Текст книги "Дублинцы. Улисс (сборник)"

Покидая комнату вместе с Габриэлом, она подала предостерегающий знак мистеру Брауну, сурово поводив пальцем из стороны в сторону. Мистер Браун кивнул в ответ и вслед за уходом их сказал Фредди Малинзу:

– Знаешь, Тедди, давай-ка я тебе поднесу стаканчик лимонаду для крепости.

Фредди Малинз, который как раз подходил к самой высшей точке своей истории, только нетерпеливо отмахнулся, однако мистер Браун, за миг до этого обративший внимание Фредди на некие неполадки в его костюме, налил полный бокал лимонада и вручил ему. Левая рука Фредди приняла бокал машинально, меж тем как правая рука машинально поправляла костюм. Мистер Браун, лицо которого снова совершенно собралось в морщины от веселья, налил себе стакан виски, а Фредди Малинз, так и не успев достичь самой высшей точки своей истории, разразился взрывом перхающего визгливого смеха и, поставив свой непригубленный переполненный бокал, принялся тереть себе левый глаз, водя по нему взад-вперед левым кулаком и вновь и вновь повторяя последние сказанные слова, насколько позволял ему смех.

* * *

Габриэл не смог сохранить внимание, когда Мэри-Джейн в притихшей зале играла свою академическую пьесу, полную стремительных и трудных пассажей. Он любил музыку, но пьеса, которую она играла, была для него лишена мелодии, и он сомневался, находят ли в ней мелодию другие слушатели, хотя они наперебой упрашивали Мэри-Джейн сыграть. Четверо молодых людей, которые при звуках фортепьяно появились из комнаты с напитками и стали в дверях, через несколько минут тихо удалились попарно. Единственными, кто следил за музыкой, казались сама Мэри-Джейн, чьи руки носились по клавиатуре или порой взлетали над ней как бы в стремительном жесте проклинающей жрицы, а также тетушка Кейт, стоявшая подле нее и переворачивавшая страницы.

Взор Габриэла раздражал блеск навощенных половиц, где падал свет большой люстры, и он начал смотреть на стену подле инструмента. Над роялем висела картина, изображающая сцену на балконе из «Ромео и Джульетты», а рядом с ней вышивка, на которой тетушка Джулия, когда была девочкой, вышила красной, синей и коричневой шерстью двух принцев, задушенных в Тауэре. Видимо, в школе, в которой они учились, преподавали вышивание в каком-то классе. Его мать однажды ему сшила ко дню рождения лиловый поплиновый жилет, на нем были маленькие лисьи головки с каймой темного атласа и круглые пуговицы тутового дерева. Как странно, что у матери не было способностей к музыке, хотя тетушка Кейт и называла ее министерской головой семейства Моркан. И она, и Джулия как будто всегда немножко гордились своей сестрой, такой серьезной и добродетельной. Под большим зеркалом стояла ее фотография. На коленях у нее была раскрытая книга, и она показывала там что-то Константину, который полулежал у ее ног в матросском костюмчике. Это она выбирала имена для сыновей, она очень заботилась о достоинстве семейства. Благодаря ей Константин сейчас настоятель церкви в Болбриггене, а сам он, Габриэл, получил степень в Королевском университете. Всё благодаря ей. Тень прошла по его лицу, когда он вспомнил, как она упорно была против его женитьбы. Некоторые презрительные ее фразы до сих пор отдавались болью в его душе; однажды она назвала Грету деревенской пройдохой, и это было про Грету абсолютно неверно. Не кто иной, как Грета ухаживала за ней постоянно во время ее долгой последней болезни, когда она лежала у них в доме в Монкстауне.

Он знал, что Мэри-Джейн приближается к концу пьесы, потому что сейчас она снова проигрывала начальную мелодию, со вставками после каждого такта, и пока он ждал окончания, чувство горечи в его сердце стихало. Пьеса завершилась россыпью октав в высоком регистре и финальной скорбной октавой в нижнем. Слушатели разразились усердными аплодисментами, а Мэри-Джейн, краснея, нервно перебирая и прижимая к себе ноты, поспешила скрыться из залы. Громче всех хлопали четыре молодых человека в дверях, которые в начале пьесы удалились к напиткам, но сразу вернулись, когда музыка смолкла.

