Текст книги "Моя семья и другие звери"

11
Зачарованный архипелаг

По мере того как летние дни становились жарче и жарче, все сошлись на том, что грести на лодке до бухты, чтобы искупаться, слишком утомительно, и тогда мы вложились в подвесной мотор. Это открыло перед нами новые возможности, так как теперь мы могли совершать далекие вылазки вдоль изрезанной береговой линии к отдаленным безлюдным пляжам, золотистым, как пшеничное поле, или валяться на перекрученных скалах, словно россыпи лун. Тогда-то я и узнал о существовании архипелага, состоящего из островков, как сравнительно крупных, так и совсем крошечных, в сущности, больших скал в паричках из случайной растительности. По непонятной мне причине этот архипелаг привлекал к себе повышенное внимание морской фауны, в заводях среди скал и в песчаных бухточках размером с большую столешницу бурлила удивительно богатая жизнь. Мне удалось заманить семью, и мы совершили несколько вылазок к этим островкам, но, поскольку там почти не было хороших мест для купания, домашним быстро наскучило отсиживаться на раскаленных камнях, пока я часами ловлю рыбу или выуживаю со дна странных и, на их взгляд, омерзительных морских существ. К тому же островки находились слишком близко от побережья, некоторые буквально в десятке метров, и при наличии рифов и подводных камней существовал серьезный риск повредить лопасти подвесного мотора «Морской коровы». Из-за этой навигационной проблемы мы выбирались на островки реже и реже, несмотря на все мои доводы, а я терзался при мысли о чудесной живности, которая только и ждет, когда ее выловят из прозрачных вод. Но я не мог ничего поделать просто потому, что у меня не было своей лодки. Я попросил разрешения брать в одиночку «Морскую корову», например, раз в неделю, однако семья, по разным причинам, выступила против этой идеи. И вот когда я уже почти потерял всякую надежду, мне пришла в голову блестящая мысль: скоро мой день рождения, и, если умело обработать домашних, я наверняка заполучу не только собственную лодку, но и всякое оборудование. Поэтому я им заявил: пусть не ломают себе головы, что мне дарить, я сам скажу, чего бы мне хотелось. Тогда уж точно не будет разочарований. Их это не обескуражило, и они согласились, после чего с некоторым подозрением полюбопытствовали, каковы же мои желания. Я с невинным видом ответил, что пока особенно не задумывался, но что я составлю для каждого отдельный список, из которого они смогут выбрать один или несколько вариантов.

На все это ушло немало времени и раздумий, не говоря уже о психологической составляющей. К примеру, мать, я знал, купит мне все по списку, так что список для нее включал самое необходимое и дорогостоящее оборудование: пять деревянных, выстланных пробкой шкатулок со стеклянной крышкой – для моих коллекций, два десятка пробирок, пять пинт метилового спирта и столько же формалина, микроскоп. Список для Марго был потруднее, так как приходилось выбирать то, что продавалось бы в ее любимых магазинах. В общем, у нее я попросил десять ярдов муслина сливочного цвета, десять ярдов белого коленкора, шесть больших пачек булавок, две упаковки ваты, две пинты эфира, пинцет и две запаски для авторучек. Я понимал, что, увы, бесполезно просить у Ларри формалин или булавки, но, если в списке будет некий намек на литературное образование, это повысит мои шансы. Соответственно, перечень для него пестрел названиями книг, именами авторов и издателей, ценами на труды по естествознанию, и против самых желанных изданий я поставил звездочку. У меня остался один адресат, Лесли, и я решил обратиться к нему напрямую, вместо того чтобы составлять список, но я отдавал себе отчет в том, что тут очень важно выбрать подходящий момент. Мне пришлось выждать несколько дней, пока не подвернулся благоприятный случай.

Я помог ему успешно поставить баллистический эксперимент: подвесить к ветке старинное дульнозарядное ружье с раструбом и произвести выстрел с помощью длинной нити, привязанной к спусковому крючку. С четвертой попытки у нас получилось то, чего брат, похоже, и добивался: дуло разорвало, куски металла разлетелись во все стороны. Лесли пришел в восторг и набросал подробные заметки на оборотной стороне конверта. Мы стали вдвоем подбирать то, что осталось от ружья, и, пока мы этим занимались, я невзначай поинтересовался, что он собирается мне подарить на день рождения.

