Текст книги "Леденцовые туфельки"

Глава 2

15 ноября, четверг

Так вот в чем дело! Она носит его кольцо. Тьерри, ну надо же, именно Тьерри! Тьерри, который не любит ее горячий шоколад, который ничего о ней не знает, даже ее настоящего имени! Она говорит, что пока никаких особых планов не строит. Говорит, что просто пытается привыкнуть к подаренному им кольцу. И носит его, точно пару туфель, которые необходимо разносить, чтобы они были по ноге.

По ее словам, свадьба будет самой скромной. Обычная регистрация брака; никаких священников, никакого обручения в церкви. Только вряд ли. Уж он-то своего добьется! Уж он-то все сделает как полагается – с огромным «кадиллаком», со свадебными нарядами для меня и Розетт. Вот ужас-то!

Я так и сказала Зози, и она, скорчив рожу, заявила: «Каждому свое», хотя это просто смешно, ведь, будучи в здравом уме, даже представить себе невозможно, чтобы эти двое могли по-настоящему полюбить друг друга.

Впрочем, он-то, наверное, ее как раз любит. Но разве он хоть что-нибудь понимает? Вчера вечером он снова зашел к нам и пригласил в ресторан – нет, на этот раз не в «Крошку зяблика», а в какое-то дорогое заведение на реке, где можно было любоваться проплывавшими мимо суденышками. Я надела платье, и он сказал, что мне очень идет, только нужно еще волосы щеткой пригладить. А Зози осталась присматривать за магазином и за Розетт, потому что Тьерри сказал, что ресторан – неподходящее место для маленького ребенка (хотя все мы понимали, что дело совсем не в этом).

Мама надела кольцо, которое он ей подарил. Крупный, жирный, омерзительный бриллиант сидел у нее на руке, как сверкающий жук. В магазине она это кольцо не носит (оно ей попросту мешает), да и вчера вечером она все крутила, крутила его на пальце, словно оно ей жмет.

«Ты все никак к нему не привыкнешь?» – удивляется он. Словно к этому вообще можно когда-нибудь привыкнуть! И к нему самому, и к тому, как он с нами обращается – точно с испорченными детьми, которых можно подкупить и задобрить. Маме он подарил мобильный телефон, сказал: «Чтобы я всегда мог с тобой связаться», и прибавил: «Я просто поверить не могу, что у тебя никогда не было мобильника». А после ужина мы пили шампанское (которое я ненавижу) и ели устриц (которых я тоже терпеть не могу); потом подали шоколадное суфле-мороженое, которое оказалось вполне ничего, но все-таки хуже того, которое мама когда-то сама готовила, да и порции были просто крошечные.

А Тьерри все время смеялся (во всяком случае, сначала), и называл меня jeune fille, и вел всякие разговоры о нашей chocolaterie. Оказывается, он снова уезжает в Лондон и хочет, чтобы на этот раз мама тоже с ним поехала. Только она отказалась, сказала, что сейчас слишком занята и поедет, может быть, только после Рождества, когда схлынет спрос.

– Вот как? – удивился он. – По-моему, ты говорила, что дела у тебя идут неважно.

– Я пытаюсь предпринять кое-какие новые шаги, – пояснила мама и рассказала о том, что хочет выставить на продажу небольшую партию трюфелей домашнего приготовления, и о том, что ей теперь помогает Зози, и о том, что она уже вытащила из кладовки свою старую кухонную утварь.

Она довольно долго об этом говорила и даже порозовела немного, как бывает, когда она действительно чем-то увлечена. Но чем больше она рассказывала о своих планах, тем меньше говорил Тьерри, тем меньше он смеялся, и в конце концов она тоже умолкла, смущенно на него посмотрела и спросила:

– Извини, но тебе, наверное, все это совсем не интересно?

– Да нет, мне очень интересно, – возразил Тьерри. – И все это, разумеется, идеи Зози, да?

Судя по тону, восторга от этого он явно не испытывал.

