Текст книги "Сдержать обещания. В жизни и политике"

Глава 6
Начало

С первого дня работы в Сенате я ощущал себя скорее сторонним наблюдателем и не чувствовал никакой связи с этим местом. Пока все, кто тоже был избран впервые, принимали присягу на заседании Сената США под председательством вице-президента, я был с сыновьями, я не хотел оставлять Бо и Хантера. Честно говоря, я не хотел ехать в Вашингтон, так что сенатор Мэнсфилд отправил секретаря Сената прямо в центральную больницу Уилмингтона, чтобы я тоже мог присягнуть, пусть и отдельно от всех. Девяносто третий конгресс шел уже неделю, когда я, наконец, приехал в Вашингтон и начал свой первый рабочий день в должности сенатора Соединенных Штатов.

Разумеется, на новом месте мне пришлось столкнуться с рядом проблем. Одна из них была непреодолима – мой возраст. Я не был похож на сенатора. Я вбегал в специальные лифты Капитолия, которые предназначались исключительно для членов Конгресса, и ловил на себе недоверчивый взгляд лифтера, с которым еще не успел познакомиться. «Этот только для сенаторов, приятель». Подобные замечания мне пришлось выслушивать еще не один год. Никогда не забуду, как я впервые встретился с Генри Киссинджером. В семидесятые годы в Сенате было куда больше формальностей, поэтому однажды я получил тисненое приглашение на брифинг комитета по международным отношениям, куда допускались только члены комитета – никаких служащих – и где госсекретарь «излагал свои взгляды». Мне хотелось быть там хорошо подготовленным и задать несколько вопросов Государственному секретарю. Я пришел в зал заседаний комитета по международным отношениям в здании Дирксена за пять минут до начала брифинга. Однако спустя десять минут я все еще был совершенно один и, заподозрив неладное, позвонил своим сотрудникам. Оказалось, встреча проходила в здании Капитолия, зал S-116. Я не знал, где находится этот зал. Ринувшись в Капитолий, я побежал по коридорам, разглядывая номерные знаки над дверьми. Это было еще до того, как в Капитолии появилась звукоизоляция, поэтому иногда во время заседаний комитета госсекретаря в коридорах включали музыку, заглушающую обсуждения. Я не помню, слышал ли я музыку в коридорах. К тому моменту, когда я отыскал S-116, я уже очень опаздывал и совершенно вспотел. Я открыл наружную дверь, но вдруг вооруженный полицейский схватил меня за плечо, развернул и прижал к стене: «Дружок, куда это ты собрался?»

Мне удалось достать свое удостоверение сенатора, после чего он рассыпался в извинениях. К тому моменту я уже был весь мокрый. Я дернул ручку двери в святая святых, но моя рука соскользнула, и дверь с грохотом врезалась в шкаф с бумагами. Несколько моих коллег постарше буквально подскочили со своих мест, и пока они садились в полном недоумении, я направился в сторону доктора Киссинджера. «Извините за опоздание», – попытался сказать я.

Это было фееричное появление. Я шел к единственному свободному месту, будто оно уже давно было моим по праву, но, когда уселся, Киссинджер уже почти закончил. Председателем в тот день был Майк Мэнсфилд, и когда он предоставил слово тем, кто хочет задать вопросы, я сказал: «Да, господин руководитель. У меня есть вопрос… господин Государственный секретарь», – начал я «сенаторским» голосом, как я его себе представлял.

Киссинджер повернулся к Мэнсфилду и перебил меня: «Господин председатель, я думал, сотрудников сюда не пускают».

Я увидел, как один из заместителей Киссинджера впопыхах нацарапал на листке бумаги: «Байден, Ш-Дел»[21]21
  Сокращение от «штат Делавэр». – Примеч. пер.


[Закрыть].

– А, – сказал Киссинджер, глядя на записку. – Прошу прощения, сенатор Бид-ден. – Он исковеркал мою фамилию до невозможности.

– Ничего страшного, – сказал я, – Секретарь Даллес[22]22
  Джон Фостер Даллес – американский политик, как и Киссинджер, занимавший должность Государственного секретаря США. – Примеч. пер.


