Текст книги "Обнимай и властвуй [Черное кружево]"

Глава 10

Немного позже, когда вернулся Морган, Фелиситэ коекак сумела вернуть себе самообладание. К этому времени имена пятерых французов, приговоренных к повешению, уже передавались шепотом из дома в дом, о них слуги узнавали заодно с хозяевами, и вскоре в Новом Орлеане не осталось ни единого человека, который бы не произнес этих имен.

Лафреньер, Нойан, Каресс, Марки, Милье-младший.

Едва Морган вошел, Фелиситэ поднялась ему навстречу с вопрошающим взглядом бархатисто-карих глаз. Голос ее звучал сипло, когда она сдержанно спросила:

– Значит, это правда?

– В зависимости от того, что ты имеешь в виду. Увы, судьи признали их виновными.

– К чему их приговорили?

– Пятерых отвезут на ослах на площадь, чтобы там повесить. Собирались казнить шестерых, но после того как Виллера хватил апоплексический удар, их стало на одного меньше.

– Говорят, его заколола штыками охрана.

– По официальной версии он умер от апоплексии, – поправил ее Морган с жестокой иронией. – Между прочим, суд предал его память вечному поруганию. Можешь себе вообразить, этого покойника представлял на суде специальный поверенный, чтобы оспаривать обвинения, выдвинутые против памяти о нем.

Чем могла быть вызвана такая нелепая мера? Мелочной злобой или стремлением оставаться «справедливыми» даже в мелочах – этого но мог определить никто. Но сейчас Фелиситэ беспокоили вопросы поважнее причины смерти Виллера и того, как к ней отнеслись.

– А что будет с остальными?

Морган, избегая ее взгляда, пробормотал:

– Из оставшихся семерых одного приговорили к пожизненному заключению, двоим дали по десять лет, а четверым по шесть. Кроме того, всех приговорили к конфискации имущества в пользу короля и вечной высылке из испанских владений. Все остальные жители колонии получили полное помилование с целью положить конец этой истории.

– А что… что будет с отцом?

– Его приговорили к шести годам заключения в крепости эль Морро на острове Куба.

У Фелиситэ перехватило дыхание, из груди вырвался непроизвольный стон. Шесть лет! Сможет ли Оливье Лафарг с его не слишком крепким здоровьем выдержать так долго?

– Эль Морро? Но это место мало чем отличается от подземной темницы.

– Да, его не назовешь приятным, но в тюрьмах просто не может быть иначе. – Морган отвернулся, освобождаясь от камзола. – По крайней мере он останется жив, чтобы просить о снисхождении, чего не скажешь о тех пятерых, кого повесят завтра.

– Завтра! Но почему вдруг такая спешка? – Фелиситэ последовала за Морганом в спальню, где он в сердцах швырнул камзол на кровать.

– Чем скорее это сделают, тем быстрее все закончится. Это может пойти нам на пользу, если мы взялись наводить порядок в колонии твердой рукой.

– И О'Райли больше не придется выслушивать мольбы жителей Нового Орлеана?

– И это тоже.

– Боже мой! – воскликнула Фелиситэ, с трудом сдерживая охватившее ее неистовство. Сделав несколько быстрых шагов, она подошла к окну и глубоко вдохнула вечерний воздух.

Послышался тихий шорох одежды, Морган приблизился и встал позади нее.

– Тебе этого мало? Ты надеялась, что твоего отца отпустят на свободу?

– Вы выполнили вашу часть договора, – ответила она с напряжением в голосе.

– К черту этот договор! – Он взял ее за руку и повернул к себе. – Сейчас я беспокоюсь о тебе.

– И напрасно. Я это переживу, как все остальные.

– Но сейчас? Когда твои надежды не оправдались и ты упала духом? Фелиситэ…

О том, что он собирался сказать дальше, оставалось только догадываться, ибо в эту минуту в дверях появился Пепе. Однако потом они оба испытывали какое-то неясное и в то же время томительное желание. Этого оказалось достаточно, чтобы ночью, когда они лежали в постели, Фелиситэ протянула руку через разделяющее их пространство и ласково провела пальцами по груди Моргана, как будто желая привлечь его к себе.