Мама улыбнулась.

– Да. И она нам очень нравится, верно, Анни?

Я подтвердила.

– Но, Янна, неужели ты думаешь, что подобная особа годится тебе в помощницы? То есть в целом она, возможно, вполне ничего, но все же будем смотреть правде в глаза: в магазине тебе нужен совсем другой человек, а не какая-то официантка, которую ты переманила у Лорана Пансона…

– «Подобная особа»? – удивленно переспросила мама.

– Но мне казалось, что, когда мы поженимся, тебе, возможно, захочется нанять какую-нибудь женщину, чтобы хозяйничала в магазине…

«Когда мы поженимся». Ну и дела!

Мама посмотрела на него, слегка сдвинув брови.

– Нет, я понимаю, – поспешил поправиться он, – хозяйничать там ты хочешь сама, но ведь тебе же совсем не обязательно и впредь торчать там целыми днями. Существует и множество других, более интересных дел. Мы, например, свободно могли бы отправиться в путешествие, посмотреть мир…

– Я его видела, – сказала она, пожалуй, чересчур быстро, и Тьерри как-то странно на нее глянул.

– Во всяком случае, ты, я надеюсь, не предполагаешь, что я перееду в вашу квартирку над chocolaterie, – сказал он с улыбкой, желая показать, что шутит. Хотя он вовсе и не шутил; по его тону об этом нетрудно было догадаться.

Мама ничего на это не ответила и отвернулась.

– Ну а ты, Анни, что скажешь? – взялся он за меня. – Спорить готов, уж ты-то путешествовать готова. Как насчет Америки? Клёво, а?

Когда Зози говорит «клёво», у нее это звучит совершенно естественно. Словно она сама это слово и придумала. Да, с Зози в Америке точно было бы клёво! При ней даже наша chocolaterie стала выглядеть клёво – особенно когда она повесила прямо напротив старого окна с витриной зеркало в позолоченной раме, а в витрину поставила свои леденцовые туфельки, похожие на волшебные шлепанцы Аладдина, полные сокровищ.

«Если бы Зози была здесь, она бы сразу определила, что он за человек», – подумала я, вспоминая ту официантку из английского чайного магазина, похожую на Жанну Моро. И тут мне вдруг стало не по себе – словно я сделала что-то плохое, о чем даже думать опасно, ибо эти мысли могут вызвать очередную Случайность.

«А вот Зози из-за этого ни капельки бы тревожиться не стала», – возразил мне мой внутренний голос. Да уж, Зози наверняка поступила бы так, как ей хочется! И что в этом плохого? Нет, конечно, это не очень хорошо, но все же…

Утром, собираясь в школу, я заметила Сюзи; она, прижав нос к стеклу, рассматривала нашу новую витрину; она, разумеется, сразу отскочила, стоило ей меня увидеть – мы ведь с ней, в общем, до сих пор не разговариваем. А мне на минуту стало так нехорошо, что пришлось даже присесть в одно из тех старых кресел, которые откуда-то притащила Зози, и представить себе, что рядом сидит Пантуфль и внимательно меня слушает, а его черные глаза так и сияют на усатой мордочке.

Знаете, дело даже не в том, что Сюзанна так уж мне нравится. Но она действительно хорошо ко мне относилась, пока я считалась новенькой. Она тогда часто приходила в chocolaterie, и мы с ней разговаривали, или смотрели телевизор, или ходили на площадь Тертр посмотреть, как рисуют художники; а однажды она там купила мне в подарок розовую эмалевую подвеску – маленькую мультяшную собачку с надписью: «Твой лучший друг».

Подвеска была грошовая, да и розовый цвет я никогда не любила, а вот лучшего друга у меня не было никогда в жизни – во всяком случае, настоящего. Это было так мило, и мне было так приятно получить этот подарочек, что я сохранила его до сих пор, хоть и не надеваю уже давным-давно.

И тут появилась Шанталь.

