Текст книги "Остров затерянных душ"

Глава 9
Повседневные заботы

Решение отказаться от попыток получить спиртное было продиктовано всем их монашеским укладом жизни, состоящим из тяжелого труда, занятий и молитв, который утвердился вскоре после того, как они вселились в построенный дом и Масгрейв был избран их главой. Необходимо было чем-то занять ум матросов, поэтому, сообщает Масгрейв, «я принял меры для поддержания среди них порядка и субординации, которые, как оказалось, благотворно сказались также и на моем собственном сознании. Они включают занятия в вечерней школе и чтение молитв, а также чтение и разъяснение Священного Писания со всем доступным мне усердием по воскресеньям».

Согласно с трактовкой этих же событий Райналем, школа была его инициативой, а не Масгрейва. Впрочем, вероятно, идея возникла спонтанно. После того как был съеден первый вкусный ужин, приготовленный Райналем в новом доме, Масгрейв предложил придумать их жилищу имя. У каждого был свой вариант, так что они написали пять имен на клочках бумаги и, свернув их, ссыпали в шляпу. Джордж Харрис, так как он был младше всех, получил почетное право достать бумажку с победившим названием. Им оказался вариант Масгрейва – Эпигуайтт, что, по его словам, на языке североамериканских индейцев значило «Около большой воды». Название было охотно принято, и с тех пор их дом, равно как и холм, на котором он стоял, стали называть этим именем.

Поскольку это занятие позволило так интересно провести время, кто-то высказал мысль, что им следует придумать другие хорошие способы коротать долгие скучные вечера. Именно тогда и возникла идея школы. Судя по описанию Райналя, эта школа в полной мере воплотила в себе дух равноправия, развивая те демократические принципы, на основе которых они выбрали Масгрейва своим руководителем. Хотя Энри и Алик не умели ни читать, ни писать, они были полны желания учиться и потому вызвались учить других португальскому и норвежскому языкам в обмен на уроки письма и чтения. Сам Райналь предложил преподавать французский язык и математику. Таким образом, как он пишет, «начиная с того вечера мы друг для друга попеременно были то учителями, то учениками. Эти новые взаимоотношения еще более нас сплотили, ставя каждого из нас то в главенствующее, то в подчиненное положение друг перед другом, и мы в итоге пришли к подлинному равноправию среди нас».

В дальнейшем к урокам они прибавили настольные игры. Масгрейв соорудил доску для игры в солитер[15]15
  Солитер – настольная игра для одного игрока.


[Закрыть], просверлив в куске дерева отверстия, и вырезал для нее колышки, а Райналь раскрасил перемежающимися квадратами извести и сажи доску побольше для игры в шахматы. Фигуры он вырезал из тонких планок, один комплект белый, другой – красный. Затем разметили и вырезали костяшки домино. После этого Райналь допустил ошибку, вырезав пятьдесят две игральные карты из страниц старого корабельного журнала, придав им жесткости пастой, изготовленной из медицинской муки, и нарисовав на них масти. Он полагал, что от них не будет вреда, поскольку ни у кого не было денег, чтобы делать ставки, но, как оказалось, Масгрейв, который совершенно не умел играть, слишком болезненно переживал поражения, и поэтому «после высказанных друг другу резких слов» Райналь бросил колоду в огонь.

Райналь пишет, что он уничтожил карты «хладнокровно, не проронив ни слова», но, так как Масгрейв не упоминает этого случая, невозможно утверждать, не вышел ли сам Райналь из себя. В общем, то была бесполезная трата драгоценной муки. После изготовления карт Райналь поделился оставшимся на дне горшка небольшим количеством пасты с Масгрейвом, и тот с грустью записал: «Я действительно никогда в жизни не ел ничего настолько вкусного». В последующие дни его преследовали воспоминания об этом вкусе, о чем засвидетельствовано в журнале: «Я был наказан за свою прожорливость».

