Текст книги "Сдержать обещания. В жизни и политике"

Я был так занят доказательством своей правоты, что не всегда утруждался взглянуть на это с точки зрения Хамфри. Он боролся за справедливое распределение жилья, социальное обеспечение и расовое равенство с начала сороковых годов, когда до этих вопросов мало кому было дело. Он не отступал, когда его называли предателем своей расы или обвиняли в слишком мягком отношении к коммунизму. В этой борьбе он сформировался как политик. Как и большинство его коллег – борцов за изменение страны к лучшему, Хамфри хотел быть уверен, что они не потеряют ни пяди отвоеванной земли, за которую так долго сражались и которая досталась им так тяжело. В моих декламациях не было толка, ведь Хьюберт Хамфри, как и многие его коллеги, вкладывал в эти программы самого себя.

Чем больше я знакомился с Сенатом и чем больше узнавал о его традициях, правилах и парламентских тайнах, тем больше я осознавал: даже самые незначительные движения этого огромного механизма осуществляются в первую очередь за счет межличностных взаимодействий. Я был поражен камерностью «колодца» зала заседаний и тем, как он сохраняет свою историю, ведь некоторые столы с нашей стороны стояли в нем с 1819 года. В 1975 году, когда мы получили четыре дополнительных места на выборах 1974 года, сторона демократов стала еще камерней. Четыре старых стола пришлось отвинтить от пола с республиканской стороны зала и привинтить на нашей стороне. Мои сыновья могли бы кататься на роликах между столами республиканцев, в то время как наши столы стояли совсем рядом.

Во время первого срока до появления собственного стола я сидел между двумя коллегами-демократами: одним из южного штата и одним – из северного. Столы обычно переходили от сенатора к сенатору конкретного штата, поэтому я подумал – хотя и не был уверен, – что сидел между столами Джона Кэлхула и Дэниела Уэбстера, Джон Кэлхул был известен тем, что с бешеным рвением защищал права штатов и сецессии[35]35
  Сецессия – выход из состава (например, государства), результат сепаратизма. – Примеч. ред.


[Закрыть], а Даниел Уэбстер был защитником федерализма и добивался неразрывного союза штатов. Сто сорок лет назад Уэбстер и Кэлхун в старом зале заседаний эпично спорили о природе Конституции, нации и объединении штатов: они пытались разобраться, действительно ли наше федеральное правительство было создано как «власть народа, волей народа и для народа»[36]36
  Слова из Геттисбергской речи Авраама Линкольна. – Примеч. пер.


[Закрыть] или стало всего лишь соглашением между несколькими штатами. Спор Уэбстера и Кэлхуна бушевал годами, эти два Солона не могли найти общий язык практически ни по одному вопросу. Но вот что меня поражало: когда ставки стали слишком высоки, кучка их коллег-сенаторов умудрилась построить мост через океан, разделявший Кэлхуна и Вебстера. Они удерживали страну в ее целостности еще почти тридцать лет, а когда усилия, направленные на сохранение мира, провалились, в войне погибло шестьсот тысяч человек и миллионы были ранены.

Стоя рядом со своим столом, я заметил, что если перенесу вес на правую ногу, то смогу положить правую руку на предполагаемый стол Уэбстера, а оперевшись на левую ногу, я смогу дотронуться до стола, который я считал столом Кэлхуна. Для меня это было метафорой того, что значит быть сенатором Соединенных Штатов: порой одного хорошего мужчины или женщины могло быть достаточно, чтобы соединить то, что, казалось бы, соединить невозможно.

Не сказал бы, что вначале я был сильным кандидатом на роль такого человека. Если я был жестким со своими друзьями слева, с которыми был склонен соглашаться, то с людьми справа я был по-настоящему суров. И мне очень не нравились сенаторы, которые превращали обсуждения в демагогию.

