Текст книги "Кролик, беги"

Когда он добирается до дома Спрингеров, теща выходит на звонок и захлопывает у него перед носом дверь. Однако по оливковому «бьюику», стоящему на улице, он догадывается, что там Экклз, и вскоре Джек подходит к двери и впускает его в дом.

– Вашей жене дали снотворное, и она спит, – тихо говорит он Гарри в полутемной передней.

– А девочка…

– Она в похоронной конторе.

Кролик хочет крикнуть, что неприлично отдавать в похоронную контору такую крошку, что ее надо было похоронить во всей ее невинности и простоте, словно птичку, в маленькой ямке, вырытой в траве. Но он кивает. Он чувствует, что отныне никогда не станет ни с кем спорить.

Экклз уходит наверх, а Гарри сидит на стуле и смотрит, как льющийся из окна свет играет на столике с папоротниками, африканскими фиалками и кактусами. Там, где луч касается листьев, они отливают яркой желтоватой зеленью; листья в тени напротив кажутся черно-зелеными дырами на этом золотом фоне. Кто-то неверным шагом спускается по лестнице. Он не поворачивает головы, он боится посмотреть кому-нибудь в лицо. Что-то пушистое касается его руки, и он встречается взглядом с Нельсоном. Лицо ребенка вытянулось от любопытства.

– Мама спит, – говорит он низким голосом, подражая трагическим интонациям, которые он все время здесь слышит.

Кролик сажает его к себе на колени. Он стал тяжелее и длиннее. Тело мальчика служит прикрытием, он прижимает его голову к своей шее.

– Беби больна? – спрашивает Нельсон.

– Беби больна.

– Большая, большая вода в ванне, – говорит Нельсон и показывает руками, сколько было воды. – Много, много воды.

Он, наверно, все видел. Он хочет слезть с колен, но Гарри в ужасе крепко его держит; дом полон горя, которое словно угрожает мальчику. Тело Нельсона извивается с такой силой, что грозит опрокинуть это горе, и тогда на них рухнет весь дом. Прижимая к себе ребенка, он защищает самого себя.

Экклз спускается вниз и останавливается, молча за ними наблюдая.

– Почему бы вам не погулять с ним? У него был кошмарный день.

Все трое выходят из дому. Экклз спокойно и долго жмет руку Гарри и говорит:

– Оставайтесь здесь. Вы тут нужны, даже если вам этого не говорят.

Потом Экклз уезжает на своем «бьюике», а они с Нельсоном сидят на траве возле подъездной дорожки и бросают камешки на мостовую. Мальчик возбужденно смеется и болтает, но на дворе голос звучит не так громко. Гарри чувствует себя в некоторой безопасности оттого, что последовал совету Экклза. По мостовой возвращаются с работы мужчины; одного из них Нельсон чуть не ударил по ногам камешком, и этот человек поднимает на них глаза. Незнакомое лицо смотрит на Гарри словно из глубины иного мира – мира безгрешных людей. Они выбирают новую мишень – газонную сеялку, прислоненную к стене гаража. Гарри попадает в нее четыре раза подряд. Еще светло, но от солнечных лучей остались лишь лоскутки на вершинах деревьев. Трава сыреет, и Кролик решает потихоньку отвести Нельсона в дом и уйти.

К дверям подходит мистер Спрингер:

– Гарри.

Они идут к нему.

– Ребекка вместо ужина приготовила бутерброды. Заходите.

Они отправляются в кухню, и Нельсон ест. Гарри отказывается от всего, кроме стакана воды. Миссис Спрингер в кухне нет, и Гарри рад ее отсутствию.

– Гарри, – мистер Спрингер встает, двумя пальцами приглаживая усы, как будто собирается доложить о состоянии их финансовых дел. – Мы с Ребеккой беседовали с преподобным Экклзом. Я не стану говорить, что ни в чем вас не виню, потому что я вас, конечно, виню. Но винить надо не только вас одного. Мы с матерью Дженис так никогда и не сумели внушить ей уверенность в себе, никогда, если можно так выразиться, не сумели дать ей почувствовать, что мы ей рады, – его хитрые розовые глазки теперь уже не хитрые, а мутные и воспаленные, – хотя мы пытались, мне хочется верить, что мы пытались. Как бы то ни было, – эти слова вылетают резко и грубо, он делает паузу, чтобы голос снова стал спокойным, – как бы то ни было, жизнь должна продолжаться… Вам понятно, что я хочу сказать?

