Текст книги "Дублинцы. Улисс (сборник)"

– Немало добрых людей ходили в школу на медные деньги, таща с собой торф для печки, – назидательно произнес мистер Кернан. – Старая система лучше всего. Учили честно и по-простому, без этих нынешних фокусов…

– Что верно, то верно, – поддержал мистер Пауэр.

– Без казуистики, – сказал мистер Фогарти.

Он четко артикулировал слово и с достоинством отхлебнул.

– Помнится, я читал, – сказал мистер Каннингем, – что одно из стихотворений папы Льва было про изобретение фотографии – само собой, по-латыни.

– О фотографии! – изумился мистер Кернан.

– Вот именно, – подтвердил мистер Каннингем.

Он также прихлебнул виски.

– А что, – сказал Маккой, – разве фотография не чудо, если так вот задуматься?

– Конечно, – сказал мистер Пауэр, – великие умы, они способны видеть этакое.

– Как говорит поэт, – молвил мистер Фогарти, – «Великие умы недалеко от безумия».

Ум мистера Кернана, казалось, был в замешательстве. Его хозяин с усилием пытался припомнить позиции протестантской теологии по некоторым колючим вопросам. В конце концов он адресовался к мистеру Каннингему.

– А вот скажите-ка, Мартин, – попросил он. – Ведь некоторые папы – конечно, не теперешний наш и не предыдущий, а какие-то из пап в старину, – ведь они были… ну, знаете… не шибко на уровне, правда?

Настало молчание. Мистер Каннингем отвечал так:

– Ну да, верно, были кое-какие темные персонажи… Но вот удивительная вещь. Никто из них, будь то последний пьяница, будь то самый… самый отпетый разбойник, никто из них никогда не проповедовал ex cathedra ни единого слова ложного учения. Разве это не удивительно?

– Удивительно, – согласился мистер Кернан.

– Ибо папа, – пояснил мистер Фогарти, – когда он говорит ex cathedra, он непогрешим.

– Да, – сказал мистер Каннингем.

– Ага, я знаю про папскую непогрешимость. Помню, когда я был молодой… Или же это было про…?

Реплику прервал мистер Фогарти. Вооружившись бутылкой, он разлил компании еще по малой. Мистер Маккой, видя, что в бутылке недостает для полного круга, сказал, что у него еще остается; прочие, повинуясь настояниям, приняли. Тихая музыка виски, струящегося в стаканы, составила приятную интерлюдию.

– Так вы про что говорили, Том? – спросил Маккой.

– Папская непогрешимость, – сказал мистер Каннингем, – это величайший эпизод во всей истории Церкви.

– И как это произошло, Мартин? – спросил мистер Пауэр.

Мистер Каннингем поднял вверх два толстых пальца.

– В священной коллегии кардиналов, архиепископов и епископов были, понимаете, два человека, которые выступали против нее, а все остальные были за. Весь конклав был единодушен, за исключением только этих двух. Нет и нет! Они ни за что не соглашались!

– Ха! – произнес Маккой.

– Это были один немецкий кардинал по имени Доллинг… или Даулинг… как же его…

– Даулинг уж никак не немецкий, я вам ручаюсь, – сказал мистер Пауэр со смехом.

– Ну, словом, этот знаменитый немецкий кардинал, как бы его ни звали, был один из них, а второй – это был Джон Макхейл.

– Как? – вскричал мистер Кернан. – Джон Туамский?

– Вы уверены в этом? – спросил с сомнением мистер Фогарти. – Мне казалось, это был какой-то итальянец или американец.

– Этот человек был Джон Туамский, – повторил мистер Каннингем.

Он выпил, и все джентльмены последовали за ним. Он перешел к окончанию истории:

– Итак, все они были там, все кардиналы, архиепископы и епископы со всех уголков земли, и эти двое отбивались как черти до последнего, пока наконец сам папа не поднялся и не провозгласил непогрешимость догматов Церкви ex cathedra. И в эту минуту Джон Макхейл, который все так и спорил, и спорил против нее, тоже поднялся и вскричал зычным голосом, что есть мочи: Credo!

– Верую! – перевел мистер Фогарти.

– Credo! – повторил мистер Каннингем. – Это показывает его веру. В тот момент, когда заговорил папа, он подчинился.