– Я еще не думал, – ответил он рассеянно, с явным удовольствием изучая искореженный кусок металла. – Мне все равно… что угодно… выбирай на свой вкус.

Я сказал: хочу лодку. Распознав ловушку, он с негодованием заявил, что для подарка это будет чересчур, да и денег у него таких нет. Я с таким же негодованием ответил, что он сам предоставил мне выбор. Да, согласился Лесли, но не лодку же. Если человек говорит «что угодно», возразил я, это значит что угодно, включая лодку, к тому же я и не рассчитывал, что ты мне ее купишь. Поскольку ты в этом деле спец, я подумал, что ты ее построишь своими руками. Но если это так сложно…

– Конечно, это не так сложно, – необдуманно бросил Лесли и тут же поправился. – Ну, то есть… не жутко сложно. Но это время. Не знаю, сколько мне придется провозиться. Послушай, давай я буду два раза в неделю возить тебя в бухту на «Морской корове», а?

Но я стоял на своем. Я желал собственную лодку и готов был подождать.

– Ну хорошо, хорошо! – в отчаянии воскликнул Лесли. – Я построю тебе лодку. Но чтобы тебя рядом не было, понял? Держись подальше. Увидишь, когда все будет закончено.

Я с радостью согласился на эти условия, и следующие две недели Спиро периодически подвозил доски, а с задней веранды доносились вжиканье ножовки, стук молотка и чертыхания. В доме всюду валялись опилки, а там, где проходил Лесли, за ним оседала желтоватая пыль. Я довольно легко справлялся с нетерпением и любопытством, так как в это время меня занимало кое-что другое. В доме как раз закончился небольшой ремонт, после которого остались три здоровых пакета прекрасного розового цемента. Их-то я и позаимствовал, чтобы построить прудики для речной фауны, а также для необыкновенных морских существ, которых я рассчитывал поймать на своей будущей яхте. Копать в разгар лета оказалось не таким простым делом, но в конце концов я подготовил несколько более или менее квадратных ям, а еще пара дней возни в липкой цементной каше меня окончательно взбодрила. Теперь в нашем доме дорожки из опилок и желтой пыли украсились узорами от розовых подошв.

Накануне моего дня рождения вся семья совершила экспедицию в город. Причины было три. Во-первых, купить мне подарки. Во-вторых, заполнить кладовую. Все сошлись на том, что мы не станем звать много гостей, толпа народа – это не для нас, десять избранных – максимум, больше мы не выдержим. Это будет небольшая, но достойная группа тех, кто нам по-настоящему близок. Приняв единогласно такое решение, каждый член семьи пригласил десять человек. К сожалению, у каждого была своя десятка, если не считать Теодора, получившего пять приглашений. В результате мать накануне празднования узнала, что гостей у нас будет не десять, а сорок шесть. Третьей причиной поездки в город был визит Лугареции к дантисту. В последнее время ее особенно беспокоили зубы, и, когда доктор Андручелли заглянул ей в рот, он издал серию звуков, выражавших неподдельный ужас, а затем сказал, что зубы необходимо вырвать все до единого, так как именно они являются причиной ее многочисленных болезней. После недели жарких споров, сопровождавшихся реками слез, нам удалось добиться ее согласия на этот визит, но только при нашей моральной поддержке. И вот, прихватив бледную и рыдающую Лугарецию, мы все отправились в город.

Вернулись мы к вечеру, измученные и раздраженные, в машине, забитой продуктами, с Лугарецией, лежащей трупом у нас на коленях и издающей загробные стоны. Было очевидно, что в этом состоянии на ее помощь в завтрашней готовке и прочих домашних делах рассчитывать не приходится.

Спиро, к которому обратились за советом, дал свой обычный ответ.

– Вы ни о чем не беспокоиться, – осклабился он. – Предоставить все мне.

