Текст книги "Гений"

Если я чему и научился за годы работы в мире искусства (то есть, если считать, что Мэрилин меня больше ничему не научила), так это тому, что живем мы здесь и сейчас. Цены на недвижимость взлетели до неприличия, я помог Руби и Нэту найти другую работу, заплатил каждому зарплату за год вперед плюс премия и пустил слух, что я выхожу из бизнеса.

«И что ты будешь делать?» – спрашивали меня знакомые. Ответа я и сам не знал. Я решил отнестись к жизни философски. Говорил всем, что занимался галереей почти пять лет, а теперь время вышло, пора, мол, «заняться чем-нибудь еще». Что это значило, я не понимал. Мне не хотелось анализировать прошлые ошибки. Кроме в счета в банке, похвастаться мне было нечем. Хотя и это тоже неплохой результат. С точки зрения Мэрилин, это отличный результат. И тут не поспоришь. Даже слепому видно, как она счастлива.

Я закончу, как и начал, с признания. Я не гений, никогда им не был и никогда уже не стану. Да и вы наверняка тоже. Я просто обязан это подчеркнуть, поскольку, во-первых, я потратил немало времени, прежде чем осознал границы своих возможностей, а во-вторых, в наши дни очень модно стало верить в безграничность личностного потенциала. Впрочем, любой мало-мальски трезвомыслящий человек в мгновение ока разуверится в истинности этого постулата, придуманного исключительно для того, чтобы успокаивать разбушевавшиеся нервы людей с низкой самооценкой.

В заурядности нет ничего постыдного, нет ничего аморального. Я не верю, что в реестре Господа Бога гении стоят выше обычных людей. Разумеется, они привлекают внимание, прежде всего потому, что редко встречаются – один на миллион, а может, и того меньше. Для всех нас это означает лишь, что надо постараться быть первым среди оставшихся 999999 душ. Чем выше вы в этом списке, тем ближе вы к тому, с чего гений только начинает.

Подняться ввысь, достичь вершин, цепляться за небосвод судорожно растопыренными пальцами – трудно представить себе занятие менее современное. Что может быть лучшей метафорой сути нынешней культуры, чем стремление возглавить фан-клуб своего кумира? Герой нашего времени – это, конечно, Босуэлл.[46]46
  Джеймс Босуэлл (1740–1795) – шотландский писатель, мемуарист, наиболее известен как автор биографии «Жизнь Сэмюэла Джонсона». В английском языке «босвелл» – синоним компаньона-летописца. Конан Дойль называл Босуэллом доктора Ватсона.


[Закрыть]

Признаться, я не исключение. Я был искренне предан собственному, выбранному мною гению. Меня влекло к нему, и если Бог и наградил меня каким-нибудь талантом, так это талантом отыскивать гениев в навозной куче. Я построил карьеру на этом своем таланте и, строя ее, поверил, будто и сам когда-нибудь стану гениальным. Я верил, что гений живет жизнью – счастливой или несчастной, – но более полной. Эту идею я почерпнул из творчества Виктора Крейка. К этой наполненности смыслом я стремился всей душой. Мне казалось, я имею право на такую жизнь и непременно буду жить именно так. Не буду никогда.

Я так и не смог его разыскать. Прежде, чем уйти от меня, Саманта посоветовала мне не бросать это дело. Времени у меня было предостаточно, и мысль пришлась мне по душе. Однако потом все как-то забылось. Коробки с картинками лежали на складе, пока цены за хранение не возопили к здравому смыслу. Девать рисунки мне было некуда, и я вернул их обратно в Мюллер-Кортс, уговаривая себя, что это временно, что я не всегда буду платить за аренду покинутой Виктором квартиры. Хотя кто знает. Может, я их так там и оставлю.

