Текст книги "Грипп. В поисках смертельного вируса"

При обычных обстоятельствах здесь можно было бы поставить точку во всей этой истории. Грипп пожирал мягкие ткани легких, а легкие начинают разлагаться немедленно после смерти. Да и сам вирус должен был исчезнуть еще до начала разложения.

Однако грипп 1918 года был необычным во всех отношениях. И, как нам кажется, самым невероятным продолжением его истории стали события, которые произошли почти сто лет спустя, когда выяснилось, что в образцах тканей легких, взятых у всего лишь троих из миллионов погибших и лишь чудом сохранившихся, содержался своего рода ключ к шифру вируса-убийцы. Никому не известные при жизни и внезапно умершие, эти трое могут при известных обстоятельствах стать спасителями человечества в XXI веке.

Первым из этой троицы подхватил грипп рядовой Виктор Вон, которому в сентябре 1918-го едва исполнился 21 год. Как любой солдат, он, вероятно, был одновременно преисполнен страха и бравады. Скоро ему предстояло пойти в бой, где он надеялся показать себя настоящим мужчиной. Прибыв в тренировочный лагерь Кэмп-Джексон, расположенный в семи милях к востоку от города Колумбия в штате Южная Каролина, он присоединился к огромному контингенту в 43 тысячи молодых людей, которых обучали артиллерийскому делу перед отправкой за океан. Они упражнялись в маневрах с пушками на дюнах, увязая в глубоком и сыпучем песке под палящим солнцем Южной Каролины. Виктор Вон стал одним из них. Он, по всей видимости, думал, что стоит на пороге самого главного события в своей жизни. И в какой-то степени так оно и вышло.

Рядовому Вону не повезло: он попал в лагерь, где уже началась внезапная эпидемия инфлюэнцы. Солдаты были для гриппа легкой добычей, и госпиталь, построенный на вершине песчаного холма, переполняли заболевшие молодые люди. В августе там побывали 4807 пациентов. В сентябре их насчитывалось 9598. Джеймс Говард Парк-младший, только начинавший свою медицинскую карьеру врач, рассказывал, как на его глазах люди буквально падали замертво, просто проходя по дорожкам лагеря. В один из дней он собственноручно перетащил в морг тридцать трупов.

История болезни рядового Вона свидетельствует, что он заразился в третью неделю сентября, почувствовав жар и боли. И вирусу не потребовалось много времени, чтобы сделать свое черное дело. 19 сентября Вон доложил начальству, что болен. А в половине седьмого утра 26 сентября он умер, до последнего борясь с удушьем.

В два часа пополудни прибыл армейский доктор, капитан К.П. Хеджфорт, чтобы произвести вскрытие. Рядовой Вон, записал он в отчете, «отличался хорошим физическим развитием, но имел несколько избыточный вес при росте в пять футов и десять дюймов». То есть он был чуть полноват с «достаточно толстым слоем подкожного жира», но при этом полностью годен к строевой службе с «хорошо развитой мускулатурой».

В области груди рядового Вона были обнаружены примерно 300 кубических сантиметров прозрачной жидкости. Вся поверхность его левого легкого была покрыта кровоподтеками размерами с булавочную головку, десятицентовую монету или даже крупнее. Альвеолы легких также полностью заполнены жидкостью.

После этого капитан Хеджфорт сделал небольшой срез влажной легочной ткани рядового Вона, обмакнул его для лучшей сохранности в формальдегид и поместил внутрь кусочка свечного парафина размером приблизительно с большой палец руки. И отправил в Вашингтон, где его поместили на хранение в коричневой коробочке на одной из полок огромного правительственного склада.