Джесси Хелмс, республиканец из Северной Каролины, сначала сводил меня с ума. Нас с Джесси избрали в один год, только он выступал против коммунистов, меньшинств, гомосексуалов, Мартина Лютера Кинга и всех остальных, кто посягал на то, что он считал данными свыше прерогативами белых мужчин. Я испугался, когда впервые услышал его выступление в зале Сената. Заметив Майка Мэнсфилда, я дал волю чувствам: «Поражаюсь парням вроде Хелмса. У него нет сердца, – сказал я, – он…»

Мэнсфилд перебил меня. «Послушай, Джо, – сказал он мне. – В каждом здесь есть что-то свое. Его избиратели увидели в нем что-то хорошее». Затем он рассказал мне историю о том, как Хелмс усыновил девятилетнего ребенка с церебральным параличом. Со слов Мэнсфилда, мальчик написал письмо в местную газету, где поделился мечтой найти маму и папу на Рождество, и Джесси Хелмс с женой усыновили его.

«Твоя задача в этом месте – находить в своих коллегах что-то хорошее, то, что в них увидели жители штата, а не сосредотачиваться на плохом».

Я сказал, что понял.

«И, Джо, никогда не осуждай мотивы другого человека, потому что на самом деле ты не знаешь его мотивов».

Следовать совету Мэнсфилда было совсем не сложно. В семье Байденов всегда работал принцип добрых намерений. Байдены – это сильные личности, собравшиеся в одном доме. Более шестидесяти лет мы присутствуем в жизни друг друга изо дня в день, так что тут не обходится без задетых чувств. Но есть принцип, который помогает нам оставаться вместе: ни разу ни один член семьи Байденов не причинял боль другому намеренно. Мы всегда исходим из предположения о добрых намерениях по отношению друг к другу. То же самое должно относиться и к семье сенаторов, напомнил мне Мэнсфилд. Это, наверное, самый важный совет, который я получил за всю свою карьеру.

По сей день, когда мне нужна помощь в действительно важном вопросе, не всегда достаточно поддержки политических союзников: иногда мне необходима поддержка людей, которые принципиально не согласны со мной по 80 процентам решаемых вопросов. Я никогда не рассчитываю, что они поддержат меня только потому, что для меня это так важно. Но если я проявляю к ним уважение, сдерживаюсь и предоставляю возможность высказаться, при этом не подвергая сомнению их мотивы, я могу хотя бы ожидать, что меня выслушают в ответ.

Я многому научился, наблюдая за своим коллегой-демократом, сенатором от штата Гавайи Дэниелом Иноуе. Это необыкновенно порядочный человек. Я никогда не видел, чтобы он требовал политической поддержки или дружбы только на основании принадлежности к партии, и никогда не замечал, чтобы он отступал от своих слов. Мы голосуем вместе по большинству вопросов, и если какой-то вопрос для него особенно важен, он может рассчитывать на мою поддержку. В тех редких случаях, когда я не могу быть на его стороне, я говорю ему прямо: «Извини, Дэнни, это для меня принципиальный вопрос». Он никогда не давит и никогда не злится. Самые близкие отношения в Сенате у него сложились с Тедом Стивенсом – республиканцем с Аляски. Их почти сорокалетняя дружба выходит за рамки политики и даже столько лет спустя подтверждает силу совета Мэнсфилда.

Метод Мэнсфилда также позволил мне завязать, казалось бы, невероятные отношения. Например, Джеймс Истленд был, вероятно, так же далек от меня по вопросам гражданских прав, как и любой другой член Сената, но вместе с тем он был председателем судебного комитета, который занимался всем уголовным законодательством и в который я ужасно хотел попасть. Мне нужно было благословение Истленда, чтобы занять это место, поэтому я начал знакомиться с ним поближе. Я начал с того, что задавал ему вопросы. Он гордился своим статусом сенатора с самым долгим сроком службы и репутацией хранителя институциональных традиций. Думаю, он был польщен моим почтительным отношением, а его ответы на мои вопросы часто меня удивляли.