Безупречная Шанталь, которая всем так нравится, Шанталь с идеально уложенными светлыми волосами, идеально сидящей одеждой и с таким выражением лица, словно она втихомолку над всеми посмеивается. И теперь Сюзи хочет во всем походить на нее, а на меня обращает внимание, только если Шанталь занята чем-то более интересным, но гораздо чаще я просто играю роль «жилетки» или козла отпущения.

Это несправедливо. И вообще, кто это так решил? Кто решил, что Шанталь заслужила подобную популярность? Ведь она ни разу и пальцем не пошевелила ради других, ей безразличны абсолютно все, кроме себя, любимой. И почему, например, Жан-Лу Рембо пользуется такой популярностью, а Клод Мёнье нет? И чем виноваты остальные? Матильда Шагрен, например, или эти девочки в черных головных платках? Что в них такого, что их все обзывают ненормальными? И что такого во мне самой?

Я так глубоко задумалась, что не заметила, как вошла Зози. Она умеет иногда подкрасться совершенно неслышно, даже я, пожалуй, так не умею, а уж сегодня, по-моему, это было и вообще невозможно: она надела сабо на деревянных подметках, которые ужасно грохочут, так что слышен каждый шаг. Впрочем, сабо у нее розовые, цвета фуксии, и выглядят, по-моему, совершенно потрясающе.

– С кем это ты разговаривала?

А я и не заметила, что говорю вслух.

– Ни с кем. Просто сама с собой.

– Что ж, бывает. Отчего бы не поговорить с умным человеком?

– Угу.

Мне было по-прежнему неловко, словно меня застали врасплох. И я чувствовала, что Пантуфль внимательно наблюдает за нами; сегодня, кстати, он был вполне даже настоящим, с полоской на мордочке и чутким носиком, который так и ходил вверх-вниз, как у настоящего кролика. Я всегда вижу его особенно четко, когда чем-то расстроена, – именно поэтому мне и не стоит вести разговоры с самой собой. Да и мама вечно твердит, как важно отличать реальность от вымысла. Она говорит, что именно тогда, когда это сделать не удается, и происходят всякие Случайности.

Зози улыбнулась и, соединив большой и указательный палец в кружок, жестом показала мне, что все в полном порядке. Она некоторое время смотрела на меня сквозь этот кружок, потом опустила руку и сказала:

– А знаешь, я в детстве тоже часто сама с собой разговаривала. Точнее, со своей невидимой подружкой. Я с ней постоянно советовалась.

Не знаю, почему меня это так удивило.

– Ты?

– Ее звали Минди, – сказала Зози. – Моя мать считала ее моим духом-проводником. Ну да, ведь она верила в такие вещи. Она вообще почти во все верила: в хрустальные шары, в магию дельфинов, в инопланетян, похищающих детей и женщин, в существование йети – можно, наверное, сказать, что моя мать была верующей. – Зози усмехнулась. – Но кое-что из этого действительно существует и воздействует на нас, не так ли, Нану?

Я просто не знала, что ей ответить. «Действительно существует и воздействует на нас…» Что она хотела этим сказать? От ее слов мне стало не по себе – и в то же время я испытала даже радость, пожалуй. Потому что это было не просто совпадение, или Случайность, как тогда в английском чайном магазине. Сейчас Зози говорила о настоящей магии, и говорила совершенно открыто, словно все это правда, реальная действительность, а не какая-то детская игра, из которой мне давно пора вырасти.

Зози во все это верила.

– Ой, мне надо идти!

Я схватила сумку и направилась к двери.

– Ты слишком часто используешь эту отговорку. Кто это был? Кошка?

И она, прищурив один глаз, опять посмотрела на меня сквозь сложенные кружком пальцы.

– Ты это о чем? Я не понимаю, – сказала я.

– Маленький такой, а уши большие.

Я смотрела на нее во все глаза. А она по-прежнему улыбалась.

