пожала плечами:

– Почти ни о чем.

– Иди ко мне, – он наклонился над девушкой, целуя ее лоб, щеки, губы.

Она не сопротивлялась, но и не отвечала на поцелуи. Беран взволновался:

– Я не нравлюсь тебе? Я тебе неприятен?

– Нет, – мягко сказала Гитан, – как же это возможно? Ведь по условиям моего контракта с Брейкнессом мои чувства ничего не значат.

Беран резко вскочил:

– Но ведь я – не человек Брейкнесса! Я же говорил тебе! Я – паонит!

Гитан Нецко ничего не ответила и, казалось, целиком ушла в себя.

– Когда-нибудь я вернусь на Пао. Может быть, уже скоро – кто знает? И ты вернешься туда со мной.

Она снова не ответила. Беран начал выходить из себя.

– Ты мне не веришь?

– Если бы ты был настоящим паонитом, то понял бы, что верю, – глухо сказала она.

Беран умолк. Наконец ответил:

– Неважно, кто я, но я вижу, что ты не веришь мне.

И тут она взорвалась:

– Какая разница? С какой стати так гордиться тем, что ты паонит? Они

– беспозвоночные, червяки дождевые, они позволяют тирану Бустамонте разорять их жилища, убивать их – и пальцем не шевельнут, чтобы воспротивиться! Они спасаются, как овцы во время бури, поворачиваясь задницей к противнику! Некоторые убегают на другие континенты, другие, – она холодно оглядела Берана, – на другие планеты. И я не горжусь тем, что я – паонитка!

Беран мрачно поднялся, не глядя на девушку. Но вдруг увидел себя ее глазами и скривился: какое же он ничтожество! И ведь ему нечего сказать в свою защиту – ссылка на беспомощность и неведение была бы подобна овечьему блеянию, подлому и трусливому. Беран глубоко вздохнул и принялся одеваться. Вдруг он почувствовал прикосновение ее руки.

– Прости меня – я знаю, ты не хотел ничего дурного.

Беран покачал головой, вдруг ощутив себя тысячелетним старцем.

– Ты права – я не хотел ничего дурного. Но то, что ты сказала… В мире так много правд – и как выбрать одну?..

– Я ничего не знаю об этом множестве правд, – сказала девушка, – я знаю лишь то, что я чувствую, и еще знаю, что если бы я была в силах, я убила бы тирана Бустамонте!

Как только позволили Брейкнесские правила приличия, Беран появился в доме Палафокса. Один из сыновей хозяина, живущий в доме, приветствовал юношу, осведомился о его деле, но от обсуждения последнего Беран уклонился. В течение двух минут Беран, нервничая, ждал в строгой небольшой приемной в самом верхнем этаже дома.

Инстинкт велел ему быть осмотрительным и прощупать предварительно почву, но он знал – и от этого знания ощущал противную тошноту, – что ему явно недостаточно мастерства в области дискуссий. Наконец его вызвали и проводили вниз по эскалатору в отделанную панелями темного дерева комнату для утренних приемов, где сидел Палафокс в темно-синем платье и ел кусочки маринованных фруктов. При виде Берана выражение его лица не изменилось, он кивнул. Беран же со своей стороны сделал церемонный жест уважения и заговорил так серьезно, как только мог:

– Лорд Палафокс, я пришел к важному решению.

– Почему бы нет? Что в этом особенного? Ты достиг возраста, когда человек уже отвечает сам за себя, и ни одно твое решение не должно быть легкомысленным.

– Я хочу возвратиться на Пао, – сказал Беран резко.

Палафокс помешкал с ответом, но было уже ясно, что решение Берана не встретило в Палафоксе сочувствия. Затем он сказал крайне сухо:

– Я поражен отсутствием у тебя мудрости.

Снова недолгое молчание, и обмен тонкими подспудными токами. Но на решимость Берана это никак не повлияло.

– Я обдумал программу Бустамонте, и я обеспокоен. Да, она может принести очевидную выгоду, но во всем этом есть что-то ненормальное, неестественное.

Губы Палафокса скривились:

– Если допустить, что ты прав, что можешь ты противопоставить решимости Бустамонте?

– Я – истинный Панарх, не так ли? А Бустамонте – не более чем Старший Аюдор. Если я предстану перед ним, он обязан будет мне повиноваться.

– Теоретически – да, обязан. Но как ты докажешь, что ты – это ты? Ну предположим, что он объявит тебя сумасшедшим. Или самозванцем.

Беран молчал – вот этого-то он и не предусмотрел. А Палафокс продолжал безжалостно:

– Тебя уничтожат. Утопят. И чего ты достигнешь?