Однажды я спросил его, кто был самым влиятельным человеком из всех, кого он видел в Сенате. Мне было любопытно, выберет ли он недавно вышедшего на пенсию Ричарда Рассела, который проработал сорок лет и фактически руководил делами Сената с сороковых по шестидесятые годы, или протеже Рассела – Линдона Джонсона. После того, как Джонсон обвел Истленда и других южан вокруг пальца, протащив закон о гражданских правах, они больше никогда не наделяли лидера большинства такой властью. В начале семидесятых южные председатели – Истленд, Стеннис, Макклеллан, Герман Талмадж, Фулбрайт и другие – сохраняли большую часть власти в своих руках. Лидер большинства уже не имел особой силы, и ни один человек не обладал той властью, которой мог похвастаться Рассел: по словам Истленда, когда Ричард Рассел голосовал в Сенате, за ним тянулось тридцать шесть голосов. Весь мой первый срок южные председатели тоже правили сообща. Если Рассел Лонг говорил другим председателям, что они нужны ему на голосовании, они без вопросов поддерживали его. Мне всегда было любопытно, как распределяется власть в Сенате. И когда я спросил Истленда, кто был здесь самым влиятельным, он в тот же миг ответил: «Керр».

Роберт Керр был сенатором-нефтяником от Оклахомы, и его имя было связано лишь с множеством налоговых льгот для производителей нефти. За пределами нефтяного сектора о Керре никто особо не задумывался.

«Керр – единственный из известных мне людей, – сказал Истленд, – который способен перенести Мексиканский залив в Оклахому».

Как я предполагал, Керр добивался выгодных для него законов, контролируя шельфовое бурение нефтяных скважин с пользой для его друзей из Оклахомы, не имеющих выхода к морю. Другие сенаторы, которые работали с Керром, любили рассказывать, как политик-нефтяник обзаводился чеками. Керр запрыгивал в метро, подсаживался к какому-нибудь сенатору, хлопал его по колену и говорил: «Последние полгода я подумываю дать тебе вот это». И он вытаскивал из нагрудного кармана конверт с акционерными сертификатами и засовывал его в нагрудный карман коллеги. «Я знаю, эта сделка тебя точно заинтересует. Это чертовски выгодная сделка. Тебе понравится. Я уже вложил за тебя 3000 долларов. Просто позвони моему секретарю и договорись о том, чтобы передать чек». Как правило, стоимость акционерных сертификатов в конверте в десять раз превышала закупочную цену в 3000 долларов.

В другой день я спросил Истленда, какое самое значительное изменение произошло при нем в Вашингтоне.

– Прохлада, – сказал он.

– ?!

– Прохлада, Джо, – сказал он. – Мы, бывало, сидели на заседании, и в апреле солнце жутко нагревало комнату, аж до 140 градусов[37]37
  60°C. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Приходилось просто уходить домой. А потом поставили кондиционеры. Так что теперь мы можем сидеть в Вашингтоне хоть круглый год… и вытворять с этой страной все что угодно.

Под конец моего первого срока Истленд отдал мне место в судебном комитете. Более того, он предложил приехать в Делавэр и поддержать меня в следующей кампании. «Я буду вести кампанию за тебя или против тебя, Джо. Сам решай, что из этого тебе больше поможет».

Я и правда задумался о выдвижении на второй срок, и это стало возможно благодаря Джилл Джейкобс. Она вернула мне мою жизнь и заставила меня поверить, что у меня снова может быть полноценная семья. С ней я впервые почувствовал, что мне нравится в Сенате. Когда я влюбился в Джилл, я снова ощутил себя нормальным, как человек, который может баллотироваться на второй срок. Ирония заключалась в том, что Джилл не хотела иметь ничего общего с политикой и уж точно не хотела выходить замуж за сенатора Соединенных Штатов.

Джилл вела себя осторожно. Я был почти на десять лет ее старше и воспитывал двух сыновей, а она только начинала свою карьеру. Думаю, ей было легче в начале наших отношений, когда я не думал о браке. Нам обоим нравилось, что можно снова с кем-то весело провести время, и она хотела, чтобы все продолжалось в том же духе. Я не сразу познакомил Джилл с мальчиками, но, когда это случилось, они сразу нашли общий язык. Она была рада, когда иногда я брал их на наши свидания. Но когда я попытался пригласить ее на двойное свидание с Вэл и Джеком, она ответила уклончиво.