Началась кадриль, и партнершей Габриэла оказалась мисс Айворз, говорливая веснушчатая девица с карими выпуклыми глазами и решительными манерами. На ней было закрытое платье, у воротника которого красовалась большая брошь с ирландской эмблемой и девизом.

Когда они заняли места, она резко проговорила:

– А вы знаете, у меня с вами счеты.

– Со мной? – удивился Габриэл.

Она с важностью кивнула.

– И в чем же дело? – спросил он, улыбнувшись ее торжественности.

– Кто такой Г. К.? – ответила она вопросом, в упор уставившись на него. Габриэл слегка покраснел и начал морщить свой лоб, делая вид непонимания, но она тут же бесцеремонно продолжила:

– Он сама невинность! Я раскопала, что это вы пишете для «Дейли экспресс». И что, вам за это не стыдно?

– Почему мне должно быть стыдно? – спросил он, моргая глазами и пробуя улыбнуться.

– Мне, по крайней мере, стыдно за вас, – сказала она без обиняков. – Кто б подумал, что вы пишете для такой газетенки. Я вас раньше не считала британчиком.

Лицо Габриэла выразило недоумение. Да, он в самом деле писал каждую среду литературную колонку для «Дейли экспресс», и ему за это платили пятнадцать шиллингов. Но он от этого нисколько не становился британчиком. Пожалуй, книги, что ему присылали на рецензию, значили для него даже больше, чем пустяковый гонорар. Ему нравилось держать в руках переплет, листать страницы свежевышедшей книги. Почти каждый день, покончив с делами в колледже, он навещал лавки букинистов на набережных, заходил к Хикки на Бейчлорз-Уок, к Вэббу или Месси на Астон-куэй или же к О’Клохисси, что в переулке. Он не знал, как ему защититься от нападения. Он бы хотел сказать, что литература выше политики. Но они были многолетние друзья, и путь их шел параллельно, сначала вместе в университете, потом стали преподавателями, и с ней он не мог позволить себе риск показаться напыщенным. И он продолжал моргать глазами, пробуя улыбнуться, и лишь неловко пробормотал, что он не видит никакой политики в том, чтобы писать книжные рецензии.

Когда настала их очередь переходить, он был все еще в замешательстве и рассеян. Мисс Айворз проворно взяла его за руку и дружески, тепло пожимая ее, сказала мягко:

– Ну что вы, я же просто шучу. Пойдем, наш черед.

Когда они опять оказались вместе, она заговорила о проблеме Университета, и Габриэл почувствовал себя свободней. Один ее друг показал ей его рецензию на стихи Браунинга, вот так она и узнала его секрет. Но сама рецензия ей страшно понравилась. Потом она вдруг сказала:

– Да, мистер Конрой, а вы бы не поехали летом на экскурсию на Аранские острова? Мы там собираемся пробыть целый месяц. Будет так чудесно на океане. Вам надо поехать. Мистер Кланси отправляется с нами, и мистер Килкелли, и Кэтлин Карни. И для Греты было бы замечательно, если б она тоже поехала. Она же из Коннахта, не так ли?

– Ее родичи оттуда, – кратко ответил Габриэл.

– Но вы ведь едете с нами, правда? – сказала с жаром мисс Айворз, кладя ему на руку свою теплую ладонь.

– Дело в том, – начал Габриэл, – что я уже договорился ехать…

– А куда? – спросила она.

– Видите ли, мы обычно ездим во Францию или в Бельгию, бывает, в Германию, – неловко отвечал Габриэл.

– И почему же вы ездите во Францию или в Бельгию, – вопросила мисс Айворз, – вместо того, чтобы повидать родную страну?

– Ну знаете, – отвечал он, – с одной стороны, это для практики в языках, а с другой, просто ради чего-то нового.

– А что, разве у вас нет собственного языка, в котором нужна была бы практика? Ирландского языка! – настаивала она.

– Ну знаете, – отвечал он, – уж если на то пошло, то ирландский – это не мой собственный язык.

Соседние пары уже оборачивались на них, прислушиваясь к форменному допросу. Габриэл начал нервно озираться по сторонам, пытаясь сохранять присутствие духа в этом нежданном испытании; на лбу его выступил румянец.