Пока Вон боролся со смертью в Южной Каролине, рядовой Джеймс Доунс, тридцатилетний рекрут из лагеря Кэмп-Аптон тоже почувствовал себя плохо. Лагерь располагался всего в 65 милях от Нью-Йорка и тоже предназначался для подготовки солдат к переброске в Европу. Даже пейзаж был схожим – плоская, покрытая песком местность между проливом Лонг-Айленд-Саунд и непосредственно Атлантикой, где росли только приземистые сосны да неприхотливый кустарник. В построенном годом ранее лагере в тесноте обитали 33 тысячи новобранцев, обучавшихся водить машины по практически непроходимым дорогам.

В сентябре 1918 года местный госпиталь неожиданно испытал наплыв больных – туда поместили каждого десятого из рекрутов. Рядовой Доунс оказался одним из них. В его карточке записано, что он поступил в госпиталь 23 сентября уже в бреду, с сильно покрасневшим лицом и температурой за сорок.

Весь следующий день он продолжал бредить, температура не снижалась, но кожа из-за нехватки кислорода начала темнеть. В половине пятого утра 26 сентября, то есть всего через три дня, рядовой Доунс умер от гриппа – за два часа до того, как та же участь постигла рядового Вона.

Вскрытие в тот же день произвел капитан Макберни. Он оставил запись о том, что Доунс весил 140 фунтов при росте в шесть футов и «не имел никаких внешних признаков болезни или ран на теле».

Повреждения, конечно же, оказались внутренними – в легких рядового Доунса. Они были «переполнены жидкостью, которая, пенясь, вытекала наружу», как отметил в рапорте хирург. Врач затем сделал небольшой срез легочной ткани Доунса, пропитал его формальдегидом и запечатал в кусок воска, который отправил на тот же склад в Вашингтоне.

И там образцы легочных тканей рядовых Вона и Доунса оставались нетронутыми почти восемьдесят лет, затерявшись среди миллионов других таких же образцов тканей людей, умерших от болезней как распространенных, так и редких, которые ежедневно направляли в хранилище Армейского института патологии. Этот весьма своеобразный архив был создан еще во времена Гражданской войны по личному приказу президента Авраама Линкольна. И с тех пор военные врачи отправляли туда ежегодно до 50 тысяч образцов с разного рода отклонениями от нормы. Общее же число единиц хранения на складе насчитывает примерно три-четыре миллиона.

А потому за последние сто лет образцы многократно перевозили во все более и более просторные помещения. Но маленькие кубики парафина со срезами легких Вона и Доунса оставались лежать в коробочках и никого не интересовали до самого конца XX века, когда их специально разыскали молекулярные микробиологи, которые надеялись получить из них материал для изучения вируса гриппа 1918 года.

Через два месяца после смерти рядового Вона грипп добрался до лютеранской миссии неподалеку от Теллера (ныне она переместилась в Бревиг), расположенной среди промерзшей насквозь тундры полуострова Сьюард на Аляске. Это была деревня на восемьдесят обитателей, откуда приходилось преодолевать 90 миль на собачьей упряжке до Нома – ближайшего городка, стоявшего на берегу студеного серого моря. В этом поселке и жила одна страдавшая ожирением женщина, которая, как и все остальные, ютилась в покрытом изнутри сажей иглу с кишкой тюленя вместо стекла в окне.

В последнюю субботу ноября к службе в переполненной крохотной часовне, построенной миссионерами, где не было даже сидячих мест, явились два гостя из Нома. Визитеры сообщили, что в городе распространилась болезнь, однако новость никого слишком не встревожила. Эскимосы встретили прибывших со своим традиционным радушием и устроили пир на всю деревню, выставив деликатесы вроде оленины, горячих пирожков, черники в тюленьем жире и чая.

Но уже два дня спустя – в понедельник – первый из жителей деревни заболел гриппом. А во вторник пришла первая смерть. Жертвой стала женщина – некая миссис Нилак. Тогда священник отправился за помощью в Теллер – более крупное поселение в четырнадцати милях от миссии. Но вскоре он вернулся лишь для того, чтобы рассказать, что от населения самого Теллера осталась едва ли десятая часть.