[Закрыть].

Аверелл Гарриман – в то время гуру международной дипломатии среди демократов в Вашингтоне – стал моим хорошим другом, но на собраниях он почти всегда находил повод, чтобы вставить: «Расскажи нам, что думает молодежь, Джо». Я пытался донести до них мысль, что мой возраст не дает мне права говорить от имени всей молодежи.

Была еще одна проблема: все знали мою историю, которую газеты любили называть моей «личной трагедией». Я замечал, как некоторые из моих новых коллег не знали, что мне сказать, а другие изо всех сил старались вовлечь меня в жизнь Сената и сделать так, чтобы я почувствовал себя частью их сообщества. Сенатор Мэнсфилд попросил меня заглядывать к нему хотя бы раз в неделю и рассказывать, как я справляюсь со своими должностными обязанностями. Он старался, чтобы все выглядело так, будто через это проходят все сенаторы-новички. Но я знал, что происходило на самом деле. Он измерял мой пульс.

Как-то раз сенатор Хьюберт Хамфри поймал меня в зале заседаний и начал красноречиво убеждать, что меня ждет отличная карьера. Более того, он без предупреждения заходил в мой кабинет, что в Сенате редкое явление, и садился на диван, чтобы обсудить, как у меня дела, как дела у мальчиков и у моей семьи. Порой он буквально не мог сдержать слез из-за жалости ко мне, и мне приходилось его утешать. Он подсуетился, чтобы включить меня в делегацию Сената в поместье Дитчли в Оксфорде, а затем устроил для меня сюрприз – организовал приезд моего брата Джимми. Хамфри попросил Джима забрать меня на пять дней в отпуск.

Тедди Кеннеди тоже часто заглядывал ко мне в укромный уголок здания Дирксена. Как-то, пробравшись через крохотную прихожую, он засунул голову в мой кабинет, чтобы пригласить меня в спортзал Сената. Я сказал, что не настроен на спорт, но Тедди деликатно объяснил, что это не совсем обычный спортзал, а спортзал для стариков – место, где можно сделать массаж или попариться. От этого предложение вряд ли стало для меня заманчивей: мне никогда не делали массаж, и я не был уверен, что хочу чего-то в этом духе.

Тедди сказал, что спортзал идеально подходит для знакомства с коллегами, большинство из которых я даже еще не видел. «Да ладно тебе! Все, я забираю тебя в зал». И мне пришлось пойти. Едва мы переступили порог зала, как столкнулись с тремя легендарными сенаторами. Я их знал. Я видел их фотографии. Я много лет читал о них. И, прежде чем я успел что-то произнести, Тедди сказал: «Джо, хочу тебя кое с кем познакомить». Один из них был Джейкоб Джавитс – республиканец из штата Нью-Йорк и известный эксперт по внешней политике, другого звали Стюарт Саймингтон, он был демократом из штата Миссури. О Саймингтоне много лет поговаривали как о возможном кандидате в президенты. Представление третьего я уже не слышал. Каждый сенатор стоял в полуметре от меня с протянутой для рукопожатия рукой. И все были в чем мать родила. Я как мог старался поддерживать зрительный контакт, но не знал, что же, черт возьми, мне сказать. Они чувствовали себя совершенно непринужденно, но для меня это было больше похоже на один из тех кошмарных снов, когда ты стоишь перед всем классом и понимаешь, что на тебе нет штанов.

Несмотря на доброе отношение и помощь коллег, я все еще не был уверен, что мне нравится в Сенате. Порой мне хотелось просто оказаться подальше от этого места. Я подыскивал дом в Вермонте, чтобы избавиться от мыслей об аварии и начать новую жизнь там, где нас с мальчиками никто не знает. Отношения с прессой, сотрудниками или коллегами в Вашингтоне меня совсем не интересовали. Каждый день я думал лишь о том, когда я смогу покинуть Капитолий и вернуться домой. Пока мои коллеги шли на обед в одну из нескольких столовых, я обедал за своим рабочим столом, чтобы позвонить домой и поговорить с мальчиками, Вэл или мамой.