Однажды вечером по пути в Норт Стар мы с Джилл заехали в Гринвилл, чтобы посмотреть дом, который я собирался купить. Нам пришлось идти по грязи, и даже в темноте можно было понять, что дом нуждается в ремонте. Едва мы зашли внутрь, как я подумал, что совершил ошибку, решив показать Джилл дом моей мечты. Внезапно это место стало похоже на пещеру… такое пустое… и немного нелепое. Позже она скажет: «Я не могла понять, зачем тебе такой большой дом». Джилл – очень практичная женщина. Там, где я видел большой дом, по которому бегают дети и внуки, она видела протекающую крышу и восемьдесят семь неутепленных окон. Она, вероятно, поняла быстрее меня, что на отопление здесь придется тратить больше, чем на выплаты по ипотеке.

Что мне больше всего нравилось в Джилл – помимо того факта, что при каждой нашей встрече мое сердце билось чаще, – это ее практичность. Она была красивой, смелой, скромной, уверенной и обладала невероятной силой. Джилл никогда не позволяла увидеть себя подавленной и никогда не опускалась до оправданий. Я верил, что она вынесет любые испытания, не растеряв грации, и не позволит себя сломить… никому.

Когда я пришел знакомиться с ее большой семьей, она немного испугалась и попросила меня вместе с Бо и Хантером взять пиццу и подойти позже. Но, оказавшись среди родственников Джилл, я почувствовал себя как дома. Ее дедушка сидел на заднем дворе среди помидоров, которые сам выращивал, а вокруг бегали дети. Когда мы с мальчиками вошли, меня тут же перехватила бабушка Джилл. «Дорогой, а ты знаешь, что я работала на Франклина Рузвельта, – сказала она, – в ВПА[38]38
  ВПА (Works Progress Administration) – управление промышленно-строительными работами общественного назначения, организация по трудоустройству безработных в рамках Нового экономического курса Рузвельта, существовала с 1935 по 1943 годы. – Примеч. пер.


[Закрыть]». Я видел, что Джилл это не нравится: она не хотела, чтобы я переманивал на свою сторону тех, кто потом мог на нее надавить. Но мне было комфортно в мире Джилл: большая семья, которая собирается по воскресеньям и ест спагетти в канун Рождества, прямо как Байдены.

Ее отец начинал кассиром в банке, а теперь занимал крупную должность в сфере сбережений и займов. Целыми днями он упорно трудился, но всегда ужинал дома, а по воскресеньям вместе с дочерьми навещал бабушек и дедушек. В доме итальянских бабушек и дедушек Джилл угощали домашней лапшой с фрикадельками, паста э фаджоли и свадебным супом, пока в других домах в это время подавали ростбиф, картофельное пюре и капустный салат. Каждые выходные они старались побывать в обоих домах. Ее отец был верным человеком и ценил верность в других. Я ему понравился, потому что я хотел заботиться о его дочери, даже когда она уверяла, что не нуждается в заботе. Джилл сказала отцу, как и всей семье, чтобы они ни на что не надеялись. Не факт, что эта история с сенатором долго продлится.

Но к праздничному сезону[39]39
  Праздничный сезон в США начинается со Дня благодарения в конце ноября и длится до Рождества и Нового года. – Примеч. пер.


[Закрыть] Джилл уже полностью влилась в нашу жизнь. Даже когда я застревал в Вашингтоне, она заходила в наш новый дом на Монтчан-роуд – мы называли его Станцией – поужинать с Вэл, Джеком и мальчиками. В День благодарения 1975 года Джилл предложила нам куда-нибудь съездить. Уэс Бартелмес посоветовал Нантакет, и мы вчетвером сели в машину и отправились на север на долгие выходные. По пути Джилл помогала мальчикам составлять списки рождественских подарков. Позже Джилл позаботилась, чтобы к Рождеству Станция была праздничной и все в ней были счастливы.

У Джилл были странные, но очаровательные маленькие причуды. Если она что-то делала на кухне, она почти всегда оставляла дверцу шкафа открытой и редко правильно закрывала крышку. В этом она была в точности похожа на Нейлию. Порой мне хотелось заглушить голос разума и представить, что это Нейлия каким-то образом послала ко мне Джилл – что это были знаки.