И эскимосы стали один за другим умирать – всего погибло 72 человека. В одном иглу сложили двадцать пять трупов, замороженных арктической стужей. Взбесившиеся от голода собаки прорыли ход в другое иглу и сожрали несколько тел, от которых осталась лишь жуткая куча обглоданных костей. В еще одном иглу царил на первый взгляд полный разгром. Окно из тюленьей кишки оказалось порвано, и внутрь через него намело снега. Очаг давно потух, и в тесном снежном домике царил невероятный холод. Когда прибывшие спасатели проникли туда, они увидели лишь несколько трупов. Но внезапно из-под груды оленьих шкур выбрались трое детишек и ударились в рев. Непостижимым образом они выжили, питаясь одним овсом, в окружении мертвых тел своей родни.

Когда через три недели эпидемия отступила, в деревне остались в живых только пятеро взрослых. Осиротели сорок семь детей. Много лет спустя Клара Фоссо, жена главы миссии и одна из немногих, кто не заразился гриппом, написала письмо эскимосам, все еще соблюдавшим траур по жертвам трагедии: «В последнее воскресенье ноября 1918 года я была свидетельницей небывалого религиозного порыва среди эскимосского населения миссии. Это было как раз в канун обрушившегося на нас несчастья. Все жители поселка тесной толпой собрались на молитву. Мы чувствовали присутствие Духа Божьего среди нас, и причастники, стоявшие у алтаря, слышали от многих исповедания их глубокой Веры. Это было бесконечно трогательное зрелище. Так мы в последний раз собрались все вместе. В следующее воскресенье большинство членов нашей миссии уже отправились на прекраснейшее из свиданий – на встречу со своим Создателем. И вы – сыновья и дочери тех детей Божьих, – быть может, запомнили, как они уходили в лучший мир с именем Божьим на устах, распевая тот же гимн, который мы пели вместе в последнее воскресенье: “Я слышу глас Спасителя, призывающего меня к себе”».

Во всех соседних поселениях осталось всего несколько дееспособных, хотя еще не до конца оправившихся от шока мужчин, которым предстояло похоронить мертвых. А посреди жестокой зимы на Аляске – это невероятный труд. Расположенные в северных широтах деревни стояли на вечной мерзлоте. Чтобы вгрызться в грунт у миссии, шахтеры прогрели его сначала горячим паром и только потом проложили траншею. В ней, как в братской могиле, и погребли всех жертв гриппа, установив с обоих концов кресты.

Среди прочих покойников на глубине шести футов оказалось и замороженное тело страдавшей ожирением женщины. И оно пролежало там семьдесят лет.

2. Хроника мора и смерти

Жил в Афинах молодой человек, окруженный роскошью и наслаждавшийся всеми возможными привилегиями. Его отцу принадлежали золотые копи, и потому он никогда не знал нужды в деньгах. Сам блестящий ученый, юноша мог целыми днями обсуждать философские вопросы с одним из наиболее известных мудрецов своего времени. Это была жизнь, наполненная свободной игрой ума, в которую не вторгались никакие низменные повседневные заботы.

Но только однажды на город обрушился мор.

Напасть пришла в 431 году до нашей эры. Горожанам было не привыкать к болезням и смерти, но ничто не могло подготовить их к подобной трагедии. Эпидемия свирепствовала более года, уничтожая все структуры столь тщательно выстроенного общества, перейдя в катаклизм, пошатнувший уверенность в себе ученых и врачей, изменивший ход истории. Казалось, только разгневанные боги могли ниспослать такое. И наш молодой человек, которого звали Фукидид, создал хронику «чумного года».

Симптомы выглядели устрашающе. Молодых и сильных людей «охватывал прежде всего сильный жар в голове, появлялась краснота и воспаление глаз; затем внутренние части, именно гортань и язык, тотчас затекали кровью, дыхание становилось неправильным и зловонным»[5]5
  Цитаты из «Истории» Фукидида приведены в переводе Ф. Мищенко.