Мой начальник секретариата Уэс Бартелмес считал, что и в прессе, и в Сенате я заработал репутацию неприветливого человека. А в Вашингтоне, объяснял мне Уэс, репутацию легко заработать, но когда отношение сформируется, уже трудно что-то изменить. Он сказал, что на обед мне стоит выбираться из своего кабинета хотя бы для того, чтобы просто показаться в одной из столовых. Столовых было три: эксклюзивная столовая только для сенаторов в Капитолии – там сенаторы могли свободно разговаривать между собой и там, как сказал мне Уэс, я мог получить много инсайдерской информации. Менее официальное место – столовая напротив по коридору – предназначалась также для сотрудников. Третья столовая – для сенаторов и сотрудников – была на первом этаже здания Дирксена. Ходили слухи, что председатель комитета по ассигнованиям Джон Макклеллан приказал отремонтировать столовую в Дирксене, чтобы ему не приходилось тащиться до Капитолия.

Я знал, что Уэс был прав, но лишь через несколько недель уговоров ему удалось вытащить меня из кабинета. Согласившись, я сказал ему, что пока не готов идти в столовую только для сенаторов. И мы начали с той, что в Дирксене.

Мы спустились поздно, и столы уже почти опустели, но прежде, чем я успел сесть, Уэс потянул меня за руку и направился к парню в сером костюме: «Это сенатор Макклеллан, нужно с ним поздороваться». Я еще не встречался с Макклелланом, но до аварии он был в моем списке сенаторов, которых нужно знать. Когда я обсуждал с Уильямом Фулбрайтом работу в сфере международных отношений, он дал мне один совет: если я действительно хочу повлиять на внешнюю политику, я должен пойти к сенатору Макклеллану, его соотечественнику из Арканзаса, который руководил комитетом по ассигнованиям. Соблюдение интересов страны и ее влияние в мире, объяснял мне Фулбрайт, зависят от того, как мы распределяем наши деньги.

«Здравствуйте, господин председатель, – сказал я. – Джо Байден». Он не поднялся со своего места. Не уверен, что он даже взглянул на меня. Он лишь сказал: «О, ты парень из Делавэра. Потерял жену и ребенка, да?» Ни намека на сочувствие, что случалось редко и звучало непривычно. Вместе с тем комментарий показался мне даже чересчур резким.

Мне тут же захотелось ударить его по его круглой розовой щеке, но он продолжил: «Тут остается только одно: погрузиться с головой в работу».

Я не мог ничего из себя выдавить, но он и сам догадался, что я не оценил его совет. «Ты злишься на меня, правда, сынок? Но я знаю, через что проходит человек в таком положении». И он рассказал мне свою историю. Он потерял жену, которая умерла от спинального менингита во время его первого срока в Палате представителей, а восемь лет спустя от этой же болезни умер его сын. Позже он потерял еще двоих сыновей. «Работа, – сказал он мне. – Работа, работа, работа».

Не буду врать: я не засучил рукава и не отправился работать изо всех сил. В те дни сенаторы-новички не обладали особой властью, и они редко получали предпочтительные назначения в комитетах. Очередь из ожидающих членства в комитете по международным отношениям была уже слишком длинной, и сейчас место досталось Хьюберту Хамфри, вернувшемуся в Сенат с поста вице-президента. Ни у кого из новеньких не было шанса. Так что я попал в комитеты, которые влияли на крупные отрасли в Делавэре: банковского дела и общественных работ. Вначале я обнаружил, что почти невозможно высидеть долгие слушания о запутанных планах насчет процентов по возобновляемым кредитным линиям. Как и мой отец, я подходил к работе ответственно: приходил на заседания каждый день, участвовал в действительно важных голосованиях и искал информацию, необходимую для принятия верного решения. Я был готов работать – работать как профессионал. И я делал все, что было для этого нужно, но не более. Я был как парень за конвейером: выполнял свою работу и делал все правильно. Но если бы я заметил, что линия сборки в четырех рядах от меня выходит из строя, я бы не отправился ее чинить.

