Текст книги "Президент пропал"

Глава 19

На грузовом лифте спускаюсь и выхожу в переулок. Машина на месте. Еду к Капитолийскому холму и паркуюсь на углу Седьмой улицы и Норт-Кэролайн-авеню, оставив ключи работнику стоянки, – тот даже не смотрит мне в лицо.

Смешиваюсь с толпой. Люди смеются, шумно радуются весне и вечеру пятницы; в оживленном жилом квартале окна ресторанов и баров открыты настежь, из колонок вырываются звуки поп-музыки.

У стены кофейни на углу сидит мужчина в лохмотьях. Рядом лежит, пыхтя на жаре, немецкая овчарка возле пустой миски. Мужчина, как и многие бродяги, нацепил одежды больше, чем нужно, глаза скрыты поцарапанными темными очками. По одну сторону от него, прислоненная к стене, стоит табличка: я, мол, бездомный ветеран войны. По другую сторону – маленькая картонная коробка, в ней несколько купюр. Из бумбокса доносится тихая музыка.

Отделившись от толпы, подхожу к бродяге и наклоняюсь к нему. Оказывается, играет «Into the Music» Ван Моррисона. Память тут же уносит меня в прошлое: город Саванна, курс молодого бойца; танцую медляк в одном из баров на Ривер-стрит, час поздний, заведение скоро закроется, в голове туман от спиртного, тело ноет после муштры.

– Вы – ветеран войны в Заливе, сэр? – спрашиваю. Сперва я подумал, что он еще Вьетнам застал, потом вспоминаю про неблагоприятные 1990-е: те годы, похоже, состарили его преждевременно.

– Еще бы, – отвечает бродяга. – Хотя никаким сэром и близко не был. Я свое жалованье честно отрабатывал, дружок. Помощник командира взвода, Первая пехотная дивизия. Я был среди тех, кто прорвался за «колючку» Саддама.

Он прямо лучится гордостью. Хочется подбросить поленце в разгоревшийся огонь, угостить старика сэндвичем, послушать его, но время не ждет. Смотрю на часы.

– Первая пехотная, значит? В Ираке вы, парни, были на передовой.

– На острие копья, приятель. Мы прошлись по Республиканской гвардии, перемололи этих задротов, они и дернуться не успели.

– Неплохо для пехтуры.

– Пехтура? – удивленно настораживается бродяга. – Служил, что ли? Где? В десанте?

– Такой же солдат, как и вы, – отвечаю. – А вообще да, оттрубил пару лет в Семьдесят пятом.

Бродяга выпрямляется.

– Воздушный десант, диверсионная разведрота рейнджеров? Да ты хлебнул лиха, парень! Ходил в рейды?

– Поменьше, чем вы, – снова перевожу разговор на него. – За неделю полстраны прошли?

– А потом взяли и остановились. – Он поджимает губы. – Всегда считал это ошибкой.

– Знаете, – говорю, – я бы съел сэндвич. Как на это смотрите?

– Был бы очень благодарен. – Направляюсь к двери кофейни, и старик добавляет: – Здесь, кстати, обалденные сэндвичи с индейкой.

– С индейкой так с индейкой.

Возвращаясь, думаю, что теперь-то точно пора двигать дальше. Однако сперва выясню еще кое-что.

– Как ваше имя?

– Сержант первого класса Кристофер Найт, – рапортует бродяга.

– Вот, держите. – Отдаю ему бумажный пакетик с едой. Потом ставлю перед собакой тарелочку с водой, и та принимается жадно лакать. – Для меня честь познакомиться с вами, сержант. Где на ночь останавливаетесь?

– В двух улицах отсюда есть ночлежка. А сюда по утрам прихожу. Здесь люди добрее.

– Мне пора идти, а пока вот, Крис, держите.

Отдаю ему сдачу с покупки еды.

– Благослови тебя Господь. – Он пожимает мне руку, крепко, как настоящий воин.

У меня в горле встает ком. Я посещал клиники и госпитали, изо всех сил старался реформировать Департамент по делам ветеранов, но такого мне не показывают: бездомный участник боевых действий не может найти работу.