Интерлюдия: наши дни

Мальчики этого возраста обычно развлекаются тем, что бросают с балконов наполненные водой шарики на головы прохожих. Дэвид Мюллер спокойно сидел в просторной гостиной дома на Пятой авеню, читал биржевые сводки в «Уолл-стрит джорнал» и постукивал ногой в такт тиканью часов. Не было у него никаких дурацких устремлений, или, во всяком случае, ему не с кем было воплощать эти дурацкие устремления в жизнь. Он постоянно был один – горничные, слуги, учитель музыки, учитель французского, учитель ораторского мастерства, парикмахер и портной не в счет. Им платили не за то, чтобы они с молодым хозяином шарики с балконов бросали. Одиночество и сделало его тем, кем он стал.

Дэвид никогда не сомневался в правильности решения родителей (вернее, решения матери) обучать его на дому до четырнадцати лет. Впрочем, смотря что понимать под словом «правильный». Образование он получил блестящее. Физик учил его физике, декан Академии изящных искусств – рисованию. Если считать, что цель образования в получении информации, то Берта, несомненно, поступила мудро. Когда Дэвид пошел все-таки в школу, оказалось, что он намного обгоняет своих ровесников. Дэвид перескочил не через один или два, а сразу через три класса, поступив в девятый и закончив двенадцатый в один год. Могли бы уж и вовсе его в школу не отправлять. Го д этот стал для Дэвида сплошным кошмаром. По коридорам он ходил один, а на большой перемене читал вместо того, чтобы завтракать с друзьями. Зачем Берта отдала его туда? Чего она ожидала? Что он заведет себе целую толпу друзей? Ему было четырнадцать, им восемнадцать. В таком возрасте четыре года – огромная пропасть. В особенности для мальчиков. Девочки легко находят друзей и так же легко расстаются с ними в случае, если того требуют обстоятельства. Мальчики сближаются медленно, относятся друг к другу с подозрением и ищут друга на всю жизнь. К моменту появления в школе Дэвида все уж давно между собой перезнакомились и подружились. Каждый знал, кому можно доверять, а кто – мерзкий тип, кто общается с тобой из-за денег и кто может отбить у тебя подружку. Все роли уже разобрали, и стеснительному чужаку, которого каждый день привозили в школу на лимузине, ничего не осталось. Даже роли изгоя. Дэвида просто не замечали.

Возможно, Берта хотела преподать ему урок, причем такой, какой многие не усваивают вовсе, а некоторые усваивают лишь на смертном одре: даже когда вокруг тебя полно людей, ты все равно один. Одиночество естественно. Человек появляется на свет в одиночестве и в одиночестве же уходит. А все, что посредине, существует лишь для того, чтобы подсластить пилюлю. Жестокий урок, но винить Берту в жестокости невозможно: она прочувствовала эту истину на собственной шкуре и свято в нее уверовала. Дэвид предпочитал рассматривать свое детство как суровое испытание, призванное подготовить его к жизни и укрепить, а сетовать на злую судьбу он считал занятием бесполезным.

В Гарварде Дэвид ничем особенно не занимался. В первый год он почти ни с кем не разговаривал. Только с профессорами и деканами. Но ведь с профессорами и деканами шары в бильярдной не покатаешь и не подерешься как следует. Ту т бы очень пригодились соседи по комнате, но их у него не было. Дэвид жил в здании, названном в честь его предков, и апартаменты на третьем этаже занимал один. Родители его полагали, что собственная комната – невероятная роскошь, но Дэвид эту роскошь ненавидел. Еще он ненавидел человека, которого к нему приставили. Гилберт жил во второй спальне апартаментов, в той самой спальне, в которой должен был бы поселиться сосед Дэвида. Гилберт повсюду таскался за Дэвидом: на занятия (где он устраивался тихонько на задней парте), в столовую (где он выхватывал у Дэвида поднос и нес к столу). Разговаривать с ним было невозможно. При нем – тоже. Даже вышколенные служащие за конторками изумленно таращились на безмолвную тень в фетровой шляпе у Дэвида за спиной.

В первую зиму Дэвид чуть не умер со стыда. Он ходил из аудитории в аудиторию, укутанный в несколько слоев шерсти, и надеялся, что произойдет чудо и Гилберт просто испарится. Дэвиду отчаянно хотелось человеческого общения, и так же отчаянно он боялся его. В конце концов Дэвид начал слоняться по Маунт-Оборн, улице, на которой располагались клубы старшекурсников. Он останавливался у дверей и слушал. Внутри играл джаз, смеялись люди.