– А как насчет Даулинга? – спросил Маккой.

– Немецкий кардинал не подчинился. Он покинул Церковь.

Под действием слов мистера Каннингема в сознании его слушателей возник величественный образ Церкви. Дрожь пробрала их, когда его глубокий голос с хрипотцой произнес слово веры и послушания. И когда в комнату, вытирая руки, вошла миссис Кернан, она оказалась в торжественно притихшем собрании. Не нарушая молчания, она облокотилась на спинку кровати.

– Я видел однажды Джона Макхейла, – сказал мистер Кернан, – и я этого не забуду по гроб жизни.

Он повернулся к жене за подтверждением.

– Я ведь тебе сколько раз рассказывал!

Миссис Кернан кивнула.

– Это было на открытии памятника сэру Джону Грею. Выступал Эдмонд Двайер Грей, без конца нес какой-то треп, и тут же был этот старикан, насупленный, брови седыми кустиками, и он из-под них все сверлил глазками того.

Мистер Кернан насупил брови и, нагнув голову словно разъяренный бык, уставился на жену.

– Господи! – воскликнул он, вернув лицу обычное выражение. – Я в жизни у человека не встречал таких глаз. Как будто это он говорит: Я тебя, субчика, насквозь вижу. Глаза как у ястреба.

– В роду у Греев одни никчемные людишки, – сказал мистер Пауэр.

Пауза возобновилась. Потом мистер Пауэр повернулся к миссис Кернан и сказал весело и решительно:

– Что ж, миссис Кернан, мы из вашего мужа сделаем доброго католика, живущего во благочестии и страхе Божьем.

Он обвел рукой всех собравшихся.

– Мы все тут вместе будем говеть и исповедаем грехи наши – и, видит Бог, в этом нам крайняя нужда.

– Я не возражаю, – сказал мистер Кернан с несколько деланною улыбкою.

Миссис Кернан подумала, что ей будет разумней не выказывать большой радости, и ответила так:

– Сочувствую бедному священнику, кто будет выслушивать твою историю.

У мистера Кернана изменилось выражение.

– Если ему не понравится, – сказал он с напором, – он может… идти гулять. Я ему просто расскажу мою грустную историю. Я не из самых худших…

Мистер Каннингем проворно вмешался.

– Мы все проклянем диавола, – сказал он, – все сообща, и не будем забывать про его козни и про его могущество.

– Изыди от меня, Сатана! – возгласил мистер Фогарти со смехом, глядя на всю компанию.

Мистер Пауэр ничего не сказал. Он ощущал, что его отстранили от руководства, но на лице его мелькало удовлетворенное выражение.

– Все, что мы должны будем сделать, – сказал мистер Каннингем, – это стать с зажженными свечами в руках и возобновить обеты, данные при крещении.

– Да, не забывай свечу, Том, – сказал Маккой, – что б ты ни делал.

– Что-что? – переспросил мистер Кернан. – И мне тоже свечу?

– Конечно, – подтвердил мистер Каннингем.

– Нет уж, черт побери, – произнес мистер Кернан с убеждением, – на это я не пойду. Я все сделаю как надо. Проделаю всю эту штуку с говением и с исповедью и… в общем, всю эту штуку. Но только… только никаких свечек! Нет, черт побери, свечки я исключаю!

Он замотал головой с потешной серьезностью.

– Смотрите-ка на него! – сказала его жена.

– Свечки исключаются, – повторил мистер Кернан, видя, что слова его подействовали на слушателей, и продолжая усиленно мотать головой. – Все эти волшебные фонарики я исключаю.

Все рассмеялись от души.

– Ничего не скажешь, добрый католик! – сказала жена.

– Никаких свечек! – упрямо повторял мистер Кернан. – Не допускается!

* * *

Церковь иезуитов на Гардинер-стрит была уже почти заполнена народом, но люди всё продолжали прибывать через боковые двери и, следуя указаниям послушника, на цыпочках направлялись по боковым проходам, покуда не находили свободных мест. Все прибывающие были хорошо одетые и чинно держащиеся господа. Свет церковных светильников упадал на собрание черных сюртуков с белыми воротничками, перемежаемых кое-где твидовыми костюмами, на темные колонны зеленого пятнистого мрамора и на полотна мрачного содержания. Джентльмены сидели на скамьях, слегка поддернув вверх брюки на коленях и положив рядом шляпы. Они сидели, удобно откинувшись, и безразлично взирали на красный огонек, что мерцал в отдалении, подвешенный перед главным алтарем.