На ходу достаю из кармана сотовый и записываю имя бродяги и название кофейни. Надо помочь ему, пока не поздно.

Правда, таких, как он, десятки тысяч. Накатывает знакомое чувство: мои возможности помогать людям огромны и одновременно ограничены. Такой вот парадокс, приходится мириться. Каждый день ищешь возможности, раздвигаешь границы, пытаешься помочь если не всем, то многим…

Через два квартала я уже иду среди длинных закатных теней. Вижу впереди зевак: люди собрались и на что-то смотрят. Проталкиваюсь через живую стену.

Двое полицейских прижимают к земле паренька-афроамериканца в белой футболке и джинсах. Он вырывается, в то время как один из копов надевает на него наручники. У полицейских оружие и тейзеры[18]18
  «Тейзер» («Тазер»; также нарицательное понятие) – электрошоковый пистолет, который выбрасывает на тонких проводках два острых электрода, пропускающие через цель электрический разряд. Дальность действия – 5—10 м.


[Закрыть]; их пока в ход не пустили. Два-три человека в толпе снимают происходящее на телефоны.

– Лежать! Лежать! – орут полицейские.

Задержанный заваливается вправо, и полицейские – вместе с ним, прямо на перегороженную патрульной машиной дорогу.

Инстинктивно делаю шаг вперед – и тут же одергиваю себя. Нет, остается лишь глазеть или уйти.

Я даже не знаю, в чем дело. Паренек мог совершить тяжкое преступление или просто украсть бумажник. А может, разозлил людей в форме. Надеюсь, полицейские вели себя достойно и не нарушали устав. Почти все они стараются поступать верно, но есть и плохие копы – как есть плохие работники во всякой профессии. А еще бывают полицейские, которые полагают себя порядочными, однако темнокожего парня в футболке и джинсах считают, пусть и подсознательно, опаснее белого человека в той же одежде.

Оглядываю зевак: здесь собрались люди всех рас и цветов кожи. Десять человек взглянут на происходящее, и у каждого останется свое впечатление. Одни увидят доблестных стражей порядка, делающих свою работу, другие – что притесняют темнокожего. Но кто бы что ни думал, есть вопрос, которым задаются все: не получит ли этот безоружный человек пулю?

Наконец полицейские прижали паренька к земле, надели на него наручники и рывком подняли на ноги. В это время подъезжает вторая патрульная машина.

Я перехожу дорогу и двигаюсь дальше. Такие проблемы запросто не решить, приходится следовать собственном совету: сознавать пределы возможного и по мере сил менять все к лучшему. Правительственные распоряжения, законопроекты, речи и слова с трибуны – вот что поможет задать верный тон, указать нам всем направление.

Битва «свои против чужих» стара как мир. В любую эпоху находились люди, семьи, кланы и нации, боровшиеся с отчуждением иных. Расизм для Америки – старейшее проклятие, но притесняют и тех, кто исповедует иную религию, иммигрировал из иной страны, держится иной сексуальной ориентации. Порой, указывая на «иных», в нас просто будят зверя. Слишком уж часто тех, кто за отчуждение, больше тех, кто искренне за то, что все мы едины. Ничего не поделаешь, так устроен наш мозг, и не изменится он, наверное, никогда. Но надо стараться. Вот миссия, возложенная на нас Отцами-основателями, – двигаться к «более совершенному союзу».

Под завывание ветра сворачиваю за угол. Над головой неспокойное пепельно-серое небо. Впереди меня ждет самая трудная часть далеко не простого вечера.

Глава 20

Глубоко вдохнув, захожу в бар.

В углах голых кирпичных стен висят телевизоры, громкая музыка тонет в оживленной болтовне заглянувших в счастливый час посетителей. Много просто одетой молодежи, но есть и люди постарше, зашедшие после работы, – в приспущенных галстуках или блузках с брючным костюмом. Летняя веранда забита под завязку. Полы липкие, пахнет кислым пивом. Мысленно я снова возвращаюсь в военный лагерь, во времена начальной подготовки, когда мы по выходным отрывались на Ривер-стрит.