Будь я более достойным человеком, я бы лучше справился с этой ситуацией. Будь я более достойным человеком, я бы смог отделить свою личную жизнь от работы. Но пустота, которую оставила после себя Нейлия, не покидала меня ни на секунду. На минуты, часы, а то и на день я мог об этом забыть. Порой я даже почти чувствовал… что все нормально. И тут же мне становилось стыдно за это желание – желание чувствовать, что все нормально. Иногда отчаяние и черная дыра в груди ощущались так же сильно, как в день аварии. Часто это происходило по очевидным причинам: каникулы, годовщина, ее день рождения, но порой чувства накатывали без видимых причин.

Мои самые близкие ко мне сотрудники научились распознавать сигналы, о которых я сам не догадывался. Даже через четыре, пять, шесть месяцев после избрания я порой приходил на работу с кольцом Нейлии на мизинце – это кольцо она не снимала со школы, – и они понимали, что в этот день говорить со мной бесполезно. Я проводил весь день в своем кабинете, разговаривая по телефону с мальчиками или Вэл. Если предстояло голосование, я тащился отдать свой голос и мчался обратно, чтобы позвонить Джимми или маме. Я не особо старался это скрывать. Позже я узнал, что сотрудники других офисов делали ставки: как долго Байден продержится на этой работе?

Потеря Нейлии и Наоми лишила меня возможности получать удовольствие от работы в должности сенатора США и от самой жизни. Даже в самые лучшие дни у меня не хватало духу представить будущее – в Сенате или без него. Горизонта не было. Я опустил голову и шел мелкими шажками. Я буквально дрессировал себя, как в Арчмере, где на тренировках по футболу приходилось делать специальные упражнения. Когда мне предстояло сделать двадцать, я никогда не думал о всех двадцати. Я думал: нужно сделать одно. Потом еще одно. Потом еще одно. Каждый день в Сенате был «еще один», и этого было достаточно. Я делал свою работу, а потом садился в машину и ехал домой в Норт Стар. Мной управляло желание позаботиться о Бо и Хантере, хотя я знал, что это было связано не только с их исцелением, но и моим собственным.

Когда мальчиков наконец выписали из больницы, Вэл и ее муж Брюс переехали ко мне в Норт Стар. Мы никогда особо не говорили об этом, но сработало семейное правило Байденов: если вам приходится просить о помощи, значит, уже слишком поздно. Без просьб с моей стороны Вэл, как могла, исполняла роль матери для Бо и Хантера. Хантеру было всего три года, Бо – четыре. Бо все еще был в гипсе, и между его колен была установлена перекладина, чтобы его было легче переносить. C моими сыновьями произошло нечто ужасное, у них отняли что-то очень большое и важное. Когда по утрам я уезжал из Норт Стар в Вашингтон, я почти чувствовал их страх: «Папа, ты уезжаешь? Ты уезжаешь?» Они хотели быть уверены, что я вернусь. И я хотел доказать им, что всегда буду рядом, поэтому взял за правило каждый вечер возвращаться домой во что бы то ни стало.

Вэл обычно позволяла им не ложиться спать, пока я не вернусь домой. Я ужинал, а они сидели рядом и ели десерт. Затем я отводил их в их комнату и лежал с ними в постели. Мы разговаривали. Молились вместе, троекратно повторяя «Аве Мария», как всегда делал дедушка Финнеган. И когда утром они просыпались, я всегда был дома.

Я разрешил им звонить мне в любую минуту. Каждый раз, когда они хотели связаться со мной, они имели на это полное право, и я обязан был ответить. Даже если я был на брифинге с Генри Киссинджером, мои сотрудники перенаправляли туда звонок мальчиков. Я стал одним из первых обладателей мобильного телефона в машине, чтобы мальчики могли связаться со мной, даже когда я ехал в Вашингтон или обратно. Было еще одно, не менее важное правило: «У вас обоих есть козырная карта, – сказал я им. – Каждый раз, когда кто-то из вас, мальчики, захочет отправиться с папой на работу, вы не обязаны что-то объяснять. Хотите поехать со мной – хорошо. Все, что вам нужно сделать, это войти утром в мою комнату и сказать: “Козырная карта”».