На одной из скамей вблизи от кафедры сидели мистер Каннингем и мистер Кернан. Позади них сидел в одиночестве Маккой, а на скамье за его спиной размещались мистер Пауэр и мистер Фогарти. Маккой безуспешно пытался найти местечко рядом с другими, а когда компания расположилась в форме буквы X, он столь же безуспешно пытался сострить по этому поводу. После этих неудач он затих. Чинная атмосфера действовала даже на него, и даже он начал поддаваться религиозному настроению. Мистер Каннингем привлек шепотом внимание мистера Кернана к фигурам мистера Харфорда, ростовщика, сидевшего неподалеку от них, и мистера Феннинга, судейского секретаря и заправилы выборов мэра города, который сидел прямо под кафедрой, рядом с одним из новоизбранных окружных советников. По правую руку сидели старый Майкл Граймз, хозяин трех закладных лавок, и племянник Дэна Хогана, кандидат на должность муниципального секретаря. Ближе к кафедре виднелись мистер Хендрик, глава репортеров «Фрименс Джорнел», и бедняга О’Кэрролл, старый приятель мистера Кернана, который некогда был весьма видным коммерсантом. Постепенно, по мере того как он узнавал знакомые лица, мистер Кернан чувствовал себя все свободней. Шляпа, возвращенная к жизни его женой, покоилась у него на коленях. Один-два раза он подтянул книзу свои манжеты одной рукой, меж тем как другой, не отпуская, придерживал за поля шляпу.

Богатырская фигура, верхнюю часть которой облекал белый стихарь, появившись, не без труда взгромоздилась на кафедру. Собрание сразу же задвигалось, джентльмены извлекли платки и с аккуратностью преклонили на них колена. Мистер Кернан последовал общему примеру. Фигура священника на кафедре сейчас высилась прямо, выдаваясь над перильцами на добрых две трети и увенчиваясь массивным красным лицом.

Отец Борделл стал на колени, повернувшись к красному огоньку, и, закрыв лицо руками, молился. Через некоторое время он открыл лицо и поднялся. Паства также поднялась и снова уселась на скамьи. Мистер Кернан вернул шляпу в исходную позицию на коленях и со вниманием обратил лицо к проповеднику. Округлым отработанным жестом проповедующий отвернул оба широких рукава стихаря и медленно обвел взглядом ряды лиц. Потом он произнес:

«Ибо сыны века сего догадливее сынов света в своем роде. Приобретайте себе друзей богатством неправедным, чтобы они, когда обнищаете, приняли вас в вечные обители».[17]17
  Лк. 16: 8–9.


[Закрыть]

Отец Борделл развивал этот текст звучно и уверенно. Для правильного истолкования, сказал он, это один из самых трудных текстов во всем Писании. Как могло бы показаться на поверхностный взгляд, этот текст расходится с той возвышенною моралью, какую возвещает Иисус Христос в остальных местах. Однако на его взгляд – как поведал он внемлющим – сей текст особенно отвечал нуждам наставления тех, кому выпало в удел вести мирскую жизнь, но кто, вопреки тому, не желал жить подобно чадам мира сего. То был текст, обращенный к бизнесменам, к лицам свободных профессий. Христос Иисус, имеющий Божественное всеведение всех немощей нашей человеческой природы, ведал и то, что отнюдь не всем человекам суждено религиозное призвание, что огромное большинство их вынуждено жить в миру и, в известной мере, для мира: и в этом речении Он желал подать им совет, поставив в пример им, в части религиозной жизни, тех самых слуг Мамоны, что меньше всех пеклись о духовном.

Он поведал внемлющим, что в этот день его миссия не несла в себе ничего устрашающего, ничего запредельного: сегодня он говорил как человек мира, обращающийся к своим собратьям. Он пришел, чтобы говорить с людьми бизнеса, и он будет говорить на их языке. Если ему позволят такую метафору, он будет их духовным бухгалтером; и он желает, чтобы каждый из внемлющих ему раскрыл бы свои счетные книги, книги своей духовной жизни, и взглянул бы, насколько они сходятся с совестью.