Помимо настольных игр и вечерних занятий их досуг скрашивали питомцы. Однажды в начале марта Энри заметил симпатичную птичку, то исчезавшую, то вновь появлявшуюся из дупла в стволе дерева. Это был один из тех маленьких попугаев, которых они уже видели. Тогда они удивились – таким неожиданным показалось им присутствие попугаев на субантарктическом острове. Когда попугай улетел, Энри осторожно осмотрел гнездо, в котором обнаружились три едва оперившихся птенца. Не теряя времени, он принялся за работу и, по свидетельству Райналя, «соорудил маленькую клетку для их приема, сплетая прутья чрезвычайно искусным образом». Поймав малюток, он принес их в дом, вызвав изумление остальных. Масгрейв признался, что счел «очень странным то, что здесь вообще могут быть попугаи, и тем более поразительно, что у них теперь будут птенцы в это время года». Март в субантарктической зоне Южного полушария знаменует собой начало осени – рискованное время для высиживания яиц.

«Мы выкормили их семенами сахарника, которые сначала аккуратно размалывали, а потом смешивали с небольшим количеством жареного и порезанного на очень мелкие кусочки тюленьего мяса», – сообщает Райналь.

Один из птенцов вскоре умер, но остальные два выжили. Самец изрядно развлекал их своей способностью повторять слова. Когда оба какарики подросли, они взломали прутья своей клетки, но к тому времени птицы уже были достаточно ручными, чтобы свободно летать по дому.

Кроме того, они были совершенно избалованы. Попугаи ежедневно получали свежую ветку сахарника, полную семян. Спали же они в ногах у Энри, прямо напротив теплой печи, и возмущались, если вода в их миске, что стояла под суком, служившим им насестом, не была безупречно чистой.

«Выкупавшись в своей ванне, они сушились у огня, поворачиваясь к нему то одним боком, то другим с самым важным видом», – пишет Райналь.

После водных процедур им позволялось присоединиться к мужчинам за столом, и «Босс, так мы назвали мужскую особь, на прекрасном английском требовал свою порцию».

История эта, увы, имеет печальный конец. Энри, торопясь поставить тяжелую кадку с водой, нечаянно опустил ее на Босса, раздавив его насмерть, а «его маленькая бедная подруга умерла от тоски».

Как утверждает Райналь, именно он установил строгий распорядок в ведении домашнего хозяйства. Во время первой недели исполнения им обязанностей повара он поднимался в шесть утра и следил за тем, чтобы его товарищи вставали тоже. Он настоял на том, чтобы они поддерживали этот здоровый режим. Если другие обитатели дома роптали, он попросту объявлял, что им нужно много дров, чтобы прожить следующие сутки, и отсылал их рубить деревья.

«И вскоре они обрели полезную привычку вставать рано», – констатирует Франсуа с удовлетворением.

Огонь в очаге поддерживали и днем, и ночью, поэтому требовалось большое количество дров, лучшими из которых были «эвкалиптовые», что получались из скрученных ветвей и кривых стволов новозеландской раты из леса. Они отличались хорошим горением с выделением большого количества тепла и почти не производили дыма, однако их было крайне трудно рубить, настолько трудно, что единственный топор, имевшийся в распоряжении мужчин, затупился и иззубрился. Таким образом, перед Райналем была поставлена очередная сложная задача. Безрезультатно исходив берег в поисках камня, который можно было бы использовать как точильный, он вспомнил о блоках песчаника, что были погружены на «Графтон» в качестве дополнительного балласта. Во время ближайшего низкого отлива он залез на борт погибшей шхуны, на веревке спустился в трюм, где, ощупывая дно ногами, сумел поднять один блок и, привязав его к веревке, вытащил на палубу.

Кроме того, он нашел железный болт от рангоута, что валялся, ржавея. Раскалив его до темно-красного цвета, он молотком расплющил ему один конец, сделав из него зубило.