[Закрыть], – писал Фукидид. Несчастные начинали чихать, их одолевала хрипота. Грудь разрывалась от боли, «что сопровождалось жестоким кашлем». У некоторых начинались желудочные спазмы, и затем «следовали все виды извержения желчи, обозначаемые у врачей особыми именами, причем испытывалось тяжкое страдание». Людей буквально выворачивало наизнанку от рвоты.

Жертвы болезни от жара горели, как на костре. Им все время отчаянно хотелось пить. Их одолевало желание окунуться в холодную воду, и некоторые так и поступали, погружая свои тела в цистерны для сбора дождевой воды в стремлении «умерить агонию своей неутолимой жажды».

Больные и умирающие сначала осаждали врачей, упрашивая помочь им. Но напрасно. Не существовало ни лекарств, ни бальзамов, способных облегчить муки. Более того, доктора сами подхватывали инфекцию от постоянного соприкосновения со множеством зараженных «чумой» людей.

Перепуганные граждане Афин бросили тогда медицину и обратились к религии, заполнив храмы и молясь богам об избавлении от злого поветрия. Но и это не помогло. Фукидид писал: «Сколько люди ни молились в храмах, сколько ни обращались к оракулам и тому подобным средствам, все было бесполезно; наконец одолеваемые бедствием люди оставили и это».

Фукидид описывает кошмарные сцены. «Умирающие лежали один на другом, как трупы, или ползали полумертвые по улицам и около всех источников, мучимые жаждой». Умерших было столько, что подобающими погребальными ритуалами стали пренебрегать, «и каждый совершал похороны, как мог».

Никто не знал, что делать и к кому обратиться за помощью. Простой насморк или головная боль могли означать скорый конец, и не существовало способа избавиться от недуга, если уж он проникал в организм. При первых признаках инфекции люди впадали в отчаяние, и это было хуже всего. «Лишь только чувствовалось недомогание, заболевшие теряли надежду, отдавались скорее на произвол судьбы и уже не сопротивлялись болезни».

Обычно (и вполне ожидаемо) здоровые становятся опорой для больных. Однако те, кто пытался это сделать, сами рисковали заразиться. Перед афинянами встала дилемма. Должны они нянчиться со своими родственниками и друзьями, подвергаясь опасности «умереть, как бараны», или же им следует отвернуться от всех и спасать свою жизнь?

И для большинства ответ оказался очевиден. Люди стали отсиживаться у себя дома, избегая всякого общения с родными, друзьями и соседями. В результате, оставшись без всякого ухода, больные стали умирать еще быстрее.

Цивилизованное общество на глазах рушилось. Как отмечал Фукидид, «болезнь прежде всего послужила для государства началом дальнейшего попрания законов. Теперь каждый легче отваживался на такие дела, какие прежде скрывались».

Жители Афин не раз могли наблюдать, как внезапно умирал богатый горожанин, а те, кто прежде ничего не имел, мгновенно завладевали его собственностью. Какой смысл в бережливости и в умеренном образе жизни, если в любой момент к тебе может явиться смерть, а нищие слетятся на твое имущество как стервятники? «И потому многие спешили спустить свое состояние как можно быстрее, потому что богатство, как и сама жизнь, стало видеться им слишком недолговечным».

Традиционные понятия о чести и достоинстве оказались забыты, и на смену пришла другая мораль: «Что было приятно в данную минуту и во всех отношениях полезно для достижения этого приятного, то считалось и прекрасным, и полезным». Воцарилось полное беззаконие. «Людей нисколько не удерживал ни страх пред богами, ни человеческие законы, так как они видели, что все гибнут одинаково, и потому считали безразличным, будут ли они чтить богов или не будут; с другой стороны, никто не надеялся дожить до той поры, когда понесет по суду наказание за свои преступления».