– И разве нет у вас собственной страны, – продолжала она, – о которой вы ничего не знаете, нет собственного народа, нации?

– Сказать вам начистоту, – взорвался вдруг Габриэл, – мне давно уж тошно от моей нации, тошно!

– Почему? – спросила она.

Габриэл не ответил, его вспышка вызвала у него прилив жара.

– Почему? – снова повторила мисс Айворз.

Была их очередь делать следующую фигуру, и, видя, что он не отвечает, она молвила дружески:

– Ясно, что ответить вам нечего.

Габриэл постарался рассеять возбуждение, вкладывая энергию в танец. Он избегал ее взгляда, ибо видел на лице у нее досаду. Но, когда они опять были рядом во время большой цепи, он с удивлением ощутил, что она крепко жмет ему руку. В некий миг она испытующе и лукаво уставилась на него исподлобья, пока он ей не улыбнулся. Когда же цепь снова двинулась, она, привстав на цыпочки, шепнула ему на ухо:

– Британчик!

Кадриль кончилась, и Габриэл направился в дальний угол, где сидела мать Фредди Малинза. То была грузная и рыхлая женщина, давно постаревшая и совсем седая. Как и у сына, у нее был сиповатый голос, и она слегка заикалась. Ей уже сообщили, что Фредди пришел и что он почти в норме. Габриэл спросил, хорошо ли она добралась. Она жила со своей замужней дочерью в Глазго и раз в году приезжала на время в Дублин. Мирным, довольным тоном она сказала, что плавание было отличным и капитан все время проявлял к ней заботу. Потом она начала рассказывать, какой прекрасный дом в Глазго у ее дочери и как много у них друзей там. Слушая ее бессвязную речь, Габриэл пытался прогнать из головы впечатления от неприятной стычки с мисс Айворз. Конечно, эта девица, или женщина, или уж кто она, была из энтузиастов, только всему есть мера. Возможно, он и не должен был ей отвечать в таком духе. Но она не имела права его называть прилюдно британчиком, пусть даже в шутку. Она хотела выставить его на посмешище этими своими наскоками да еще глазела в упор своими кроличьими глазами.

Он увидел, как к нему направляется жена, пробираясь между вальсирующих пар. Оказавшись рядом, она сказала ему на ухо:

– Послушай, тетя Кейт спрашивает, ты будешь разрезать гуся, как обычно. Мисс Дэли будет разрезать окорок, а на мне пудинг.

– Согласен, – отвечал Габриэл.

– Она сначала усадит молодежь, как только этот вальс кончится, так что наш стол будет отдельно.

– А ты танцевала? – спросил он.

– Конечно, ты разве меня не видел? А что у тебя там произошло с Молли Айворз?

– Да ничего не произошло, с чего ты? Это она сказала?

– Ну, что-то вроде. Я тут уговариваю этого мистера Д’Арси спеть. Похоже, он очень много о себе думает.

– Да, ничего не произошло, – произнес мрачно Габриэл, – только она хотела, чтобы я поехал на экскурсию на запад Ирландии, а я сказал, не поеду.

Его жена всплеснула возбужденно руками и даже чуть-чуть подпрыгнула.

– Ой, Габриэл, давай съездим! – воскликнула она. – Я б так хотела еще разок в Голуэй.

– Если тебе угодно, ты можешь ехать, – холодно отвечал он.

Она поглядела на него секунду и затем обернулась к миссис Малинз.

– Какой у меня прекрасный муженек, – сказала она ей.

Пока она пробиралась обратно через наполненную залу, миссис Малинз как ни в чем не бывало продолжила свой рассказ Габриэлу о том, какие прекрасные места в Шотландии и какие там замечательные виды. Ее зять каждое лето вывозил все семейство на озера, и они там ловили рыбу. Зять был просто великолепный рыболов. Однажды он поймал отличную огромную рыбину, и повар в гостинице приготовил им ее на обед.