Он затих. Фелиситэ ощущала ладонью биение его сердца, но при этом не могла понять, дышит он сейчас или нет. Она заскользила рукой по волосам на груди, по твердому и плоскому животу. Наконец Морган медленно и глубоко вздохнул. Этим порывом чувств Фелиситэ двигала благодарность и сознание необходимости исполнить долг чести, но в то же время она ощущала, как внутри нее быстро нарастает предвкушение удовольствия. Она придвинулась ближе к Моргану, приподнявшись на локте, так что медово-золотистое покрывало из шелковистых душистых волос накрыло их обоих. Фелиситэ прикоснулась к его губам, в то время как ее пальцы дотронулись до теплой и напряженной мужской плоти.

Подняв руку, Морган запустил пальцы в ее волосы, а другой обнял ее, проводя ладонью по бедрам. Сладостная и трепетная истома охватила их обоих, когда они крепко прижались друг к другу в темноте этой ненастной ночи. Их вздохи, казалось, слились воедино, когда они с какой-то непонятной осторожностью постепенно привыкали к этому слепому ощущению, пока его тепло и тайна не проникли в их кровь. Сжимая Фелиситэ в объятиях, Морган вошел в нее, связывая их обоих цепью наслаждения. Их тела двигались вместе до тех пор, пока не достигли томного безумного экстаза. Порывы становились все неистовей, а руки Моргана теперь сжимали Фелиситэ словно два стальных обруча. Он перевернулся, оказавшись сверху, и вошел в нее еще глубже, заставив каждый ее нерв затрепетать от острого наслаждения, накатывающегося волнами.

Фелиситэ ощущала, как экстаз все сильнее охватывает ее, словно бурный темный поток. Он поднимался все выше, постепенно приближая ее плоть к невидимому взрыву. Он наполнял ее, окружал со всех сторон, затягивал в напряженную пучину, черную как ночь. Она вцепилась Моргану в плечи, обхватила ногами его изборожденную шрамами спину, и единственное, что позволяло ей благополучно преодолеть эту бездонную пропасть, было ощущение того, что она сейчас не одинока.

Потом они лежали в той же позе, в которой им довелось испытать блаженство, прислушиваясь к собственному тяжелому дыханию. Широко открыв невидящие глаза, Фелиситэ чувствовала, как ее исподволь охватывает тревога. Каким простым представляла она раньше соединение мужчины и женщины. Возможно, это действительно было так для некоторых людей. При других обстоятельствах, с другим мужчиной и в другое время она, может быть, не пережила бы ничего подобного. Однако сейчас, рядом с этим ирландским наемником Морганом Мак-Кормаком, желание плоти стало поистине опустошающим. Мысль о том, что она сама заставила считать это наслаждение пороком, который необходимо терпеть, не приносила ей облегчения. Конечно, она могла найти и другие оправдания. Негодование тоже сыграло свою роль, так же как ненависть и страх. Только что они могли изменить? Да и изменится ли вообще что-нибудь?

Фелиситэ долго лежала неподвижно, пытаясь уснуть, но сон не приходил. Даже когда ей это наконец удалось, она так и не смогла отдохнуть, потому что ее все время преследовали опустошающие и изнуряющие кошмары.

Поэтому, увидев, как в комнату начал пробиваться утренний свет, она испытала чувство, близкое к облегчению. Судя по тому, с какой преувеличенной энергией Морган соскочил с кровати и стал надевать мундир, он пережил этой ночью те же самые ощущения.

Вопреки установившейся традиции он надел шпагу, не успев позавтракать.

– Ты уже уходишь? Так рано? – тихо спросила она.

– Ничего не поделаешь. О'Райли приказал всем явиться на службу. Сегодня в городе усилят патрули, а к казармам, где держат арестованных, и на Оружейную площадь пошлют несколько специальных нарядов.

Фелиситэ села на кровати, прикрыв грудь покрывалом.

– Он, конечно, не ожидает, что жители поднимут восстание?