– Да, сэр.

– Жизнь должна продолжаться. Мы должны идти дальше с тем, что у нас осталось. Ребекка слишком расстроена, ей трудно встретиться с вами сейчас, но она со мной согласна. Мы поговорили и решили, что это единственный выход. Я хочу сказать, хоть и вижу, что вы удивлены, Гарри, – я хочу сказать, что мы считаем вас членом нашей семьи, Гарри, несмотря… – он неопределенным жестом указывает на лестницу, – несмотря на этот… – рука его тяжело опускается вниз, и он добавляет: – Несчастный случай.

Гарри прикрывает глаза ладонью. Глаза горят и болят от света.

– Спасибо. – Он прямо-таки стонет от благодарности, хотя всегда презирал этого человека. В полном соответствии с этикетом, который продолжает действовать даже под бременем глубочайшего горя, он пытается составить ответную речь.

– Обещаю вам честно выполнить свои обязательства в этой сделке, – начинает он и тут же умолкает, подавленный отвратительным звуком собственного голоса. Что заставило его произнести слово «сделка»?

– Не сомневаюсь, – говорит Спрингер. – Преподобный Экклз нас в этом уверил.

– Хочу сладкое, – отчетливо произносит Нельсон.

– Нелли, почему бы тебе не взять с собой в постельку пирожное? – Спрингер говорит с привычной, хотя и несколько наигранной жизнерадостностью, и это напоминает Кролику, что ребенок прожил здесь не один месяц. – Не пора ли тебе спать? Хочешь, баба отведет тебя наверх?

– Папа, – говорит Нельсон, слезает со стула и подходит к отцу.

Оба взрослых смущены.

– Ладно, – говорит Кролик. – Покажи мне свою комнату.

Спрингер достает из буфета два шоколадных пирожных, и Нельсон неожиданно подбегает его обнять. Спрингер наклоняется, морщинистое лицо старого франта рядом со щекой ребенка кажется пустым, глаза тупо уставились на башмаки Кролика, а когда его руки сжимаются в объятии, из рукавов вылезают большие черные квадратные запонки с тонкой золотой каемкой по краям и буквой С посредине.

Когда Нельсон ведет отца к лестнице и они проходят мимо комнаты, где сидит миссис Спрингер, Кролик бросает мимолетный взгляд на опухшее, мокрое от слез лицо и отводит глаза. Он шепотом велит Нельсону поцеловать бабушку и пожелать ей спокойной ночи. Когда мальчик возвращается, они поднимаются наверх и по прямому коридору, оклеенному обоями с изображениями старомодных автомобилей, проходят в маленькую комнату с белыми занавесками, слегка окрашенными зеленью листвы за окном. По обе стороны окна симметрично висят картинки – на одной котята, на другой щенки. Здесь, наверно, в детстве жила Дженис. От комнаты веет какой-то застоявшейся невинностью и томительным ожиданием, словно она годами пустовала. На сломанной детской качалке сидит одноглазый старый мишка, его мех протерся до сукна. Интересно, это игрушка Дженис? Кто вырвал ему глаз? Нельсона в этой комнате охватывает какая-то странная апатия. Гарри раздевает сонного ребенка, натягивает на загорелое тело пижаму, кладет в постель и укрывает одеялом.

– Ты хороший мальчик.

– Да.

– А теперь я пойду. Ты не бойся.

– Папа уезжает?

– Только чтобы ты уснул. Я вернусь.

– Ладно.

– О’кей.

– Папа?

– Что?

– Маленькая Бекки умерла?

– Да.

– Ей было страшно?

– Нет, нет. Ничуть не страшно.

– Ей теперь хорошо?

– Да, ей очень хорошо.

– Ну ладно.

– Ты про это не думай.

– Ладно.

– Свернись калачиком.

– Да.

– Думай про то, как ты бросал камешки.

– Когда я вырасту, я буду бросать камешки очень-очень далеко.

– Обязательно. Ты и сейчас далеко бросаешь.