Однажды, в приступе отчаяния, Дэвид решился постучать. Дверь отворилась прежде, чем он успел убежать, и тут Дэвид понял, какое ему предстоит унижение. В то короткое и страшное мгновение он вдруг ясно увидел себя глазами человека, находившегося по ту сторону порога, – мальчишка, почти подросток, в галстуке-бабочке, а за спиной жутковатый придурок. Все подумают, будто он чей-то младший брат. Или что он бой-скаут, продающий всякую патриотическую чепуху. Дэвид собрался было пуститься наутек, но дверь уже открылась, через порог хлынула волна света, а там, за порогом, было все то, чего Дэвид не имел и иметь не мог. Роскошная мебель, шестеро студентов старших курсов в передней комнате, пиджаки свалены в углу, рукава закатаны. Еще пятеро играли в покер. Клубы сигарного дыма. Диваны обильно украшены девушками из Редклиффского колледжа. Девушки взвизгивают от восторга, на патефоне кружится пластинка. На стенах вкривь и вкось висят картины, на них – море и корабли. Повсюду кружки пива. Ботинки валяются на полу, все ходят в одних носках, ковры скатаны в рулоны. И лестница, ведущая куда-то во тьму, туда, куда не дотягивается даже воображение Дэвида.

Парень, открывший дверь, гораздо больше заинтересовался Гилбертом. Он явно принял его за полицейского или университетское начальство. Стал качать права, рассказывать, что всякий раз, как они соберутся оттянуться, обязательно находится кто-нибудь, кому это не по душе. И что, разве уже запрещено звать людей в гости? Ту т Дэвид очнулся и ушел. Гилберт последовал за ним, будто привязанный за веревочку, а парень замолчал посреди предложения и завершил свою гневную тираду выкриком: «Вот так-то вот!»

Если бы не математика, Дэвид вообще бы не выжил. Математика давалась ему легко, ее ясность завораживала и успокаивала. К тому же все остальные ребята в математической группе тоже были немножко «того». Дэвид быстро убедился, что до наиболее выдающихся университетских придурков ему еще далеко. Оказалось, Дэвид не один тут такой маленький. На «введении в высшую геометрию» был мальчик, которого, как ни странно, звали Гилберт (не родственник). Мальчик этот чудовищно шепелявил и жил дома в Ньютоне с родителями. Каждое утро он добирался до университета на автобусе. На «теории потенциала» был паренек с набрякшими веками за толстенными стеклами очков. У него, похоже, вообще никого знакомых не было. Они с Дэвидом кружили друг вокруг друга целый семестр, и в апреле наконец состоялось их формальное знакомство. Паренек уселся рядом с Дэвидом и протянул ему пакетик с арахисом. Звали паренька Тони.

* * *

Господи, спасибо тебе за гормоны! К середине второго курса голос Дэвида перестал срываться. А сам Дэвид вытянулся и стал ростом почти с отца. И мышцы нарастил такие, какими мог похвастаться только его двоюродный дедушка. На подбородке появилась щетина, куда более густая, чем Дэвиду того бы хотелось, потому что хлопот только прибавилось, но это все же лучше, чем гладкая кожа. А главное – Гилберта с треском выперли. Дэвид с Тони стали не разлей вода, они часто играли в сквош, и Тони в конце концов даже заделался капитаном университетской сборной по сквошу. Дэвид играл на скрипке в камерном оркестре, и Тони на его концертах всегда сидел в первом ряду. Они вместе ходили на футбольные матчи и болели за сборную Гарварда, вместе ели в столовой. Их даже в клубы выпускников пригласили. Дэвида звали сразу в два, а Тони только в один, во «Флай», поэтому Дэвид решил в пользу «Флая». И даже на свидания они иногда ходили. Как и клубы выпускников, девушки прониклись к нему большой любовью, как только выяснили, что он тот самый Мюллер, в честь которого названо здание общежития. Дэвид с удовольствием испытывал их терпение, настаивая на том, чтобы они захватили подружку для Тони. Это сразу отсеивало почти половину претенденток. Перспектива объяснять подруге, почему она должна провести вечер за беседой с не особенно богатым свихнувшимся на математике евреем восемнадцати лет от роду, никого не прельщала. Ту т же выяснялось, что девушке на завтра задали кучу домашней работы.