Габриэл почти не слышал, что она говорит. Приближался ужин, и он снова принялся думать про свою речь и про ту цитату. Завидев Фредди Малинза, направлявшегося засвидетельствовать почтение своей матушке, Габриэл поднялся, освободив место для него, и укрылся в нише окна. Гостиная почти опустела, и из задней комнаты доносилось звяканье посуды. Немногие, кто еще оставались, выглядели уставшими от танцев и тихо переговаривались небольшими кучками. Его теплые подрагивающие пальцы постукивали по замерзшему стеклу. Как свежо, должно быть, на улице! Как было бы приятно сейчас брести одному, сначала берегом Лиффи, потом по парку. На всех деревьях, наверно, снег, на памятнике Веллингтона белоснежная шапка. Насколько было бы там приятней, чем сидеть за столом!

Он просмотрел свои пункты: ирландское гостеприимство, грустные воспоминания, Три Грации, Париж, цитата из Браунинга. Вспомнилась фраза, которую он написал в рецензии: «Возникает чувство, будто слушаешь музыку, где мучительно пробивается какая-то мысль». Мисс Айворз похвалила рецензию. Интересно, искренне или нет? Есть у нее вообще хоть какая-нибудь своя жизнь, кроме агитации и пропаганды? До этого вечера у них никогда не было ни малейшей вражды. Его дух сникал, когда он думал, что она тоже будет там, за столом, и во время его речи будет глядеть на него этим насмешливым и критическим взглядом. Пожалуй, ей вовсе не будет его жаль, если он провалится со своей речью. Но тут ему пришла мысль, вернувшая ему бодрость. Он скажет так, намекая на тетушку Джулию и тетушку Кейт: «Леди и джентльмены, то поколение, закат которого сейчас проходит пред нами, имело, быть может, свои недостатки, однако я убежден, что оно обладало в то же время драгоценными качествами гостеприимства, приветливости, человечности, – и этих качеств нет уже у того нового, сверхсерьезного и сверхобразованного поколения, которое идет на смену». Отлично: это в точности в ее огород. Какое имеет значение, что его тетушки всего-навсего две простые старухи?

Его внимание отвлек говор в зале. От дверей шествовал мистер Браун, галантно сопровождая тетушку Джулию, которая склонилась на его руку, улыбаясь и низко опустив голову. Разрозненные залпы аплодисментов также служили сопровождением. Шествие подошло к фортепьяно, Мэри-Джейн уселась на табурет, и тетушка Джулия, уже без улыбки, приняла позу, чтобы правильно приспособить направление голоса. Аплодисменты стихли. Габриэл узнал вступление. Это была старинная песня из репертуара Джулии, «Свадебный наряд». Ее голос, сильный и чистый, с большой энергией брал все трели, украшавшие главную мелодию, и хотя она пела в быстром темпе, она не пропускала ни единой проходной ноты. Если слушать, не видя лица поющей, возникало возбужденное чувство стремительного и уверенного полета. Когда песня кончилась, Габриэл от души аплодировал со всеми, и громкий аплодисмент донесся также от невидимого стола трапезы. Реакция была такой искренней, что на лице тети Джулии пробился даже легкий румянец, когда она наклонилась, чтобы поставить на полку с нотами старую тетрадь для песен, на кожаном переплете которой были вытиснены ее инициалы. Фредди Малинз, который слушал, вытянув голову далеко вбок, аплодировал дольше всех и в то же время что-то горячо излагал своей матери, на что та медлительно и солидно кивала головой, как бы нехотя соглашаясь. В конце концов, когда уже нельзя было больше хлопать, он внезапно поднялся и, быстрым шагом подойдя к Джулии, взял ее руку в обе свои ладони; когда ему не хватало слов или он не справлялся с сипотой в голосе, он начинал трясти эту руку.

– Я тут как раз говорил матери, – сказал он, – что никогда, просто никогда я не слышал, чтобы вы так пели. Нет, я в жизни не слыхал, чтобы ваш голос так звучал, как сегодня. Вот сегодня! Можете мне поверить! Я чистую истину. Чистейшую, даю слово и клянусь честью. Я никогда не слышал, чтобы ваш голос звучал с такой свежестью, с такой… такой чистотой и такой свежестью, никогда!

Тетушка Джулия, мягко улыбаясь и что-то произнося насчет комплиментов, не без труда высвободила свою руку. Мистер Браун простер к ней руку ладонью вверх и с жестами антрепренера, представляющего публике нового вундеркинда, объявил находившимся вблизи:

– Мисс Джулия Моркан, мое новейшее открытие!