– Я знаю.

– Ладно. Спи.

Внизу Спрингер моет посуду.

– Вы ведь не хотите, чтобы я сегодня остался здесь? – спрашивает Кролик тестя.

– Сегодня – нет. Мне очень жаль, Гарри, но мне кажется, сегодня лучше не надо.

– Да, конечно. Я пойду к себе. Прийти завтра утром?

– Да, пожалуйста. Мы накормим вас завтраком.

– Нет, спасибо, не надо. Я хочу сказать, что приду повидать Дженис, когда она проснется.

– Да, разумеется.

– Вы думаете, она будет спать всю ночь?

– Думаю, что да.

– М-м-да, мне очень жаль, но я сегодня не был в филиале.

– Ничего, это не имеет значения…

– Вы не хотите, чтобы я работал завтра?

– Конечно нет.

– Эта должность останется за мной?

– Разумеется. – Спрингер говорит с опаской, глаза его нервно бегают; он чувствует, что жена все слышит.

– Вы ужасно добры ко мне.

Спрингер не отвечает; Гарри выходит через открытую веранду, чтобы не видеть снова лица миссис Спрингер, огибает дом и шагает сквозь сырую летнюю мглу под звон посуды, которую моют после ужина. Идет вверх по Уилбер-стрит, входит в подъезд своего дома и поднимается по лестнице, пропитанной застоявшимся запахом вареной капусты. Открыв дверь ключом, он входит в квартиру и торопливо зажигает все лампы. Он идет в ванную комнату. Ванна все еще полна воды. Она частично ушла, так что край на дюйм ниже серой полосы на эмали, но ванна все еще больше чем наполовину полна. Тяжелая спокойная масса без запаха, без вкуса, без цвета наводит на него ужас, словно в ванной незримо стоит молчаливый чужой человек. Неподвижная поверхность как бы затянута мертвой кожей. На ней даже что-то вроде пыли. Он засучивает рукав, сует руку в воду и вытаскивает пробку; вода колышется, канализационная труба урчит. Он смотрит, как край воды медленно и ровно скользит по стенке ванны, а потом остатки ее с диким ревом засасываются вниз. Подумать только – как легко это было, и все же Господь при всем Своем могуществе не сделал ровно ничего. Всего только поднять маленькую резиновую затычку.

В постели он обнаруживает, что от бесконечного хождения по Бруэру у него невыносимо болят ноги; он вертится, боль на секунду отпускает, потом снова пробирается назад. Он пытается облегчить ее молитвой, но все напрасно. Никакой связи нет. Он открывает глаза, смотрит на потолок и видит, что темнота испещрена изменчивым переплетением жилок наподобие той желто-синей сетки, что испещряла кожу его малютки. Он вспоминает ее четкий красный профиль в окне больницы, холодеет от ужаса, как безумный соскакивает с кровати и мчится зажигать свет. Электрическое сияние кажется бледным, в паху такая боль, что он чуть не плачет. Он боится даже просунуть руку в ванную комнату – ему кажется, только он зажжет там свет, как увидит на дне опустевшей ванны лежащий вверх лицом сморщенный посиневший трупик. Страх давит ему на почки и в конце концов заставляет решиться; дно ванны поднимается ему навстречу, белое и пустое.

Он уверен, что больше никогда в жизни не уснет, однако, пробужденный косыми лучами солнца и хлопаньем дверей внизу, чувствует, что тело его предало душу. Он торопливо одевается, охваченный еще бо`льшим ужасом, чем в какую бы то ни было минуту вчерашнего дня. Происшедшее стало более реальным. Невидимые подушки сдавливают горло, замедляют движения рук и ног, петля в груди разрослась и покрылась жесткой коркой. Прости, прости меня, молча твердит он неизвестно кому.

Явившись к Спрингерам, он чувствует, что атмосфера в доме изменилась; все переставлено так, чтобы создать щелку, куда он сможет втиснуться, если сделается маленьким и незаметным. Миссис Спрингер подает ему апельсиновый сок и кофе и даже с опаской к нему обращается:

– Хотите сливок?

– Нет-нет, я буду пить черный.

– У нас есть сливки, если хотите.

– Нет, спасибо. Кофе прекрасный.