Забавно, но если Дэвиду все-таки удавалось организовать двойное свидание, к концу вечера обе девушки обычно разговаривали именно с Тони. Был у него такой врожденный талант – очаровывать людей. Дэвид же предпочитал тихонько слушать и пожинать плоды стараний друга.

После защиты диплома Тони поступил в аспирантуру в Принстоне. Дэвид начал работать вместе с отцом в Нью-Йорке. Перед тем как уехать, Дэвид спросил Тони, не собирается ли тот вернуться в город. Векслеры жили на Манхэттене. Мать Тони была домохозяйкой, а отец трудился на благо страховой конторы. Познакомившись, мальчики первым делом выяснили, что росли в пяти километрах друг от друга.

«Посмотрим», – ответил Тони. Он собирался стать профессором. А почему бы и нет? У него были все задатки молодого ученого. Его научный руководитель называл Тони не иначе как «один из лучших умов нашего века». Даже Дэвид не мог тягаться с Тони. Дэвиду нужно было посидеть над задачей, а Тони просто смотрел на страницу и слышал ответ.

Они писали друг другу по нескольку раз на неделе. Дэвиду было очень интересно читать про Принстон. Видел ли Тони Эйнштейна? Тони отвечал, что в Принстоне много деревьев и что старик производил впечатление человека, которому срочно нужно в парикмахерскую. Они встречались, когда Тони приезжал навестить родителей, но приезжал он все реже и реже, постепенно погружаясь в пучину научных исследований. Как-то раз Дэвид сел в поезд, и они провели вместе все выходные. Прямо как в старые времена. Тони сказал, что с девочками общаться намного проще, если ты уже аспирант. Вот только маловато тут этих девочек, живешь как в монастыре.

Дэвид воздержался от комментариев. У него не было недостатка в свиданиях. Его мать, очевидно испугавшись того, что отпугнула всех друзей сына, устраивала приемы почти каждую неделю, стараясь найти ему подходящую жену. Дэвид уже осознал этот главный недостаток матери – убежденность, что для любой задачи найдется быстрое решение. Берта не желала принимать во внимание исторический опыт человечества, не желала думать о последствиях своих поступков. Она ничего не видела, кроме занимавшей ее в этот момент проблемы. И чем меньше была эта проблема, тем с большим упорством Берта бросалась на нее. Дэвид наблюдал за отцом много лет и знал, что лучшей стратегией было молчать и не перечить. Если мать хотела женить его, значит, так тому и быть.

В 1951 году Тони получил в Принстоне отличную должность с отличными перспективами. И в тот же год он был свидетелем на первой свадьбе Дэвида (как и на второй, в 1957-м). Собравшись жениться в третий раз, Дэвид сказал Тони, что он – плохая примета, к тому же маленькому Эдгару исполнилось уже девять, вполне достаточно, чтобы быть свидетелем.

– Надоело! – сказал Тони.

– Что, сразу все?

– Я скоро с ума сойду от такой жизни. Сьюзан совсем с катушек слетела. Только и делает, что листает журналы. Про детей мне уже все уши прожужжала.

– Так родите кого-нибудь.

– Можно подумать, ты один такой гениальный.

– Ну, усыновите.

– Да я не об этом.

– А о чем?

– Найди мне работу какую-нибудь. – Тони откинулся на спинку огромного кожаного кресла, вытянул ноги и сложил руки на животе. Напитки на столе так и остались нетронутыми, и тающие кубики льда портили вкус дорогого виски. – Меня уже дважды обошли, – сказал Тони.

– Тебе всего тридцать два.

Тони покачал головой:

– Поверь мне, я знаю, что говорю. Меня не назначат.

– Чего загадывать?

– Мне передал коллега, который слышал это от Такера.

Дэвид промолчал.