В следующем году как-то утром Бо и Хантер вошли в мою ванную, пока я брился, и я догадался, что они хотели поговорить о чем-то важном. Бо только что исполнилось семь, Хантеру было шесть. Им трудно было начать.

– Скажи ему, Хант, – сказал Бо своему брату.

– Нет, ты скажи.

Наконец Хантер заговорил:

– Бо считает, что мы должны жениться.

– Что вы имеете в виду, ребята? Бо?

– Ну, – сказал Бо, – мы думаем, что нам следует жениться на Джилл. Что ты думаешь, папа?

– Думаю, это неплохая идея, – сказал я им. Никогда не забуду, как хорошо я себя чувствовал в тот момент.

– Но, папа, – серьезно сказал Бо, – думаешь, она согласится?

Мои сыновья были наблюдательны.

На самом деле я был уверен в ее согласии, но когда я впервые сделал ей предложение, она ответила, что еще не готова. Причины были все те же. Она не была уверена, что готова стать полноценной матерью. С мальчиками ставки были слишком высоки. Что же касается политики, Джилл не хотела быть публичным человеком. Я не переставал спрашивать, но чем больше я давил, тем больше она сопротивлялась. Если же я отступал назад, она делала шаг вперед. Поэтому мы договорились пока оставить этот вопрос без ответа. Но даже тогда мы все время проводили вместе. Среди моих сотрудников ходила шутка, что я был сенатором с удивительной способностью испаряться.

– Где он, черт возьми?

– Откуда я знаю, черт возьми.

– Смотрели в Мраморной комнате?

– Там его нет.

– Гардероб?

– Пусто.

– Значит, он где-то с Джилл.

По словам Джилл, я звал ее замуж еще раз пять, и она все время отвечала, что ей нужно больше времени. Я очень старался быть терпеливым. Но в 1977 году, когда я готовился к десятидневной поездке в Южную Африку, я, наконец, сломался: «Послушай, – сказал я ей, – я ждал достаточно долго, и больше не могу. Либо мы женимся, либо все. Закончим это. Я слишком сильно люблю тебя, чтобы просто дружить». Я попросил ее все обдумать за время моего отъезда.

Десять дней в Африке показались вечностью. С каждым днем было все хуже, и я чувствовал, как больно мне будет, если она скажет «нет». Я даже решил предложить ей сделку: если она согласится выйти за меня замуж, я не буду баллотироваться в Сенат.

Когда я вернулся из Африки, Джилл сказала, что не может меня бросить. Если выбор стоял между браком и концом отношений, она была готова к замужеству. Я заверил ее, что уйду из Сената, если она захочет. Впереди были выборы 1978 года, и было пора принимать решение. Однажды мы сидели в библиотеке Станции, и она спросила, не решил ли я и вправду отказаться от Сената. «Ты же не серьезно?»

Я поклялся, что серьезен как никогда. Я уже предупредил несколько человек из штата, что они могут готовиться к выборам в Сенат в случае моего ухода. Но сейчас надо было показать Джилл всю серьезность моих намерений. Я поднял телефонную трубку и начал набирать номер. «Хорошо, – сказал я ей. – Я позвоню Биллу Фрэнку и скажу, что не буду баллотироваться». Фрэнк был главным политическим обозревателем Wilmington News Journal. Стоило мне сообщить ему эту новость, и 1978 год стал бы моим последним в Сенате. Я слышал гудки – телефон Фрэнка звонил. Затем я услышал сплошной гудок. Джилл положила палец на рычаг телефона. Она прервала звонок. «Не делай этого».

Позже она раскрыла мне причину своего поступка: «Если бы я отказала тебе в твоей мечте, – сказала она, – я бы вышла замуж не за того человека, которого полюбила».