И даже когда «чума» покинула город, Афины уже не возродились в прежнем блеске. Фукидид считал, что именно ее последствия помешали афинянам победить Спарту и Пелопоннесскую лигу.

Записи Фукидида ознаменовали собой начало эпохи, когда каждая новая эпидемия стала попадать в письменные исторические хроники. По сей день никто не сумел установить, какая именно болезнь нанесла столь жестокий удар по Афинам, и никто не может убедительными доводами опровергнуть выдвигаемые теории. Что это было? Грипп? Инфекционно-токсический шок? Достоверным фактом остался лишь описанный Фукидидом ужас.

И если разобраться, то история человечества вплоть до XX века – это зачастую история поражений людей в борьбе болезнями. С пугающей регулярностью микробы, окружающие людей с незапамятных времен, вызывали эпидемии, уничтожавшие в считанные дни население целых городов. Они всегда приходили неожиданно, а причины их возникновения оставались необъяснимыми. Были они проклятием богов? Распространялись ли они через миазмы, то есть «дурной воздух»? Этого не ведал никто, и лучшие умы своих эпох оказывались бессильны что-либо противопоставить наступлению массовых недугов.

До XX столетия инфекционные заболевания были столь распространены и совершенно неизлечимы, что невозможно было даже поддерживать постоянную численность населения в крупных городах, особенно подверженных эпидемиям. Иногда наступали периоды передышки, но за каждым таким периодом обязательно следовал новый ужасающий разгул очередной инфекции.

А болезни вроде туберкулеза практически никогда не покидали густозаселенных мест, и уровень смертности от них постоянно оставался столь высок, что только в 1900 году Лондон – основанный почти за две тысячи лет до того – впервые смог удержать число своих обитателей на стабильном уровне без постоянного притока новых людей. И так произошло во всех основных мегаполисах.

Наиболее мощные эпидемии обрекали на гибель государства и меняли ход истории в целом. Они в значительной степени повлияли на саму эволюцию человеческих существ. Мор могли пережить только генетические счастливчики, которые по каким-то причинам унаследовали от предков сопротивляемость к вызывавшим инфекцию микроорганизмам. Даже в разгар жесточайших эпидемий всегда находились люди, которые либо вообще не заражались болезнью, сколько бы ни вступали в контакт с больными, либо переносили недуг в легкой форме и быстро оправлялись от него. А когда все вокруг умирали, именно такие люди становились продолжателями рода человеческого. Их генотип превращался в преобладающий, а подверженные инфекциям терпели поражение в грандиозной борьбе по правилам Дарвина.

Среди необозримого моря различного рода эпидемий особняком в истории стоит одна. Она разразилась через тысячу лет после описанных Фукидидом событий в Афинах и пронеслась по всему миру, оставляя за собой смерть и опустошение.

Историки медицины считают, что чума тогда зародилась в Китае в 1331 году. И вместе с бушевавшей там гражданской войной она ополовинила население Китая. Оттуда инфекция двинулась вдоль традиционных азиатских торговых путей и через пятнадцать лет – то есть в 1346 году – добралась до Крыма. Затем она распространилась в Европу, в Северную Африку и на Ближний Восток. Болезнь нарушала жизнь любого общества точно так же, как мор в Афинах задолго до того. Она заставляла опустеть улицы городов и все общественные места, а ужас перед ней нашел отражение в самом ее названии. Она вошла в историю как «Черная смерть».

В те годы болезнь оставалась для людей такой же загадочной, как и афинская эпидемия, но теперь учеными установлено, что «Черную смерть» вызывала бактерия Yersinia pestis, а основными распространителями ее стали мухи, жившие на черных крысах. Крысы, которые, как известно, издревле любят обитать в корабельных трюмах, перемещались вместе с судами из порта в порт, перенося с собой болезнь. Мухи кусали людей, и инфекция охватывала все новые регионы.