Иисус Христос не жестокий надсмотрщик. Он понимает наши повседневные банкротства, понимает искушения сей жизни, неудачи и слабости нашей бедной падшей природы. У нас могут быть и у нас всех бывают порой наши искушения, у нас могут быть и у нас всех бывают банкротства. Но есть одно, чего он потребовал бы от всех, внемлющих ему, одно-единственное. И это вот что: быть с Богом прямым и мужественным. Если счета сходятся во всем, до последней запятой, то сказать:

– Что же, я проверил мои счета. Вижу, все правильно.

Но если, как может статься, будут какие-то расхождения – тогда признать истину, быть честным и заявить начистоту, по-мужски:

– Что же, я просмотрел мои счета. Я вижу, тут неверно и тут неверно. Но, если будет милость Божия, я выправлю и это, и то. Я непременно выправлю мои счета.

Мертвые

Лили, дочка швейцара, просто сбивалась с ног. Она еле-еле успела проводить одного джентльмена в каморку рядом с конторой на нижнем этаже и помогла ему там снять пальто, как тут же осипший колокольчик у входа опять зазвонил, и надо было нестись со всех ног по коридору встречать следующего гостя. Хорошо еще, что дамы не находились на ее попечении. Об этом подумали мисс Кейт и мисс Джулия, они устроили дамскую гардеробную в ванной комнате наверху. Мисс Кейт и мисс Джулия были там, шушукаясь, суетясь, смеясь, и по очереди выходили к лестнице глянуть вниз и спросить у Лили, кто уже появился.

Это каждый год бывало большим событием, вечер с танцами у трех мисс Моркан. Собирались все, кто только их знал, и члены семейства, и друзья семейства, и участники хора Джулии, и все ученицы Кейт, кто достаточно подрос, и даже кое-кто из учеников Мэри-Джейн. И ни разу это не было неудачно. Насколько у всех хватало памяти в прошлое, всегда, все годы получалось блестяще – с тех самых пор, как Кейт и Джулия после смерти Пэта, их брата, выехали из дома на Стони-Баттер и, взяв к себе единственную свою племянницу Мэри-Джейн, поселились в этом мрачном, угрюмом доме на Ашер-Айленд, наняв тут верхний этаж у зерноторговца мистера Фулэма, контора которого была внизу. Тому уж минуло добрых тридцать годков, никак не меньше. Мэри-Джейн была тогда девчушкой в коротких платьицах, а сейчас на ней держался весь дом, благодаря ее должности органистки в церкви на Хэддингтон-роуд. Она окончила академию и ежегодно устраивала концерт своих учеников в концерт-холле Эншент, в верхней из зал. Многие ее ученики были из хороших, видных семей, проживавших в сторону Долки и Кингстауна. Ее тетушки, хотя уже и состарились, тоже вносили свою лепту. Джулия, совсем поседевшая, по-прежнему оставалась первым сопрано в хоре у Адама и Евы, а Кейт стала слишком слаба, чтобы много выходить, и дома, в задней комнате, давала уроки музыки для начинающих на старом и неуклюжем инструменте. Лили, дочка швейцара, была им за приходящую служанку. Они жили скромно, однако считали, что важно хорошо питаться и всё должно быть самое лучшее: филей высшего качества, чай, что по три шиллинга, лучший портер. Но Лили редко делала оплошку в заказах и потому у нее обычно был лад со всеми ее тремя хозяйками. Они переживали из-за всего, ну и что. Единственное, чего они не терпели, это если начнешь перечить.

Конечно, в такой вечер у них хватало причин, чтобы переживать. Потом, ведь десять уже давно прошло, а от Габриэла с женой все еще ни слуху ни духу. И вдобавок они ужасно боялись, что Фредди Малинз придет набравшись. Они ни за что на свете не хотели, чтоб кто-нибудь из учеников Мэри-Джейн увидел бы его под парами; в таком состоянии, случалось, с ним совершенно не было сладу. Фредди Малинз всегда приходил поздно, но они гадали, что же могло задержать Габриэла: вот оттого-то они и выходили каждые две минуты к лестнице спросить Лили, не появились ли Габриэл или Фредди.