Я знала: об этом говорить не следует. От таких разговоров один вред – но и лгать Зози мне не хотелось. Она же мне никогда не врет.

И я, вздохнув, призналась:

– Это кролик. Его зовут Пантуфль.

– Клёво!

Вот так, и теперь уже ничего не поделаешь.

Глава 3

16 ноября, пятница

Ну что ж, я сделала второй ход. И снова оказалась в выигрыше. Всего-то и нужно – хорошенько рассчитать удар, и пиньята покроется трещинами, а потом и лопнет. Мать в этой семье – слабое звено; но если Янна будет на моей стороне, то Анни последует за ней столь же покорно, как лето за весной.

А какая прелестная девочка! Такая юная и уже такая умница. Да с такой девочкой я могла бы горы свернуть – если бы ее мать под ногами не путалась. Впрочем, всему свое время, не правда ли? Если я сейчас совершу ошибку, это может слишком далеко отбросить меня назад. Девочка по-прежнему ведет себя очень осторожно и легко может выйти из игры, если я вдруг излишне поднажму. Так что подождем и займемся пока Янной; честно говоря, эта работа мне прямо-таки наслаждение доставляет. Мать-одиночка, которой нужно заниматься магазином, когда под ногами постоянно крутится маленький ребенок, – и я должна заставить ее полностью мне довериться, я должна стать для нее незаменимой, стать ей сердечным другом. Она нуждается во мне, а Розетт с ее безграничным любопытством и невероятной способностью вечно попадать в неприятности предоставит мне все необходимые предлоги.

Розетт, кстати, интересует меня все сильнее и сильнее. Эту крошку, слишком маленькую для своего возраста, с остреньким личиком и широко расставленными глазами, вполне можно было бы и за кошку принять, когда она ползает по полу на четвереньках (пока она предпочитает передвигаться именно так, а не ходить, как все); она сует пальчики в каждую щель в деревянной обшивке стен, она то и дело открывает или закрывает дверь в кухню, она выкладывает на полу длинные и весьма сложные композиции из разных мелких предметов. В общем, за ней нужен глаз да глаз. И хоть обычно она ведет себя неплохо, у нее, по-моему, начисто отсутствует ощущение опасности. А уж если она чем-то расстроена или огорчена, то может дать волю и дикому, безудержному гневу (чаще всего безмолвному) – начнет раскачиваться с такой силой, что даже головой об пол стукается.

– Что это с ней такое? – спросила я как-то у Анни.

Она опасливо на меня глянула, словно решая про себя, можно ли мне без опаски сказать об этом, но все же ответила:

– Да никто толком не знает. Врач смотрел ее однажды, когда она еще совсем маленькая была; он тогда сказал, что именно это, наверное, и называется в народе cri-du-chat[34]34
  Крик кошки (фр.).


[Закрыть], но уверен он не был, и мы больше к нему не ходили.

– Cri-du-chat?

Звучит как средневековое название какой-то напасти, беды, которую может навлечь крик кошки.

– Ну да, она так кричала – в точности как кошка. Я ее даже Котенком прозвала.

Анни рассмеялась и быстро, почти виновато, отвела глаза, словно даже этот разговор ей казался немного опасным.

– Но на самом деле она совершенно нормальная, правда-правда, – заверила она меня. – Просто не такая, как все.

«Не такая, как все». Снова это выражение. По всей видимости, оно, как и слово «случайность», имеет для Анни совершенно особый смысл. Розетт, безусловно, имеет склонность попадать в непредвиденные ситуации. Но я подозреваю, что «случайность» в данном случае означает нечто большее, чем наливание в резиновые сапожки воды, подкрашенной красками для рисования, или засовывание в видеопроигрыватель поджаренных тостов, или проделывание пальцами дырок в сыре для невидимой мышки.