«Потом с помощью этого нового инструмента и молотка я придал песчанику форму точильного камня, какими пользуются точильщики ножей».

Самым сложным этапом было просверливание отверстия в центре, но, справившись и с этой задачей, он насадил камень на деревянную ось, а затем приделал к ней рукоять. Закрепленный между двумя близко растущими друг к другу деревьями около их дома, точильный камень стал очень ценным и полезным станком не только для заточки топора, но также и других инструментов.

Между тем еще один плод изобретательности Райналя сделал их жизнь существенно более цивилизованной. Прошло всего несколько недель с тех пор, как члены экипажа «Графтона» оказались на берегу, и они стали замечать свое неприглядное состояние и исходящую от них вонь. Мало того что все, будто дикари, обросли бородами и длинными волосами, так еще каждый раз, пробираясь по лесу, они цеплялись одеждой за ветки и теперь были одеты в изодранные лохмотья. И, что еще хуже, эти лохмотья смердели прогорклым жиром и протухшей кровью, вызывая у мужчин неприятные воспоминания о множестве длительных переходов, которые они совершали с окровавленными четвертями туш морских львов на своих плечах.

Проблема решалась шитьем рубах и штанов из парусины, чтобы носить их во время охотничьих вылазок в качестве защитной одежды, но с грязными вещами все равно что-то нужно было делать. От вымачивания их в ручье было мало толку, и посему, когда парни сидели кружком, хлопая на себе насекомых и хмуро глядя на иглы для починки парусов и нити из распущенной парусины, Райналь решил изготовить мыло. Его смелая идея была встречена шутками: товарищи спрашивали его, знает ли он магические заклинания, чтобы получить мыло из ничего. Тем не менее он лишь утвердился в своем намерении.

Довольно скоро у него появилась возможность приступить к экспериментам в относительном уединении. В одно ясное погожее утро Масгрейв, Джордж Харрис и Энри Форжес решили забраться на вершину горы, чтобы осмотреть оттуда окрестности и море в надежде увидеть парус. Алику Макларену нездоровилось: будучи в команде самым сильным, он чаще, чем остальные, брал на себя тяжелую работу. Райналь на эту тему рассуждает следующим образом: «Наш мужественный норвежец, всегда энергичный и деятельный, в последнее время, несомненно, чрезмерно расходовал силы, таская на себе снопы соломы, камни, дерево на наш холм, и недуг, который его мучает, вероятно, явился результатом перенапряжения. Если только не чего-нибудь хуже!»

Его страхи оказались напрасными, но Алик поступил благоразумно, решив отдохнуть, и развлекался, наблюдая, как Райналь собрал приличную кучу дров, охапку сухих водорослей, немного битых морских ракушек и все это поджег. К тому времени, когда вернулись их товарищи, уставшие и подавленные, не принеся никаких новостей о замеченных кораблях, вся куча была охвачена огнем и жарко пылала всю ночь.

«На следующее утро, – пишет Райналь, – я обнаружил изрядное количество золы».

Накануне он буравом насверлил в днище бочки отверстий, после чего установил ее на деревянные чурки. Теперь он ссыпал золу в бочку и осторожно поливал ее водой. Внизу, под бочкой, он поставил горшок, в который стекал раствор – «жидкость, содержащая соду, поташ и некоторое количество извести». Это был нужный ему щелок. Нацедив достаточное количество раствора, он добавил в него немного тюленьего жира и поставил смесь вариться. Воняло оно невероятно мерзко, но в конце процесса, вызвав всеобщее изумление, Райналь представил товарищам мыло – настоящее мыло! – которое было для них бесценным, поскольку обеспечивало как чистоту, так и здоровье.

Понедельник стал днем большой стирки, когда все вещи, что были сброшены после охотничьих походов, были тщательно оттерты, хотя пятна тюленьей крови вывести было невозможно даже после вымачивания одежды в щелоке. И обеденный, и кухонный столы были отдраены, пол добросовестно вымыт, и все это благодаря чудотворному мылу Райналя.