Когда Бо и Хантер освоились в новой жизни, мне стало легче быть вдали от них и комфортнее в Сенате. Мои коллеги не оставляли попыток позаботиться обо мне. Среди них давно сформировалась компания сенаторов и их жен, которые раз в месяц ужинали вместе у кого-то дома. (В те дни демократы и республиканцы еще умели искренне наслаждаться обществом друг друга.) Когда они начали приглашать и меня, я решил, что это делается только из вежливости, и не хотел, чтобы за столом оказалось нечетное количество человек. Но Фриц Холлингс из Южной Каролины и Том Иглтон из Миссури продолжали настаивать. Фриц ловил меня в гардеробе или в зале заседаний со словами: «В среду вечером, Джо… никаких оправданий… Питси ждет тебя». Затем Питси Холлингс звонила мне лично, чтобы убедиться, что я знаю время и место. В первый год я по десять раз в неделю отклонял приглашения на различные ужины и вечеринки в Вашингтоне, но эти ужины с коллегами стали единственными встречами, на которые я ходил после работы. Я никогда не забуду дружескую поддержку Тома и Барбары Иглтон, Фрица и Питси Холлингс, Теда и Энн Стивенс, Билла и Долли Саксби, Фрэнка и Бетьюн Черч и Стюарта Саймингтона, который сам тогда потерял жену. Оглядываясь назад, я понимаю, как мне повезло работать в месте, где столько людей старались позаботиться обо мне.

Также я начал знакомиться с некоторыми из южных демократов старой гвардии, и одна пара из Миссисипи была мне особенно интересна. Даже в 1973 году Джона Стенниса и Джеймса Истленда разделяла пропасть в пятьдесят лет в том, что касалось вопросов, которые обсуждались в Сенате. Стеннис придерживался жесткой сегрегационной линии в пятидесятые и шестидесятые годы, но теперь, похоже, рвения у него поубавилось. Джеймс Истленд же оставался упорным сторонником сегрегации. Позиция Истленда в области гражданских прав позволила ему занять более сильную политическую позицию среди своих избирателей в Миссисипи, но дома он всегда защищал Стенниса. «Так все и получается, Джо. Там, в Миссисипи, Джон – моя совесть, – сказал он мне однажды, – а я – его политический защитник».

Наши отношения со Стеннисом начались по-настоящему, когда я стал изредка посещать столовую только для сенаторов в Капитолии. Сегодня почти все обеды в Сенате проходят за партийными делами. Демократы обедают с другими демократами, разбираясь с теми злободневными вопросами, в которых они сейчас противостоят республиканцам. Обсуждают, как вытащить коллегу из сложного положения, получают указания к действиям и узнают, какую сумму предстоит собрать каждому к следующему избирательному циклу. Республиканцы делают то же самое. По мере того, как обе партии устанавливали свои флаги все дальше и дальше друг от друга, общение между ними сводилось на нет. Но в 1973 году сенаторы чаще всего просто отдыхали в своей столовой.

У трапезы был ритуал. Два больших стола – один для демократов и один для республиканцев – начинали заполняться около 12:30, когда сенаторы потихоньку занимали свои места. Формально садиться можно было куда угодно, но негласно у каждого было свое постоянное место. Южные демократы – юг все еще оставался сугубо демократическим в 1973 году – должны были чувствовать себя в столовой (и в Сенате в целом) как дома. Когда южные демократы уже не имели такого влияния на нацию[23]23
  С 1969 по 1977 год президентами США были республиканцы. – Примеч. пер.


[Закрыть], они обострили борьбу в Сенате. В 1973 году Демократическая партия имела в Сенате комфортное большинство 56 к 42 (плюс один независимый и один консерватор) и контролировала все рычаги государственного аппарата. В Сенате господствовал принцип старшинства, и если уж человек заполучил место в Сенате на юге, то едва ли он мог его потерять. Самым опытным и самым крупным из «старых быков»[24]24
  «Старыми быками» называют влиятельных членов Конгресса. Обычно это опытные политики, которые добивались своего положения десятки лет. – Примеч. пер.


