Текст книги "Обнимай и властвуй [Черное кружево]"

– А чего еще вы могли от меня ждать?

– Может быть, благодарности? – предположил он.

– Благодарности? – возмутилась Фелиситэ. – Да за что?

– За то, что я рискую карьерой и планами на будущее, заступаясь за Оливье Лафарга.

– Вы поступили так – если на самом деле удосужились это сделать – только чтобы выполнить наш договор, согласно которому мне следует появляться на людях вместе с вами. Хотя вы, похоже, пошли гораздо дальше.

– Последнее, если я не ошибаюсь, случилось и по твоей вине тоже, – возразил Морган, сверкнув глазами.

– Я могла рассказать Валькуру о наших отношениях, даже проболтаться, что вы собирались провожать меня домой в тот вечер, но я уже не раз говорила, что не участвовала ни в каком заговоре против вас. Я не могла этого сделать, так же как И не могла приказать вылить ночной горшок на ваших солдат вон с того балкона.

Морган поднял голову, он выглядел озадаченным.

– Если вылить горшок велела не ты, тогда кто же?.. Валькур? Так я и думал.

– Да, Валькур! Теперь, когда вам уже до него не добраться, я могу об этом сказать.

– Похоже, мне придется собраться с мыслями, – проговорил Морган мягко, приближаясь к Фелиситэ. – Возможно, понадобится как следует разобраться в том, что ты сказала.

– В этом нет необходимости, – поспешно произнесла Фелиситэ. – Вам нужно только поверить мне.

– Боюсь, для этого я стал слишком циничным, слишком непорядочным. Поэтому я потребую доказательств.

– Где… где я их возьму? – голос Фелиситэ пресекся, она отступила назад, увидев, что он приближается к ней.

Морган протянул руку и, обхватив девушку за талию, притянул к себе.

– В этом деле, – тихо проговорил он, – я полностью полагаюсь на твое воображение.

Глава 9

Опасения Фелиситэ насчет того, как воспримут в городе известие о ее падении, оказались вполне обоснованными. В следующие несколько дней, когда она ходила к тюрьме, возвращалась домой или появлялась на рынке, с ней почти никто не разговаривал. Сосед, сообщивший об аресте отца, больше не появлялся в ее доме. Ей перестали приносить продукты, которые раньше обитателям дома Лафарга помогали выжить. Однажды, когда Фелиситэ, вместе с другими жителями города, пришлось явиться в резиденцию О'Райли, чтобы дать клятву на верность Испании, ей на глаза попалась веселая подружка, с которой она обучалась в монастыре. Молодая женщина даже не улыбнулась ей. Чопорно вскинув голову, она и ее муж тут же отвернулись, задев этим Фелиситэ за живое, подчеркнув ее сегодняшнюю роль изгоя среди людей, с которыми она раньше, с самого рождения, пользовалась одинаковыми правами. Их пренебрежение казалось не таким страшным в сравнении с оскорбительными насмешками, которые иногда бросали ей вслед на улицах или громко выкрикивали на рынке, но Фелиситэ восприняла это гораздо больнее, чем все остальное, что ей уже пришлось вынести.

Однако всеобщее презрение все-таки беспокоило ее меньше мысли о том, что слухи о ее отношениях с испанским офицером могут дойти до отца. Несмотря на то, что к нему никого не пускали, он мог разговаривать с охраной, ему могли передать записку, если дежурный офицер окажется в добром расположении духа, даже если он сам не имел права никому писать. Фелиситэ не решалась представить, как бы он к этому отнесся, какие муки пришлось бы ему испытать, не зная, в чем причина такого поступка дочери. Ей казалось просто немыслимым добавить это новое бремя к тем страданиям, которые пришлось испытать ему раньше, и к угнетенному состоянию духа, в котором он теперь находился.

Ее отец не отличался крепким здоровьем. По характеру он всегда оставался склонным к самокопанию пессимистом. Если он узнает, в силу каких обстоятельств случилось это падение дочери, если ему сообщат, что она пошла на такое ради его спасения, он почувствует себя еще хуже. Такая жертва, принесенная его дочерью, наверняка подорвет его здоровье. В его сегодняшнем положении, когда он неспособен выполнить отцовский долг и защитить собственную дочь, ему ничего не стоит серьезно заболеть или лишиться рассудка.