– Такую возможность никогда нельзя сбрасывать со счетов. Арестованным сочувствуют даже некоторые испанские офицеры, оставшиеся здесь после бегства Уллоа: Наварро, Гайарре и Лойола.

– Неужели… казнь будет публичной? Морган поправил шпагу и взял камзол.

– Как еще можно показать людям, что не следует бросать вызов испанской короне?

– О да, конечно. Для устрашения казнь следует устроить в тот час, когда на площади соберется как можно больше людей.

– Время еще не назначено. Негр, который обычно исполняет обязанности палача, на сей раз отказался, поэтому придется искать кого-нибудь еще. Ты, конечно, не собираешься туда идти?

– Почему же? Эти люди – друзья моего отца.

– Такое зрелище вряд ли доставит удовольствие женщине.

Она наградила Моргана холодным взглядом.

– Если я туда пойду, так это вовсе не ради зрелища, а по той же причине, почему люди сидят у постели умирающего, чтобы он не оставался одиноким.

– Как тебе будет угодно. – Морган потянулся за треуголкой, висевшей на гвозде. Потом он несколько минут вертел ее в руках, с задумчивым выражением лица глядя на колышущуюся золотую бахрому.

Если он обдумывал, как еще ее предупредить, он нашел неплохой способ. Приблизившись к кровати, Морган горячо поцеловал Фелиситэ в губы и, быстро повернувшись на каблуках, вышел из комнаты.

В этот день время, казалось, тянулось невероятно медленно. Фелиситэ несколько раз посылала горничную Мари узнать, что происходит на площади перед церковью. Всякий раз девушка возвращалась с одним и тем же ответом: ничего, никаких признаков деятельности. Казнь пришлось отложить из-за поисков нового палача. Поскольку исполнить его работу никто так и не согласился, незадолго до полудня было принято решение заменить повешение расстрелом, и О'Райли сразу подписал необходимые распоряжения.

Мари вернулась с очередной новостью. Говорили, что О'Райли, потому ли, что его стала мучить совесть, или ему, возможно, захотелось показать себя гуманным человеком, дал понять, что не слишком огорчится, если Нойан, племянник Бьенвилля, исчезнет из камеры. Однако Жан-Батист Нойан как настоящий герой отказался принять столь бесчестное освобождение в то время, как его земляки останутся в неволе. Он предпочел жить или умереть вместе с друзьями.

Когда в городе наконец началось движение, оставаться в неведении стало практически невозможно. Топот шагов солдат, стекавшихся к центру, и громкие слова команд могли встревожить любого, за исключением глухих и слепых. Вскоре послышался медленный размеренный бой барабанов. Это означало, что осужденных вывели из старых французских казарм и повезли на площадь. Грохот становился все сильнее, разносясь эхом по улицам города и отражаясь от стен окружающего его частокола. В этот нескончаемо долгий день узкие городские закоулки казались не слишком оживленными, а сейчас они вообще словно вымерли, после того как жители разошлись по домам и заперли двери. В этой угрюмой тишине шаги Фелиситэ, торопливо идущей в сопровождении Ашанти по направлению к Оружейной площади, звучали неестественно громко. Девушка как будто чувствовала презрительные взгляды сотен глаз, наблюдавших за ней из-за закрытых ставней.

Оказавшись на площади, Фелиситэ увидела, что она не совсем одинока. Зрителей действительно было немного – дюжины две или чуть больше людей, в абсолютном молчании стоявших под теплыми лучами осеннего солнца. Все устремили взгляды на пятерых приговоренных, медленно приближавшихся к ним верхом на ослах. Их руки были связаны за спиной, а по обеим сторонам этого печального шествия двигался многочисленный конвой гренадеров.

На другой стороне площади стоял О'Райли; В расшитом блестящими галунами мундире с многочисленными орденами он всем своим видом выражал напряженное внимание. Рядом, справа от него, находился мэр города и несколько других чиновников. Слева стоял полковник Морган Мак-Кормак, позади виднелась группа военных, в том числе двое офицеров с серебряными жезлами в руках, что свидетельствовало об их принадлежности к окружению генерал-губернатора.