– Не хочу я переезжать в Висконсин или Техас. Хватит. Ты меня много лет подряд спрашиваешь, не хочу ли я вернуться. Ну так я хочу. Единственное, что для этого требуется, – работа.

Дэвид попытался представить себе, как это будет. Тони работает на него. На него? С ним. Тони ведь не заставишь начинать с самого низу.

– Я попробую…

– Попробуешь? Да ладно! Дай мне работу, и все тут. – Тони одним залпом выпил виски. – Я уже заявление положил.

Дэвид удивленно поднял голову:

– Экий ты смелый!

– Не то что ты! Друг называется!

Дэвид был уверен, что Тони скоро надоест решать чужие проблемы. Однако роль правой руки пришлась Тони по душе. Точно с таким же удовольствием в юности он проигрывал Дэвиду партию в сквош тогда, когда позорное поражение друга было неминуемо. Теперь Тони получал хорошие деньги, много больше, чем раньше, когда работал преподавателем. Он купил большую квартиру на тринадцатом этаже дома на Парк-авеню, всего в двух кварталах от дома Дэвида. Вместе с женами друзья ездили в Майами и Париж. На какое-то время оба снова стали холостяками – Тони развелся, а Дэвид еще не встретил Надин, – и на пару вовсю развлекались в Атлантик-Сити. Правда, после таких выходных голова гудела и организм недвусмысленно намекал на свой почтенный возраст.

Постепенно Тони взял на себя все обязанности, которые Дэвиду особенно не нравились. Так оно и пошло дальше до конца жизни. Тони нанимал и увольнял сотрудников. Тони общался с прессой. Тони выбирал подарок Берте на ее шестьдесят пятый день рождения. Тони стоял у могилы, когда Дэвид хоронил мать. И когда Дэвид узнал страшную правду, именно Тони поехал в Олбани, чтобы выяснить, как обстоят дела.

Дэвид настаивал на автономной жизни. В этом-то, сказал он Тони, и заключалась главная ошибка родителей: они полагали, будто Виктор не в состоянии сам о себе позаботиться, в то время как именно постоянная опека сделала его таким беспомощным. Виктору необходимо научиться полагаться на самого себя, принимать собственные решения, покупать еду и убирать квартиру. Разумеется, поначалу его надо будет навещать. Однако их задача – сделать так, чтобы Виктор в них больше не нуждался. Сам себе Дэвид казался этаким освободителем. Прогремевший тогда роман «Полет над гнездом кукушки» Кена Кизи произвел на Дэвида неизгладимое впечатление. Он проповедовал свободу выбора жить или умереть. Печальный опыт одинокого детства он перенес на того, кто, как понял под конец жизни Дэвид, был не готов справиться с этим одиночеством. Он закрывал глаза на очевидное противоречие в своих действиях. С одной стороны, Дэвид объявил, что предоставляет Виктору полную свободу, с другой – платил за аренду его квартиры, давал ему деньги и даже дополнительной соломы подстелил, попросив Тони Векслера приглядывать за парнем, убедиться в том, что Виктор не умрет с голоду и не будет бегать голым по улицам, и лишь после этого оставить его в покое.

Было тут и другое противоречие: зачем Дэвиду понадобилось вытаскивать Виктора из заведения, в котором тот спокойно жил? Ведь, по сути, он снова просто спрятал его от людских глаз. Дэвид старался искупить грехи родителей, совершая в действительности ту же самую ошибку. Четверть века его семья хранила позорную тайну, ложь стала постоянным спутником их жизни, так неужели же Дэвид и правда полагал, что разорвет этот порочный круг, поселив Виктора в Квинсе? К чему же он стремился на самом деле? Хотел ли он сохранить все в секрете или, напротив, вытащить этот скелет из шкафа?