Наконец Фелиситэ нашла способ смягчить удар, если до отца дойдут какие-нибудь из городских слухов. В записке, которую ему передали вместе с едой, она с наигранной веселостью сообщила, что несколько испанских офицеров недавно поселились у горожан, а дом Лафарга удостоил честью сам заместитель О'Райли, некий полковник Морган Мак-Кормак. С большой осторожностью она подчеркнула преимущества сложившегося положения, написав, что у них теперь появится больше продуктов, а слуга полковника будет помогать по дому и сопровождать ее и Ашанти по городским улицам. Конечно, она не стала сообщать, что Валькуру пришлось уйти из дому. Она только вскользь упомянула о брате, так что отец мог предположить, что он находится здесь и у него все в порядке. Если Валькур не удосужился известить арестованного отца о своем предыдущем исчезновении, то он, скорее всего, не стал предупреждать его и на этот раз. Какой бы неприятной ни казалась Фелиситэ эта уловка, сейчас она заботилась лишь о здоровье отца.

Она не представляла, что будет делать, когда Оливье Лафарг узнает правду после освобождения, если его вообще когда-нибудь освободят. Этого дня еще предстояло дождаться. С тех пор как Морган поселился в доме Лафарга, прошло уже больше недели. Фелиситэ возвращалась домой в сопровождении Пепе, после того как отнесла в тюрьму еду для отца. Она не торопилась; теперь с обедом для Моргана не возникало никаких проблем, тем более что он часто задерживался в резиденции О'Райли дотемна. Прогулка на свежем вечернем воздухе показалась ей приятной. По старой привычке Фелиситэ захотелось обойти вокруг Оружейной площади, но потом она все-таки передумала – там она рисковала нарваться на очередное оскорбление. Поэтому, повернув обратно, девушка направилась в центр города.

План городских улиц около семидесяти лет назад, во время основания Нового Орлеана, наметил какой-то военный топограф. В отличие от извилистых улиц европейских городов они напоминали четкие прямые линии, направленные в сторону реки, с переулками, отходящими от них точно под прямым углом. Поэтому Фелиситэ могла легко обойти один из образовавшихся таким образом квадратов и вернуться в конце прогулки к дому Лафарга.

Обогнув приходскую церковь Святого Луи, она собиралась пересечь находившийся позади нее сад, откуда можно было попасть в ближайший переулок. Бросив взгляд на противоположную сторону улицы, Фелиситэ заметила фигуру в красном мундире, расшитом золотыми офицерскими галунами. Она тут же остановилась, укрывшись в тени поросшего мхом дуба. Пепе неподвижно замер рядом, втянув в себя воздух с довольно громким шумом. Приглядевшись, Фелиситэ узнала в офицере Моргана. Он был не один. На его руку опиралась какая-то дама – та самая, чей приезд она наблюдала в тот незабываемый день, когда отправилась в дом генерал-губернатора, чтобы встретиться с Морганом. Женщина, прогуливавшаяся рядом с полковником, была одета в черный шелк с золотистыми кружевами, покрывавшими юбку. Ее знакомые седые пряди, выделявшиеся на фоне черных волос, были собранны в высокую прическу, с золотыми заколками, на которых держалась мантилья. Ее осанка казалась величественной, а манеры – исполненными изящества и уверенности. Морган смотрел на нее очарованным взглядом, прикрыв загорелой ладонью тонкие белые пальцы, лежавшие на рукаве его мундира.

Пепе явно что-то знал о том, невольной свидетельницей чего стала Фелиситэ. Она искоса посмотрела на слугу быстрым взглядом.

– Какая очаровательная дама. Интересно, кто это может быть?

– По-моему, мадемуазель, – осторожно ответил Пепе, – это маркиза де Талабера.

– Надо же. Это, вероятно, какой-нибудь испанский титул?