– Ох, мистер Конрой, – сказала Лили, открывая дверь Габриэлу, – мисс Кейт и мисс Джулия уж думали, вы вообще не придете. Добрый вечер, миссис Конрой.

– Ручаюсь, они так и думали, – сказал Габриэл, – только они забывают, что моя супруга, которая перед вами, тратит на свое одевание три смертных часа.

Он стоял на коврике, обивая снег со своих галош, а Лили подвела его жену к лестнице наверх и позвала:

– Мисс Кейт, миссис Конрой пришла.

Кейт и Джулия появились сразу и, спотыкаясь на темной лестнице, сошли вниз. Они обе расцеловались с женой Габриэла и сказали ей, что она пропащая душа, и спросили, а где же Габриэл.

– Я вот он, точный как дилижанс, тетя Кейт! Поднимайтесь, я иду следом, – откликнулся Габриэл из темноты.

Он продолжал рьяно отирать и обивать обувь, а три женщины поднялись, смеясь, наверх в дамскую гардеробную. Легкая кромка снега как пелерина окаймляла плечи его пальто и словно чехлом одевала носки галош, и когда пуговицы пальто, поскрипывая, просунулись сквозь задубевшие от мороза петли, изо всех складок пахнуло студеным, пряным воздухом улицы.

– Там что, снег опять, мистер Коунрой? – спросила Лили.

Идя впереди, она провела его в каморку и помогла снять пальто. Улыбнувшись трехсложному произношению своей фамилии, Габриэл посмотрел на нее. Худенькая девушка, еще подросток, с бледным личиком и соломенными волосами. Свет газового рожка делал ее еще бледней. Габриэл помнил ее совсем малышкой, она сидела обычно на нижней ступеньке лестницы, баюкая тряпичную куклу.

– Да, Лили, – отвечал он, – и я думаю, он зарядил на всю ночь.

Он глянул на потолок, который вздрагивал от топота и шарканья ног наверху, на миг прислушался к звукам фортепьяно и вновь посмотрел на девушку, что старательно сворачивала и укладывала его пальто на полку.

– Скажи-ка, Лили, – спросил он дружеским тоном, – ты еще ходишь в школу?

– Ну что вы, сэр, – отвечала она, – со школы-то я уж боле чем год.

– А раз так, – сказал весело Габриэл, – то мы, глядишь, вскорости пожалуем на твою свадьбу, правда?

Девушка бросила на него взгляд через плечо и ответила с тяжкой горечью:

– Нынешние мужчины, так они только наплетут, да от тебя бы попользоваться.

Габриэл покраснел, словно поняв свою ошибку, и, больше не глядя на нее, сбросил галоши и с помощью шарфа принялся энергично наводить лоск на башмаки.

Он был плотным и довольно высоким молодым человеком. Румянец щек, продолжаясь вверх, создавал там и сям на лбу бесформенные пятна розового; на лице, лишенном растительности, беспокойно поблескивали линзы и золоченая оправа очков, скрывавших мягкий и беспокойный взгляд. Черные блестящие волосы, разделенные посредине пробором, по плавной кривой спускались ото лба за уши, и там их кончики слегка загибались подле следа, оставленного на коже шляпой.

Наведя блеск на башмаки, он выпрямился и одернул поплотнее жилет на своем полном туловище. Потом быстро вынул из кармана монету.

– Послушай, Лили, – сказал он, сунув монету ей в руки, – сейчас ведь Рождество, верно? Ну вот… это тебе небольшой…

Он быстро направился к дверям.

– Нет-нет, сэр! – воскликнула она, пускаясь следом за ним, – Я не могу взять, правда, сэр.

– Рождество! Рождество! – повторил Габриэл, переходя почти на бег и делая протестующий взмах рукой.

Видя, что он уже достиг лестницы, девушка крикнула ему вслед:

– Ладно, тогда спасибо, сэр.