[Закрыть] был Истленд – председатель судебного комитета и недавно избранный временный президент Сената. По традиции этот титул доставался сенатору, который дольше всех занимал свой пост, а Истленд был избран в Сенат за пару недель до моего рождения. В 1973 году южные демократы возглавляли большинство постоянных комитетов и все самые важные из них. Более того, через комитет по правилам внутреннего распорядка они контролировали меню столовой Сената. Поэтому там часто подавали знаменитый фасолевый суп, иногда – листовую капусту и много-много сладкого чая. Столовая была пропитана атмосферой Юга.

Войдя впервые в эту столовую, я занял единственное свободное место за столом демократов – во главе стола. Только я принялся за еду, как вдруг увидел сенатора Стенниса, который искал свободное место. «Господин председатель, я закончил, – сказал я ему, вставая. – Пожалуйста, садитесь сюда». И я ушел, не успев закончить обед. Стеннис, должно быть, это заметил. Днем мне принесли запечатанный конверт из его офиса. В конверте была карточка с тиснением: «Ваша доброта не осталась незамеченной, – написал он собственноручно, – и не будет забыта».

Когда я произносил свою первую речь в зале для заседаний и дискуссий (к слову, ничем не примечательную), Стеннис пришел меня послушать. Я почти не помню саму речь, но помню чувство, которое нахлынуло на меня, когда я готовился ее произносить, – чувство ошеломления. В тот момент я понял, что я сенатор, и почувствовал себя недостойным этой должности. Как я, Джо Байден из Скрантона, Клеймонта и Мейфилда, мог занять место рядом с Кэлхоуном, Клеем, Вебстером, Гарри Трумэном, Джоном Кеннеди, Линдоном Джонсоном? У меня мурашки побежали по коже. Я чувствовал, что произношу речь, но не до конца понимал, о чем говорю. Казалось, что я вышел из своего тела и наблюдаю за происходящим со стороны. Я не помню, как закончил речь и как уходил с трибуны. Зато я помню, что позже в тот же день получил еще одну записку от Джона Стенниса, теперь напечатанную на машинке: «Я наблюдал за вами сегодня во время речи. Вы держались достойно и твердо – как Джексон Каменная Стена[25]25
  Джексон Каменная Стена – прозвище Томаса Джонатана Джексона, генерала Конфедеративных Штатов Америки в годы Гражданской войны. – Примеч. пер.


[Закрыть]».

С Джимом Истлендом у нас все началось не так успешно. Наши пути разошлись почти сразу – с реформы финансирования избирательной кампании. Одним из немногих вопросов, над которыми я действительно упорно работал в первый год своего сенаторства, стало финансирование выборов. В обществе чувствовалось недовольство тем, что государственные должности покупаются за большие деньги. И это недовольство было вполне оправданно. Еще в 1973 году либералы в Сенате призывали к реформе, предусматривающей строгие ограничения индивидуального и корпоративного финансирования избирательных кампаний. Но вместе с другим начинающим сенатором – Диком Кларком из Айовы – я выступал за полное государственное финансирование выборов, и Мэнсфилд попросил подготовить сообщение о нашем предложении для кокуса[26]26
  Кокус – собрание сторонников или членов политической партии. – Примеч. пер.


[Закрыть] демократов. Новоизбранные сенаторы редко выступали на кокусах, но я решился поделиться своим предложением. Все началось неплохо, и я продолжал. Я напомнил своим коллегам-демократам, что общественное доверие к избирательному процессу подрывается с каждым циклом и скандалы, связанные с финансированием кампании переизбрания Никсона, опустили нас еще ниже. Государственное финансирование может помочь нам вернуть доверие. Нам больше никогда не придется беспокоиться о том, кто дает нам деньги и какие тяжкие преступления и проступки приписывают этим людям. Так мы станем свободны. Мы не будем обязаны ни одному человеку или влиятельной группе. Мы будем отвечать только перед нашими настоящими избирателями – американским народом. Наше предложение было простым: государство будет финансировать все выборы в Конгресс. Государственные служащие, которые уже занимают желаемую должность (вроде тех, что сейчас сидят в зале), получат определенную сумму финансирования, а новые кандидаты, у которых, очевидно, меньше преимуществ, чем у первых, получат ту же сумму плюс дополнительные 10 процентов. Я объяснил, что минимальная сумма – всего несколько долларов – от каждого налогового поступления может запросто оказаться достаточной для финансирования федеральных выборов. Я уже все подсчитал. Когда я закончил говорить и сел, наступила тишина.