– Вы правы. Он перешел к ней от мужа – маркиза. Этого доброго человека, к сожалению, уже нет в живых.

– Она выглядит довольно привлекательно. Пепе наклонил голову.

– Палому считают одной из самых красивых женщин Старого и Нового Света.

Имя, которое произнес Пепе, в переводе означало «голубка». Оно казалось совсем неподходящим для такой женщины, поскольку сразу заставляло вспомнить о «грязных голубках», как часто называли уличных проституток. Бросив на Пепе удивленный взгляд, Фелиситэ переспросила:

– Палома?

– Ее называют так из-за волос, мадемуазель, – ответил слуга с непроницаемым выражением лица, – а потом, это сравнение всегда казалось ей забавным.

– Понимаю, – кивнула Фелистэ, хотя сомневалась, что действительно что-то поняла. Однако ей не следовало показывать слуге, насколько ее интересует то, что она сейчас видит. Ей незачем беспокоиться, если Моргану Мак– Кормаку захотелось прогуляться с испанской дворянкой на виду у всего города. Фелиситэ искренне надеялась, что эта дама будет развлекать его весь оставшийся вечер.

Тем не менее, если бы ей не довелось увидеть Моргана с другой женщиной, она, возможно, повела бы себя не так любезно, встретив Хуана Себастьяна Унсагу, когда до дома оставалось всего несколько ярдов. Выступив из-под арки, он преградил ей дорогу и, помахав шляпой у самой земли, расшаркался перед девушкой. Она ответила на приветствие с апломбом, на который только была способна, не обращая внимания на залившую щеки краску.

– Мадемуазель Лафарг… Фелиситэ! Мне необходимо было увидеть вас, поговорить с вами.

– С какой целью? – Она слегка тряхнула головой, попытавшись улыбнуться.

– Чтобы убедиться, что вы счастливы, что вас на самом деле устраивает это… соглашение между вами и моим другом Морганом.

Фелиситэ посмотрела в сторону Пепе.

– Мне лестно, что вы так заботитесь обо мне, но я просто не знаю, как ответить на ваш вопрос.

– Скажите правду! Смею ли я просить у вас так много? Подарите мне несколько бесценных минут, поговорив со мной наедине.

Пока Фелиситэ обдумывала ответ, Пепе повернулся к ней с легким поклоном.

– Простите, мадемуазель, я вас оставлю. Позовите меня, если вам что-то понадобится.

Человек, которого Морган называл Бастом, подождал, пока слуга удалился достаточно далеко, чтобы не слышать их разговор. Впрочем, Пепе не ушел совсем, он наблюдал за ними, остановившись под балконом дома Лафарга. Хуан Себастьян обернулся к Фелиситэ, его лицо с тонкими чертами казалось необыкновенно серьезным.

– Такая неожиданная перемена взглядов, когда вы раньше презирали моих земляков, а теперь позволяете одному из них делить с вами постель, не укладывается у меня в голове. Мне остается только предполагать, что вас каким-то образом принудили к этому.

– Успокойтесь, – сказала Фелиситэ, слегка улыбнувшись, – ваши слова просто нелепы.

– Простите, если я обидел вас. Только мне казалось, вы слишком хороши, слишком милы, чтобы…

– Прошу вас, – перебила девушка, сделав короткий нетерпеливый жест, и отвернулась в сторону.

– Я больше не стану так говорить, если вам это неприятно. Каковы бы ни были эти причины, я отнесусь к ним с уважением. Скажите только, могу ли я чем-нибудь вам помочь?

– Я благодарю вас за заботу, только, по-моему, это вам не под силу.

– Хорошо, пусть будет так. Мне известно, что вы остались одна, у вас нет родственников-мужчин, которые могли бы позаботиться о вас. Но вы полностью можете рассчитывать на меня, если кто-нибудь причинит вам боль, если вам вдруг понадобится защитник.

– Защитник? – Фелиситэ широко открытыми глазами посмотрела на испанца.

– Вы можете не сомневаться, Фелиситэ, я всегда буду защищать вас с любовью и преданностью.