Но поражающий фактор чумы не стал бы столь мощным, если бы она передавалась только через мушиные укусы. Однако обнаружилось, что, как только бактерия стала поражать людей, она нашла другой способ распространения. Проникая в легкие, она вызывала пневмонию, и таким образом больные стали заражать здоровых, просто кашляя или чихая поблизости. А развитие инфекций, передававшихся таким путем, уже невозможно было остановить.

«Черная смерть» нагрянула в Европу после почти трехсот относительно благополучных лет, когда ее население, рост которого прежде сдерживался болезнями, без малого утроилось. Европейские нации процветали и смотрели в будущее с оптимизмом. А потом вдруг грянула катастрофа. За короткий период с 1347 по 1351 год заболевание погубило по меньшей мере треть европейцев.

Хроникеры чумы оставили горестные описания ее последствий. Аньоло ди Тура, который жил в итальянской Сьене, потерявшей половину своего 60-тысячного населения, писал: «Ни в одном языке не хватит слов, чтобы рассказать всю ужасающую правду. Скажу больше, поистине благословен тот, кому не довелось стать свидетелем этих страшных событий. Заболевшие люди умирали почти мгновенно. У них развивались огромные опухоли в подмышках и в промежности, и некоторые падали замертво, хотя только что мирно беседовали. Отец бросал своего ребенка, жена – мужа, а брат – брата… И во многих местах Сьены вырыли глубокие ямы, которые до краев заполнили множеством трупов… Как только одна такая яма заполнялась, рядом начинали рыть другую… Столько людей умерли, что пошли слухи о наступлении конца света».

Сцены происходившего во Флоренции напоминают те, что в 1918 году наблюдала в Денвере Кэтрин Энн Портер. Чума погубила от 45 до 75 процентов обитателей этого итальянского города, и его улицы и площади тоже полностью опустели. Только гремели по булыжным мостовым колеса тележек и фургонов, подбиравших мертвые тела.

И жертв чумы найти было нетрудно. Джованни Боккаччо в «Декамероне» рассказал, как люди, напуганные разлагавшимися у них в домах трупами, от которых могли заразиться они сами, вытаскивали тела на улицу, оставляя их, как мусор, у своего порога.

Причем похоронные процессии часто провожали в последний путь больше умерших, чем первоначально предполагали священники: «Постоянно наблюдались случаи, когда за спиной двух священников, шедших с распятием впереди покойника, к похоронной процессии приставало еще несколько носилок, так что священники, намеревавшиеся хоронить одного покойника, в конце концов хоронили шесть, восемь, а то и больше»[6]6
  Цитаты из «Декамерона» Боккаччо приведены в переводе Н. Любимова.


[Закрыть].

Как отмечал Боккаччо, люди очень быстро очерствели сердцами к жертвам болезни. «И никто, бывало, не почтит усопших ни слезами, ни свечой, – писал он. – Какое там: умерший человек вызывал тогда столько же участия, сколько издохшая коза».

Эпидемия вообще сильно повлияла на характеры людей. Боккаччо выделил в их поведении две крайности. Отдельные группы перепуганных горожан удалились от общества, укрывшись в домах, где никто не заболел. Они «запирались в домах, где им больше нравилось, в умеренных количествах потребляли изысканную пищу и наилучшие вина, не допуская излишеств, предпочитали не вступать в разговоры с людьми не их круга, боясь, как бы до них не дошли вести о смертях и болезнях, слушали музыку и, сколько могли, развлекались».

На другом полюсе находились те, кто предпочел удариться в буйный разгул. Они «утверждали, что вином упиваться, наслаждаться, петь, гулять, веселиться, по возможности исполнять свои прихоти, что бы ни случилось – все встречать смешком да шуточкой, – вот, мол, самое верное средство от недуга».

Компании таких гуляк переходили из таверны в таверну, пьянствуя день и ночь напролет. Другие же находили пристанище в чужих заброшенных домах, которые они присваивали. Там тоже шло разнузданное пьянство, а разговоры «сводились к темам исключительно приятным и забавным».