Случайности, непредвиденные ситуации возникают, когда Розетт оказывается поблизости. Как тогда с разбитой хрустальной тарелочкой. Я могла бы поклясться, что та тарелка разбилась, хотя теперь уже совсем в этом не уверена. А когда свет как бы сам собой то включается, то гаснет в комнате, где вообще никого нет? Разумеется, это могут быть просто «шутки» старого дома с его отвратительной проводкой. Возможно, и все остальное тоже всего лишь плод моего воображения. Впрочем, предполагай не предполагай, а из слова, как говорила моя мать, шубы не сошьешь. Опять же ясно, что от яблони яблоко, а от ели шишка. Да и вряд ли я себе что-то вообразила: не имею я такой привычки.

В последние дни дел было невпроворот. Прямо какой-то взрыв активности. Мы без конца что-то чистили и мыли, переставляли мебель, делали новые припасы, без конца таскали из кладовой на кухню всякую утварь: медные кастрюльки, сковородки, противни, формочки, горшочки – все это, хоть и было тщательно упаковано, потемнело и покрылось пятнами, так что, пока я присматривала за магазином, она часами на кухне оттирала и отмывала каждую посудину, пока не довела все до блеска.

– Ладно, хоть развлекусь немного, – все повторяет она, словно стыдясь своего радостного оживления, как стыдятся детской привычки, которую давно уже следовало перерасти. – Ты же понимаешь, что это не всерьез.

А по-моему, как раз очень даже всерьез. Ни одна игра не стоит столь тщательных усилий и планирования.

Янна покупает только самую лучшую шоколадную глазурь – ее поставляет «один честный человек» откуда-то из пригородов Марселя – и всегда расплачивается наличными. Она говорит, что для начала вполне достаточно дюжины упаковок каждого сорта, но по ее горящим глазам я уже поняла, что этого будет мало. Она говорит, что раньше всегда все готовила сама, и я, признаюсь, сперва не очень-то в это верила, но то, как она самозабвенно, буквально с головой вновь погрузилась в работу, свидетельствует о том, что она отнюдь не преувеличивала.

Причем она все делает так быстро и ловко, что наблюдать за ней – одно удовольствие, просто бальзам на душу. Сперва сырую шоколадную глазурь растапливают, а потом «закаливают», то есть дают ей слегка загустеть, благодаря чему она избавляется от излишней ломкости и превращается в блестящую тягучую массу, которая как раз и необходима для изготовления шоколадных трюфелей. Янна все операции производит на специальной гранитной доске, разливая по ней размягченный шоколад, похожий на шелковое полотно, и снова собирая его с помощью шпателя. Затем шоколад отправляется обратно в медный котелок, слегка нагревается, и весь процесс повторяется снова, пока она не объявит, что все готово.

Янна редко пользуется термометром для сахарного сиропа. По ее словам, она столько лет готовила шоколад, что сразу чувствует, когда он достиг нужной температуры. И я ей верю; еще бы, в течение трех последних дней я постоянно наблюдаю за ней, и она ни разу ни в чем не ошиблась – поистине безупречная работа! За это время даже я научилась воспринимать готовую продукцию критически, проверяя, нет ли потеков, не слишком ли бледен цвет, что всегда свидетельствует о том, что шоколад недостаточно «закален», достаточно ли в нем блеска и «хрусткости», ибо все это – показатели отличного качества.

Трюфели, по словам Янны, делать проще всего. Она говорит, что Анни это умела уже в четыре года, а теперь пора и Розетт попробовать, – и малышка с серьезным видом обваливает шарики трюфелей в порошке какао, рассыпанном на разделочной доске; личико все перемазано мягким шоколадом, глазенки сияют, как у енота…

Впервые я слышу, как Янна хохочет.

Ах, Янна! Вот она, твоя слабость!