– Это… ни на что не похоже, мне еще не приходилось сталкиваться с подобными вещами. Я просто не знаю, что вам сказать.

– Скажите только, что вы согласны.

– Но, лейтенант Унсага, то, что мне придется сменить покровителя, представляется мне в высшей степени невероятным.

– Этого никто не знает. Говорят, судьба слепа, точно так же как и правосудие.

Хуан Себастьян снова поклонился и быстро зашагал прочь. Фелиситэ смотрела ему вслед с озадаченным лицом, меж бровей у нее зa лe глa глубокая складка. Его последние слова, болеетого, весь тон их разговора, беспокойным эхом отдавались в ушах девушки. Неужели он заподозрил, что представляют собою ее отношения с Морганом? Или дело заключалось в том, что испанец не мог поверить, что она вступила в союз с ирландцем по своей воле, ради возвышенной идеи, придуманной ею самой? Между этими двумя предположениями не было особой разницы, однако ей на всякий случай следует относиться с осторожностью к Хуану Себастьяну Унсаге.

Морган вернулся раньше обычного. Сняв с помощью Пепе камзол, жилет и портупею со шпагой, он ополоснул лицо водой, а потом присоединился к Фелиситэ, ожидавшей его в гостиной. Вскоре, за бокалом вина, они завели отвлеченный разговор о высоких материях. Фелиситэ энергично обмахивалась веером из листьев палметто, стараясь одновременно прикрыть лицо, занять руки, а также разогнать влажную духоту, неподвижно висящую в воздухе. Ей показалось, что Морган несколько раз бросал на нее проницательные взгляды, однако его замечания касались только общих тем: разгрузки судов с оружием и амуницией, рапортов об усилившемся в заливе морском разбое, об ограблении колонистов из отдаленного прихода, возвращавшихся домой после присяги на верность испанской короне. Но, как бы там ни было, девушка почувствовала облегчение, когда их пригласили обедать.

Стол теперь украшали многочисленные вкусные блюда, однако Фелиситэ сегодня не могла похвастаться аппетитом. Напряжение, возникшее между ней и Морганом, с каждой минутой становилось все более явным. Лицо сидевшего напротив мужчины сделалось задумчивым, он взмахом руки отказался от десерта, предложенного Пепе. Играя бокалом с остатками вина, Морган наблюдал, как Фелиситэ старалась воздать должное приготовленной кухаркой запеканке. Она с трудом проглотила последний кусочек и отодвинула тарелку. Пепе как по команде тут же подошел, чтобы взять ее со стола.

– Вы будете пить кофе в гостиной? – спросил он.

– Он слишком горячий, – покачала головой Фелиситэ.

– Как вам будет угодно, мадемуазель. А вы, мой полковник?

– Спасибо, не надо. – Моргану явно хотелось, чтобы слуга ушел. Подождав, когда Пепе удалился из комнаты быстрыми шагами, он принялся массировать плечо.

Фелиситэ искоса наблюдала за ним. Теперь его раной занимался Пепе, поэтому она уже несколько дней не видела плечо без повязки. Морган, казалось, предпочитал просто не обращать на рану никакого внимания. Фелиситэ предполагала, что она понемногу заживает, однако не могла этого утверждать с полной определенностью. Прежде чем как следует обдумать, что ей следует говорить, она неожиданно для себя спросила:

– Ваша рана все еще болит?

В ответ Морган посмотрел на нее удивленным и в то же время насмешливым взглядом. Его губы медленно искривились в улыбке.

– Нет, но эта царапина все время чешется, будь она трижды проклята. По-моему, твои нитки пора вытащить.

– Это можно сделать очень легко.

– Да, только Пепе наверняка начнет волноваться, получив такое задание, и тогда он запросто наломает дров.

– Вероятно, мне придется сделать это самой. – Тут же пожалев о своем предложении, Фелиситэ добавила: – Я не обижусь, если вы откажетесь.

Морган отрицательно покачал головой, пристально посмотрев на девушку.

– Я не представляю, кто может справиться с этим лучше тебя.