Киваю двум агентам Секретной службы в штатском – они глядят в оба. Им заранее описали, как я буду одет, и велели не подавать виду. Следуя инструкциям, парни чуть заметно кивают.

В дальнем углу за столиком сидит Лилли в окружении друзей и тех, кто просто затесался в компанию дочери президента. Моя девочка потягивает цветастый фруктовый коктейль. Подруга шепчет ей на ухо, стараясь перекричать громкую музыку, – видимо, нечто смешное, потому что Лилли прикрывает рот ладонью. Впрочем, несколько натянуто, просто не хочет показаться невежливой.

Ее взгляд скользит по лицам в зале. Меня она чуть не проглядела. Щурится, приоткрыв рот; потом улыбается. Не сразу признала – значит, маскировка работает.

Иду, не останавливаясь, дальше, мимо туалетов в кладовую. Дверь не заперта – так и задумано. Внутри пахнет как в общаге. Кругом стеллажи, заставленные разнообразным спиртным, у стен ряды кегов, на бетонном полу – вскрытые коробки с салфетками и стаканами.

В груди разливается тепло, когда входит она – младенец с круглым личиком и огромными глазищами, тянущая ручонки к моему лицу; маленькая девочка, что встает на цыпочки поцеловать меня, а сама перемазана в арахисовом масле и фруктовом джеме; подросток, яростно рубящий воздух ладонью в финале студенческой лиги дебатов, доказывающий преимущества альтернативных видов энергии.

Наконец Лилли отстраняется и смотрит мне в глаза уже без улыбки.

– Так это все правда.

– Правда.

– Она приходила в Белый дом?

– Да, приходила. Большего сказать не могу.

– И куда ты сейчас? Что собираешься делать? Почему без охраны? Одет как-то странно…

– Ну, ну… – Кладу ей руки на плечи. – Все хорошо, Лил. У меня встреча.

– С Ниной и ее партнером?

Вряд ли девушка в лонгсливе с надписью «Принстон» назвала моей дочери свое настоящее имя. Впрочем, чем меньше Лилли знает, тем лучше.

– Да.

– Мы с ней поговорили, и больше я ее не видела, – признается Лилли. – Ни разу. Она вышла из программы, совсем.

– Вряд ли она вообще участвовала в сорбоннской программе, – говорю я. – Полагаю, она в Париж только ради тебя и моталась. Чтобы сообщение передать.

– Почему именно мне?

На этот вопрос я не отвечу. Не стану раскрывать деталей больше, чем нужно. Однако Лилли – вся в мать, столь же умна и соображает быстро.

– Она знала, что я передам сообщение сразу тебе. Без посредников. Лично.

Да, именно так.

– Ну и что она имела в виду? – допытывается Лилли. – Что значит «Темные века»?

– Лил… – Я молча притягиваю дочь к себе.

– Ты не скажешь. Нельзя. – Лилли прощает меня. – Это, наверное, важно. Настолько, что ты велел возвращаться домой, а теперь сам… делаешь то, что задумал. – Она оглядывается. – Где Алекс? Где защита? Два брата-акробата, которых ты ко мне приставил, не в счет.

Окончив колледж, Лилли воспользовалась своим законным правом и отказалась от охраны. Но едва получив от нее весточку в прошлый понедельник, я сразу направил к ней агентов Секретной службы. Домой она вернулась только через несколько дней – сдав последний экзамен, однако меня заверили, что в Париже ей ничего не грозило.

– Охрана неподалеку, – отвечаю. Лилли незачем знать, что я разгуливаю по городу беззащитным, ей и без того волнений хватает. Года не прошло, как она потеряла мать, толком не успела оправиться. Не хватало еще страха потерять и второго родителя. Лилли уже не ребенок, взрослая не по годам, но, господи боже, ей всего двадцать три, и она совсем не готова к тому, что может обрушить на нее жизнь.

Сердце сжимается от боли при мысли о том, что все это может означать для Лилли, однако выбора нет. Я принес клятву защищать страну, и больше ее исполнить некому.

– Послушай, – беру дочку за руку. – Ближайшие несколько дней тебе надо пересидеть в Белом доме. Твоя комната ждет, все готово. Если нужны будут вещи из квартиры, агенты принесут.