Он ждал, пока не кончится вальс, стоя за дверями гостиной и слушая, как шаркают ноги и шелестят юбки, задевая за дверь. Немного он еще был под воздействием ее неожиданной реакции, такой горькой. Это портило настроение, и он попытался отвлечься, поправляя запонки и узел галстука. Потом вынул листок из жилетного кармана и просмотрел список пунктов, заготовленных к предстоящей речи. Он не решил еще насчет строчек из Роберта Браунинга, были опасения, что для слушателей это чересчур. Лучше бы такую цитату, которую все узнают, из Шекспира или же из «Мелодий». Грубоватый стук мужских каблуков, шарканье подошв напоминали ему, что культурный уровень там, у них, не тот же, что у него. Он только выставит себя на смех, если начнет цитировать им стихи, которых им не понять. Они подумают, он кичится своим образованием. И его постигнет с ними фиаско, так же как с девушкой в каморке. Он взял неверный тон. Вся речь, с начала и до конца, была ошибкой, чистым фиаско.

В этот самый момент из дамской гардеробной вышли две его тетушки и его жена. Обе тетушки были уже очень в летах, небольшого роста, в строгих нарядах. Тетя Джулия была на дюйм или два повыше. У нее были седые волосы, начесанные низко на уши, и какого-то похожего белесоватого цвета, с более темными тенями по нему, было ее крупное вялое лицо. Хотя она была плотно сложена и держалась прямо, ее замедленный взгляд и слегка приоткрытый рот придавали ей вид женщины, которая плохо представляет, где она и куда направляется. Тетя Кейт выглядела живее. Лицо у нее имело более здоровый цвет и было все в складочках и морщинках, словно печеное яблоко, а волосы, заплетенные на тот же старомодный манер, не потеряли своего теплого орехового тона.

Они обе от души расцеловались с Габриэлом. Он был любимый племянник, сын Элин, их покойной старшей сестры, что вышла замуж за Т. Дж. Конроя из Портового управления.

– Грета мне говорит, вы не хотите сегодня ехать назад в Монкстаун, – сказала тетя Кейт.

– Нет-нет, – произнес Габриэл, оборачиваясь к жене, – с нас хватит прошлого года, ты согласна? Вы помните, тетя Кейт, как она простудилась тогда? Окошки у кеба дребезжали всю дорогу, и как проехали Меррион, к нам тут же начало задувать с востока. Чудное приключеньице. Грета схватила ужасающую простуду.

Тетя Кейт сурово нахмурилась и согласно кивала при каждом слове.

– Ты абсолютно прав, Габриэл, – сказала она. – Лучше быть осторожней.

– Но если спросите Грету, – добавил Габриэл, – она бы пошла домой по снегу пешком, если б ее пустили.

Миссис Конрой засмеялась.

– Не слушайте его, тетя Кейт, – сказала она. – Он вечно выдумывает проблемы, то надо зеленый абажур Тому для глаз по вечерам, то мальчик должен поднимать гири, а Еве следует непременно есть болтушку. Бедный ребенок! Она уже видеть ее не может!.. А что он сейчас мне велит носить, это вы никогда не угадаете!

Она засмеялась еще сильней и посмотрела на мужа, чей взгляд с нескрываемым восхищением и удовольствием переходил от ее наряда к волосам и лицу. Две тетушки тоже от души рассмеялись; неуемная заботливость Габриэла давно была у них притчей во языцех.

– Галоши! – объявила миссис Конрой. – Вот последняя новость. Едва на улице сыро, я должна надевать галоши. Он даже сегодня хотел, чтобы я их надела, но я отказалась. Теперь он мне наверно купит водолазный костюм.

Габриэл засмеялся слегка нервически и погладил успокоительно свой галстук, меж тем как тетушка Кейт почти согнулась от смеха, шутка ей понравилась от души. У тетушки Джулии улыбка быстро сошла с лица, и глаза ее, в которых не было веселья, смотрели прямо в лицо племянника. После небольшого молчанья она спросила:

– А что такое галоши, Габриэл?

– Галоши! – воскликнула ее сестра. – Господи, ты не знаешь, что такое галоши? Их надевают поверх… поверх обуви, верно, Грета?

– Конечно, – ответила миссис Конрой. – Такие резиновые штуки. Мы оба сейчас имеем по паре. Габриэл говорит, на континенте все носят их.

– А, на континенте, – прошептала тетушка Джулия, замедленно кивнув головой.

Габриэл сдвинул брови и сказал, напуская на себя недовольный вид:

– Ничего такого-этакого в них нет, но Грете кажется, что это страшно забавно, она говорит, ей это слово напоминает про Менестрелей Кристи.