Следующее утро стало богатым на события. Лугареция, которая пришла в себя настолько, чтобы выполнять легкие обязанности по дому, ходила за нами, с гордостью показывая окровавленные полости в деснах и описывая в деталях агонию, сопровождавшую удаление каждого отдельного зуба. После того как я должным образом рассмотрел все подарки и поблагодарил домашних, я отправился вместе с Лесли на заднюю веранду, где лежало нечто таинственное, покрытое брезентом. Он сдернул его, как фокусник, и я увидел свою лодку. Я не сводил с нее восторженного взора, ничего более совершенного до сих пор не существовало. Вот он, сияющий свежей краской мой добрый конь, который доставит меня на зачарованный архипелаг!

Лодка была около семи футов длиной и почти круглой формы. Лесли поспешил разъяснить – на случай если я это сочту за дефект ручной работы, – что доски были коротковаты, и такое объяснение меня совершенно удовлетворило. Это ведь могло постичь кого угодно. Я убежденно заявил, что форма для лодки идеальная, и я на самом деле так думал. Не тоненькая, прилизанная, хищная на вид, как все, а пухленькая, благодушная, успокаивающая своей округлостью. Она мне напоминала незатейливого навозного жука, к каковым существам я питал большую слабость. Лесли, тронутый моим искренним восхищением, посетовал, что ему пришлось сделать днище плоским, поскольку, по разным техническим причинам, так будет безопаснее. На это я сказал, что плоское для меня в самый раз, ведь тогда можно ставить склянки с образцами на дно лодки без риска, что они перевернутся. Лесли спросил, нравится ли мне цвет, у него на этот счет были сомнения. По мне, так с цветом он абсолютно угадал, и этот последний штрих довершил уникальное творение. Внутри зелено-белая, а выпирающие бока со вкусом отделаны белыми, черными и ярко-оранжевыми полосками. Вполне художественно и уютно. Лесли показал мне длинную гладкую кипарисовую мачту со словами, что поставить ее можно только после того, как лодка будет спущена на воду. Я с энтузиазмом предложил сделать это прямо сейчас. Лесли, приверженец четкой процедуры, возразил, что нельзя спускать на воду безымянное судно. Ты уже придумал имя? Это была непростая задачка, и вся семья пришла мне на помощь. Они обступили лодку, как такой огромный цветок, и напрягли мозги.

– Почему бы ее не назвать «Веселый Роджер»? – предложила Марго.

Я с презрением отверг этот вариант, объяснив, что имя должно быть толстым, как сама яхта.

– «Арбакл»? – задумчиво произнесла мать[9]9
  Роско Арбакл (1887–1933), по прозвищу Толстяк – популярный актер-комик немого кино, режиссер и сценарист.


[Закрыть].

Тоже не подошло. На Арбакла моя яхта была нисколько не похожа.

– Назови ее «Ковчег», – сказал Лесли, но я помотал головой.

Все в молчании смотрели на лодку. И вдруг меня осенило. «Жиртрест»!

– Очень хорошо, дорогой, – одобрила мать.

– А может, «Пердимонокль»? – подал голос Ларри.

– Ларри! – возмутилась мать. – Не учи мальчика подобным вещам.

Я покрутил в голове его предложение. Имя необычное, как, впрочем, и мое. Оба вполне передают форму и внутреннюю сущность лодки. После долгих раздумий я принял решение. Черной краской я старательно вывел на корпусе крупными, подтекающими буквами новое имя: «ЖИРТРЕСТ-ПЕРДИМОНОКЛЬ». То, что нужно. Имя не только необычное, но еще и аристократическое, двойное. Чтобы мать расслабилась, пришлось ей пообещать, что в разговорах с посторонними я буду называть лодку исключительно «Жиртрестом». После того как с именем разобрались, пришло время спускать ее на воду. Совместными усилиями Марго, Питер, Лесли и Ларри понесли ее к причалу, а мы с матерью шли за ними с мачтой и бутылкой вина, чтобы освятить яхту по всем правилам. В конце причала носильщики остановились, шатаясь от изнеможения, пока я безуспешно пытался выдернуть пробку из бутылки.

– Что ты столько возишься? – возмутился Ларри. – Поторопись ты, Христа ради! Я тебе не судоподъемный эллинг.