Не осталось никого, кто бы мог следить за соблюдением законов и религиозного благочестия, писал Боккаччо. «Весь город пребывал в глубоком унынии и отчаянии, ореол, озарявший законы Божеские и человеческие, померк…»

Многие бежали, «бросили родной город, дома, родных и все имущество свое». Но чума охватила и сельскую местность. Крестьяне перестали обрабатывать поля, забросили скот, который без присмотра бродил по лугам. Подобно жителям больших городов, население деревень и фермеры «вели себя так, словно каждый день мог стать для них последним», и «старались все имеющееся у них тем или иным способом уничтожить».

В конце концов «Черная смерть» отступила, вероятно, потому, что ее бактерии уже заразили всех, кто был для них уязвим. Но в мире продолжали свирепствовать другие эпидемии, и даже такие давно известные болезни, как холера, могли порой превращаться в бедствия, сравнимые по масштабам и смертоносности с самыми ужасными бедами, которые только постигали человечество.

Уильям Спроут не придал этому большого значения, когда в субботу, 23 октября 1831, года с ним случился приступ диареи. Понос быстро прошел, и Уильям скоро начисто забыл о нем. Съев на обед баранью отбивную, он вышел из своего дома в Сандерленде, расположенном в английском графстве Дарэм, и отправился к протекавшей рядом реке, по которой водил небольшую баржу.

Но стоило ему ступить на борт, как его буквально скрутило от жуткой боли в желудке, и водянистая, с белыми вкраплениями, жидкость хлынула из его заднего прохода буквально галлонами. Приступы повторялись, и каждому предшествовал сильнейший желудочный спазм. Его начало тошнить. Спроут едва добрался до дома, где улегся в постель, дрожа как в лихорадке и не находя себе места от все новых болей.

Всю ночь Спроут метался в кровати, неспособный заснуть из-за неослабевающих болезненных ощущений. На следующий день его навестил врач. Он записал, что «состояние мистера Спроута явно ухудшается; пульс почти не прощупывается, конечности похолодели, кожа ссохлась, глаза запали, губы приобрели синеватый оттенок, черты лица заострились, разговаривать он может только шепотом. При этом он страдает от рвоты и непроизвольных испражнений, от судорог в икроножных и бедренных мышцах, испытывая полный упадок сил».

В среду утром наблюдения медика стали еще более пессимистичными: «Пульс практически отсутствует, щеки сильно ввалились, губы окончательно посинели».

К полудню Спроут умер, став первой из известных докторам жертв разразившейся в Великобритании крупномасштабной эпидемии холеры.

Следующим был его сын, которого ждала столь же мучительная смерть несколько дней спустя. Заболела и его внучка, но при тех же симптомах ей удалось выжить. Вскоре эпидемия охватила весь город, а в течение недели расползлась по стране, унося множество жизней.

Это заболевание отличалось полной внезапностью возникновения, абсолютной непредсказуемостью распространения и ужасающим уровнем смертности среди заразившихся. Если ее не лечить, холера убивает от 40 до 60 процентов своих жертв. Сегодня больным попросту вводят в организм недостающую жидкость, в том числе – внутривенно. Но в начале XIX века никто еще не знал методов борьбы с заразой, источников ее появления и способов передачи. Когда ее подцепил Спроут, болезнь все еще оставалась совершенно не изученной.

И хотя вспышки холеры случались и раньше, эта эпидемия оказалась особенно смертоносной. Британские газеты впервые упомянули о болезни еще в 1818 году, когда она проявила себя в Индии. Репортеры описывали ее как новый недуг, окрестив его «холерой-морбус». Она охватила тогда Калькутту, убивая сражавшихся там английских солдат. Зимой 1818/19 года от нее умерли три тысячи солдат десятитысячной британской армии под командованием маркиза Гастингса. Один лондонский врач, командированный в Индию, так описывал свои переживания: «Какая же жуткая ответственность легла на плечи неопытного доктора двадцати пяти лет от роду, когда ему пришлось пользовать огромный европейский контингент, за которым к тому же следовали две тысячи человек из числа местного населения, и это в разгар эпидемии холеры! Никогда в жизни не сталкивался я с чем-либо более страшным, чем эта болезнь».