– Я… я не понимаю. – Она заглядывает мне в глаза, ее губы дрожат. – Папочка, тебе что-то угрожает?

Я еле сдерживаю чувства. Лилли еще в переходном возрасте перестала называть меня папочкой. Правда, раз или два это слово слетало с ее губ, когда умирала Рейчел. Лилли бережет его на черный день, когда особенно напугана и уязвима. Я выдержал издевательства сержантов-садистов, злобных иракских дознавателей, козни законодателей-интриганов и хитроумные вопросы вашингтонских журналистов, но лишь родная дочь способна потянуть за скрытые ниточки моей души.

Прислоняюсь головой к ее голове.

– Мне-то? Да ну, брось. Обычные предосторожности. Стандартные меры.

Лилли крепко обнимает меня за шею, и я прижимаю ее к себе. Слышу ее всхлипы, чувствую дрожь.

– Я очень тобой горжусь, Лилли, – шепчу ей, а в горле стоит ком. – Я говорил тебе?

– Ты постоянно мне это говоришь, – шепчет она в ответ.

Глажу по голове свою умную, сильную и независимую дочь. Лил теперь женщина, которой от матери достались красота, ум и воля, но для меня она навсегда останется ребенком, улыбавшимся во весь рот при виде меня и спокойно засыпавшим даже после кошмаров, если за руку держал папочка.

– А теперь уходи с агентами, – шепотом велю я. – Хорошо?

Лилли отстраняется и, утерев слезы, вздыхает.

А потом вдруг снова кидается на меня.

Я, зажмурившись, прижимаю к себе ее дрожащее тело. Взрослая дочь внезапно становится на пятнадцать лет младше – маленькой школьницей. Ей нужен отец, за которым как за каменной стеной, который не подведет.

Хотелось бы не отпускать ее, утереть слезы и избавить от всех страхов. Однако я уже давно сказал себе: нельзя всюду ходить за дочкой и следить, чтобы мир ее не обидел.

Кладу ладони на щеки Лилли, а она смотрит на меня с надеждой опухшими заплаканными глазами.

– Я люблю тебя больше всего на свете, – говорю я ей. – Обещаю, что вернусь.

Глава 21

Когда Лилли уходит с агентами Секретной службы, я иду в бар и прошу там стакан воды. Потом достаю из кармана таблетки, стероиды – чтобы повысить уровень тромбоцитов. Терпеть не могу это средство, из-за него толком не соображаешь. Тем не менее выбора нет: либо действовать с мутной головой, либо совсем выбыть из строя. Причем второй вариант не годится.

Возвращаюсь к машине. Небо темное, как мои икры и бедра от синяков. Воздух насыщен влагой.

Достав телефон, на ходу звоню доктору Лейн. Номер она не узнао́ет, но непременно ответит.

– Доктор Лейн, это Джон Данкан.

– Господин президент? Я всю вторую половину дня вам дозвониться не могу!

– Знаю, я тут занят.

– Уровень тромбоцитов продолжает падать. Уже ниже шестнадцати тысяч.

– Ладно, удвою дозу стероидов, как обещал.

– Этого мало. Вас надо срочно лечить.

Я совсем не заметил, как вышел на перекресток, и чуть не угодил под колеса машины. Водитель внедорожника жмет на клаксон.

– До десяти тысяч еще не дошло, – говорю доктору.

– Организм у всех разный. У вас прямо сейчас может открыться внутреннее кровотечение.

– Это вряд ли, – говорю. – МРТ вчера дала отрицательный результат.

– То вчера, а сегодня?

На парковке, где я оставил машину, отдаю работнику талон и плату наличными. Он возвращает мне ключи.

– Господин президент, вас окружают талантливые и способные люди. Уверена, пару часов, пока мы вас лечим, они как-нибудь продержатся. Разве президенты не передают полномочия?

Передают. В большинстве случаев. А мой случай особенный. И врачу я о нем рассказать не вправе.

– Прекрасно понимаю вас, Дебора. Простите, мне надо идти. Держите телефон под рукой.