Наконец пробку удалось вытащить, и я четким голосом объявил: мол, нарекаю сей корабль именем «Жиртрест-Пердимонокль». После чего разбил бутылку об широкую корму, но не очень удачно, так как половина белого вина вылилась Ларри на голову.

– Разуй глаза! – взвился он. – Мы кого спускаем на воду, ее или меня?

Но вот отчаянным усилием они сбросили ее с причала, лодка шлепнулась с таким грохотом, словно прогремел пушечный выстрел, брызги разлетелись во все стороны, и наконец она твердо и уверенно закачалась на волнах. Мне показалось, что она слегка кренится на правый борт, но я это отнес за счет вина, а не технических просчетов.

– Так! – сказал Лесли тоном командира. – Будем ставить мачту… Марго, держи нос лодки… так… Питер, ты отвечаешь за корму… а мы с Ларри передадим вам мачту… вам нужно только вставить ее в этот паз.

Марго легла на живот и придерживала нос в устойчивом положении, пока Питер перескочил на корму и широко расставил ноги в ожидании мачты, которую Ларри и Лесли уже держали наготове.

– Лес, по-моему, мачта длинновата, – сказал Ларри, критически ее оглядывая.

– Ерунда! Когда вставим, будет в самый раз, – отмахнулся Лесли. – Питер, ты готов?

Питер кивнул, подобрался, обхватил мачту обеими руками и вставил ее в паз. Он отступил на шаг, отряхнул руки, и в следующую секунду «Жиртрест-Пердимонокль» со скоростью, удивительной для такой объемистой посудины, перевернулся. И Питер в своем единственном приличном костюме, надетом по случаю моего дня рождения, без всякого всплеска исчез в пучине морской. На поверхности остались только его шляпа, мачта да сама лодка оранжевым дном вверх.

– Он утонет! Он утонет! – заголосила Марго, привыкшая все видеть в черном цвете.

– Глупости. Здесь неглубоко, – сказал Лесли.

– Я же тебе говорил, что мачта длинновата, – елейным голосом напомнил ему Ларри.

– Ничего не длинновата, – огрызнулся Лесли. – Этот идиот неправильно ее вставил.

– Не смей называть его идиотом, – сказала Марго.

– С семиметровой мачтой это корыто на плаву не удержится, – сказал Ларри.

– Если ты такой умный, вот сам бы и смастерил лодку.

– Меня об этом не просили… И вообще, ты же у нас считаешься специалистом, хотя лично я сомневаюсь, что тебя взяли бы на Клайдсайдскую верфь.

– Очень смешно. Критиковать всегда легко. Если бы не этот идиот…

– Прекрати называть его идиотом. Как ты смеешь?

– Ну всё, всё, дорогие мои, не надо ругаться, – примирительно сказала мать.

– Пусть Ларри отставит свой покровительственный тон…

– Он выплыл! Слава богу! – пылко воскликнула Марго, ибо в этот момент вынырнул перепачканный, захлебывающийся Питер.

Мы вытащили Питера из воды, и Марго повела его домой, чтобы попытаться высушить костюм до начала вечеринки. Остальные, доругиваясь, двинулись следом. Взбешенный инсинуациями старшего брата, Лесли переоделся в купальный костюм и, вооружившись толстенным пособием по строительству яхт и рулеткой, отправился спасать лодку. До самого обеда он подпиливал мачту, пока от нее не остался жалкий метр и конструкция наконец не сделалась устойчивой. Озадаченный Лесли пообещал окончательно закрепить мачту, после того как разберется со всеми инструкциями. В общем, «Жиртрест-Пердимонокль», привязанный к причалу, покачивался на воде во всей своей красе, похожий на яркого раскормленного бесхвостого кота.

Вскоре после обеда приехал Спиро и привез с собой высокого пожилого мужчину с осанкой иностранного посла. Это бывший дворецкий короля Греции, пояснил он, которого удалось уговорить вспомнить прошлое и помочь нам провести вечеринку. Спиро выгнал всех из кухни и уединился там вместе с дворецким. Когда я заглянул в окно, дворецкий в жилетке драил фужеры, а Спиро, скалясь в задумчивости и что-то напевая себе под нос, крошил огромную груду овощей. Время от времени он подходил к стене и раздувал семь очагов, переливающихся, подобно рубинам.