Он первый от души рассмеялся собственному экспромту, а Фредди Малинз, обернувшись к нему, сказал:

– Знаете, Браун, если вы только всерьез, у вас бы могло быть куда худшее открытие. Все, что я вам скажу, это что я никогда не слышал, чтобы она пела так здорово, сколько вот я хожу сюда. Это вам честнейшая правда.

– И я никогда не слышал тоже, – сказал мистер Браун. – Мне кажется, ее голос сильно улучшился.

Тетушка Джулия пожала плечами и с кротким достоинством произнесла:

– Лет тридцать назад мой голос был недурен по любому счету.

– Я часто ей говорю, – с чувством вмешалась тетушка Кейт, – что она себя просто загубила в этом хоре. Но разве она когда-нибудь меня слышит?

Она повернулась к окружающим, словно призывая их здравый смысл в свидетели против непослушного ребенка, а Джулия между тем глядела прямо перед собой, и по ее лицу бродила смутная улыбка воспоминаний.

– Нет, – продолжала тетушка Кейт, – она не слышит и не слушает никого и только трудится как каторжная в этом хоре день и ночь, день и ночь. К шести утра в Рождество! И чего ради?

– Но разве это не ради славы Божией, тетя Кейт? – с улыбкой спросила Мэри-Джейн, поворачиваясь к ним на табурете.

С пылом подавшись в ее сторону, тетушка Кейт произнесла:

– Мне все известно по поводу славы Божией, Мэри-Джейн, только я думаю, это не к славе папы, когда он выгоняет из хоров женщин, которые там трудились как каторжные всю жизнь, и ставит вместо них сопливых мальчишек. Раз папа так делает, наверно, это для блага Церкви. Но в этом нет правды и справедливости, Мэри-Джейн.

Возбудившись от своей речи, она и дальше продолжала бы защиту сестры, это была для нее больная тема, однако Мэри-Джейн, увидев, что все танцующие снова вернулись в залу, миролюбиво заметила:

– Но, тетя Кейт, то, что вы говорите, это скандально для мистера Брауна, он же другого исповедания.

Тетушка Кейт обернулась к мистеру Брауну, который ухмыльнулся при упоминании его религии, и поспешно сказала:

– Нет-нет, я совершенно не оспариваю, что папа прав. Я просто старая недалекая женщина, я б никогда не пошла на это. Но все-таки есть такие вещи, как общая вежливость, признательность. И будь я на месте Джулии, я бы это высказала отцу Хили прямо в лицо…

– И, кроме того, тетя Кейт, – добавила Мэри-Джейн, – мы уже все проголодались, а когда люди хотят есть, они всегда ссорятся.

– И когда хотят пить, тоже ссорятся, – дополнил со своей стороны мистер Браун.

– Так что давайте мы отправимся ужинать, – закончила Мэри-Джейн, – а к дискуссии вернемся потом.

На площадке у лестницы Габриэл обнаружил свою жену, которая вместе с Мэри-Джейн пыталась уговорить мисс Айворз остаться на ужин. Но мисс Айворз, которая успела уже надеть шляпу и застегивала пуговицы пальто, оставаться не собиралась. Она абсолютно не была голодна, и она уже и так слишком задержалась.

– Ну на четверть часика, Молли, – говорила миссис Конрой, – это вас совсем не задержит.

– Надо хоть чуточку подкрепиться, – говорила Мэри-Джейн, – после всех этих танцев.

– Нет, я никак не могу, – отвечала мисс Айворз.

– Я вижу, вам совершенно не понравилось, – сказала расстроенно Мэри-Джейн.

– Нет-нет, уверяю вас, – сказала мисс Айворз, – но только я должна убегать, поверьте.

– А как же вы доберетесь домой? – спросила миссис Конрой.

– О, тут всего два шага по набережной.

Немного поколебавшись, Габриэл предложил:

– Если вы мне позволите, мисс Айворз, я бы проводил вас до дома, раз уж вам приходится уходить.

Но мисс Айворз прервала все объяснения.