В субботу вечером настало время им самим принимать ванну перед очагом в обрезанной для этой цели бочке, наполненной поваром теплой водой.

Огромная часть их досуга, проводимого в помещении, была посвящена шитью и починке одежды, которая, по выражению Райналя, пребывала в «весьма своеобразном» состоянии, будучи залатанной столь обильно, что исходная ткань едва виднелась. Когда их лохмотья окончательно сносились, а запасы старой парусины подошли к концу, перед ними со всей остротой встал вопрос о новом источнике материала. Шкуры многочисленных убитых ими морских львов представлялись вполне очевидной заменой ткани, но падальные мухи всегда успевали испортить их прежде, чем те высыхали. Отшельники не желали тратить на них соль, предпочитая использовать ее для засолки мяса, но в конце концов, после многих проб и ошибок, они нашли действенный способ. Шкуры распяливали на досках мехом вниз и выскабливали внутреннюю их сторону до тех пор, пока на них не оставалось ни капли жидкого жира. Затем мужчины брали щелок и каждые несколько часов натирали им шкуры, зарабатывая себе болезненные раны на ладонях, но успешно отпугивая этим мух. Когда шкуры полностью высыхали, они чистили их песчаником, взятым с блоков балласта, очень туго сматывали их мехом внутрь и молотили до тех пор, пока рулон не становился мягким.

«Этот метод исключал повреждение меха и делал кожу достаточно мягкой», – пишет Масгрейв.

Из этих шкур они изготовили не только одежду, каждый выкроив и сшив себе полный комплект, но и сделали из них теплые лоскутные одеяла для сна.

Но это не снимало проблемы с обувью, и ее необходимо было срочно решать, поскольку все они уже сносили свои сапоги, а мокасины из тюленьих шкур, которые они делали себе взамен, никуда не годились. Райналь об этом пишет так:

«Невыделанная кожа, постоянно находясь в соприкосновении с заболоченной почвой, напитывалась влагой, становилась рыхлой, загнивала и быстро рвалась при хождении по острым прибрежным камням».

Однако найти решение этой задачи было не так-то просто. Как ранее записал Масгрейв, у них «не было коры, пригодной для дубления». Кора дерева рата была слишком тонкой и жесткой.

Тем не менее Райналь использовал именно эту кору. Очень мелко нарезав ее в огромном количестве, он варил ее в большом объеме пресной воды, затем, когда варево стало таким же темным, как хорошо заваренный чай, слил отвар в бочку. Она была выставлена за дверь, чтобы медленно выпариваться до еще более насыщенной концентрации.

«В другой бочке я приготовил раствор извести из раковин мидий, которые предварительно пережег в порошок. В эту ванну я поместил несколько шкур: самые толстые и самые тонкие, какие смог отыскать».

Замачиванием их в таком крепком щелочном растворе он надеялся вымыть из кожи жидкий жир. Вытащив шкуры через пару недель, он обнаружил, что жир превратился в некое подобие мыльной пены. Взяв несколько досок из тех, что еще были у них в распоряжении, Райналь распял шкуры, закрепив их деревянными колышками, и соскоблил с них твердый жир. Затем срезал весь мех и погрузил их в проточную воду ручья на несколько часов.

«После этого мы поместили их между досками и нагрузили сверху большие камни, чтобы отпрессовать всю известь, которая могла в них еще оставаться».

Эту процедуру повторили несколько раз, и в итоге шкуры были готовы к замачиванию в дубильном растворе. Процесс дубления обычно длится несколько месяцев, так что Райналю и его помощникам оставалось только ждать, пока раствор сделает свое дело, однако, по крайней мере, начало было положено.

Именно тяжелая работа, подобная этой, не давала им раздумывать над своей неблагополучной судьбой и впадать в уныние. Как философски отмечает Райналь, постоянное решение насущных задач «оставляло нам мало времени для размышления о наших несчастьях».