Однако каким-то чудом инфекцию не занесли в саму Англию вплоть до 1831 года, когда заболел Уильям Спроут. Последовавший за этим мор стал первой из шести холерных эпидемий, прокатившихся по миру, устрашающих и убийственных. Британский историк Р. Дж. Моррис пишет, что в Великобритании «каждая из этих вспышек – и особенно та, что последовала в 1832 году, – сеяла среди населения панику, не сравнимую ни с какой другой угрозой, за исключением, пожалуй, иностранного вторжения». Тогда умерли по меньшей мере 140 тысяч англичан. Моррис добавляет, что «обычно выдержанный в совершенно спокойных тонах» журнал «Квотерли ревью» истерично описывал холеру «как самую жуткую напасть, когда-либо обрушивавшуюся на нашу планету».

Спроут стал типичной жертвой той разновидности холеры, которую вызывает ромбовидная бактерия Vibrio cholera. Как правило, она поражает тех, кто пьет воду из загрязненных источников, но может передаваться также через пищу или одежду, как и переноситься мухами. На таких продуктах питания, как мясо, молоко и сыр, бактерия остается активной от двух до пяти дней, а, например, на яблоках – до шестнадцати суток.

Бактерии холеры вбрасывают в человеческие внутренности мощное токсичное вещество, которое вынуждает клетки организма жадно впитывать воду и соли из крови и тканей. В результате и образуется водянистая диарея, содержимое которой испещрено белыми точками слизи и клеток кожи, с виду напоминающими рисовый отвар.

И как только бактерии начинают свою разрушительную работу в теле жертвы, основные симптомы развиваются очень быстро. Уже через час у только что вполне здорового человека кровяное давление может упасть до опасно низких показателей. Дегидратация и потеря солей служат причиной болезненных мышечных судорог. Смерть может наступить всего три-четыре часа спустя, хотя гораздо чаще это происходит в период от 18 часов до нескольких суток после первого приступа диареи.

Некий врач из Эдинбурга по имени Джордж Белл, наблюдавший случаи холеры в Индии, так описывал болезнь для своих коллег в Великобритании: «Вокруг глаз образуются черные круги, а глазные яблоки проваливаются глубоко в глазницы, поскольку искажаются все черты лица. Кожа лица приобретает мертвенно-бледный оттенок, и ее поверхность покрывается каплями холодного пота. Ногти синеют, а кожа на руках и ногах делается дряблой, словно их долго продержали в воде… Голос звучит глухо и неестественно. Если же все это сопровождается спазмами, страдания пациента значительно усугубляются, становясь порой невыносимыми».

Пока эпидемия холеры бушевала в Великобритании, в газетах публиковали списки заболевших и умерших, что, как пишет Моррис, «оказывало на обывателей такое же мрачное воздействие, как погребальный звон церковного колокола».

Некоторые мелкие населенные пункты были уничтожены почти полностью. Вот как один из журналистов описывал, например, Билстон – городок в Стаффордшире, где добывали железную руду и уголь: «Горе, постигшее здесь людей, невозможно описать словами. Многие заводы и мастерские прекратили работу. Никакая деловая активность больше невозможна. По всему городу мечутся обезумевшие женщины в поисках врачей для своих мужей, мужья ищут медиков для жен, а дети – для родителей. Катафалки свозят тела на кладбище день и ночь беспрерывно. Те обитатели города, кто имел возможность покинуть город, давно сделали это. Что до оставшихся, то им ничего не остается, как жить посреди ужаса болезни и смерти».