Дженис проснулась. Он идет наверх и ложится на кровать рядом с нею; она льнет к нему и всхлипывает, уткнувшись в ложбинку между его шеей, подбородком и простыней. Лицо у нее осунулось, тело кажется маленьким, как у ребенка, горячим и твердым.

– Я не могу смотреть ни на кого, кроме тебя. Я не могу смотреть на остальных, – говорит она ему.

– Ты не виновата, – отвечает Гарри. – Виноват я.

– У меня опять появилось молоко, – шепчет Дженис, – и, как только начинает колоть в груди, мне кажется, что она в соседней комнате.

Они цепляются друг за друга в общей тьме; он чувствует, как разделяющие их стены растворяются в потоке черноты, но толстый комок дурных предчувствий остается у него в груди – он принадлежит только ему.

Он остается в доме целый день. Посетители приходят и на цыпочках бродят по дому. Из их поведения можно заключить, что Дженис лежит наверху в тяжелом состоянии. Они, эти женщины, пьют на кухне кофе с миссис Спрингер, и ее тонкий, по-девичьи звучный голосок все вздыхает и вздыхает, произнося неясные звуки наподобие какой-то песни. Приходит Пегги Фоснахт – она без очков, широко раскрытые косые глаза диким взором смотрят на мир – и поднимается наверх. Ее сын Билли играет с Нельсоном во дворе, и никто не двигается с места, чтобы прекратить их крики, и крики постепенно утихают, а после небольшой паузы вновь возрождаются в виде смеха. Даже к Гарри приходит гость. Звонит звонок, миссис Спрингер идет открывать и, войдя в сумрачную комнату, где Гарри листает журналы, удивленно и обиженно сообщает:

– К вам какой-то мужчина.

Она уходит, он встает, делает несколько шагов вперед, чтобы поздороваться с входящим в комнату человеком. Это Тотеро, он опирается на трость, одна половина его лица парализована, но он ходит, он говорит, он жив. А малютка умерла.

– Привет! Ну как здоровье?

– Гарри.

Свободной рукой он хватает Гарри за руку и долгим взглядом смотрит ему в лицо. Рот у него скривился на сторону, кожа над глазом стянута под углом книзу, так что его почти не видно. Пальцы, вцепившиеся в Гарри, дрожат.

– Присядем, – говорит Кролик и усаживает его в кресло.

Укладывая руки на подлокотники, Тотеро смахивает на пол вышитую салфеточку. Кролик приносит стул и садится рядом, чтобы не повышать голос.

– Стоило ли вам беспокоиться? – спрашивает он, потому что Тотеро молчит.

– Меня привезла жена. На машине. Она на улице, Гарри. Мы узнали о вашем несчастье. Ты помнишь, что я тебя предостерегал? – Глаза его уже набухли от слез.

– Когда?

– Когда? – Парализованная сторона лица, быть может умышленно, повернута в тень, так что улыбка кажется совершенно живой, уверенной и мудрой. – В тот самый вечер. Я велел тебе вернуться. Я просил тебя.

– Да, наверно. Я просто позабыл.

– Нет, ты не забыл. Нет, ты не забыл, Гарри. – На слоге «Гар» его дыхание со свистом вырывается из горла. – Я хочу тебе кое-что сказать. Будешь меня слушать?

– Конечно.

– Добро и зло, – произносит он и умолкает. Его большая голова поворачивается, и Кролик видит его больной глаз и четко прочерченные вертикальные линии у рта. – Добро и зло не падают с неба. Мы, мы их создаем. Против несчастья. Неизменно, Гарри, неизменно. – Убедившись в своей способности произносить длинные слова, он продолжает: – Нарушение законов добра и зла влечет за собою несчастье. Не обязательно наше несчастье, зачастую вначале не наше. Теперь ты видишь пример тому в своей собственной жизни. – Кролик не заметил, когда на щеках Тотеро появились следы слез, однако вот они тут, словно по лицу проползла улитка. – Ты мне веришь?

– Конечно. Конечно. Я знаю, что во всем виноват только я. С тех пор как это случилось, мне кажется, что я… что я просто насекомое.

Улыбка Тотеро становится безмятежнее, из горла вырывается слабое скрипучее мурлыканье.