«Комментарии?» – спросил Мэнсфилд. Снова мертвая тишина. Никто не сказал ни слова. Старшие руководители – Боб Берд, Дэниел Иноуэ и Истленд – сидели неподвижно за первым столом. Истленд усердно жевал сигару. Позже в тот же день в гардеробе Уоррен Магнуссон практически кричал на меня: «Байден, черт возьми, иди сюда… Перестань нести эту чушь! Я провел тридцать лет в Сенате США не для того, чтобы отдать свое место какому-то хныкающему болвану, который получит денег на 10 процентов больше меня». Но на самом кокусе после затянувшегося молчания заговорил только Истленд. «Мне сказали, что вы самый молодой человек в истории Америки, которого избрали в Сенат США», – сказал Истленд, продолжая жевать сигару. На самом деле я был вторым из когда-либо избранных по молодости, но сейчас было бы неуместно его поправлять. «Если вы продолжите произносить подобные речи, – сказал Истленд, – вы станете самым молодым сенатором в истории Америки, который продержался всего один срок».

На этом Мэнсфилд ударил молотком: «Отложено!»

Помню, что в тот день я почувствовал, будто снова играю в футбол в школе и только что получил свой первый в сезоне тяжелый удар. Теперь мне нужно было доказать, что я не собираюсь сидеть и не высовываться. Игра началась. Поехали. Я уважал своих коллег, но не боялся их. Я понимал, что проталкивание государственного финансирования кампаний граничило с легким безумием: когда неистово консервативный южанин вроде Истленда и либерал с запада вроде Магнуссона были настолько солидарны друг с другом, едва ли стоило ждать поддержки предложения. Но я не отступил и был полон решимости продвигать свою идею. Несколько недель спустя я выступал перед членами подкомитета по привилегиям и выборам комитета по правилам внутреннего распорядка. И говорил все как есть. Я заявил о своем опыте общения с союзом механиков и богатыми инвесторами из Делавэра и о своих ощущениях, будто их вклад в мою предвыборную кампанию в Сенат накладывал на меня определенные обязательства. Я сказал членам подкомитета, что, на мой взгляд, система отталкивает людей, которые действительно хотят внести свой вклад: «Человек, который захочет сделать небольшой взнос, может подумать: какой, черт возьми, толк от моих грошей, если демократов снабжают профсоюзы, а республиканцев – крупный бизнес». И я сказал, что на нас, государственных служащих, эта система тоже наживается: «Нас вынуждают как минимум в одной определенной сфере торговать нашими убеждениями, нашей честью».

Тогда я считал, что реформа финансирования избирательных кампаний – это самый быстрый способ хоть как-то восстановить доверие общества к системе. Ничто так не связывает политика с простым гражданином, как гарантия честных выборов. Тридцать пять лет спустя я все еще в это верю.

Я даже не заметил того дня, когда прошли мои первые полгода в Сенате. Тогда я все еще не был уверен, что продержусь до конца первого срока, но был рад, что хотя бы иногда мне удается сосредоточиться на работе. Порой я сам удивлялся, что может отвлечь мое внимание. Помню, как в июле 1973 года я шел через зал заседаний и дискуссий в кабинет Мэнсфилда и вдруг услышал, что кто-то произносит речь. Я остановился. Я не знал, какой вопрос там обсуждали, но слышал, как Джесси Хелмс – консервативный республиканец из Северной Каролины – пытался предотвратить повышение зарплат в Сенате. Хелмс появился здесь недавно, как и я, но он уже приобрел репутацию человека, который мешал работе Сената. Хелмс выводил Мэнсфилда из себя, отчасти из-за того, что Джесси, казалось, получал особое удовольствие от своей подрывной деятельности.