Между тем я упражняюсь и в кое-каких собственных умениях. Слишком велик мой интерес к этому месту, так что и я стараюсь все делать хорошо и уже приложила немало усилий, чтобы своими чарами усилить притягательность нашей chocolaterie. Учитывая необычайную чувствительность Янны, действовать пришлось незаметно, но кукурузный початок, символ Синтеотля[35]35
  Синтеотль («бог кукурузы» или «толстый бог») – ацтекское божество, сын Тласольтеотль и муж Шочикецаль, почитался всеми народами Центральной Америки. Его мать, богиня Тласольтеотль, – одно из древнейших божеств, богиня земли и плодородия, владычица ночи; известна под многочисленными иными именами, в том числе под именем Госпожа Кровавая Луна. В годы засухи Тласольтеотль приносили в жертву мужчину – привязывали к столбу и метали в него дротики; его капающая кровь символизировала дождь.


[Закрыть], и боб какао, символ Госпожи Кровавой Луны, нацарапанные мною под притолокой и на ступеньках крыльца, должны обеспечить процветание нашему маленькому бизнесу.

Я отлично знаю, что предпочитает каждый из твоих покупателей, Вианн. Я легко могу это прочесть по цветам их ауры. И я знаю, что девушка из цветочного магазина вечно всего боится, а та женщина с маленькой собачкой во всем винит только себя, а молодой болтливый толстяк умрет, не дожив и до тридцати пяти, если немедленно не сбросит вес.

Такой уж у меня дар, знаете ли. Я могу узнать, что всем им необходимо. Могу сказать, чего они боятся, могу заставить их танцевать.

Если бы моя мать поступала как я, ей бы не пришлось так яростно бороться за то, чтобы выжить. Но она моей практической магии не доверяла, называла ее «захватнической» и вечно намекала на то, что подобное неправильное использование моих умений – это как минимум проявление эгоизма, а по большому счету – преступление, которое в итоге навлечет на нас обеих ужасные кары. «Вспомни кредо нашего Братства дельфинов, – говорила она мне. – Не вмешивайся, если не хочешь позабыть свой Путь».

Разумеется, это кредо было буквально омыто свойственными моей матери эмоциями, но я к тому времени уже почти создала свою Систему, про себя давно решив не только отказаться от Пути дельфина, но и стать такой, какой мне написано на роду: назойливой, вечно вмешивающейся в чужие дела и судьбы.

Вопрос только в том, с кого начать? С Янны или с Анни? С Лорана Пансона или с мадам Пино? Здесь столько различных жизней, и они так переплетены между собой! Причем у каждого свои тайны, свои мечты, свои амбиции и скрытые сомнения, свои черные мысли и полузабытые страсти, свои невысказанные желания. Столько жизней – бери не хочу, пробуй сколько угодно – и все для таких, как я!

Сегодня утром зашла та девушка из цветочного магазина и сказала шепотом:

– Ой, я видела вашу витрину! Это так красиво… я просто не могла не зайти и не сказать…

– Вас ведь Алиса зовут, верно? – спросила я.

Она кивнула, опасливо озираясь, точно зверек, попавший в незнакомую обстановку.

Алиса, как мы знаем, болезненно застенчива. Говорит еле слышно; распущенные волосы похожи на саван. Ее довольно красивые, слегка подведенные глаза испуганно выглядывают из-под густой высветленной челки, словно из норки, а руки и ноги нелепо торчат из голубенького платьица, явно некогда сшитого на девочку лет десяти.

Она обута в ботинки на толстенной платформе, которые выглядят слишком тяжелыми на тонких, как спички, ногах. Любимое лакомство Алисы – молочно-шоколадная помадка, но покупает она всегда плитку простого черного шоколада, потому что в нем «калорий в два раза меньше». И от нервного напряжения ее аура всегда отливает золотом.

– Что это так приятно пахнет? – спросила она, принюхиваясь.

– Янна шоколад готовит, – ответила я. – Трюфели.

– Готовит? Она сама умеет делать трюфели?

Я усадила Алису в старое кресло, которое отыскала в мусорном контейнере на улице Клиши и притащила сюда. Кресло довольно потрепанное, но вполне удобное, и в ближайшие дни я намереваюсь и с ним, и с самим магазином кое-что сотворить.