Глава 8
Трансформации

В июне 1977 года в нью-йоркской часовне ООН нас с Джилл обвенчал католический священник. Мы никому об этом не рассказывали, кроме родных и самых близких друзей, – не хотели внимания прессы. На самой церемонии были только члены семьи, но и их набралось почти сорок человек. Бо с Хантером стояли с нами у алтаря: они считали, что мы женились вчетвером. Джилл была очень благодарна, что мы не стали раздувать церемонию до громкого публичного события, но все же я замечал, как она нервничала с приближением назначенного дня. В заветное утро она проснулась в пять утра и немного паниковала. Но как только мы обменялись клятвами, я почувствовал, что ее сомнения улетучились. У нас был большой предсвадебный обед в ресторане Sign of the Dove, и во время тостов я поглядывал на наших с Джилл родителей, радуясь, как они за нас счастливы.

Когда все закончилось и родные разошлись по домам, для нас четверых начался медовый месяц. Сперва мы с Джилл задумывались о большой поездке вдвоем, когда появится больше свободного времени, но в итоге решили: раз уж мы женились вчетвером, то и медовый месяц должны провести с мальчиками. Мы сняли два прекрасных номера в отеле и дали мальчикам выбрать, какой им понравится больше всего. В тот вечер мы поехали посмотреть бродвейский мюзикл «Энни», и Джилл в толпе заметила Джекки Кеннеди. После мы хотели где-нибудь поужинать, но мальчики так устали, что мы просто захватили гамбургеры в Blimpie’s и отправились в отель.

В тот вечер я почувствовал, что моя жизнь окончательно восстановилась. Я был без ума от Джилл и знал, что она станет мальчикам чудесной матерью. Вместе с тем, казалось, что стать матерью было не самой трудной задачей. Незадолго до нашей свадьбы я спросил, не сложно ли ей выходить за меня, понимая, насколько я когда-то обожал Нейлию. Она уверенно ответила: «Поэтому я и выхожу за тебя. Если кто-то однажды смог так сильно полюбить, то сможет и еще раз». В тот миг я осознал, что со мной сделала любовь Джилл: она разрешила мне снова стать собой. Как бы глубока ни была боль от потери Нейлии, я не стал выстраивать броню вокруг моего сердца. Всю свою жизнь мной управляли мои страстные влечения, хорошо это или плохо, будто мне всегда было необходимо идти на риск, чтобы почувствовать себя живым. Джилл дала мне понять, что страсти по-прежнему кипят во мне.

Ее перевоплощение в маму для мальчиков прошло практически безболезненно, но не обошлось и без трудностей. Последние три года моя мама помогала Вэл с Бо и Хантером, и ей было сложно разом все бросить. Поначалу она звонила Джилл почти каждый день, напоминая о разных мелочах – вежливо и не очень. «Если Бо жалуется на больное горло, нужно срочно звонить врачу. Знаешь, мальчикам нужно купить новые кроссовки, скоро им на баскетбол». Больше всего Джилл расстраивало скрытое в ее голосе недоверие и беспокойство за мальчиков. Я знал, что с этим делать, и, по иронии судьбы, именно мама когда-то преподала мне этот урок. Джилл стала моей женой, и я был обязан поддерживать ее на все 100 %. Я сказал маме, что теперь пришла очередь Джилл заботиться о мальчиках, и я ни на секунду в ней не сомневался.

Меня восхищало, как она выстраивала отношения с мальчиками. Ее терпению можно было только позавидовать. Конечно, все происходило постепенно. Но я никогда не забуду, как я впервые увидел ее, бегущую к Бо и Хантеру с распростертыми объятьями. Я хотел возвращаться домой как обычно, поэтому попросил лидера большинства составить расписание голосований так, чтобы я успевал на пятичасовой поезд. И я был рад, что мой стол находится в заднем ряду зала заседаний – так было проще выйти первым. Тем не менее именно Джилл стала тем родителем, который приходит к мальчикам в школу, чтобы угостить хот-догами или помочь в библиотеке. Она отвозила их на спортивные занятия или к бойскаутам. Она собирала им обеды. Было много вечеров, когда им приходилось ужинать втроем. А когда я приходил, Джилл весело рассказывала, как искренне мальчики старались помочь ей по хозяйству. Во время первой недели нашей совместной жизни Бо сказал ей:

– Джилл, а ты не собираешься заняться стиркой?