На парадном плацу перед офицерами выстроился огромный отряд испанских солдат – несколько тысяч человек. Образовав каре, они окружили Оружейную площадь так, что ее центр остался свободным. С неподвижными, словно вырезанными из дерева, лицами и непроницаемыми взглядами, они стояли в боевом построении, непреодолимым барьером отделяя горожан от приговоренных, оказавшихся внутри каре словно в живой тюрьме.

Ослы, на которых привезли осужденных, остановились. Приговоренным помогли спуститься и, выстроив цепочкой, провели на середину площади. Вперед выступил судебный секретарь. Держа в руках трепещущие на теплом ветерке бумаги, он по-испански прочитал приговор, который тут же перевели на французский язык. Потом копию приговора вручили городскому глашатаю, и он с суровом видом, стараясь заодно выразить собственную важность, огласил его содержание, громко выкрикивая слова, обращаясь попеременно к войскам и собравшейся немногочисленной кучке горожан.

Как только смолк его громкий и чистый голос, послышалась команда и вперед выступил взвод солдат. Осужденных поставили на колени спиной к солдатам. Командующий взводом офицер со скрежетом вынул из ножен шпагу. По его приказу солдаты выставили вперед мушкеты, уже заряженные заранее, и взяли их на плечо. Офицер высоко поднял шпагу и, бросив еще одну отрывистую команду, резким движением опустил ее вниз.

Раздался дружный залп. На одежде приговоренных появились яркие расплывающиеся пятна крови. Повалившись ничком, они забились в конвульсиях, а потом затихли. Никто из них не произнес ни слова, никак не выказал страха или слабости. Их спокойная ненаигранная стойкость перед лицом бесмысленной и позорной смерти отозвалась болью и жалостью в сердцах многих из присутствующих. И все-таки это было единственное, что помогло всем вынести зрелище этого полного краха.

Фелиситэ не предполагала, что Морган сегодня вернется рано. После приведения приговора в исполнение все недовольные, те, кто принимал участие в заговоре и остался на свободе, могли задумать отомстить, нанести удар в ответ на казнь своих товарищей. Поэтому поступило распоряжение закрыть все заведения, торгующие крепкими напитками, а заодно – кофейни, игорные залы и другие места свиданий и порока. Поскольку город находился на военном положении, обязанность следить за исполнением этого приказа возложили в первую очередь на военных, а не на гражданские власти, значит, и на Моргана тоже. Фелиситэ не могла представить, чтобы он оставил службу, как бы сильно ни переживал из-за сегодняшних событий. Поэтому, когда она услышала, как он поднимается по лестнице спустя менее часа после ее возвращения, ее охватила тревога.

Она лежала на кровати, думая о Кубе, о том, как ей попасть на этот остров, постаравшись перебраться туда одновременно с отцом. А если Морган сумеет добиться перевода в Гавану, тогда он может взять ее с собой. Услышав шаги, Фелиситэ соскользнула с постели и расправила складки на юбке. Не надевая туфель, которые она сбросила, прежде чем лечь, девушка поспешила в гостиную.

Морган стоял посреди комнаты с каким-то свертком под мышкой. Когда он обернулся, его лицо показалось ей изможденным, зеленые глаза выражали тоскливую безысходность.

Фелиситэ остановилась, опершись рукой о спинку резного кипарисового кресла.

– Что это? Почему ты вернулся?

– Присядь, Фелиситэ, – проговорил Морган бесстрастным тоном, словно отдавая приказ.

– Почему? – спросила она. Не получив ответа и ни о чем не догадавшись по выражению его лица, она посмотрела на сверток, который он принес. По размеру и неправильной форме он походил на камзол, в который завернули несколько предметов. Прошло какое-то время, прежде чем Фелиситэ поняла, что это. Она вновь посмотрела Моргану в глаза, потом, почувствовав, как перестают слушаться ее налившиеся тяжестью конечности, упала в кресло.