Сейчас я не могу не согласиться с Хелмсом в том, что нам не стоило голосовать за повышение заработной платы в 1973 году, когда большинству американских рабочих было трудно сводить концы с концами. Однако Хелмс говорил так, что преуменьшал значение Сената и сомневался в его легитимности. Он утверждал, что мои коллеги не заслуживают достойной компенсации за свою службу, и меня это возмущало. Помню, я подумал, что сам Джесси Хелмс, может, и не заслуживает хорошей зарплаты, но остальные точно заслуживают. Поэтому я остановился и попросил дать мне слово. «Господин президент… мне кажется, мы должны изо всех сил стараться доказать американскому народу, что мы не зря едим наш хлеб. Американский народ поймет, потому что он намного умнее, чем нам порой кажется… Думаю, не многие наши посетители, сидящие здесь на местах для слушателей, или люди за пределами Капитолия захотят иметь сенаторов, недостойных высокой зарплаты».

В 1973 году практически не существовало ограничений на размер внешнего дохода сенатора. Некоторые получали огромные деньги в качестве партнеров в юридических фирмах, другие владели предприятиями. Практически у всех, кроме меня, были акции. (Во время предвыборной кампании в 1972 году я дал обещание, что никогда не буду владеть акциями или облигациями, чтобы избежать конфликта интересов при голосовании.) У меня не было проблем с деньгами, но я знал, что некоторым из моих коллег было трудно содержать дома и в Вашингтоне, и в своем штате. Я подумал, что мы должны обеспечить себе зарплату, которая не будет вынуждать нас искать внешнего дохода. «Если мы на самом деле хотим поговорить о зарплате сенаторов, почему мы не говорим о ней в ее полном объеме – с точки зрения сокращения всех внешних доходов? Вот что я хотел бы обсудить». Неудивительно, что на следующий день обо мне написали в газетах. Уильям Лоеб, рыцарь правого крыла, напечатал передовицу в своем журнале Manchester Union Leader: «Жители Делавэра, избравшие этого глупого и тщеславного болвана в Сенат, должны хорошенько пнуть его, чтобы вбить в него хоть немного здравого смысла, а затем пнуть себя за то, что проголосовали за такого идиота». Я вырезал эту статью, засунул в рамку и повесил в своем кабинете. Нейлии бы это понравилось.

Тридцатилетний сенатор Соединенных Штатов – это своего рода диковинка, поэтому я не был обделен вниманием. Меня часто приглашали выступить. Как-то я разделил сцену с легендарным судьей Верховного суда Уильямом Дугласом и Джонасом Солком – ученым-героем, который открыл лекарство от полиомиелита. Одно из моих первых выступлений прошло на мероприятии демократов в округе Кук, штат Иллинойс, где я был с четырьмя другими сенаторами. Хьюберт Хамфри должен был стать там звездным гостем, только мне об этом никто не сказал. Сотрудники губернатора Дэна Уокера убедили меня, что я должен выступить с программной речью. Но Уокер враждовал с мэром Ричардом Дейли, и Дейли пригласил Хамфри стать главным выступающим. Дейли был не просто самым влиятельным мэром Америки, он был центром Демократической партии. Когда мэр представил почетных гостей, он выделил «сенатора Хьюберта Хамфри… и остальных сенаторов, приехавших с ним из Вашингтона». Именно тогда я понял, что Дейли не очень интересовала большая программная речь тридцатилетнего младшего сенатора от Делавэра.

Когда меня пригласили выступить, я решил растопить лед между нами и первым делом повернулся к Дейли. «На самом деле, господин мэр, – сказал я, – это Хьюберт Хамфри приехал сюда со мной, а не я – с Хьюбертом Хамфри». Дейли не улыбнулся. Затем я повернулся к толпе – никто также не был впечатлен. Можно сказать, никто даже не знал, кто я, черт возьми, такой. Поэтому я решил добавить, как им повезло, что у них есть такой важный докладчик, как я. По-прежнему тишина, и я решил рискнуть. Оглянувшись на Дейли, я сказал ему, что, если он хочет такого же блестящего политического будущего, как у меня, ему лучше взяться за дело.