– О чем ты, Бо? – сказала она. – Обычно я занимаюсь ей раз в неделю.

Она еще не понимала, сколько грязного белья скапливается у двух мальчишек.

– Скорее всего, тебе придется ставить стирку каждый день, – вежливо объяснил Бо.

У них даже были свои шпионские приключения. Несколько лет спустя, когда Джилл показалось, что она беременна, она закинула Бо с Хантом в машину и отправилась в аптеку за тестом. Она не хотела, чтобы ее узнали в аптеке и потом все это попало в газеты, поэтому обмотала платком свои узнаваемые светлые волосы и надела темные очки, попросив мальчиков оставаться в машине, пока она покупает кое-что секретное. Так что мальчики еще до меня узнали, что у нас будет ребенок. Джилл часто вспоминает, как они тогда обрадовались. Она сказала, что они сами могут выбрать имя сестре, и Бо с Хантером решили назвать ее Эшли.

Однажды, когда они были на заправке, работник станции спросил ее:

– Сколько литров, сладкая?

– Мам, – сказал Бо, когда тот отошел, – если он еще раз назовет тебя сладкой, мне придется выйти и серьезно поговорить с ним.

Вот что еще меня поразило. Мы с Джилл никогда не говорили об этом ни друг с другом, ни с мальчиками, но однажды я заметил, что они больше не называют ее Джилл. Они называют ее мамой. Нейлия навсегда осталась для них мамочкой, а Джилл стала мамой. Я вроде как привык быть главным, но на самом деле именно Джилл и мальчики формировали контуры нашей новой семьи. Сначала я даже не знал, что делать с фотографиями Нейлии в доме, но Джилл упростила мне эту задачу: когда она приняла нас с мальчиками, она приняла и все остальное. Мальчики ездили в гости к родителям Нейлии в Сканителес почти каждый год во время пасхальных каникул и летом. Если я застревал в Сенате или был занят предвыборной кампанией, Джилл сама отвозила мальчиков на север. Она звонила Хантерам, чтобы похвастаться, что один из мальчиков получил пятерку на экзамене или хорошо показал себя в игре. Джилл уважала нашу память о Нейлии и всегда говорила, что, если с ней что-нибудь случится, она надеется, что я точно так же сохраню память о ней для мальчиков.

«Как ты можешь убрать отсюда Нейлию? – однажды сказала она. – Нейлия здесь, и мне приятно чувствовать, что она – часть всего этого. Она оставила мне двоих прекрасных детей. Знаю, это прозвучит странно, но иногда мне кажется, что она наблюдает за нами».

Несколько лет спустя мне позвонили в Сенат: выходила статья о моей семье, и специалист по проверке фактов никак не могла разобраться в одном вопросе. Она читала о Нейлии с Наоми и об аварии, но когда Бо и Ханта спросили об их «мачехе» Джилл, они ответили: «У нас нет мачехи».

Бо с Хантером давно все решили: Джилл – мама.

«Она тебе понравится, Джо, – говорил тогда Фрэнк. – Ей не нравится политика». Что ж, Джилл приняла боевое крещение во время избирательной кампании в Сенат 1978 года, и началось все с большого мероприятия-открытия летом 1977 года, сразу после того, как мы поженились. Мы устроили пикник в местной школе для всех волонтеров первой кампании. Там были тысячи сторонников Байдена, и все они хотели встретиться с Джилл. Они напоминали о событиях 1972 года, будто сам факт нашей встречи раздувал тлеющие угли ощущений от той невероятной победы пятью годами ранее. Я с сочувствием наблюдал за своей новой женой, когда каждый волонтер подходил к ней поздороваться. «Я знал Нейлию, – говорили они. – Она была таким замечательным человеком». И Джилл проглатывала все это с невероятным изяществом. «Дорогая, прости меня, – сказал я ей, когда пикник закончился. – Я знаю, эти люди не очень хорошо подумали, прежде чем начали говорить». Она сказала, что все понимает.