Глава 10
Cуровая необходимость

Пришел март и принес с собой шторма с дождями, снегом и дождем, а иногда с одним лишь снегом.

«Вереница бурь с запада, – пишет Масгрейв, – которые только изредка утихают, чтобы налететь снова с удвоенной силой. Мы со страхом стали ждать прихода зимы».

Их всех одолевало страшное предчувствие голода, так как в поведении их добычи произошли тревожные изменения. Теперь стало намного труднее отыскать морских львов, не говоря уже о том, чтобы застать врасплох и убить. Райналь объяснял это кочующим образом жизни тюленей, что само по себе не предвещало ничего хорошего. Масгрейв, который предполагал, что морские львы, возможно, стали опасаться и сторониться людей, ратовал за то, чтобы самки с детенышами, обитавшие в зарослях кустарника поблизости от Эпигуайтта, были оставлены в покое хотя бы на какое-то время.

Каждый раз, когда погода бывала благоприятной, отшельники садились в лодку и отправлялись на охоту у берегов и островков бухты Карнли. Третьего марта Джордж, Алик и Масгрейв обнаружили маленький остров, который Масгрейв назвал Восьмерка за его характерную форму. Этот клочок земли стал их излюбленным охотничьим угодьем. Когда они высадились на нем в первый раз, шел проливной дождь, но, по словам Масгрейва, у них уже три дня не было свежего провианта, поэтому ливень не остановил мужчин.

Их упорство было вознаграждено: здесь они встретили три стада самок морского льва, каждое из которых насчитывало по тридцать – сорок особей, и все они крепко спали, невзирая на непогоду. К тому же, по словам капитана, «среди них было множество совсем юных». Когда к ним с криками и воплями ринулись все трое с дубинками, самки тут же проснулись и стали озираться в замешательстве, затем бросились в воду, оставив на берегу своих питомцев. «Я полагаю, в десять секунд мы забили десяток щенков двух-трех месяцев от роду и одного двухлетнего тюленя».

Это было обычным делом, поскольку оставленные своими матерями детеныши становились легкой добычей.

«На протяжении февраля, марта и апреля самки бо́льшую часть времени проводят на берегу, лежа в кустах группами от двенадцати до двадцати голов там же, где собирались их детеныши, – вспоминал Масгрейв впоследствии. – По всей видимости, у них не было какого-то определенного времени кормежки в воде и они позволяли своим щенкам сосать молоко, когда тем хотелось».

Наевшись, детеныши оставляли своих матерей и играли друг с другом.

«Матери, похоже, вообще обращали мало внимания на своих детей», – пишет он.

Как и в тот день на острове Восьмерка, они легко бросили своих щенков, чтобы укрыться в воде.

Поначалу мужчин поражало столь явное отсутствие материнской заботы. Но позже они были потрясены случаем с самкой, чей детеныш был убит рядом с их домом. По словам Масгрейва, она продолжала и продолжала возвращаться в поисках своего потерянного детеныша, беспрестанно воя и не уходя в воду и, соответственно, голодая в течение восьми дней. «После первых нескольких дней ее голос стал слабее, а под конец едва слышным». Капитан думал, что она умирает, но она вернулась в море поесть. «После этого она еще больше месяца ежедневно приходила на это место и чрезвычайно скорбно выла».

Впрочем, довольно часто можно было видеть, как матери кусают своих детей, причем так сильно, что им «встречались бедные маленькие твари с чудовищно искусанной и изодранной шкурой». Как сообщает Масгрейв, обычно такое случалось во время уроков плавания. Детеныши тюленей рождаются без инстинктивного умения плавать и боятся воды настолько, что их действительно необходимо подталкивать и заставлять покинуть безопасный берег, чтобы плюхнуться в волны прибоя. Далее матерям приходится учить их, как вести себя в стихии, которая должна стать им родной. Масгрейв, которому это кажется забавным, пишет: «Мать сажает его себе на спину и очень осторожно с ним плавает, не погружаясь в воду, а бедный малыш все это время непрерывно скулит и то и дело сваливается со скользкой спины матери, и тогда он барахтается в воде точь-в-точь как маленький мальчик, который, не умея плавать, оказывается там, где не может достать ногами до дна».