Первым из гостей, восседая в экипаже, прибыл Теодор, одетый с иголочки, в своем лучшем костюме, и в кои-то веки, раз уж такое событие, с ним не было никакого научного инструментария. В одной руке он держал трость, а в другой аккуратно перевязанный сверток.

– Ага! Примите… э-э… мои поздравления, – сказал он, пожимая мне руку. – Я принес вам… мм… небольшой… э-э… сувенир… подношение, так сказать… одним словом, подарок по случаю… э-э… важного события.

Развернув сверток, я, к радости своей, обнаружил толстый том, озаглавленный «Жизнь в прудах и протоках».

– Я думаю, она с пользой… мм… пополнит вашу библиотеку, – произнес Теодор, покачиваясь на носках. – В ней содержится весьма любопытная информация на тему… э-э… пресноводной фауны на планете.

Стали прибывать гости, и перед виллой образовался затор из экипажей и такси. Большая гостиная и столовая заполнились беседующими и спорящими людьми, а дворецкий, к маминому ужасу надевший фрак, искусно лавировал в толпе, как старый пингвин, раздавая напитки и еду с таким королевским видом, что многие гости не могли понять, действительно это дворецкий или такой эксцентричный родственник, приехавший погостить. На кухне Спиро, весело скалясь, хлестал вино и с физиономией, красной от отблесков огня, крутился между горшками и сковородками, басовито горланя песни. В воздухе разливались запахи чеснока и трав. Лугареция шустро ковыляла от кухни до гостиной и обратно. Порой ей удавалось загнать в угол какого-нибудь зазевавшегося гостя с тарелкой еды и обрушить на него подробности своего визита к дантисту, включая особенно зримые и отталкивающие описания того, с каким звуком коренной зуб вырывают из дупла, и тут же широко открывала рот и показывала своей жертве жуткую картину окровавленных голых десен.

Приезжали новые гости с подарками, казавшимися мне по большей части бесполезными, так как они не имели никакого отношения к естествознанию. Лучшим, на мой взгляд, стали два щенка, которых принесла знакомая крестьянская семья, жившая неподалеку. Один коричнево-белый с густыми рыжеватыми бровями, а другой угольно-черный и тоже рыжебровый. Поскольку это были подарки, моя семья не могла их не принять. Роджер разглядывал их с интересом и подозрением, поэтому, чтобы дать им познакомиться поближе, я запер их в столовой с большой тарелкой разных деликатесов. Результат оказался не совсем таким, каким я его себе представлял. Когда гостей набежало столько, что нам пришлось открыть столовую, мы увидели сидящего на полу мрачного Роджера и скачущих вокруг него щенков, комната же не оставляла никаких сомнений в том, что деликатесы были прикончены на радость собачьим желудкам. Хотя предложение Ларри назвать щенков Писун и Рвоткин было встречено матерью с негодованием, эти прозвища за ними закрепились.

А гости продолжали прибывать, вываливаясь из гостиной в столовую и через застекленные двери на веранду. Некоторые приехали, не ожидая ничего, кроме скуки, но через час входили в такой раж, что, вызвав экипаж, уезжали и вскоре возвращались с семьями. Вино текло рекой, дым стоял коромыслом, а напуганные шумом и громким хохотом гекконы боялись высовываться из щелей в потолке. Теодор, отважно снявший пиджак, отплясывал каламатьянос с Лесли и наиболее раздухарившимися гостями, и от их прыжков и притопов пол дрожал. Дворецкого, вероятно выпившего лишку, так раззадорил национальный танец, что он поставил поднос и присоединился, а притоптывал он, несмотря на свой возраст, не хуже других, и фалды фрака трепетали, как крылышки. Мать, улыбаясь рассеянно и несколько вымученно, оказалась зажатой между английским падре, наблюдавшим за разгулом с возрастающим неодобрением, и бельгийским консулом, шептавшим ей что-то на ухо и при этом накручивавшим ус. Спиро вышел из кухни в поисках пропавшего дворецкого и уже через минуту отплясывал каламатьянос. По комнате летали воздушные шары, они отскакивали от ног танцоров и громко лопались, заставая всех врасплох. На веранде Ларри обучал группу греков английским лимерикам. Писун и Рвоткин уснули в чьей-то шляпе. Доктор Андручелли извинился перед матерью за опоздание.