– Не хочу даже слушать, – воскликнула она. – Сделайте милость, ступайте на свой ужин и не думайте обо мне. Я как-нибудь сама сумею о себе позаботиться.

– Знаете, вы смешное существо, Молли, – откровенно сказала миссис Конрой.

– Beannacht libh,[18]18
  С вами благословение Божье (ирл.), формула прощания.


[Закрыть] – с хохотом воскликнула мисс Айворз, сбегая по лестнице.

Мэри-Джейн смотрела неподвижно ей вслед с печально-недоуменным выражением на лице, а миссис Конрой перегнулась через перила услышать, как стукнет входная дверь. Габриэл спрашивал себя, был ли он причиной ее резкого ухода. Но ведь как будто она не была в дурном настроении, она удалилась со смехом. В смутном замешательстве он застыло глядел в пролет.

Быстрой семенящей походкой из столовой вышла тетушка Кейт, почти ломая руки в отчаянии.

– Где же Габриэл? – восклицала она. – Куда подевался Габриэл? Там все ждут, все накрыто, и некому резать гуся.

– Я здесь, здесь, тетя Кейт! – оживившись внезапно, крикнул Габриэл. – Готов разрезать стадо гусей, если требуется.

На одном из концов стола покоился крупный жареный гусь, а на другом конце, на ложе из гофрированной бумаги, располагался большой окорок со снятою верхней шкуркой, украшенный стеблями петрушки и обсыпанный крошками, кость его была увита бумажной розеткой, а подле находилось блюдо жаркого из говядины с пряностями. Оба соперничающих конца соединялись двумя параллельными линиями десертной снеди: тут были две башенки желе, красная и желтая, плоское блюдо, наполненное порциями бланманже и красного джема, большое зеленое блюдо в форме листа, с ручкою в форме стебля, на котором лежали горки темного изюма и очищенного миндаля, и второе такое же блюдо, где помещался плотный прямоугольник турецких фиг, затем блюдо с заварным кремом, усыпанным сверху тертым мускатным орехом, вазочка с шоколадом и конфетами в золотых и серебряных обертках и стеклянный сосуд, в котором стояли высокие стебли сельдерея. В центре стола, словно двое часовых, охраняющих вазу для фруктов с пирамидой яблок и апельсинов, высились два массивных старомодных графина, в одном из которых был портвейн, а в другом красный шерри. На закрытом инструменте ждал своего часа пудинг на большом желтом блюде, и рядом с ним выстроились три взвода бутылок, с портером, элем и сельтерской водой, расположенные по цвету мундиров, два первых черные, с красно-коричневыми ярлыками, третий же, малочисленный, белый с зеленой наклейкой наискосок.

Габриэл бодро уселся на свое место во главе стола и, проверив лезвие разрезального ножа, решительно вонзил вилку в гуся. Сейчас он себя чувствовал вполне свободно, ибо искусством разрезания владел в совершенстве и больше всего на свете любил восседать во главе щедро накрытого стола.

– Мисс Ферлонг, что прикажете передать вам? – спросил он. – Крылышко или грудку?

– Совсем небольшой ломтик грудки.

– Мисс Хиггинс, а что для вас?

– Благодарю вас, мне ничего, мистер Конрой.

Покуда Габриэл и мисс Дэли раздавали тарелки с гусятиной, с окороком и с жарким, Лили обходила гостей с блюдом горячих мучнистых картофелин, обернутым в белую салфетку. Это была идея Мэри-Джейн. Другая ее идея была подать яблочный соус к гусю, но тут тетушка Кейт сказала, что жареный гусь – отличная вещь сам по себе, без всякого яблочного соуса, и дай ей Бог, чтоб ей никогда не довелось есть ничего худшего. Мэри-Джейн присматривала, чтобы ее ученики получили бы лучшие кусочки, а тетушка Джулия и тетушка Кейт откупоривали и приносили бутылки эля и портера для мужчин и бутылки сельтерской для дам. Было много суматохи, смеха и шума, громких просьб и отмен просьб, стука ножей и вилок, звуков бутылочных и графинных пробок. Покончив с раздачей первых порций, Габриэл тут же принялся нарезать добавки, не положив себе ничего. Отовсюду раздались шумные протесты, и, пойдя на компромисс, он сделал солидный глоток портера, потому что от застольной работы ему уже не на шутку стало жарко. Наконец Мэри-Джейн сама уселась за ужин, но тетушка Джулия и тетушка Кейт все еще хлопотали вокруг стола, наступая на пятки одна другой и давая друг другу указания, пропускаемые мимо ушей. Мистер Браун умолял их сесть и подкрепиться, Габриэл вторил ему, но они отвечали, что еще хватит времени, и так длилось, пока Фредди Малинз не поднялся со своего места и, полонив тетушку Кейт, не погрузил ее в кресло под дружный всеобщий смех.