Фелиситэ принесла шкатулку для рукоделия, и они направились в спальню Моргана. Сняв рубашку, он опустился в низкое кресло. Фелиситэ взяла ножницы и приблизилась к нему. Медленными осторожными движениями она обрезала бинты, поддевая их острыми словно иглы, концами ножниц для вышивания, стараясь не оцарапать кожу. Наконец она сняла мягкую подкладку и увидела длинный розовый порез, покрытой чистым струпом, в котором четко виднелись швы из черной шелковой нитки. Держась одной рукой за здоровое плечо Моргана, Фелиситэ наклонилась, чтобы положить обрезки бинтов на стоявший рядом столик. При этом она случайно дотронулась до его щеки округлой грудью, скрытой лифом платья, и тут же отпрянула назад.

Морган посмотрел на нее снизу вверх задумчивым взглядом и обвил руками ее узкую талию, скользя по сжимающим ее пластинам корсета из китового уса. Затем дотронулся до расширяющихся книзу кринолинов, удерживающих юбки на бедрах.

– Почему женщины носят такие штуки? – удивленно спросил он.

– Потому что это модно.

– Ты хочешь сказать, потому что какой-то придворной даме со здоровенной задницей захотелось, чтобы остальные женщины выглядели не лучше ее и напоминали лошадей с корзинами на боках?

– Весьма галантное сравнение. Я должна поблагодарить вас за него.

– Ну, я-то отлично знаю, что твоя фигура куда стройнее, – насмешливо успокоил он девушку. – Я только удивляюсь, как тебе удается так здорово менять внешность.

– Может быть, вы предпочли бы, чтобы я ходила в ночной рубашке? Или носила бриджи, как мужчина?

– Хотел бы я на это посмотреть. Впрочем, мне больше понравился тот наряд, в котором ты появилась на маскараде. А насчет того, что бы я предпочел…

– Я сама это знаю, – с сарказмом перебила Фелиситэ. – Вы были бы счастливы, если бы я ходила вообще без одежды.

Морган снова провел руками по пластинам корсета, сжимавшим грудную клетку.

– Должен признать, так будет… удобнее.

Его прикосновение и тон, каким он произнес эти слова, вызвали у девушки нервную дрожь, заставив ее испытать чувство, сходное с напряженным ожиданием. Фелиситэ попыталась не обращать на это внимания, поддев концом ножниц вросшую в кожу шелковую нитку, стягивающую края раны. Она разрезала ее и, ухватив за узел, вытащила.

Морган наблюдал за ее ловкими движениями несколько долгих минут. Когда ей осталось снять два последних шва, он снова испытующе посмотрел ей прямо в глаза.

– Как мне стало известно, сегодня вечером ты разговаривала с Бастом.

– Вы, конечно, узнали об этом от Пепе? – Фелиситэ неожиданно резким движением выдернула нитку.

– Ты угадала. – Морган с сомнением посмотрел на пальцы девушки в тот момент, когда она сжала его плечо, взявшись за узелок на нитке.

– Как бы там ни было, – ответила она жестким тоном, – но я не люблю, когда за мной шпионят.

– За тобой никто не шпионил. Эта встреча показалась Пепе несколько необычной, и он решил, что мне будет интересно о ней узнать.

– А он не сообщил вам, что я еще встретила патера Дагобера вместе с иезуитом Антонио? Они прогуливались рядом с лазаретом, и я разговаривала с ними обоими.

– Об этом он не упоминал, как, впрочем, не сказал, какой важный разговор состоялся у тебя с Бастом, если тот решил подойти к тебе на улице, вместо того чтобы нанести визит, как подобает дворянину.

– Уверяю вас, наш разговор был весьма невинным! Вероятно, куда более невинным, чем ваша беседа с неотразимой Паломой в это же самое время.

С удивлением заметив, что Морган даже не вздрогнул от ее слов, оставшись сидеть в прежней позе, Фелиситэ с неожиданной небрежностью выдернула последнюю нитку вместе с кусочком струпа, присохшего к узлу.

– Кто тебе об этом сказал?

– Никто. Я сама видела вас.