Попроси Дэвида описать себя в 1965 году, он сказал бы: спокойный, последовательный человек. Он описал бы себя как прямую противоположность резкой и категоричной в суждениях матери. Дэвид ненавидел и презирал эти качества, однако к сорока годам с ним случилось то, что обычно и происходит с очень богатыми людьми. Дэвид уже не мог признать собственную неправоту. Он срывался, осуждал, стал столь же непримиримым, какой когда-то была его мать, выносил приговор и предоставлял другим приводить его в исполнение; он требовал и ожидал от окружающих полного подчинения. Больше всего на свете он ненавидел заниматься тем, что считал «мелочами», секретарской работой, и построил свою жизнь таким образом, чтобы переложить эту работу на других. Не хотелось ему говорить в глаза своему подчиненному, что тот уволен, – ну так Дэвид и не говорил. Не хотелось ему из штанов выпрыгивать, скрывая от всех, и тем более от служащих Мюллер-Кортс, кто такой Виктор, – он и не утруждался. А кто его заставит? Тони занимался всем и никогда не жаловался. Дэвид привык к такому порядку вещей и превратился вдруг в мини-деспота. И хотя ему многое сходило с рук, никогда он не совершал такой ужасной ошибки, какую совершил, бросив Виктора на произвол судьбы. Никогда, если не считать отношений с младшим сыном, который ну никак не желал соответствовать своей фамилии.

Первые три раза Дэвид женился неудачно. Семейная жизнь мгновенно превращалась в кошмар. Он решил, что уж в четвертый не женится никогда, и тут в 1968 году встретил Надин на благотворительном праздничном балу. Дэвид был старше ее на двадцать два года, и был он сухарь и мизантроп. Женщины опасались его, поскольку он обращался с ними, как сатрап. Надин была очаровательна и умна, а значит, совершенно ему не подходила. Она напугала Дэвида своей обворожительностью, и оттого он держался подчеркнуто холодно, когда их знакомили. Она сказала что-то смешное про повод для празднования, сняла ниточку с лацкана его пиджака и зажгла в его душе огонь желания, погасить который смог лишь приговор онколога.

Дэвид не привык проигрывать, а потому таскал ее по всему миру и показывал всем возможным специалистам. Надин не противилась, но, когда она умерла, Дэвид страшно казнил себя за то, как мучил ее перед смертью. Если б только он позволил ей уйти спокойно… Он замкнулся, озлобился, а утешения и уверения в том, что время лечит, воспринимал как оскорбление. Разве могут они понять, какая она была, его Надин. Не такая, как все. Этого не объяснишь. Не выразишь словами. Дэвид вообще не умел выражать свои чувства. Не умел и не хотел. И единственным доказательством того, что Надин для него значила, был сын.

Дэвид больше не хотел детей, они казались ему причиной неудачи первых трех браков. Предполагается, что ребенок дает тебе новое представление о счастье. Дэвид же считал, что в этой игре выиграть невозможно. Дети для него были дестабилизирующим элементом, и самое ужасное – жены уходили, а дети никуда не девались. Они поглощали его время, деньги и душевные силы. Дэвид понятия не имел, как с ними разговаривать, ему казалось глупым присаживаться перед ними на корточки и задавать вопросы, ответы на которые он и так знал. Дэвид рос сам по себе, так почему же они требуют столько внимания? Когда Амелия, или Эдгар, или Ларри чего-то хотели, он велел им подать прошение в письменном виде.

Как Дэвид ни старался, они выросли слабаками.

Матери их избаловали, а к тому времени, как за дело взялся Дэвид, было уже поздно. Мальчики только и умели, что со всем соглашаться. Воображением природа их обделила, и общаться с ними можно было исключительно в приказном порядке. Дэвид поставил их вице-президентами. Амелия вообще ничем кроме собственного сада не интересовалась. Слава богу, она жила далеко, по другую сторону океана.

У Дэвида и с уже имевшимися детьми проблем хватало. Зачем же добавлять к ним новые?

– Я уже старый для этого.

– А я нет.

– И отец из меня никакой.

– Ничего, в этот раз у тебя лучше получится.

– С чего бы вдруг?

– Я тебя научу.

– Да не хочу я учиться! Мне и так неплохо.

– Неправда.

– Нет, правда.

– Нет, неправда.

– Надин, ну поверь мне! У меня достаточно опыта. Я точно знаю: хороший отец из меня не выйдет.

– Чего ты боишься?