Некоторое время самка терпеливо повторяет это упражнение, но потом выходит из себя и применяет насилие, поскольку иные способы принуждения не приносят результата. Людям это кажется жестокостью, но она делает все для блага детеныша.

Сочувствие к маленьким тюленям делало их убийство еще более тягостным. После того как самки ретировались в спасительную воду, их дети прятались в кусты, но затем, жалобно призывая матерей, выдавали свое укрытие. Однажды Райналь нашел малыша, который выглядывал из-под поваленного дерева, где он прятался, сбившись в кучу с еще двоими, и его огромные испуганные глаза, пишет он, «казалось, искали в нас жалости и молили о пощаде. Мы были очень тронуты и долго колебались, склоняясь к тому, чтобы сохранить им жизнь. И все же суровая необходимость заставила нас подчиниться доводам разума, а не чувствам».

Далее он пишет, что эти бедные невинные существа, пав их жертвой, «на несколько дней избавили нас от забот о пропитании».

Движимые этой прагматичной философией, Масгрейв, Джордж и Алик врезались в стаи самок и, выбрав детенышей, убивали их в тот дождливый мартовский день.

«Мы могли бы взять и больше, – продолжает Масгрейв, – но вышло так, что на Джорджа стал нападать огромный самец».

Англичанину хватило одного взгляда на мчащегося на него матерого секача, чтобы, дрогнув, бросить дубинку и в ужасе вскарабкаться на дерево. Масгрейв и Алик бросились на помощь, и, хотя они предпочли бы оставить разъяренного морского льва в покое, им пришлось его убить. «Мы бы охотно убрались с его пути, но он не оставлял нам такой возможности, – пишет Масгрейв и добавляет: – Давно уже мне не доводилось так волноваться».

В целом то была плодотворная вылазка, так как они еще добыли множество уток. На этом их удача не закончилась. Через три дня Масгрейв, выйдя из дома, увидел детеныша морского льва не больше полутора месяцев от роду. «Он сидел, дрожа, у стены дома. Я забрал его внутрь, – повествует капитан, – и некоторые хотели оставить его, но этого мы, разумеется, сделать не могли, так как его нужно было бы кормить одной только рыбой, но он даже и ее еще не ел, поэтому мы его убили. Думаю, он потерял свою мать, поскольку был довольно тощ, а в желудке у него было пусто. В общем, мы получили еще свежего мяса, – заканчивает Масгрейв практичным тоном. – Бог определенно заботится о нас, посылая нам вдоволь пищи».

Тем не менее капитан ясно отдавал себе отчет в том, что это лишь непродолжительная отсрочка. С приходом равноденственных штормов приливы и волны стали слишком высокими, чтобы выходить на лодке, и он сильно опасался разрушения останков шхуны. Наступило 12 марта – памятная дата, которая всегда была поводом для уныния.

В тот вечер Масгрейв сел за свой письменный стол с учащенно бьющимся сердцем. Вот как он сам это описывает: «Я испытывал что-то наподобие того, как будто собирался написать любовное письмо». Прошло ровно четыре месяца с тех пор, как «Графтон» покинул Сидней, и он знал, что по нему пролито за это время немало горьких слез. Встретится ли он снова со своей дорогой половиной? «О том известно одним Небесам», – пишет Масгрейв. Эти думы лишали капитана рассудка, и он признавался, что чувствует себя так, будто его изнутри пожирает огонь. «Я пытаюсь отогнать от себя эти печальные чувства тем, что занимаю себя работой как можно больше, но это совершенно не помогает».