– Мадам, моя жена только что родила, – с гордостью объявил он.

– О, поздравляю, доктор. Мы должны за них выпить.

Спиро, утанцевавшись, сидел на диване и обмахивался ладонью.

– Что? – со свирепым оскалом зарычал он доктору. – Вы родить еще одного?

– Да, Спиро. Мальчика, – просиял Андручелли.

– И сколько уже есть?

– Всего шесть, – удивился доктор вопросу. – А что?

– И не стыд иметь? – возмутился Спиро. – Шесть… Господи! Рожать, как кошки и собаки.

– Но я люблю детей, – запротестовал Андручелли.

– Когда я жениться, я спросить жену, сколько она хотеть детей, – громогласно заявил Спиро. – Она сказала «два», я сделать ей два, а потом ее зашить. Шесть детей… меня сейчас вырвать. Кошки и собаки.

Английский падре объявил, что ему придется нас покинуть, так как завтра у него трудный день, и мы с матерью его проводили, а когда вернулись, Андручелли и Спиро снова выделывали па.

Когда мы, позевывая, провожали последний экипаж, на востоке уже розовел горизонт и морская гладь ждала зари. Лежа в постели с Роджером в ногах и щенками по бокам, с Улиссом на карнизе, я посмотрел в окно – над кронами олив розовело небо, стирая звезды одну за другой, – и подумал, что в целом день рождения удался на славу.

С утра пораньше я собрал все свои охотничьи принадлежности, а также кое-какую провизию и в компании с Роджером, Писуном и Рвоткиным отправился в путешествие на «Жиртресте-Пердимонокле». Море спокойное, солнце сияет на голубом, как горечавка, небе, легкий бриз. Идеальный день. Судно шло вдоль берега с неторопливым достоинством, Роджер сидел смотрящим на носу, а Писун и Рвоткин шныряли от борта к борту, задираясь и перегибаясь через борт в попытке лизнуть морской воды, – одним словом, вели себя как сухопутное простачье.

Своя лодка! Приятное ощущение хозяина, когда ты налегаешь на весла и чувствуешь, как она делает рывок вперед под треск воды, как будто разрезаешь шелковую материю. Солнце пригревает спину и расцвечивает море бесчисленными блестками разного оттенка. Восторг от того, как ты маневрируешь в лабиринте заросших буйными водорослями рифов, просвечивающих через морскую гладь. Даже мозоли на ладонях, от которых руки немели и становились неуклюжими, доставляли мне радость.

Хотя я испытал немало приключений на «Жиртресте-Пердимонокле», с тем первым путешествием ничто не сравнится. Море казалось голубее, чище и прозрачнее, острова более далекими, солнечными и пленительными, и еще казалось, что морская жизнь сосредоточилась в тамошних заводях и протоках и только и ждет меня и мою новенькую яхту. Примерно в ста футах от островка я сложил весла и перебрался на нос, где, лежа бок о бок вместе с Роджером, мы разглядывали морское дно сквозь кристально прозрачную воду, а яхта тихо себе дрейфовала к берегу с безмятежной плавучестью целлулоидной утки. И пока по дну скользила тень, напоминавшая черепашью, перед нами раскрывался в движении такой многоцветный морской гобелен.

Из заплат серебристого песка высовывались сбившиеся в кучку моллюски с разинутыми ртами. Иногда между роговых губ просматривался крошечный, цвета слоновой кости, гороховый краб – тщедушное, недоразвитое, с мягкой скорлупкой существо, ведущее паразитический образ жизни под защитой мощных и надежных костяных стен большой раковины. Интересно было наблюдать за тем, как при моем появлении срабатывала аварийная сигнализация всей колонии моллюсков. Пока я над ними проплывал, сначала они на меня глазели, а затем осторожненько давали знак, как бы потянув на себя рукоятку сачка, зависшего над бабочкой, и постучав им изнутри по ракушке. Створки раковины тут же схлопывались, отчего взвихривался белый песок, словно пронесся торнадо. Сигнал моллюска мгновенно распространялся по колонии. Через секунду все двери, справа и слева, захлопывались, и песчаные завихрения охватывали водное пространство, после чего серебристая пыль снова оседала на дно.