– Скажи мне, однако, Габриэл, – вмешалась быстро и тактично тетушка Кейт, – ты же, конечно, распорядился насчет комнаты? Грета говорила…

– О, насчет комнаты все в порядке, – ответил Габриэл. – Я заказал в Грешеме.

– Тут и речи не может быть, – сказала тетушка Кейт, – именно так и надо было. А за детей ты не волнуешься, Грета?

– Ну, на одну ночь ничего. И потом, Бесси за ними будет присматривать.

– Речи не может быть, – повторила тетушка Кейт. – Какое удобство, когда есть вот такая девушка, на которую можно положиться. У нас эта Лили, я в толк никак не возьму, что с ней последнее время происходит. Она вся стала какая-то совершенно другая.

Габриэл хотел выспросить у тетушки еще что-нибудь об этом, но та, неожиданно оборвав себя, устремила взгляд на сестру, которая переступала по лестнице то выше, то ниже, вытягивая шею и перегибаясь через перила.

– Позвольте спросить, – сказала она почти с раздражением, – что это выделывает Джулия? Джулия! Джулия! Ты там что делаешь?

Джулия, стоявшая на середине пролета лестницы, вернулась к ним и любезно сообщила:

– Пришел Фредди.

В эту минуту финальные раскаты аккордов и шумный аплодисмент возвестили об окончании вальса. С той стороны распахнули двери, и несколько пар вышли из залы. Тетушка Кейт, с поспешностью увлекая Габриэла прочь, зашептала ему на ухо:

– Сделай доброе дело, Габриэл, пойди вниз и взгляни, в приличном он виде или нет. Если он набравшись, ты его не пускай наверх. Я уверена, он уже набравшись. Просто абсолютно уверена.

Габриэл вышел к лестнице и прислушался, что происходит внизу. Из каморки доносились звуки двух голосов, и вскоре он мог узнать хохот Фредди Малинза. Он начал с шумом спускаться по лестнице.

– Это такое облегчение, – сказала тетушка Кейт миссис Конрой, – когда Габриэл тут с нами. У меня всегда легче на душе, когда он тут… Джулия, здесь мисс Дэли и мисс Пауэр, которым чего-нибудь прохладительного. Спасибо за ваш прекрасный вальс, мисс Дэли. Вы чудесно держали ритм.

Высокий мужчина со смуглым лицом в морщинах и жесткими седеющими усами, выйдя из залы вместе со своей дамой, спросил:

– Нельзя ли и нам чего-нибудь прохладительного, мисс Моркан?

– Джулия, – немедля отозвалась тетушка Кейт, – и еще мистер Браун и мисс Ферлонг. Проводи их вместе с мисс Дэли и мисс Пауэр.

– Я дамский рыцарь, – сказал мистер Браун, покусывая губы, так что усы его встопорщились, и улыбаясь всеми своими морщинами. – Знаете, мисс Моркан, они все души не чают во мне, потому что —

Он не закончил фразы, заметив, что тетушка Кейт уже не на расстоянии его голоса, и повлек трех молодых дам в заднюю комнату. В центре ее были составлены вместе два квадратных стола, на которых тетушка Джулия с помощью швейцара расстилала и расправляла большую скатерть. У стены на буфете располагались стопки тарелок и блюд, бокалы, горки ножей, вилок и ложек. Инструмент был закрыт, и его поверхность тоже служила буфетной полкой, на которой были расставлены сладости и закуски. У малого буфета в углу стояли два молодых человека, они пили легкое пиво.

Мистер Браун направился со своими подопечными в эту сторону и шутя предложил им всем хлебнуть дамского пунша, горячего, крепкого и сладкого. Когда же все заявили, что никогда не пьют крепких напитков, он откупорил для каждой дамы бутылку лимонада. Затем он попросил одного из молодых людей немного посторониться и, завладев графином, налил себе щедрую порцию виски. Молодые люди взирали почтительно, как он делает первый пробный глоток.

– С помощью Божией, – произнес он, улыбаясь, – и как доктор прописал.