Да ничего он не боялся! Бояться надо тогда, когда знаешь, что может случиться нечто плохое. Может. А может и не случиться. А Дэвид точно знал, что оно случится. Несчастье неотвратимо. Дэвид уже это проходил.

– Я тебя люблю. И я хочу ребенка. Ну пожалуйста, не спорь со мной, – попросила Надин.

Дэвид промолчал.

– Пожалуйста!

Ну не мог же он ей отказать! Он сдался, как только Надин перестала просить.

Она хотела, чтобы Дэвид стал хорошим отцом, и он постарался. «Пойди погуляй с ним, – говорила Надин. – Сходите куда-нибудь развлекитесь». Дэвид не знал, куда идти, а Надин не желала ему подсказывать. Велела думать своей головой. В три года Дэвид играл один в своей комнате. В три года он научился читать.

И на скрипке играть тоже. Поэтому он понятия не имел, что должны делать в три года нормальные дети.

Дэвид взял сына с собой в офис и попытался убедить его, что играть с пластмассовыми модельками будущих домов ужасно интересно. Показал макет торгового центра в Торонто. И еще двух центров, которые строились в Джерси. Дэвиду казалось, что он отлично справляется с ролью отца, пока секретарша не сказала: «Он сейчас уснет со скуки». И посоветовала сводить ребенка в Музей естествознания. Вообще-то Дэвид был членом совета директоров музея, но он честно встал в очередь, как сделал бы всякий нормальный отец, и купил три билета: себе, сыну и няне, которая все утро следовала за ними молчаливой тенью. «Смотри!» Дэвид показал сыну скелет динозавра. Мальчик заревел. Дэвид попытался отвлечь его, показать другие экспонаты, но дамбу уже прорвало. Мальчик безутешно плакал и не замолчал, пока они не вернулись домой и Дэвид не передал его с рук на руки матери, сказав: «Забери его, пожалуйста».

Больше Дэвид стать хорошим отцом не пытался.

А вот Надин с головой погрузилась в материнство. Она слишком увлеклась, и все, чего Дэвид так боялся, начало сбываться. Надин отдалялась от него, а он не в силах был ее удержать. Да ведь он же ей говорил! Он предупреждал, что так и будет. У нее-то опыта не было, а у него был, и еще какой. Надо было стоять на своем. Сказать, чтобы подождала лет пять, а вдруг за это время она бы передумала? Вдруг она не решилась бы тогда рисковать всем самым для него дорогим?

Надин принесла в его дом свет. А когда ушла, забрала его с собой. В доме снова стало темно. Дэвид привык к темноте, он вырос в ней и никогда не жаловался. Но теперь, после света, эта тьма его душила. По малейшему поводу он срывался, страдал от жесточайших приступов мигрени, которые приходилось пережидать в постели, занавесив окна и поплотнее прикрыв двери. Мигрень могла начаться от чего угодно. Неожиданный шум, плохие новости. Грустные мысли.

И разумеется, сын. Которому не сиделось на месте. Который постоянно закатывал истерики. Упрямился. Требовал своего. Продолжал верить во всякие детские глупости даже после того, как Дэвид в сотый раз объяснил ему, как обстоит дело. Вера мальчишки в чудо приводила его в бешенство. На вопросы сына, где мама, Дэвид старался вообще не отвечать – просто отгораживался газетой и ждал, когда ребенку надоест к нему приставать. Дэвиду казалось, что он слишком стар, чтобы обманывать мальчика. Говорить о несбыточном ему не хотелось, жизнь и без фантазий – штука сложная. Дэвид хватался за голову и просил няню увести его. Увести!

Мигрени со временем прошли, а вот мальчишка вел себя все хуже и хуже. Его устраивали в дорогую частную школу, и он умудрялся вылететь оттуда всего через пару месяцев. Он употреблял наркотики. Воровал. Дэвид о его проделках и слышать не хотел. Если Тони рассказывал о новых неприятностях, Дэвид просто отвечал: «Ну так сделай что-нибудь». Мальчик катится под откос, говорил ему Тони. Мальчику нужна твердая рука. Дэвид отвечал, что вмешиваться в жизнь сына неправильно. Он по-прежнему свято верил в силу личности, способной отыскать смысл в земной жизни и самой проложить свой путь.