Рядом с моллюсками обитали червеобразные грибы с чудесными перистыми лепестками на конце высокого и толстого сероватого стебля, которые непрерывно шевелились. Эти золотисто-оранжевые и голубые лепестки казались совсем инородными на коренастом основании, все равно что орхидея на ножке гриба. У этих тоже была своя аварийная сигнализация, но гораздо более чувствительная, чем у моллюсков: рукоять сачка вытягивалась аж на шесть дюймов, и вдруг, перестав шевелиться, лепестки поднимались кверху, соединялись в одну кучку и разом поникали, оставался лишь один такой шланг, воткнутый в песок.

На подводных рифах, близких к поверхности (во время низкого прилива они обнажались), сосредоточилась здешняя жизнь. Из ямок на тебя с вызовом таращились надувшиеся морские собачки, такие губошлепы, помахивающие плавниками. В тенистых расщелинах, среди водорослей морские ежи собирались группками – такое собрание отливающих коричневыми боками конских каштанов с колеблющимися иглами, точно стрелками компаса, направленными в сторону возможной опасности. А вокруг них анемоны, жирные и яркие, присосавшись к скалам, размахивали щупальцами в этаком самозабвенном восточном танце, пытаясь поймать проплывающих мимо прозрачных, как стекло, креветок. Рыская в темных подводных пещерах, я наткнулся на детеныша осьминога, лежавшего на скале, как голова горгоны Медузы, землистого цвета, и смотревшего на меня довольно печальными глазами из-под голой макушки. Стоило мне только пошевелиться, как он выпустил в мою сторону облачко черных чернил, которое повисло и заколебалось в прозрачной воде, в то время как осьминожка под его прикрытием дал деру, вытягивая за собой щупальца, что делало его похожим на воздушный шарик с множеством привязанных к нему ленточек. А еще там были крабы, толстые, зеленые, такие яркие на рифах, с виду дружелюбно пошевеливающие своими клешнями, а совсем внизу, на покрытом водорослями дне, морские пауки с их странными игловатыми панцирями и длинными тонкими ножками, несущие на себе всякую растительность, или морских губок, или, реже, анемон, который они аккуратно положили на спину. Всюду, по рифам, по островкам из водорослей, по песчаному дну, ползали сотни великолепных крабов-отшельников под панцирем в изящную полоску, в голубых, серебряных, серых и красных пятнышках, а из-под панциря выглядывала пунцовая от недовольства мордашка. Такие неуклюжие караваны – крабы, налетающие друг на друга, продирающиеся сквозь водоросли или шныряющие по песку среди башен-моллюсков и морских вентиляторов.

Солнце постепенно садилось, и вода в заливчиках и под кренящимися замками из камня покрывалась серой пеленой вечерних теней. Я медленно греб назад, и весла что-то сами себе наскрипывали. Писун и Рвоткин подремывали, утомленные солнцем и морским воздухом, их лапы дергались во сне, а рыжеватые брови ходили ходуном, как будто они гонялись за крабами среди нескончаемых рифов. Роджер сидел в окружении склянок и пробирок, в которых повисли крошечные мальки, помахивали конечностями анемоны и морские пауки осторожно трогали клешнями стенки своих стеклянных тюрем. Он заглядывал в склянки, уши торчком. Время от времени, посмотрев на меня и вильнув хвостом, он снова погружался в свои научные изыскания. Роджер был внимательным исследователем морской жизни. Солнце, поблескивая за кронами олив, как монета, исполосовало море золотыми и серебряными дорожками, когда «Жиртрест-Пердимонокль» ткнулся своим выпяченным афедроном в причал. Голодный, жаждущий, уставший, с гудящей головой от увиденных форм и расцветок, я медленно шел домой вверх по склону со своими бесценными образцами, а за мной, потягиваясь и позевывая, плелись три собаки.