Когда у всех было всего достаточно, Габриэл с улыбкой сказал:

– А теперь, если кто-нибудь желает еще малость того, что некультурно зовется харч, пусть он или она скажут.

Ответный хор голосов призвал его приступать к ужину самому, а Лили подошла к нему с блюдом, хранившим три специально сбереженные для него картофелины.

– Если так, леди и джентльмены, – добродушно произнес он, предварительно сделав еще глоток, – то я прошу вас на несколько минут позабыть о моем существовании.

Он взялся за еду, не принимая участия в общем разговоре, заглушавшем убиранье тарелок, которым занялась Лили. Разговор шел об оперных гастролях, что проходили в Королевском театре. Мистер Бартелл Д’Арси, тенор, смуглолицый молодой человек с усиками щеголя, был самого высокого мнения о первом контральто труппы, однако мисс Ферлонг находила ее стиль исполнения вульгарным. Фредди Малинз сказал, что во второй части пантомимы в «Гэйети» поет негритянский вождь, так вот у него такой тенор, подобного нигде не сыскать.

– А вы его слышали? – осведомился он через стол у мистера Бартелла Д’Арси.

– Да нет, – небрежно обронил мистер Бартелл Д’Арси.

– Потому как мне интересно, – пояснил Фредди Малинз, – что бы вы про него сказали. Я-то думаю, у него грандиозный голос.

– Тедди у нас силен отыскивать грандиозные вещи, – заметил фамильярно застолью мистер Браун.

– А почему это у него не может быть такой голос? – пылко возразил Фредди Малинз. – Может, потому, что он негр?

Вопрошанье осталось без ответа, и Мэри-Джейн снова вернула беседу к ортодоксальной опере. Одна из ее учениц дала ей контрамарку на «Миньону». Нет спору, это было замечательно, сказала она, но только ей вспоминалась все время бедная Джорджина Берне. Воспоминания мистера Брауна заходили и еще дальше, к старым итальянским труппам, что приезжали в Дублин, – Титьенс, Ильма де Мурзка, Кампанини, великие Требелли, Джульини, Равелли, Арамбуро. Вот это были деньки, сказал он, вот тогда в Дублине и вправду можно было послушать пение. Он рассказал и про то, как бывала набита галерка в старом «Ройяле», причем каждый вечер, как один тенор-итальянец однажды на бис пять раз повторил «Пусть паду я как солдат», и всякий раз брал верхнее до, и еще как порой горячие парни с галерки выпрягали лошадей из кареты какой-нибудь примадонны и с восторгом тянули сами карету по улицам до ее гостиницы. «Почему сейчас никогда не ставят старые великие оперы, – спросил он, – „Лукрецию Борджиа“, „Динору“? Да потому, что нет таких голосов сейчас, вот почему».

– Ну, знаете ли, – сказал мистер Бартелл Д’Арси, – я полагаю, сейчас есть такие же хорошие певцы, как тогда.

– Где же это они? – спросил скептически мистер Браун.

– В Лондоне, Париже, Милане, – с жаром отвечал мистер Бартелл Д’Арси. – Я считаю, что, к примеру, Карузо не уступит ни одному из тех, кого вы назвали.

– Может, и так, – сказал мистер Браун. – Скажу только вам, что я сильно сомневаюсь.

– О, я бы отдала все, чтобы послушать Карузо, – воскликнула Мэри-Джейн.

– Для меня, – сказала тетушка Кейт, забирая косточку с блюда, – существовал один-единственный тенор. Такой, что мне нравился, хочу сказать. Но я уверена, из вас никто даже не слышал о нем.