– Я предостерегал тебя, – говорит он, на этот раз быстрее, – я предостерегал тебя, Гарри, но молодость глуха. Молодость беспечна.

– Что же мне делать? – выпаливает Гарри.

Тотеро как будто ничего не слышит.

– Разве ты не помнишь, как я просил тебя вернуться?

– Не знаю, наверно, так оно и было.

– Хорошо. Ах! Ты все еще прекрасный человек, Гарри. У тебя здоровое тело. Когда я умру, вспомни, как твой старый тренер учил тебя избегать страданий. Вспомни.

Последнее слово Тотеро произносит застенчиво, с легким кивком; под напором этой неуместной живости он поднимается с кресла и, лишь мгновенно схватившись за трость, ухитряется не рухнуть на пол. Гарри испуганно вскакивает, и оба на секунду оказываются очень близко друг от друга. От большой головы старика разит тошнотворным запахом – не столько лекарств, сколько гниющих овощей.

– Вам, молодежи, – произносит он тоном школьного учителя – сердито, но в то же время лукаво, – вам, молодежи, свойственно забывать. Вот и тебе тоже. Правда?

По какой-то непонятной причине ему страшно хочется услышать подтверждение.

– Разумеется, – говорит Кролик, моля Бога, чтобы он наконец ушел.

Гарри помогает ему сесть в автомобиль, кремовый с синим «додж» образца пятьдесят седьмого года, который ждет возле оранжевого пожарного гидранта. Миссис Тотеро весьма холодно выражает соболезнование по поводу смерти его новорожденной дочери. Вид у нее измученный и благородный. Седые волосы свисают с покрытого тонкими морщинками серебряного виска. Она хочет уехать от Гарри, уехать со своей добычей. Рядом с нею на переднем сиденье ухмыляющийся гном Тотеро бессмысленно поглаживает набалдашник трости. Кролик возвращается в дом; он подавлен и чувствует себя так, словно искупался в грязи. Откровения Тотеро бросили его в дрожь. Он хочет верить, что источник всего сущего – небо.

К концу дня приезжает Экклз закончить приготовления к похоронам: они состоятся завтра, в среду. Когда он уходит, Кролик останавливает его в передней и они перебрасываются несколькими словами.

– Каково ваше мнение? – спрашивает Кролик.

– О чем?

– Что я теперь должен делать?

Экклз нервно поднимает глаза. Он очень устал; Гарри никогда не видел его таким усталым. Лицо его бледно, как у невыспавшегося ребенка.

– Делайте то, что вы делаете, – говорит он. – Будьте хорошим мужем. Хорошим отцом. Любите то, что у вас осталось.

– И этого достаточно?

– Чтобы заслужить прощение? Да, несомненно, если прожить так всю жизнь.

– Я хочу сказать… – Гарри никогда не думал, что ему придется так униженно просить о чем-то Экклза. – Вы помните, о чем мы с вами говорили? О том, чту находится за всем?

– Гарри, вы же знаете, я не верю в это, во всяком случае, в том смысле, как вы себе это представляете.

– Ну ладно. – Он видит, что Экклзу тоже хочется уйти, что на него, на Гарри, неприятно, мучительно смотреть.

Экклз, очевидно, понял, что Гарри это почувствовал, и потому он быстро пускает в ход все сострадание, на какое только способен, и пытается его утешить.

– Гарри, не мне вас прощать. Вы ничего дурного не сделали. Я виноват не менее, чем вы. Мы должны добиваться прощения, мы должны заслужить право увидеть то, что находится за всем. Гарри, я знаю, что людей можно привести к познанию Христа. Я видел это своими глазами. И вот еще в чем я уверен. Я уверен, что брак – святыня и что ваша трагедия, сколь она ни ужасна, наконец связала вас с Дженис священными узами.

Весь остаток дня Кролик цепляется за эту уверенность, хотя она как будто не имеет ничего общего с красками и звуками большого, полного скорби дома, с мазками и штрихами вечернего солнца в маленьких зарослях на стеклянном столике и с молчаливым ужином, который они с Дженис делят в ее спальне.