Завожу машину и выезжаю на дорогу. Движение плотное. По пути думаю о девушке Нине и моей дочери.

Думаю о «Темных веках».

Думаю о предстоящей встрече, о том, чем могу пригрозить и что обещать.

Человек с белой табличкой «Парковка» жестом показывает, куда проехать. Расплатившись, следую указаниям другого работника – тот показывает, где свободное место. Ключи оставляю при себе и, отойдя на два квартала, останавливаюсь у невысокого многоквартирного дома; над входом – вывеска с названием «Кэмден Саут Капитол». Через дорогу ревет толпа.

Улицу с плотным движением перейти оказывается не так просто. Мимо проходит мужчина.

– Кому нужно два? – бормочет он. – Кому два?

Из конверта, который мне оставила Нина, достаю билет на сегодняшнюю игру: «Нэйшнлз» против «Метс».

У входа с левой стороны стадиона «Нэйшнлз парк» зрители под присмотром охранников проходят через рамку металлодетектора; тех, на кого срабатывает сигнал, досматривают с ручными сканерами и просят открыть сумки. Жду своей очереди недолго – игра-то уже началась.

Мое место в секции 104, на галерке. Я привык к самым лучшим местам: VIP-ложа, за «домом» или прямо за скамейкой запасных на линии третьей базы. Впрочем, тут, на трибунах с левой стороны поля, мне нравится больше. Вид естественней.

Оглядываюсь, хотя и понимаю, что зря. Все случится в свое время. Надо просто сидеть и ждать.

В любой другой день я чувствовал бы себя как мальчишка в конфетной лавке. Взял бы «Бада» и хот-дог. Сами пейте свое крафтовое, а на бейсбольном матче нет лучше пива, чем ледяной «Бад», и нет лучше еды, чем хот-дог с горчичкой; с ним даже ребрышки в уксусном соусе, которые готовила мама, не сравнятся. Я наслаждался бы каждым моментом, вспоминая деньки, когда подавал фастболы в университете и мечтал о профессиональной карьере, когда «Ройялс» выбрали меня в четвертом раунде драфта; год в лиге класса АА с «Мемфис Чикс»; как потел в автобусах, прикладывал лед к локтю на ночь в дешевых мотелях, выступал перед трибунами на сотни зрителей, как питался одними биг-маками и жевал табак.

Сегодня пива мне не видать. Пока я жду партнера девушки по имени Нина, в животе все бурлит.

Телефон в кармане джинсов вибрирует. Определяется номер: К. Брок. Кэролайн прислала мне цифру:

3.

Пишу в ответ:

Гудман.

Это пароль и отзыв, значит, «пока все хорошо». Правда, я не уверен, все ли хорошо. На игру я опоздал. Вдруг мой визави пришел и, не дождавшись, ушел? Вдруг мы с ним разминулись?

Однако остается ждать и смотреть игру. Питчер[19]19
  Питчер – основной игрок команды защиты, совершающий подачи.


[Закрыть] у «Метс» – талант, но в очередной бросок – сплит-фингер – вкладывает слишком много силы. Первый бэттер[20]20
  Бэттер – игрок команды нападения, выходящий на биту и отбивающий подачи питчера.


[Закрыть] «Нэйшнлз», левша, делает бант[21]21
  От англ. «bunt» – короткий удар по мячу горизонтально выставленной битой, без замаха.


[Закрыть]. Подавать надо было высоко и изнутри, но нет же. Питчеру еще повезло, что бэттеру ни разу не удается осуществить задуманное. Наконец, пропустив два страйка, паренек все же отбивает подачу, и мяч летит далеко в левую часть поля, в мою сторону. Толпа инстинктивно вскакивает, но радоваться рано: бэттер отбил мяч слишком низко, и левый филдер «Метс» успевает подхватить его у самой границы поля.

Когда мы, зрители, садимся, один человек – вижу его краем глаза – остается на ногах. Идет в мою сторону. На голове у него кепка «Нэйшнлз», с виду совсем новая. Куда он идет, ясно сразу – на свободное место рядом со мной.

Время пришло.

Глава 22

Киллер под кодовым именем Бах запирается в тесном туалете. С судорожным вдохом падает на колени, и ее рвет.