Морган подошел ближе. Встав на одно колено, он положил вещи, которые держал в руках, на подол ее платья. Бархатный камзол табачного цвета развязался, и ее глазам предстала пара туфель, табакерка с крышкой, покрытой перегородчатой эмалью, переплетенная книга стихов Вергилия и шпага. Эти вещи, уже далеко не новые и тем не менее бесконечно ей дорогие, принадлежали Оливье Лафаргу. Девушка стала перебирать их дрожащими пальцами.

– Фелиситэ, – проговорил Морган тихим грудным голосом, – мне больно об этом говорить, но я должен сообщить, что твой отец мертв.

– Мертв? – спросила она без всякого выражения. – Но как? Как это могло случиться? Он же получил только шесть лет тюрьмы…

– Он сам наложил на себя руки. Кто теперь узнает, почему? В тюрьме с человеческим разумом происходят странные вещи.

Фелиситэ широко открыла глаза, почувствовав по тону его голоса, что Морган чего-то недоговаривает.

– Как… как это случилось?

– Зачем вдаваться в подробности? – ответил он, подавшись назад. – Это случилось. Вот и все.

– Нет, не все, – резко возразила Фелиситэ, – я должна знать. – Мысль о том, что он может что-то скрывать и во что может вылиться эта попытка, заставляла ее проявить настойчивость.

– Не надо, Фелиситэ. Помни его таким, каким видела в последний раз, и удовлетворись этим.

– Его убили охранники? Они закололи его, как Виллера?

– Нет. Я же сказал, он покончил с собой этой ночью.

– Это удобно, правда? Может быть, все продумали заранее? Может, ему кто-нибудь помог? В таком случае я, наверное, оказалась полной идиоткой, если относилась к тебе с благосклонностью ради того, чтобы отец остался жив, а ты все это время думал, как с ним покончить. Это была твоя мысль или тебе ее подкинул О'Райли? Может, ты вообще не разговаривал с генерал-губернатором?

– Хватит! – заорал он. – Ты сама не понимаешь, что говоришь.

– Не понимаю? Прошлой ночью, когда я спала с тобой в одной постели, мой отец умер в камере непонятной смертью. Прошли уже почти сутки, за это время успели расстрелять пятерых его друзей, а мне только сейчас сообщают, что отца больше нет в живых. И ты вдобавок не желаешь ничего объяснять. Что еще остается мне думать?

– Ты можешь думать что угодно, но так было на самом деле. Прошлой ночью у Оливье Лафарга на мгновение помутился рассудок, и он повесился на бечевке, которой кто-то перевязал сверток с чистым бельем. Никто не прикасался к его телу, до тех пор пока его не вынули из петли сегодня утром и похоронили в неосвященной могиле. Никто.

– Похоронили? То есть… вы успели сделать даже это? – Фелиситэ посмотрела на Моргана с нескрываемой ненавистью.

– Это сделали по моему приказу. Когда человек вешается, на него потом не слишком приятно смотреть, Я решил оградить тебя от этого зрелища.

– Ты приказал избавиться от тела отца, не посоветовавшись со мной, не позволив мне забрать его домой или хотя бы обрядить для похорон, не позволив соседям и друзьям, не говоря уже обо мне, попрощаться с ним? Ты приказал похоронить его без напутствия патера и поминальной молитвы?

– Он совершил самоубийство, Фелиситэ. Ему все равно отказали бы в церковных обрядах и не позволили похоронить на кладбище.

– И поэтому ты велел бросить его в яму и закопать словно животное?!

– Фелиситэ, не надо. – Морган попытался взять ее за руку. – Не мучай себя так. То, что случилось, было неизбежно, в таких случаях нужно действовать тихо и как можно скорее.

Фелиситэ вырвала руку и вскочила с кресла.

– Не трогай меня! – закричала она. – Убирайся и оставь меня в покое!

Поднявшись с колен, Морган несколько минут молча смотрел на нее, потом сказал:

– Я попрошу Ашанти, чтобы она пришла к тебе.

– Мне никто не нужен.

– И тем не менее. – Направляясь к двери, он оглянулся. – Что бы ты сейчас ни думала, Фелиситэ, я очень сожалею.