Он проводит эту ночь в доме Спрингеров вместе с Дженис. До чего же крепко она спит. Тонкий храп, вырывающийся из ее черного рта, делает лунный свет еще ярче и не дает ему уснуть. Он опирается на локоть и изучает ее лицо; в лунном свете оно кажется страшным – маленькое, все в темных пятнах, словно врезанных в мягкую, лишенную человеческой четкости массу. Как она смеет спать? Утром, при солнечном свете, чувствуя, что она ворочается и встает с кровати, он еще глубже зарывается в подушку, прячет голову под одеяло, упорно не желая просыпаться. Сегодня похороны, на работу идти не надо, и можно поспать подольше.

Ему снится на редкость яркий сон. Он один на большом спортивном поле или на пустыре, усыпанном мелкой галькой. В небе два идеально круглых диска одинаковой величины, один непроницаемо-белый, второй слегка прозрачный, медленно движутся друг к другу, причем прозрачный находится над непрозрачным. В тот момент, когда они соприкасаются, Кролика пронизывает страх, и голос, как из громкоговорителя на беговой дорожке, возвещает: Первоцвет глотает бузину. Верхний диск неотступно скользит вниз до тех пор, пока совершенно не закрывает нижний, хотя тот и сильнее, и перед глазами Кролика остается всего лишь один чистый и бледный круг. Ему ясно: «первоцвет» – это луна, «бузина» – солнце, а то, что он видел, – объяснение смерти – прекрасная смерть затмевает прекрасную жизнь. С сильным душевным подъемом он осознает, что должен покинуть это поле и основать новую веру. Над ним назойливо склоняются диски, эхом отдается голос, и он открывает глаза. У кровати стоит Дженис в коричневой юбке и розовой блузке без рукавов. Под подбородком у нее жирная серая складка, которой он прежде никогда не замечал. Странно, что он лежит на спине, он почти всегда спит на животе. Он понимает, что это был сон, что ему нечего сказать миру, и к горлу снова подступает комок. Он встает и целует ей руку, бессильно повисшую шероховатую руку.

Она готовит ему завтрак в своем обычном стиле: утонувшие в молоке кукурузные хлопья и переваренный кофе. Захватив Нельсона, они идут к себе одеться для похорон. Кролик негодует, что Дженис способна ходить, она больше нравилась ему, когда была без сознания. Если они могут ходить по улице, значит горе у них какое-то второсортное. Он никак не может примириться с тем, что их упитанные тела передвигаются в пространстве, а души окутаны безразличием ко всему, кроме ничтожных, мелких потребностей. Они идут со своим маленьким сыном по улицам, где некогда сами ходили детьми. Канава вдоль Поттер-авеню, по которой некогда стекали илистые отходы с фабрики искусственного льда, давно пересохла. Дома, в которых уже не живут те люди, чьи лица он так хорошо знал, напоминают дома в городе, который видишь из поезда, – пустые кирпичные фасады загадывают тебе загадку: почему вообще кто-то здесь живет? Почему его поместили сюда, почему для него этот поселок, этот унылый пригород третьеразрядного города – центр и мера вселенной, со всеми ее бескрайними прериями, горными хребтами, пустынями, лесами, городами и морями? Наивная детская тайна – тайна «любого места», прелюдия к конечному вопросу: «Почему я – это я?» – разжигает в сердце ужас. Тело пронизывает холод, и Кролик чувствует, что отделился от земли, словно наконец случилось то, чего он всегда боялся, – он идет по воздуху. Улица – неровная полоса, вдоль которой мостовая наступает на газон, рубчатые просмоленные стволы телефонных столбов – уже не говорит ему ничего. Он – никто, словно он на мгновение вышел из своего тела и мозга посмотреть, как работает мотор, и шагнул в пустоту, ибо «он» был всего лишь отражением, вибрацией внутри мотора, и теперь ему нет пути назад. Ему кажется, что он стоит за окнами домов, мимо которых они проходят, и смотрит, как чинно шествует это трехглавое семейство, ничем не выдавая того, что их мир содрогнулся, – ничем, кроме тихих слез женщины. Слезы Дженис пришли незаметно, как роса, словно их вызвал вид по-утреннему свежих улиц.