– Тогда кто же за кем шпионил?

– Я не шпионила, – воскликнула девушка, – я возвращалась из тюрьмы домой, когда случайно увидела вас вместе с этой сеньорой.

Они обменялись гневными взглядами. Фелиситэ чуть пошевелилась, словно собираясь уйти, однако Морган обхватил ее талию еще крепче, вынудив остаться на месте. Вместо того чтобы сопротивляться, она неподвижно замерла на месте, хотя выражение ее карих глаз стало еще неприязненней.

Наконец Морган коротко кивнул.

– Хорошо, я понял, чего ты хочешь. Если я расскажу тебе об Изабелле, тогда ты, в ответ на мою любезность, может, все-таки объяснишь, чего добивался от тебя Баст?

– Мне безразлично, с кем вы гуляете, будь то мужчина или женщина…

– Я в этом не сомневаюсь. Что ж, тогда…

– Но, – поспешно добавила Фелиситэ, – я выслушаю ваш рассказ, потому что эта женщина кажется мне необычной.

– Так оно и есть, – ответил Морган, слегка улыбнувшись, хотя его слова прозвучали сухо. Немного ослабив хватку, он продолжил: – Раньше ее звали Маурин Элизабет О'Коннелл. Она родилась в Ирландии. Ее отец был фермером, а еще он разводил чистокровных скаковых лошадей. Когда Маурин исполнилось тринадцать лет, к ним приехал пожилой испанец, чтобы купить несколько кобыл. Он приобрел одну или две лошади, а заодно и дочь коннозаводчика. Он увез девочку в Мадрид, где целых пять лет держал ее в уединении, называл маленькой голубкой и учил разным вещам, одни из которых оказались для молодой девушки полезными, а другие – нет. После смерти супруги он женился на Маурин, и она сделалась Изабеллой де Эррара, маркизой де Талабера. Через восемь лет маркиз умер. Поскольку у него не было других наследников и детей от первого брака, ей досталось все, что ему принадлежало.

– Она не похожа на ирландку, – заметила Фелиситэ, когда Морган умолк.

– Да, скорее не похожа. Если она вообще на когото похожа, так это на знатную испанскую сеньору, кем она и является на самом деле. Постарайся это понять. Маркиз позаботился о том, чтобы ее приняли при дворе. Он повсюду возил ее с собой, учил управлять поместьями, ездить верхом, стрелять, владеть шпагой. Сам того не подозревая, он заодно готовил ее к самостоятельной жизни после его смерти. Для Паломы не существует никаких правил, кроме тех, которые устанавливает она сама.

– Вы хотите сказать, что она… она не соблюдает условности или даже ведет себя распутно?

– В прямом смысле этих слов – нет. Я не слышал, чтобы она совершила подлость или причинила кому-то зло, а я знаком с ней с детства, мы вместе играли на лугах наших отцов, которые были соседями. С другой стороны, ей приходилось иметь дело со многими мужчинами в самых различных обстоятельствах. Разумеется, она вовсе не святая…

Фелиситэ посмотрела на Моргана сквозь опущенные ресницы. Из его слов невозможно было понять, кем для него являлась эта женщина раньше или оставалась теперь. Фелиситэ интересовалась этим, конечно, только из чистого любопытства.

– Понятно, – сказала она, – значит, я оказалась свидетельницей встречи друзей детства?

– Можно назвать это и так. Теперь твоя очередь. Фелиситэ посмотрела на Моргана отсутствующим взглядом и неохотно начала:

– Баст всего лишь беспокоился, счастлива ли я сейчас. Он считает, что вы… что наши близкие отношения установились слишком быстро, и при нынешних обстоятельствах, особенно после ареста отца, это кажется ему странным. Я попыталась его успокоить, но он, похоже, не слишком поверил моим словам.

– Почему? Из-за чего ты так решила?

– Он… Он оказался так добр, что даже предложил мне покровительство, если я вдруг захочу отказаться от вашего.

Негромко выругавшись, Морган впился пальцами в талию девушки еще сильнее, заставив ее испуганно охнуть. Услышав это, он тут же ее отпустил.