– А вы попробуйте, – предложила я. – Хотя бы одну штучку. За счет магазина.

Глаза у нее заблестели.

– Знаете, мне не следовало бы…

– Хорошо, я разрежу трюфель пополам, и мы с вами его разделим, – сказала я, присаживаясь на подлокотник кресла.

Сидя так, мне ничего не стоило начертить ногтем символ соблазна – боб какао, а потом наблюдать за ее отражением в Дымящемся Зеркале, когда она, точно птенчик, принялась клевать трюфель.

Я хорошо знаю таких, как она. Я их немало встречала и раньше. Беспокойная девочка, вечно ей кажется, что она вела себя недостаточно хорошо, что не сумела быть такой, как все. Ее родители – хорошие люди, но слишком честолюбивы и требовательны; они ясно дали ей понять, что неудачи не приемлют, что и у них, и у их дочки все должно быть только самым лучшим. Однажды она пропускает обед. И испытывает странно приятное чувство – словно освобождается от тех страхов, что давили на нее тяжким грузом. Затем она пропускает завтрак; у нее слегка кружится голова, но она в восторге от нового, возбуждающего ощущения того, что может полностью себя контролировать. Она снова и снова проверяет себя и обнаруживает, что хочет это продолжать. Иногда она вознаграждает себя за хорошее поведение. И теперь вот вам пожалуйста – такая хорошая девочка, она всегда так старается! – в двадцать три года она все еще выглядит тринадцатилетней и по-прежнему считает себя недостаточно хорошей, чего-то там не достигшей, на что-то не способной…

Алиса доела свой трюфель и даже замычала от наслаждения.

И уж я постаралась, чтобы она видела, как я с удовольствием тоже съела один.

– Должно быть, здесь так трудно работать!

– Трудно? – удивилась я.

– Я хочу сказать, опасно. – Она слегка покраснела. – Я знаю, это звучит глупо, но мне так кажется. Целый день ведь приходится смотреть на шоколадки, возиться с ними… все время ощущая этот аромат… – Она отчасти даже перестала стесняться. – И как только вам это удается? Как вы удерживаетесь от того, чтобы с утра до вечера не есть шоколад?

Я усмехнулась.

– А почему вы думаете, что я его не ем?

– Вы такая худенькая! – сказала Алиса (на самом деле я легко могла бы отдать ей фунтов пятьдесят).

Я рассмеялась.

– Ах да, запретный плод! Куда более сильное искушение, чем все остальные. Вот, возьмите еще конфетку.

Но она только головой покачала.

– Шоколад, – сказала я. – Theobroma cacao, пища богов. Приготовляется из чистейших какао-бобов, смолотых вручную, с добавлением перца чили, корицы и небольшого количества сахара, чтобы смягчить естественную горечь. Именно так его готовили майя более двух тысяч лет назад. Они пили его во время религиозных обрядов, чтобы придать себе смелости. И давали его тому, кого собирались принести в жертву, незадолго до тех мгновений, когда сердце его будет вырвано из груди. А еще они употребляли шоколад во время оргий, которые длились часами.

Она смотрела на меня расширенными от ужаса глазами.

– Как видите, шоколад действительно может стать опасным, – улыбнулась я. – И лучше им не злоупотреблять.

Я все еще улыбалась, когда она вышла из магазина с коробкой, в которой лежали двенадцать трюфелей.

А пока – кое-что из другой моей жизни…

Франсуаза Лавери составила завещание. Похоже, я ошибалась насчет банковской камеры слежения – полицейские получили целую серию отличных фотографий, на которых был запечатлен мой последний визит в банк, и одна из бывших коллег Франсуазы узнала ее на этих снимках. Разумеется, дальнейшее расследование показало, что это никакая не Франсуаза и вся банковская история данной особы – фальшивка от начала и до конца. Результаты всего этого до некоторой степени предсказуемы. Довольно-таки плохой, крупнозернистый снимок подозреваемой особы уже был опубликован в вечерней газете, затем появилось сразу несколько редакционных статей, в которых высказывались предположения, что у преступницы могли быть куда более злокозненные мотивы для подобного обмана, чем простое желание обогатиться. Возможно даже, злорадствовала «Пари суар», это сексуальная хищница, которая охотится на юнцов.