Когда они входят в квартиру, Дженис с громким стоном падает ему на грудь. Быть может, она не ожидала, что комнаты залиты солнцем. Контрфорсы из пылинок, трепещущих в молочно-белом свете, косо поднимаются от середины пола к верхнему краю окон, придавая всему оттенок невинности. Его стенной шкаф рядом с входной дверью, и потому им не нужно сразу углубляться в квартиру. Он открывает дверцу шкафа как можно шире, стараясь не задеть телевизор, просовывает туда руку, расстегивает молнию на целлофановом мешке и вынимает синий костюм; это зимний шерстяной костюм, но другого темного костюма у него нет. Нельсон радостно бегает по квартире, делает в ванной пи-пи, находит в своей комнате старого резинового енота, которого хочет взять с собой. Его возня выгоняет из комнат угрозу, и они отваживаются зайти в свою спальню, где висят вещи Дженис. По дороге она показывает на кресло:

– В понедельник утром я тут сидела и смотрела на восход солнца.

Голос ее звучит безжизненно, он не знает, чего она ждет от него в ответ, и не отвечает ничего. Он затаил дыхание.

В спальне выдается приятная минута. Дженис снимает юбку и блузку, чтобы примерить старый черный костюм, и, когда она в одной комбинации переступает босиком по ковру, она напоминает ему девушку, какой он знал ее когда-то, – девушку с тонкими лодыжками и запястьями и маленькой застенчивой головой. Черный костюм, купленный, когда она еще училась в школе, тесен – живот у нее все еще слишком велик после родов. А может, она уже начала полнеть, как ее мать. Она стоит, пытаясь застегнуть на талии юбку, груди, вспухшие от молока, выпирают из бюстгальтера. Да она и вправду располнела, и это ему нравится. Он думает: мое, моя женщина, но она выпрямляется, и ее заплаканное, обезумевшее от ярости лицо мгновенно гасит радость обладания. Она становится обузой, которая больно давит на комок в груди. Это мегера, которую он обречен до конца дней своих заботливо вести по жизни, прочь от того понедельника.

– Не лезет! – кричит она, стаскивает юбку и, словно огромную летучую мышь, швыряет ее в противоположный угол комнаты.

– У тебя больше ничего нет?

– Что мне делать?

– Успокойся. Уйдем отсюда, вернемся к твоим. Эта квартира действует тебе на нервы.

– Но ведь нам придется тут жить!

– Да, но не сегодня. Пойдем.

– Мы не можем здесь жить!

– Конечно не можем.

– А где же мы будем жить?

– Потом подумаем. Пойдем.

Она неловко натягивает юбку, надевает блузку, поворачивается к нему спиной и робко просит:

– Застегни мне пуговицы.

Застегивая розовую блузку вдоль ее неподвижного позвоночника, он начинает плакать. Горячие слезы обжигают ему глаза, и он видит маленькие детские пуговки сквозь гроздья круглых водянистых пятен, похожих на лепестки цветущих яблонь. Слезы медлят у него на ресницах, текут по щекам, эта влага восхитительна. Он хотел бы плакать часами – даже этот короткий поток приносит облегчение. Но мужские слезы скупы, и его слезы высыхают еще прежде, чем они выходят из квартиры. Закрывая дверь, он чувствует, что уже потратил всю свою бесслезную жизнь на открывание и закрывание этой двери.

Нельсон берет с собой резинового енота, и каждый раз, как он заставляет его пищать, у Кролика начинает болеть живот. Город теперь обесцвечен солнцем, приближающимся к зениту.

Время тянется так медленно, что кажется, будто все происходящее повторяется снова и снова. Дженис с матерью, переходя из комнаты в комнату, тихо обмениваются короткими репликами. Потом обе уходят наверх, и через полчаса Дженис появляется внизу в подколотом со всех сторон черном платье миссис Спрингер, в котором она очень похожа на мать.

– Гарри, как по-твоему, мне идет?

– Какого черта ты несешь? Ты что, на выставку мод собралась, что ли? – кричит он, но тут же извиняющимся тоном добавляет: – Ты прекрасно выглядишь.