К концу моего первого срока я, наконец, начал чувствовать себя в Сенате на своем месте. Я был счастлив там работать и гордился тем, чего уже достиг. В 1975 году я получил место в комитете по международным отношениям, что было редкостью для новичка. Я познакомился с лидерами и узнал о проблемах, с которыми мы сталкивались по всему миру, особенно в Европе. Я, очевидно, произвел настолько сильное впечатление на руководство Демократической партии, что получил место в недавно созданном постоянном комитете по надзору за спецслужбами США. Постоянный комитет вырос из комиссии Черча, которая расследовала внепрограммные и зачастую незаконные тайные операции Центрального разведывательного управления. В ЦРУ придумывали неуместные сценарии дестабилизации иностранных правительств и странные планы убийств, например убить Фиделя Кастро взрывающейся сигарой. Комиссия Черча рекомендовала организовать жесткий надзор со стороны Конгресса. Она предложила создать двухпартийный постоянный комитет с сопредседателем и равным числом сенаторов от каждой партии. На следующий день после того, как весь Сенат проголосовал за создание такого комитета, я вошел в свой офис, и мой друг и надежный помощник Тед Кауфман понял, что я в беде. «Они хотят отправить меня в комитет по спецслужбам», – объяснил я.

Служить в таком комитете – это все равно что постоянно быть под подпиской о неразглашении информации. Мой нынешний коллега Крис Додд назвал его комитетом Пакмена: члены комитета должны съедать все, что им говорят в S-407 – особо охраняемом зале, где они собираются. Спецслужбы делятся с членами чем-то, о чем все знают. Те, в свою очередь, клянутся хранить тайну даже после того, как эта информация просочится в газеты и уже все будут об этом говорить. Около 80 % обсуждаемого за закрытыми дверями вообще не следует засекречивать.

«Послушай, – сказал Тед, – если ты не хочешь в этом участвовать, просто скажи Мэнсфилду».

Позже в тот же день я стоял в гардеробе демократов, как вдруг сенатор Сэм Нанн подошел, чтобы поздравить меня с назначением в комитет по спецслужбам. Я помчался напрямую через зал заседания в кабинет лидера большинства и сказал Майку Мэнсфилду, что он оказал мне уже достаточно услуг. Когда я сказал ему, что не хочу быть в этом комитете, он обнял меня и сообщил, что я буду в этом комитете. Это была не услуга. Он на меня рассчитывал. Он перестал меня баловать. Он сказал, что мне придется сделать несколько неприятных звонков в разведку, кое в чем хорошенько покопаться и начать серьезнее относиться к тому, что значит быть сенатором Соединенных Штатов.

Конечно, он был прав. Одной из наших первых серьезных проблем стало скрытое наблюдение. Когда результаты работы комиссии Черча появились в новостях, общественность была возмущена масштабами незаконного прослушивания телефонных разговоров со стороны ФБР и АНБ[40]40
  Агентство национальной безопасности. – Примеч. пер.


[Закрыть]. И это было правильно. Бюро часто шпионило за гражданами в Соединенных Штатах, используя секретные ордеры или вовсе обходясь без них. Надвигалась волна общественных требований, чтобы мы покончили со всеми видами скрытого наблюдения, и она обрушилась на комитет по спецслужбам. Однако «холодная война» была в разгаре, и в S-407 мы понимали, что с помощью прослушки разговоров между людьми из Соединенных Штатов – нашими согражданами и не только – и иностранными агентами в местах вроде Москвы и Тегерана мы получали много ценных разведданных. На долю Конгресса выпало найти способ покончить с незаконной прослушкой внутри страны, но сохранить законный механизм сбора разведданных с использованием прослушки международных звонков. Этот механизм не должен был противоречить нашей Конституции и нашим основным ценностям, одновременно защищая государство от реальных угроз. Мы должны были найти способ разрешить разведке при необходимости действовать быстро и получать судебный ордер постфактум. У нас не было простого и очевидного решения, и акт 1978 года о негласном наблюдении в целях внешней разведки – или FISA – родился в борьбе за баланс между гражданскими правами и общественной безопасностью. Неудивительно, что тридцать лет спустя, с появлением новых обстоятельств и технологий, меня и моих коллег по-прежнему призывают откалибровать этот хрупкий баланс.