К семидесяти семи годам Дэвид наконец примирился со своей судьбой. Примирился с тем, что его дочь – легкомысленная вертихвостка, старшие сыновья – безвольные слабаки, а младший – неуправляемый звереныш. Дэвид больше не сожалел ни о чем и ни о чем не горевал. Ему хотелось лишь работать спокойно, пока он жив, и умереть, когда он больше не сможет работать.

Однажды утром он сел во главе огромного стола на совещании совета директоров. Внезапно руку пронзила страшная боль. Дэвиду показалось, будто его засунули под паровой каток, а потом потащили куда-то наверх. Он болтался в трех метрах над полом и смотрел на собственное обмякшее, такое жалкое тело, на бестолкового заместителя, суетливо и неумело делающего искусственное дыхание и ломающего ему ребра. Дэвид хотел было отогнать придурка, но голоса не было.

Тогда он просто закрыл глаза, а когда открыл, в комнате было полно врачей, медсестер и пищащих мониторов. И еще там оказался Тони. Он протянул Дэвиду руку, и Дэвид пожал ее. Его лучший, его единственный друг. Только Тони никогда его не предавал. Дэвид с силой сжал пальцы Тони. Получилось не очень сильно. Сердце сразу же икнуло. Дэвид чувствовал, как оно запинается. Может, от того, что Дэвиду оно было ни к чему, а может, из-за дурной наследственности или неправильного образа жизни, только теперь его сердце обиделось и навсегда стало другим.

Врачи многое могли сделать для сердца человека его возраста. Куда больше, чем они могли сделать когда-то для Надин. Уже через месяц Дэвид разгуливал по дому, словно ничего и не было. Его тело пошло на поправку, а вот душой завладели тоска и смятение. Родись Дэвид позже, он бы, наверное, обратился к психотерапевту. Но ведь Мюллеры так не поступают! Дэвид вызвал Тони и объявил ему о грядущих переменах.

Дэвид вызвал дочь и старших сыновей. Амелия очень удивилась, но тут же купила билет на самолет. Эдгар и Ларри приехали и привезли с собой детей. Когда все собрались у него в кабинете, Дэвид сообщил им, как много они для него значат. Отпрыски покивали, отводя глаза. Кто-то внимательно разглядывал потолок, кто-то – фигурки на широкой полке, кто-то – лепнину над камином. Они смотрели куда угодно, только не на отца. Рассеянно кивали. Их испугала его неожиданная экспрессия, но и обидеть старика им не хотелось. Они решили, что Дэвид умирает и сейчас самое время постараться не упустить свою долю наследства.

– Я не собираюсь умирать, – сказал им Дэвид.

– Надеюсь, что нет, – ответила Амелия.

С каких это пор она стала такой смелой? И вообще, кто все эти люди? Неужели его дети и внуки? Толпа незнакомцев.

– Мы очень рады, что ты поправился, – сказал Ларри.

– Да, – подал голос Эдгар.

– Погодите пока списывать меня на свалку, – сказал Дэвид.

– А мы и не собирались.

– Кто-нибудь брата видел в последнее время?

Никто не ответил.

– Я видела. В прошлом году, – сказал Амелия.

– Правда?

Она кивнула:

– Он приезжал на выставку в Лондон.

– Как у него дела? – спросил Дэвид.

– Все в порядке, по-моему.

– Попроси его приехать ко мне, пожалуйста.

Амелия отвела глаза и мягко ответила:

– Я попробую.

– Попроси его! Расскажи, что я плохо выгляжу. Можешь даже соврать, если надо.

Амелия кивнула.

Но упрямый мальчишка все равно не приехал. У Дэвида кровь закипала в жилах от ярости. Он должен был что-нибудь придумать. Что-нибудь, что заставит сына явиться. Тони редко спорил с другом, но тут вдруг сказал:

– Не забывай, он ведь давно вырос.

Дэвид сердито поднял голову. И ты, Брут?

– Я просто хотел тебе напомнить, что ты в его возрасте уже управлял компанией. Он самостоятельный человек и вполне способен сам принимать решения.