В это время он в первый раз мимоходом упоминает некое психическое расстройство, которым страдал в прошлом. «Я чувствовал то же самое раньше, но только в связи с одним особым случаем, и это было довольно давно, – пишет он и продолжает с болью: – Лишь надежда, что я снова смогу быть полезным своей семье, поддерживает если не мое здоровье вообще, то мой дух точно. Несмотря ни на что, я постоянно молюсь, чтобы Господь поскорее избавил меня от несчастий, которые я претерпеваю».

Его непрерывно терзала мысль о том, что его семья в Сиднее, возможно, живет впроголодь, тогда как он мог не беспокоиться о собственном пропитании, зная, что сможет добыть пищи вдосталь на острове Восьмерка еще какое-то время.

Масгрейв совершил следующую вылазку на остров в пятницу, 18 марта, оставив Джорджа, чья очередь была готовить пищу и управляться по хозяйству, в Эпигуайтте, а с собой взяв Райналя, Алика и Энри. Райналь, который раньше здесь не был, с интересом осмотрел островок. Среди зарослей кустарника он обнаружил следы небольшого старого лагеря, оставленного, по всей видимости, китобоями. Судя по глубокой яме в торфе на том месте, где у них горел костер, они провели здесь не менее двух недель. Помимо того, что находка давала надежду на то, что корабль китобоев может однажды вернуться, Райналь, к огромной своей радости, подобрал оставленный предыдущими посетителями небольшой, покрытый ржавчиной напильник.

Сунув это сокровище в карман, он вернулся к остальным, занятым главным делом – поисками морских львов. Ориентируясь на крики самок, созывающих своих детенышей, они вышли на берег на краю острова, где обнаружили большое стадо кормящих своих малышей матерей. Среди них лежал старый самец. «Видимо, то был хозяин этих окрестностей, который умиротворенно взирал на веселящееся вокруг него юное поколение, – вычурно пишет об этом Райналь. – Он был похож на почтенного отца семейства, довольного своими резвящимися малыми детьми».

Этот секач поистине был древним: «Распахивая свою огромную пасть от зевоты, он демонстрировал почти беззубые челюсти, лишь несколько черных пеньков кое-где торчали из его десен».

Однако не прошло и нескольких секунд, как пришельцы с тревогой осознали, что, несмотря на свои преклонные годы, этот патриарх по-прежнему ответственно исполняет свои обязанности господина гарема. Почуяв чужаков, он приподнялся на ластах и «исторг из глубин своей широкой груди мощное долгое рычание, привлекшее к себе внимание всех самок и вселившее тревогу во всю группу».

Как обычно, пока самки мчались к воде, мужчины ринулись в охваченное паникой стадо и одним махом убили семь детенышей. Затем, как сообщает Райналь, Масгрейв, Алик и он, отдав свои дубинки Энри, схватили по две жертвы каждый, а Энри свободной рукой забрал оставшуюся. Утаскивая добычу, они прямиком побежали к своей лодке, свалили в нее туши и оттолкнулись от берега.

К их ужасу, случилось нечто такое, чего никогда не бывало раньше. Самки стали ожесточенно преследовать лодку в сопровождении своего «патриарха». В воде они передвигались с пугающей быстротой. Некоторые приблизились настолько, что принялись хватать лопасти весел клыками, и тогда мужчинам пришлось судорожно выдергивать весла из их пастей. Одна самка то и дело пыталась забраться в лодку, выпрыгивая из воды и окатывая их фонтанами брызг, пока Райналь с перепугу не выпустил в нее два заряда. Она камнем пошла ко дну, что обычно случалось, когда тюленей убивали в воде, а остальные наконец прекратили преследование. Однако охотники натерпелись страха. Дрожа, они гребли к Эпигуайтту, и ужас их был так велик, что старого секача они окрестили Королем.

В остальном экспедиция оказалась успешной. Теперь у них было вдоволь мяса, в действительности гораздо больше, чем они могли съесть прежде, чем оно пропадет.