– Прости, – отрывисто бросил он, – а еще прости меня за то, что тебе пришлось вынести такое оскорбление.

– Меня никто не оскорблял, – ответила Фелиситэ, вздернув подбородок. – Если на то пошло, его забота глубоко тронула меня.

– Вот как? – Казалось, Морган обдумывал, как ему следует поступить с лейтенантом Унсагой. – По-моему, мне придется отправить его ловить контрабандистов в окрестных болотах.

– Вы этого не сделаете, – неуверенно проговорила Фелиситэ, глядя в его потемневшие зеленые глаза.

– Почему же? Там он может пригодиться, как и в любом другом месте.

– Но… он же ваш друг!

– Верно. Однако всему есть предел. Я никоим образом не собираюсь делить тебя с другим мужчиной, Фелиситэ!

– Вы не можете управлять моими мыслями, – бросила она и попыталась вырваться.

Молниеносным движением Морган привлек ее к себе и встряхнул так, что она, потеряв равновесие, упала к нему на колени. Приподняв ладонью ее подбородок, он устремил пристальный взгляд в ее широко открытые карие глаза.

– Правда? – тихо спросил он, прежде чем впиться ртом в ее губы.

Суд над заговорщиками начался в конце сентября. Председательствующие судьи побывали у арестованных в камерах, чтобы допросить их со всей тщательностью. Они старательно вникали в каждую деталь их поведения, взглядов и поступков, начиная с момента прибытия в Новый Орлеан Уллоа и кончая позорным днем 28 октября 1768 года, когда в городе произошла революция. При этом каждое слово допрашиваемых заносилось в протокол. Наконец искушенные в науках господа с чувством удовлетворения удалились. Затем в тайных комнатах они выслушивали свидетелей обвинения. По двое на каждого из арестованных, они давали показания против Никола Шавена де Лафреньера – главного прокурора при французских властях; Жана– Батиста Нойана – племянника Бьенвилля и зятя главного прокурора; против плантаторов Пьера Каресса и Пьера Маркиса; против Жозефа Милье – богатого купца. Также доставили под конвоем свидетелей, дававших показания относительно действий Жозефа Пти, Бальтасара Масана, Жюльена-Жерома Дуката, Пьера-Арди де Буабланка, Жана Милье, Пьера Пупе и, наконец, Оливье Лафарга.

За все это время никто из арестованных не появлялся в суде; никто из них не видел людей, дававших против них обвинительные показания. Впрочем, это не имело большого значения. Участники заговора действовали столь открыто, об их делах знало столько людей, что им было просто бесполезно отрицать свои поступки. Из двенадцати человек почти все с гордостью признали за собой ту роль, которую им приписывали. Защищаясь, они ссылались на утверждение, что совершили преступления, в которых их обвиняли, являясь французскими подданными, и поэтому неподсудны испанским законам. В доказательство своей правоты они подчеркивали, что Уллоа не заявил официально о вступлении в управление колонией, не представил верительных грамот во время пребывания в должности губернатора и что они сами не присягали на верность королю Испании, оставаясь связанными клятвой, данной французскому королю, до тех пор пока их не освободили от нее на торжественной церемонии, устроенной вскоре после прибытия О'Райли.

Легкость, с которой Морган разбил эти аргументы, когда на них попробовала сослаться Фелиситэ, вызывала теперь медленно растущее беспокойство. Что бы ни заявляли арестованные, они находились в руках испанского суда, и если власти признают аргументы в их защиту неубедительными, решив осудить их по испанским законам, кто сможет им в этом помешать?

Главного обвинителя, выступавшего от имени короля Испании, звали дон Феликс дель Рей. Он уже провел два королевских суда в Санто– Доминго и в Мексике. Все отзывались о нем как о грозном человеке. Говорили, что он собирался выдвинуть против двенадцати подсудимых обвинение в государственной измене, на основании уложения Альфонсо XI, являвшегося первым законом седьмого титула первой Партиды. Этот закон предусматривал смертную казнь с конфискацией имущества для тех, кто подстрекал к восстанию против короля или государства, а также тех, кто взял в руки оружие под предлогом расширения собственной свободы или прав, вместе с теми, кто оказывал им пособничество или укрывал их. Суд, как заявил обвинитель, будет скорым и справедливым.