Глаза горят, в животе – тугой узел. Переведя дыхание, Бах садится на корточки. Думает: не хорошо, так дело не пойдет.

Наконец, найдя в себе силы, она поднимается и втапливает кнопку слива. Потом тщательно протирает унитаз салфетками и смывает их тоже. Чтобы не осталось следов. Ни капли ее ДНК.

Она смотрит на себя в мутное зеркало над мойкой. На голове – парик; белокурые пряди собраны в пучок на макушке. На Бах небесно-синяя форма; не самый лучший вариант, однако выбирать не приходится. Такую носят уборщики в «Кэмден Саут Капитол».

Она выходит из туалета в подсобку. Трое мужчин, которые остались ждать, никуда не делись. На них те же светло-синие рубашки и черные брюки. Один такой накачанный, что грудные мышцы и бицепсы чуть не рвут ткань одежды. Бах он сразу не понравился. Во-первых, заметен, а в ее профессии выделяться нельзя. Во-вторых, наверняка слишком полагается на бычий норов и грубую силу.

Остальные двое – куда ни шло. Жилистые, крепкие и внешне непримечательные. Лица – невзрачные, быстро забудутся.

– Уже лучше? – спрашивает качок. Другие два улыбаются… пока не замечают выражение на лице Бах.

– Лучше, чем будет вам, – отвечает она, – если снова спросите.

Не связывайтесь с беременной на первом триместре, когда ее мучает утренний токсикоз, который, судя по всему, утром не ограничивается. Особенно если эта женщина специализируется на невероятно сложных убийствах.

Бах поворачивается к главному – лысому мужчине со стеклянным глазом. Тот виновато вскидывает руку.

– Обидеть не хотели, не хотели, – заверяет он ее. По-английски говорит с сильным акцентом. Приехал, кажется, из Чехии.

Бах протягивает руку. Главный отдает ей наушник, и она вставляет его в ухо. Лысый проделывает то же самое.

– Статус? – спрашивает Бах.

В наушнике раздается ответ:

– Он пришел. Команда готова.

– Тогда все по местам.

Прихватив кейс с оружием и вещевой мешок, Бах заходит в грузовой лифт. Когда двери закрываются, она достает из сумки и надевает черную куртку. На голову – сняв парик – натягивает черную лыжную шапочку. Теперь она в черном с ног до головы.

Бах выходит из лифта на последнем этаже и по лестнице поднимается к двери на крышу. Как и было обещано, дверь не заперта. Снаружи крутит ветер, но к нему можно приспособиться. Дождь сегодня точно пойдет, а пока сухо. Теперь, если грянет ливень, игру отменят, и тысячи людей повалят со стадиона, скрытые под морем зонтиков. Однажды Бах довелось убить турецкого посла: она всадила ему пулю в голову прямо через купол зонта, но тогда цель была в компании всего одного спутника, да и то на тихой улочке. По первому сценарию, если болельщики толпой побегут к выходам, основная проблема – выцепить жертву.

Для этого и нужны наземные команды.

Прижав палец к сканеру отпечатка, Бах открывает кейс и собирает Анну Магдалену. Прилаживает тактический прицел и вставляет магазин. Подползает, держась теней, к краю крыши. Солнце сядет меньше чем через двадцать минут, и заметить ее станет еще тяжелее.

Наконец она на позиции. Настраивает прицел, находит нужный вход на стадион – с левой стороны.

Надо подождать. Может, пять минут, а может, и все три часа. Рано или поздно придет сигнал действовать, явить убийственную точность. Бах еще ни разу не промахнулась.

Ох, как хочется надеть наушники и включить концерт для клавира! Но помощники могут выйти на связь в любую секунду, и поэтому вместо Андреа Баккетти в театре «Олимпико» в Виченце Бах вынуждена слушать шум дорожного движения, крики болельщиков и взрывы органной музыки, подогревающей толпу.

Бах дышит размеренно, палец держит поближе к спусковому крючку, но не кладет на него. Какой смысл спешить? Цель сама, как обычно, выйдет на нее.

И Бах, как обычно, не промахнется.