«Ну и дела!» – сказала бы Анни. А впрочем, неплохой заголовок для газетного материала, и я ожидаю еще несколько раз увидеть в газетах свою фотографию, прежде чем интерес прессы к этому делу угаснет. Хотя меня это почти совсем не волнует. Никто не узнает Зози де л’Альба в этой ничем не примечательной серой мышке. Честно говоря, мои бывшие коллеги по лицею лишь с трудом сумели узнать Франсуазу на фотографиях из банка – фотопленка не слишком хорошо приспособлена для передачи волшебных чар, именно поэтому, кстати, я никогда и не пыталась сделать карьеру в кинематографе; а на той фотографии я похожа скорее не на Франсуазу, а на одну девушку, которую я некогда очень хорошо знала: в школе в Сент-Майклз-он-зе-Грин именно она всегда была «той, кто водит».

Теперь я довольно редко о ней вспоминаю. Бедняжка. У нее была жуткая кожа и мамаша-уродина с вечно торчавшими из волос перьями от подушки. Разве ей могло что-нибудь светить?

А впрочем, у нее были те же шансы, что и у всех остальных; шансы на будущее тебе даются в тот день, когда ты появляешься на свет; собственно, это наш единственный шанс – и некоторые потом всю жизнь только и делают, что придумывают извинения для собственных неудач, говорят, что это им предсказали карты, и мечтают об ином раскладе, а некоторые просто пускают в ход все средства, все время повышают ставки, используют любую уловку, обманывают, где только могут…

И выигрывают. Выигрывают! А это единственное, что, в конце концов, имеет значение. Я люблю выигрывать. Я вообще очень хороший игрок.

Но вопрос в том, с чего все-таки начать? Анни, конечно, нужно бы немного помочь – сделать ее более уверенной в себе, направить по нужному пути.

Имена и символы «Самого первого ягуара» и «Кролика-Луны», нарисованные фломастером на дне ее школьного портфеля, должны помочь ей ладить с окружающими, но, по-моему, ей этого мало. Так что я прибавила еще и символ Хуракана[36]36
  Хуракан («одноногий») – одно из главных божеств индейцев Центральной Америки, творец и повелитель мира, владыка грозы, ветра и ураганов, отчасти сливается с образом Тескатлипоки.


[Закрыть], или Урагана, или Мстительного бога, чтобы ей легче было справляться с теми проблемами, которые возникают, если именно ты все время водишь в игре.

Самой-то Анни, разумеется, и в голову не придет мстить своим обидчикам. Этой девочке, к сожалению, явно недостает зла, и единственное, чего она действительно хочет, – чтобы все с ней дружили. Я уверена, впрочем, что смогу излечить ее от подобного добросердечия. Месть – это наркотик, к которому быстро привыкаешь; стоит один раз попробовать, и вряд ли забудешь его вкус. Уж мне-то отлично это известно.

Теперь я занимаюсь отнюдь не исполнением желаний. В затеянной мною игре каждая ведьма играет за себя. Но у Анни поистине редкий дар, при должной подпитке он может расцвести дивным цветом. Так или иначе, моя работа всегда оставляет мне небольшую, но драгоценную возможность проявить изобретательность. Большую часть затеянных мною дел осуществить довольно легко; нет необходимости применять какое-то особое мастерство там, где вполне достаточно обычного трюка.

Кроме того, в кои-то веки я могу проявить сочувствие. Я прекрасно помню, каково это – каждый день быть «той, кто водит». А также я помню, какую радость испытывала, когда удавалось свести счеты с обидчиками.

В общем, я с большим удовольствием займусь всем этим.