– И кто же это, мисс Моркан? – вежливо спросил мистер Бартелл Д’Арси.

– Его звали Паркинсон, – отвечала она. – Я слушала его, когда он был в лучшей своей поре, и мне казалось, это самый чистейший тенор, какой только может быть в горле у человека.

– Странно, – произнес мистер Бартелл Д’Арси. – Я никогда не слышал этого имени.

– Нет-нет, мисс Моркан права, – подтвердил мистер Браун. – Я помню еще разговоры про старого Паркинсона, хотя его самого уже не застал.

– Чистейший, прекраснейший, мягкий, нежный английский тенор, – с чувством проговорила тетушка Кейт.

Габриэл закончил, и на стол был транспортирован большой пудинг. Вновь начался перестук ложек и вилок. Жена Габриэла накладывала и передавала порции. На полпути они попадали к Мэри-Джейн, которая увенчивала их малиновым или апельсиновым желе либо бланманже и джемом. Пудинг был творением тети Джулии, и со всех концов стола к ней неслись похвалы. Сама же она скромно сказала, что ей кажется, пудинг недостаточно румяный.

– Ну что вы, мисс Моркан, – возразил мистер Браун, – вы этак скажете, пожалуй, что и я недостаточно румяный.

Из уважения к тете Джулии все мужчины, кроме Габриэла, взяли по порции. Габриэл никогда не ел сладкого, и для него был припасен сельдерей. Фредди Малинз тоже взял палочку сельдерея и ел его вместе с пудингом. Ему сказали, сельдерей – это самое наилучшее для крови, а он был как раз сейчас на лечении. Миссис Малинз, которая за весь ужин не проронила ни слова, сказала, что через неделю ее сын отправляется в Маунт-Меллерей. Все стали говорить про Маунт-Меллерей, какой там здоровый воздух, как гостеприимны монахи и как там с гостей никогда не спросят ни пенни.

– Вы хотите сказать, – переспросил недоверчиво мистер Браун, – что туда можно заявиться, устроиться как в гостинице, кормиться туком земли, а потом убраться, не заплатив ничего?

– Ну, большинство оставляют, уезжая, какие-нибудь пожертвования монастырю, – сказала Мэри-Джейн.

– Я б хотел, чтобы в нашей Церкви тоже были подобные места, – прямодушно высказал мистер Браун.

Для него было удивительно слышать, что монахи никогда не разговаривают, поднимаются в два часа утра и спят в гробах. Он спросил, чего ради они так делают.

– Таков устав ордена, – с твердостью произнесла тетушка Кейт.

– Я понимаю, но почему? – спрашивал мистер Браун.

Тетушка Кейт повторила, что таков устав, и на этом все. Но мистер Браун все еще не мог понять. Тогда Фредди Малинз объяснил ему, напрягая все силы, что монахи стараются в возмещение за грехи, творившиеся всеми грешниками во всем мире. Объяснение получилось не очень отчетливым, поскольку мистер Браун, ухмыльнувшись, сказал:

– Мне такая мысль очень нравится, но, может, пружинная кровать подошла бы им еще лучше, чем гроб?

– Гроб напоминает им о ждущей их участи, – заметила Мэри-Джейн.

Тема клонилась в печальные материи, и потому ее погребли во всеобщем молчании, на фоне которого можно было слышать, как мать Фредди Малинза негромко и невнятно говорит своему соседу:

– Они такие хорошие люди, эти монахи, такие набожные.

Сейчас за столом передавали по кругу изюм и миндаль, фиги, яблоки, апельсины, шоколад и конфеты, и тетушка Джулия приглашала всех взять по стаканчику шерри или портвейна. Мистер Бартелл Д’Арси вначале отказывался, но одна из соседок коснулась его локтем и шепнула что-то, после чего он сразу позволил налить свой бокал. По мере того как наполнялись последние бокалы, беседа постепенно смолкала. Настала пауза, нарушаемая лишь скрипом стульев и бульканьем льющегося вина. Все три мисс Моркан обратили взоры вниз, к скатерти. Там и сям кто-то кашлянул, и тогда кое-кто из джентльменов мягко постучал по столу, призывая к тишине. Тишина воцарилась, и Габриэл, отодвинув свой стул, поднялся.