Тем не менее дни тянулись один за другим, складываясь в недели. Некоторая надежда на счастливую судьбу арестованных появилась, когда Брод, работавший в суде печатником, поклялся, что печатал прокламации с призывом к восстанию по распоряжению старшего интенданта Фуко. Его отпустили после того, как он показал приказ с соответствующей подписью. Что касается самого Фуко, он упорно отказывался отвечать на вопросы судей, коменданта Обри или самого О'Райли и требовал, чтобы его судили во Франции. По слухам, желание его собирались удовлетворить, и он сейчас ждал, когда придет корабль, который доставит его на родину. Если подобное снисхождение будет оказано и другим подсудимым, все еще может кончиться не так уж плохо.

Наступило время штормов в прямом и переносном смысле. Ежедневно ветер с залива приносил лохматые черные тучи, проливавшиеся теплым дождем, превратившем улицы в непролазные топи и удручающе действовавшем на горожан. В порту недосчитались многих судов. Большинство потерь приписывали коварным ветрам и течениям Карибского моря, однако моряки, плававшие на кораблях, которым посчастливилось добраться до родной гавани, рассказывали истории о разбойниках, промышлявших в этих теплых голубых водах. Казалось, их воображение особенно распалял один корабль, ходивший под красным флагом с изображением летящей птицы с черепом в когтях и называвшийся «Ворон». Говорили, что даже отпетые флибустьеры из тропических портов бледнели, если речь заходила о нем. Капитан «Ворона» не знал, что такое пощада. Люди из его команды не слишком распространялись насчет того, что они видели, когда этот корсар захватывал какой-нибудь корабль. Однако ходили слухи о том, как они жестоко насиловали женщин и как вырывали детей из рук матерей, чтобы разрубить их на куски и скормить акулам.

Фелиситэ вышла из низкой двери находящейся во дворе кухни и бросила взгляд на закрытое низкими облаками небо. Порыв ветра осыпал ее дождем тяжелых капель с черного эвкалипта, простершего свои ветви над домом. Многие листья на дереве уже сделались ярко-красными. Приближалась осень. По утрам в воздухе ощущалась прохлада, даже если дождь, идущий почти непрерывно, неожиданно прекращался. Впрочем, к полудню становилось достаточно тепло. В течение еще нескольких недель дом можно будет не топить, хотя придется постоянно соскребать серую плесень, которая то и дело появлялась на поверхности кожи и покрывала пятнами льняные ткани.

К вечеру дождь перестал. Однако серый, с белесым оттенком, цвет неба не оставлял большой Надежды на то, что эта столь желанная передышка продлится слишком долго. Грустно вздохнув, Фелиситэ стала пробираться к арке, ведущей к лестнице наверх.

– Мадемуазель, ваш отвар.

Ашанти торопливыми шагами догнала хозяйку, предложив ей чашку с темной жидкостью, от которой шел пар. Фелиситэ взяла ее с недовольной гримасой. Однако это варево, приготовленное служанкой, которое ей приходилось пить ежедневно, оказалось довольно действенным средством. Месячные пока приходили с завидной регулярностью.

Ашанти с довольным видом наблюдала, как Фелиситэ сделала несколько глотков.

– Полковник должен скоро вернуться, – сообщила она. Фелиситэ кивнула без особой радости.

– Ему, наверное, понравится филе из говядины, которое мы сейчас готовим, а заодно суп с креветками и пирог с устрицами.

– Иначе —и быть не может, если нам пришлось провести на кухне столько времени.

– Вы решили, о чем будете разговаривать с ним после обеда?

– Находить тему, которая бы не вызвала у него возражений, с каждым днем становится все труднее. Французское искусство, французские вина и французская литература уже исчерпали себя. Французский театр он отвергает как неприличный, французская опера кажется ему довольно сносной, но…