Улыбка на морщинистом лице его расплылась еще шире, а три молодые дамы добавили своим смехом музыкальное эхо к его шутке, покачиваясь стройными телами взад и вперед и слегка подрагивая плечами. Самая отчаянная решилась сказать:

– Ну вы уж скажете, мистер Браун, я уверена, доктора ничего такого не прописывают.

Мистер Браун еще глотнул виски и проговорил с заговорщической ужимкой:

– Понимаете, я как знаменитая миссис Кэссиди, которая, говорят, выразилась так: «Слышь, Мэри Граймз, ежели я щас не приму, ты меня заставь, потому как я чувствую, мне охота».

Разгоряченное лицо его наклонилось и приблизилось, пожалуй, слишком конфиденциально, и притом он выбрал очень грубый дублинский акцент, так что молодые леди, повинуясь чутью, встретили его речь дружным молчанием. Мисс Ферлонг, одна из учениц Мэри-Джейн, спросила мисс Дэли, как назывался чудесный вальс, который она исполнила; но мистер Браун, оставленный без внимания, недолго думая обернулся к молодым людям, готовым более оценить его.

Молодая женщина в лиловом платье, вся раскрасневшаяся, вошла в комнату и, хлопая возбужденно в ладоши, прокричала:

– Кадриль! Кадриль!

За ней тут же появилась тетушка Кейт, выкликая:

– Два джентльмена и три дамы, Мэри-Джейн!

– А вот у нас мистер Бергин и мистер Керриган, – отозвалась Мэри-Джейн. – Мистер Керриган, вы не составите пару мисс Пауэр? Мисс Ферлонг, можно вам предложить в партнеры мистера Бергина. И все получается.

– Надо три дамы, – сказала тетушка Кейт.

Два молодых джентльмена спросили у своих дам, не окажут ли они им честь, а Мэри-Джейн обернулась к мисс Дэли.

– О, мисс Дэли, вы и так были сама доброта, что согласились исполнить эти два танца, но у нас, правда, так мало дам сегодня…

– Нет-нет, мне ничего не стоит, мисс Моркан.

– Зато у меня для вас прекрасный партнер, мистер Бартелл Д’Арси, тенор. Я его попозднее попрошу спеть. Весь Дублин от него без ума сейчас.

– Дивный голос, дивный голос! – подтвердила тетушка Кейт.

Меж тем вступление к первой фигуре уже прозвучало дважды, и Мэри-Джейн поскорее повлекла своих новобранцев прочь. Едва они удалились, в комнату медленно вошла Джулия, глядя куда-то позади себя.

– В чем дело, Джулия? – с беспокойством спросила тетушка Кейт. – Кто это там?

Джулия, которая несла стопку салфеток, обернулась к сестре и ответила обычным голосом, как бы удивившись вопросу:

– Да просто Фредди, Кейт, и с ним Габриэл.

И правда, сразу за нею виднелся Габриэл, направляющий движение Фредди Малинза через площадку лестницы. Названный джентльмен, молодой человек вблизи сорока, был того же сложения и роста, как Габриэл, но с очень покатыми плечами. У него было одутловатое бледное лицо, которое цвет оживлял только на толстых, свисающих мочках ушей и на широких раскрыльях носа. Черты лица были грубы, тупой нос, выпуклый и пологий лоб, выпяченные губы. Глаза, прикрытые тяжелыми веками, и растрепанные жидкие волосы придавали ему сонный вид. Он от души заливался высоким смехом, продолжая рассказывать Габриэлу какую-то историю, и одновременно тер себе левый глаз, водя по нему взад-вперед левым кулаком.

– Добрый вечер, Фредди, – сказала тетушка Джулия.

Фредди Малинз пожелал дамам добрывечер тоном, который мог казаться небрежным из-за того, что его голос был, как всегда, сиповат, а затем, завидев подле буфета приветственно ухмыляющегося мистера Брауна, несколько шаткою походкою пересек комнату и вполголоса принялся пересказывать ему историю, поведанную только что Габриэлу.

– Он ведь не так уж перебрал, правда? – сказала Габриэлу тетушка Кейт.

Лоб Габриэла был нахмурен, но он расправил тут же черты и отвечал:

– Да-да, почти совсем незаметно.

– Но все равно он неисправим! – вздохнула она. – Ведь накануне Нового года бедная его мать взяла с него самый твердый зарок. Нам надо идти в залу, Габриэл.