– Обойдусь без твоей жалости, – бросила она в ответ. Из-за слез, мутной пеленой застилавших глаза, ей казалось, что его фигура слегка расплывается. – Теперь, когда отец умер, ничто не помешает мне сказать, что я тебя презираю. Никогда в жизни я еще не ненавидела когонибудь так, как тебя.

– Я это знаю, – кивнул он. – Я всегда это знал.

– Если так, тогда ты поймешь, что тебе больше незачем здесь появляться!

Не говоря ни слова, Морган вышел, тихо закрыв за собой дверь.

Уже начало темнеть, когда Фелиситэ в сопровождении Ашанти с большим букетом блестящих осенних листьев добралась до места, где Оливье Лафарг обрел вечный покой. Находившееся за низкой оградой кладбища Святого Луи, оно не было ничем отмечено, за исключением большой бочки, венчающей могильный холм, Из-за не прекращавшихся в течение нескольких недель дождей водоносный слой в этой болотистой местности поднялся настолько высоко, что гроб приходилось укреплять, чтобы он не всплывал в заполненной водой могиле. Увидев разбросанные вокруг щепки, Фелиситэ решила, что бочки с железными слитками оказалось недостаточно и могильщикам пришлось пробить дыры в досках гроба, чтобы он оставался под землей. Однако даже несмотря на это, вокруг краев могильной насыпи выступала вода.

Не обращая внимания на грязь и сырость, Фелиситэ опустилась на колени и, склонив голову, стала молиться сквозь слезы, заливающие лицо. Она уже встретилась с патером Дагобером, выпросив у него обещание отслужить молебен за упокой души бедного Лафарга, несмотря на явное нарушение церковных канонов. Это было все, что она могла сделать для своего несчастного отца.

С тихим шепотом Ашанти опустилась в грязь рядом с Фелиситэ и передала хозяйке букет из разноцветных листьев, чтобы та осторожно положила его в головах могилы. Медленно тянулись минуты. Где-то лаяла собака, встревоженная мать звала домой детей. Сумерки быстро сгущались. Неподалеку уже зажгли одну или две свечи, и их свет длинными желтыми полосами пробивался сквозь серый вечерний полумрак.

Фелиситэ нехотя поднялась на затекшие ноги. Не обращая внимания на испачканное платье, она стояла, глядя на горку влажной земли. Мысли беспорядочно роились в голове, полные гнева и отчаяния. Теперь она осталась одна. Завтра или послезавтра все ее вещи конфискуют, а слуг уведут в цепях, чтобы потом продать. То, о чем она так долго старалась не думать, свершилось. Теперь ей придется искать какое-нибудь убежище, хотя она даже не представляла, где его найти. Ее, как бывшую любовницу испанского офицера, дочь покончившего с собой преступника, никто не пустит к себе в дом. Теперь на ней лежало такое пятно позора, что ее могут отвергнуть даже монахини из монастыря урсулинок.

Что будет с нею? Придется ли ей бродить по городу, пока она не станет жертвой какого-нибудь солдата или пьяного щеголя, который задерет ей юбки в темном переулке? Оставался еще Хуан Себастьян Унсага, только пожелает ли он теперь иметь с ней дело? Возможно ей придется идти на улицу, чтобы зарабатывать деньги, торгуя единственным товаром, который у нее есть. Или, решив с циничной практичностью, что это стало ее занятием, она сможет найти приют и безопасность в одном из борделей, укрывающихся на узких улочках неподалеку от реки, чтобы оставаться в нем по крайней мере до тех пор, пока, состарившись или заболев, уже не сможет отрабатывать свое содержание там?