– Ну, допустим, я не обнаружу себя перед Бустамонте. Если бы я прибыл на один из островов – на Фераи или Виамне…

– Очень хорошо. Допустим, тебе удастся убедить некоторое количество людей в том, что ты – Панарх. Бустамонте будет продолжать сопротивляться. Ты можешь спровоцировать гражданскую войну. Если ты считаешь действия Бустамонте жестокими, то посмотри на свои собственные намерения в этом же свете.

Беран улыбнулся:

– Все-таки вы не знаете паонитов. Войны не будет. Бустамонте просто утратит всякую поддержку в народе.

Палафокс не удовлетворился объяснениями Берана.

– А если Бустамонте узнает о твоем прибытии, и корабль встретит отряд нейтралоидов, что тогда?

– Каким же образом он узнает?

Палафокс съел кусочек яблока и неторопливо сказал:

– Я сообщу ему об этом.

– Значит, вы пойдете против меня?

Палафокс улыбнулся своей неуловимой улыбкой:

– Никогда, если ты не будешь действовать вразрез с моими интересами, которые в данный момент совпадают с интересами Бустамонте.

– И каковы же ваши интересы? – закричал Беран. – Чего вы хотите добиться?

– На Брейкнессе – мягко сказал Палафокс, – не принято задавать такие вопросы.

С минуту Беран молчал. Затем отвернулся, воскликнув с горечью:

– Зачем вы привезли меня сюда? Зачем протежировали мне, помогли поступить в Институт?

Палафокс расслабился и сел поудобнее – причина конфликта прояснилась для него.

– В чем же тайна? Хороший стратег обеспечивает себя максимумом инструментов. Ты – козырная карта в игре против Бустамонте, если, конечно, возникнет надобность.

– И сейчас я больше вам не нужен?

Палафокс пожал плечами:

– Я не провидец – в будущем читать не в моей власти. Но мои планы относительно Пао…

– Ваши планы относительно Пао! – воскликнул Беран.

– …продвигаются гладко. И вот чего я достиг – ты больше не мой козырь, ибо теперь в тебе таится угроза успеху моего предприятия. В любом случае самое лучшее – это прояснить наши отношения. Я тебе никоим образом не враг, но наши интересы не совпадают. У тебя нет оснований для жалоб. Если бы не я, ты был бы уже мертв. Я обеспечил тебя пищей и кровом, дал прекрасную возможность для образования. И буду продолжать содействовать твоей карьере, если ты не предпримешь никаких действий против меня. Более мне нечего сказать.

Беран встал и отвесил церемонный поклон. Он собрался было выйти, но замялся и оглянулся. Встретив взгляд черных глаз, широко раскрытых и пылающих, он словно ощутил удар. Это был не тот предельно рационалистичный Магистр Палафокс – разумный, модифицированный, чей престиж уступал лишь авторитету Лорда Вампелльта – этот человек был незнаком Берану и совершенно непредсказуем, от него исходила такая сила, что все это противоречило всякому представлению о нормальности.

Беран возвратился к себе и нашел Гитан Нецко, сидящую на каменном подоконнике, с подбородком, упертым в колени, которые она обхватила руками. Девушка взглянула на него, и, несмотря на отчаяние, Беран ощутил приятное, незнакомое ему чувство властелина. Она была очаровательна – типичная паонитка с Вайнлэнда, стройная, хорошо сложенная, с чистой кожей и правильными, словно выточенными чертами лица. Выражение его невозможно было разгадать: Гитан ничем не проявляла своего отношения к нему, но так и полагалось на Пао, где интимные отношения юности исстари окутаны дымкой таинственности. Поднятая бровь может означать неистовую радость, а нерешительность и понижение голоса – абсолютное отвращение.

Беран сказал резко:

– Палафокс не разрешит мне вернуться на Пао.

– Нет? И что же теперь?

Он подошел к окну и мрачно поглядел в бездну, где клубился туман.

– А теперь – я улечу без его разрешения, против его воли! И сразу, как только представится возможность.

Она скептически оглядела его:

– А если ты вернешься на Пао, какова будет польза?

Беран покачал головой в сомнении:

– Не знаю наверное. Я надеюсь восстановить прежние порядки.

Она рассмеялась грустно, но без всякого оттенка пренебрежения:

– Потрясающее самомнение. Хотелось бы это видеть.

– Надеюсь, ты это увидишь.

– Но я совершенно не понимаю, как ты этого добьешься.

– Еще не знаю. Самое простое – буду просто отдавать приказы.

Увидев выражение ее лица, Беран воскликнул:

– Ты должна понять – я истинный Панарх! Мой дядя Бустамонте – убийца. Он умертвил моего отца, Аэлло.