Но дело уже сделано. Дженис издает испуганный вопль, мчится наверх, и миссис Спрингер берет назад ту небольшую дозу терпимости, которой она его наделила. Дом снова наполняется невысказанным убеждением, что он – убийца. Он с благодарностью принимает эту мысль: да, он убийца, и ненависть подходит ему больше, чем прощение. Погруженный в ненависть, он может сидеть сложа руки, может оставаться как бы в параличе; жестокая ненависть служит ему чем-то вроде укрытия.

Час дня. В комнату входит миссис Спрингер.

– Хотите бутерброд? – спрашивает она.

– Спасибо, мне ничего не хочется.

– Вы бы все-таки чего-нибудь поели.

Ее настойчивость кажется ему настолько странной, что он идет на кухню. Нельсон в одиночестве сидит за столом и ест суп, сырую морковь и бутерброд с колбасой. Вид у него такой, словно он не знает – улыбнуться отцу или нет. Миссис Спрингер все время стоит к нему спиной.

– Он спал днем? – спрашивает Гарри.

– Можете отвести его наверх, – отвечает она.

Наверху, в комнате, где живет одноглазый мишка, Гарри читает Нельсону сказку про маленький паровозик «Чу-чу», который боялся туннелей. К тому времени, когда «Чу-чу» перестал их бояться, Нельсон засыпает. Гарри возвращается вниз. Дженис отдыхает у себя в комнате; миссис Спрингер переделывает ей платье, и стук швейной машины вплетается в пение птиц и в смутные глухие шумы предвечернего часа.

Хлопает парадная дверь, и в гостиную входит мистер Спрингер. Все шторы опущены, и он вздрагивает, увидев сидящего на стуле Гарри.

– Гарри, хэлло.

– Хэлло.

– Я был в суде, Гарри, беседовал с Элом Хорстом, коронером. Он обещал мне, что обвинение в убийстве предъявлено не будет. Все с этим согласны. Несчастный случай. Он уже почти со всеми переговорил и хочет как-нибудь повидаться с вами. Неофициально.

– Ладно.

Спрингер медлит, ожидая хоть какого-нибудь знака одобрения.

– Почему бы им просто не посадить меня под замок? – осведомляется Гарри.

– Это весьма негативная позиция, Гарри. Вопрос в том, как нам теперь возместить потери.

– Да, вы правы. Простите.

Мысль, что он выскользнул из сетей закона, вызывает у него отвращение. Никто тебе не поможет, никто не снимет тебя с крючка.

Спрингер уходит наверх, к женщинам. Оттуда доносится глухой топот. Дорогая посуда в стеклянном серванте за спиной у Гарри дребезжит. Судя по маленьким часам с серебряным циферблатом на полке фальшивого камина, еще нет двух.

Наверное, живот у него болит оттого, что последние два дня он почти ничего не ел, и он идет на кухню и съедает две галеты. Каждый кусок скребет ободранные внутренности. Боль усиливается. Блестящая эмалированная утварь, стальные дверцы шкафов словно несут отрицательные заряды, которые его отталкивают и сжимают. Он возвращается в сумрачную гостиную и видит в окно, как две девочки лет по четырнадцать в тесных шортах фланируют по освещенному солнцем тротуару. Их тела уже созрели, но лица еще совсем неиспорченные. Забавные эти девочки-подростки, на лицах у них всегда жадное нетерпение. Слишком много конфет – вся кожа в прыщах. Они плетутся черепашьим шагом – подобно тому как тянется время перед похоронами. Словно чем медленнее они будут идти, тем вернее претерпят какое-то чудесное превращение за углом. Дочери, они чьи-то дочери. Вот и Джун тоже… Он отгоняет мысль о ней. Проходящие мимо девчонки, с их нахально выпяченными задами и затаившимся в ожидании своего часа сексом, кажутся безвкусными и нереальными, а он, наблюдающий за ними из окна, всего лишь пятно на стекле. Почему земля просто-напросто не сотрет такую грязную ничтожную букашку? Он смотрит на свои руки, и они представляются ему фантастически уродливыми.

Он идет наверх и тщательно моет лицо, руки и шею. Он не смеет дотронуться до шикарных спрингеровских полотенец. Выходя с мокрыми руками из ванной, он встречает Спрингера в тихом коридоре и говорит ему:

– У меня нет чистой рубашки.

– Обождите, – шепотом отвечает Спрингер и приносит ему рубашку и черные запонки.