Единственным, кто мог уберечь ее от этого пути, оставалась она сама. Теперь, когда все было сказано, она могла позволить себе надеяться лишь на собственные силы, поставив жизнь в зависимость от самой себя. Женщины, которые жили с мужчинами, опираясь на них, видя в них источник средств существования, будь то отцы, братья, мужья или любовники, глубоко заблуждались. Мужчины умирали, становились другими, бросали женщин по собственной воле или в силу обстоятельств. Возможно, сами того не замечая, они поощряли женщин искать в них опору, а когда зависимость становилась полной, когда естественная уверенность в себе, свойственная женщине с детства, уступала место добровольной покорности, эта опора могла неожиданно исчезнуть. Женщина, неспособная выжить одна, напоминает нищего калеку, полностью зависящего от людской доброты. Те, кто хотят завоевать надежное положение в жизни таким путем, никогда этого не добьются.

– Здравствуй, дорогая Фелиситэ. Я знал, что могу встретить тебя здесь.

Повернувшись, Фелиситэ увидела брата, стоявшего в нескольких футах от нее. Она настолько погрузилась в собственные мысли, что не заметила, как он подошел.

– Ты напугал меня, – тихо сказала она.

– Похоже, у меня такая привычка. Извини, сестренка, я не нарочно. Мне хотелось только подойти поближе и поговорить с тобой, чтобы ты выслушала меня прежде, чем повернуться ко мне спиной, чего я, вне всякого сомнения, вполне заслуживаю.

Как она могла упрекать его над отцовской могилой? Фелиситэ устало махнула рукой.

– В этом нет нужды.

– Ты, как всегда, милосердна и добра, Фелиситэ, однако я должен с тобой поговорить. По моей собственной вине и из-за всех этих бед, случившихся в последние месяцы, я потерял самообладание. Я готов отрезать себе руку, если это понадобится, чтобы заслужить твое прощение за то, что ударил тебя тогда. Я никогда не хотел тебя обидеть.

– Считай, что я уже забыла об этом.

– Если ты говоришь так от всего сердца, а не просто ради приличия, может, ты позволишь мне повторить предложение, которое я сделал некоторое время назад?

Стоявшая рядом Ашанти переступила с ноги на ногу, бросив на хозяйку предупреждающий взгляд. Фелиситэ заметила это, однако сейчас Валькур, столь покорный и милосердный, казался ей таким, каким она помнила его всегда, другом детства, ни разу не обидевшим ее прежде, хотя он был способен жестоко обращаться с другими.

– Я не помню ни одного случая, чтобы ты перед чемнибудь остановился, не получив на то моего разрешения, – ответила она с необъяснимой тревогой.

– Я понимаю, после смерти твоего отца прошло всего несколько часов, и ты не успела задуматься о том, как тебе теперь быть, но я снова прошу тебя ехать со мной во Францию.

– Во Францию? Мне казалось, ты уже давно отказался от этой затеи.

– Нет. Я только ждал, когда наступит момент, чтобы ты могла уехать со мной. Теперь он наконец наступил. Мы можем отправиться в путь прямо сегодня, если ты согласишься.

– Сегодня? Но к чему такая спешка?

– Здесь нас больше ничего не удерживает, ни тебя, ни меня. Это огромное несчастье, что твой отец узнал о том, как ты поступила ради его спасения. И наша трагедия сделалась еще больше после того, какой он избрал способ, чтобы избавить тебя от обязательств перед этим воякой, но…

– Постой! – прошептала Фелиситэ. – Что ты сказал?

– Но, сестренка, неужели ты ничего не знаешь? – Валькур приподнял бровь, всем своим видом выражая искреннее удивление.

– Нет. Мне ничего не сказали.

– Их, конечно, можно понять, но я просто не представляю, как им удалось скрыть это от тебя. Мне обо всем рассказал охранник, которого я спрашивал об обстоятельствах смерти твоего отца. Никому не известно, откуда он узнал о тебе, но в последний вечер твой отец был очень печален. Он говорил что-то о дочери и о жертве, которую она принесла ради него… А на следующее утро его нашли мертвым.

Из глаз Фелиситэ вновь полились слезы, затем она успокоилась и на нее нашло какое-то оцепенение. Не замечая почти ничего вокруг, она едва слышала, как Ашанти шептала ей на ухо:

– Не слушайте его, мадемуазель. Не слушайте.