«Поэтому мы решили засолить хотя бы половину», – пишет Райналь.

Для этого им пришлось пожертвовать частью своего запаса соли.

«Из этих семи тюленей четырех разделали и кусками сложили в пустую бочку, пересыпая слоями соли. Через несколько дней, когда они как следует пропитались солью, мы подвесили их к балкам под крышей внутри нашего дома».

Их вид вселял уверенность. По словам Масгрейва, их страхи «утихали, когда мы бросали взгляд на запас мяса, подвешенный в нашем доме». К сожалению, они не нашли способа заготовить корневища Stilbocarpa и были вынуждены выходить на их сбор по мере необходимости.

Обнаруженные ими следы предыдущих посетителей острова Восьмерка тоже воодушевляли их.

«Вне всякого сомнения, они охотились на тюленей, так как мы нашли несколько кирпичей, которые они, по всей видимости, использовали в кладке печи для вытапливания ворвани, – повествует Масгрейв. – Мы обнаружили две палатки, и, судя по состоянию земли в том месте, где у них был костер, я полагаю, что они пробыли там около недели». Хотя и невозможно было определить, сколько времени прошло с тех пор, как они покинули лагерь, капитан признавался: «Я рад видеть даже такое свидетельство посещения острова кораблями».

Находясь в столь приподнятом настроении, он решил, что пора уже им проведать их знак на полуострове Масгрейва, так что следующим погожим утром они спустили лодку на воду и пошли в том направлении. По пути мужчины удили рыбу, но каждый раз, когда им что-нибудь попадалось на крючок, собравшиеся вокруг лодки морские львы хватали их улов прежде, чем они успевали поднять его на борт. Как выяснили отшельники, морские львы быстро соображали, что к чему.

Пробираясь в бурунах прибоя, лавируя между камнями с качающимися в волнах ламинариями, они подошли к краю полуострова, и тут им открылась обескураживающая картина: флагшток, который они поднимали с таким трудом, уныло покосился, и, хуже того, самого флага не было вовсе. По всей вероятности, его сорвал лютый порыв ветра. Бутылка с тщательно составленной запиской каталась по земле. Как только безотрадный факт, что их знак не мог сообщить ровным счетом ничего ни об их обстоятельствах, ни об их местонахождении возможным спасателям, дошел до их сознания, налетела очередная буря с северо-востока. Согнувшись под сильными потоками ливня и брызгами, которые поднимал ветер, мужчины налегали на весла. Позже Масгрейв писал: «Мы гребли что было сил, настолько быстро, насколько могли тремя веслами и одним маленьким кормовым, которым действовал я, чтобы поскорее пересечь гавань».

Несколько раз их относило в сторону, но после длительной борьбы им удалось подойти к побережью гавани. Окоченевшими, сбитыми в кровь руками они втащили несколько камней в лодку для балласта, подняли парус и помчались, гонимые штормовым ветром, к дому, куда прибыли к пяти часам вечера, как раз когда стали сгущаться сумерки.

«Промокшие до нитки от дождя и брызг, мы едва стояли на ногах от голода, так как после завтрака у нас во рту не было ни крошки».

Прошло еще две недели, прежде чем они смогли вернуться к своему флагштоку, снова поставить его ровно и закрепить на нем огромный щит – четыре фута в длину и два фута шесть дюймов в ширину. На нем была нарисована буква «N», сообщающая проходящим кораблям, что потерпевшие крушение находятся к северу от этого знака.

«К щиту я также прикрепил бутылку с запиской, в которой сообщалось, где нас искать, и давались кое-какие инструкции по прохождению гавани, – пишет Масгрейв. – На тот случай, если у заметивших знак не будет возможности послать лодку к берегу за бутылкой, буква «N» укажет им направление, и, когда они обогнут мыс, мы их увидим и я доберусь до корабля как можно скорее».