– Будет очень жаль, если поступок, который совершил твой отец, чтобы освободить тебя, окажется напрасным, – продолжал Валькур. – У меня нет сомнений, что он, так горячо любивший Францию, сказал бы тебе сейчас: «Уезжай из испанского Нового Орлеана, оставь его вместе со своим прошлым, отправляйся туда, где ты сможешь обо всем забыть и начать новую жизнь».

«Выходит, Морган знал, почему отец покончил с собой, знал и не сказал мне, чтобы я не считала себя виноватой, – поняла Фелиситэ. – Он не возражал против моих оскорблений, взвалив всю вину на собственные плечи. А взамен он получил от меня лишь грубую отповедь, исполненную ненависти. Он не стал возражать. Вот в чем заключался секрет. Казалось, такой исход мог вполне понравиться Моргану. Возможно, он был доволен, что ему наконец удалось избавиться от меня».

– Но что я буду делать во Франции? – спросила она задумчиво.

– Можешь не беспокоиться. У меня достаточно денег, их нам хватит на несколько недель, а если понадобится – на несколько месяцев. А потом, у меня есть немало разных идей. Тебе не придется ничего делать. Нас ждут веселые дни, полные удовольствий.

– Удовольствий? – переспросила Фелиситэ так, как будто никогда не слышала этого слова. – Сейчас я должна оплакивать отца…

– Конечно, – ответил Валькур слегка нетерпеливым тоном, – но наступит время, и ты увидишь все чудеса Парижа. Вместе мы будем штурмовать цитадель Версальского двора, ты при помощи красоты, а я при помощи ума. И никто из нас не будет одиноким.

Это неожиданное сентиментальное отступление побудило Фелиситэ принять окончательное решение. Перед ней стоял прежний Валькур, тот самый, с кем она смеялась и играла, с кем подтрунивала над слугами и соседями. Он любил ее и хотел увезти с собой, чтобы начать новую жизнь на родине. Он предлагал не больше и не меньше, чем возможность жить по-другому и вдобавок – величайшее из всех благ – забвение. Фелиситэ глубоко вздохнула.

– Если нам надо ехать сегодня, мы должны торопиться.

– Опомнитесь, мадемуазель, это безумие! – воскликнула Ашанти, но Фелиситэ уже не слушала ее.

Валькур решил вернуться с ними домой, чтобы помочь сестре собраться. В ответ на ее возражения, что его могут арестовать, он с холодной иронией напомнил об амнистии, дарованной всем тем, кто еще не попался в лапы испанцам.

Дома он взял на себя роль руководителя. Фелиситэ могла захватить с собой лишь пару платьев и две смены белья. Больше ей ничего не понадобится, все остальное они купят, когда доберутся до Парижа. К тому же, сейчас за ней могут снарядить погоню; ей следует помнить, что, с точки зрения закона, она станет похитительницей имущества Лафарга, если возьмет из дома хотя бы носовой платок. Валькур проявил такую строгость, обсуждая с сестрой какие вещи ей взять, а какие – нет, что она почувствовала облегчение, когда он поинтересовался судьбой остатков своего гардероба и отправился его искать.

Однако через несколько минут он вернулся, перекинув через руку пару бриджей, сорочку, камзол и жилет. Путешествие в открытой лодке будет не из приятных, поскольку им предстоит преодолеть 150 миль или даже больше, пробираясь через болотистую дельту, прежде чем они доберутся до корабля, укрывшегося в ожидании их в уединенной бухте неподалеку от устья реки. В лодке едва хватит места для самой Фелиситэ, не говоря уже о ее юбках и кринолинах. Кроме того, чем меньше внимания они привлекут, проходя через городские ворота, тем лучше будет для них обоих. Сейчас им уже некогда спорить, потому что эти самые ворота скоро должны будут закрыть на ночь. Поэтому Фелиситэ должна без разговоров переодеться в костюм молодого дворянина.

Вскоре, надев мужское платье и самые невзрачные туфли, убрав заплетенные в косу волосы под треуголку и взяв в руки тросточку, Фелиситэ собралась в дорогу. Валькур подхватил было ее узелок, но она забрала его обратно.