Текст книги "Праведник. История о Рауле Валленберге, пропавшем герое Холокоста"

ГЛАВА 13

После отъезда из Москвы Седерблума и Барк-Хольста Швеция стала предъявлять СССР еще больше запросов и меморандумов. Теперь их направлял в МИД СССР новый шведский посол Гуннар Хэгглёф. Представления по-прежнему получали уклончивые ответы, пока 16 августа 1947 года русские, решив, по-видимому, покончить с надоедливым делом, поручили его первому заместителю министра иностранных дел Андрею Вышинскому, который до той поры подобными мелочами лично не занимался. Труднее всего для русских было объяснить шведам сообщение Деканозова [52]52
  Деканозов известен как один из подручных Сталина на дипломатическом поприще. Он был советским послом в Берлине вплоть до вторжения нацистов в Россию в 1941 г.


[Закрыть]в письме Седерблуму от 16 января 1945 года о том, что «меры по охране г-на Валленберга» были «советскими военными властями приняты». Вышинский справился с объяснением, заявив, что его министерство действительно получало в свое время такое известие, но оно было основано «на косвенных данных, поступивших от одного из командиров в Будапеште», и проверить его не удалось. Офицер, от которого известие исходило, найден не был. Поиски Валленберга, проведенные в лагерях для военнопленных и в других учреждениях, также его следов не выявили. Короче, «Валленберга в Советском Союзе нет и он нам неизвестен». Нота заканчивалась «предположением», что Валленберг либо погиб во время боев за Будапешт, либо был похищен и убит нацистами или венгерскими фашистами. На некоторое время ответ Вышинского утихомирил шведов. Во всяком случае, министр иностранных дел Эстен Унден, как он позже в том признавался, совершенно не мог представить себе, чтобы такая блестящая личность, как Вышинский, была способна на беспардонную ложь. Вероятно, сомневающиеся в МИД Швеции были, но они сочли за лучшее промолчать. Гораздо труднее оказалось заставить замолчать шведскую прессу, так же, впрочем, как и некоторых парламентариев. В декабре 1947 года три члена риксдага выдвинули кандидатуру Валленберга на Нобелевскую премию мира, что, по-видимому, вызвало у советских властей такое острое раздражение, что они впервые решились на публичное обсуждение дела Валленберга в печати. 21 января 1948 года полуофициальный советский журнал «Новое время» дал залп изо всех своих бортовых орудий. «В Швеции развернута новая кампания клеветы по адресу Советского Союза. Покопавшись в антисоветском старье, прислужники шведской и иностранной реакции вытащили на свет и пустили в оборот так называемое «дело Валленберга».

«Новое время» сообщало, что до сих пор не известно, был Валленберг убит «озверевшими гитлеровцами или растерзан бандитами Салаши». Но затем в статье утверждалось: «…стараниями правых шведских газет этому прискорбному, но отнюдь не исключительному в военных условиях случаю был придан сенсационный, точнее, провокационный характер. В печати стали настойчиво распространяться басни о «советской тайной полиции», которая будто бы держит в своих страшных лапах Валленберга». Статья в «Новом времени» – типичный образец советской полемики, в ней даже не упоминается о гуманитарной деятельности шведского дипломата в Будапеште. Вместо этого статья клеймила «грязную кампанию» шведской прессы и утверждала, что в данном случае «речь идет не столько о тайне, сколько о самой вульгарной провокации», само же дело Валленберга в статье называлось результатом «подлой деятельности шведских «сводных братьев» американских поджигателей войны». Сущность дела полностью игнорировалась. Через несколько месяцев волей судьбы друг Валленберга и его коллега по Будапешту Пер Ангер был переведен в политический отдел МИДа Швеции, где, среди прочих обязанностей, ему поручили вести все более обрастающее бумагами досье Валленберга. Просматривая содержащиеся в нем документы, Ангер нашел подтверждение своему убеждению, что Валленберг жив и находится у русских в руках. Он посчитал отношение Седерблума к делу губительно малодушным, а заверение Вышинского о том, что о Валленберге в Советском Союзе ничего не известно, полностью неубедительным. Донесения же и слухи о гибели шведского дипломата в конце битвы за Будапешт распространялись, по мнению Ангера, преднамеренно, чтобы предотвратить дальнейшие расследования. Ангер из собственного опыта знал, с какой подозрительностью относились русские к деятельности шведского и других иностранных представительств после того, как они взяли город. С тем большим подозрением они должны были отнестись к Валленбергу, обнаружив его отдельно от коллег в Пеште, на другом берегу Дуная, а также к его заверениям, что он находится там для оказания помощи евреям, – заверениям, которые, по мнению Ангера, были способны вызвать у русских лишь недоверчивую улыбку. Перед глазами у него был недавний пример, как русские из-за подобных же подозрений арестовали в Будапеште пять представителей швейцарской дипломатической и консульской службы и продержали их у себя год, прежде чем обменять на двух находившихся под арестом в Швейцарии советских граждан. Напрашивался вывод, что Валленберга, возможно, постигла такая же участь. В то же время, независимо от подобных предположений, по мере возвращения из СССР на Запад отбывших свой срок военнопленных стали распространяться тревожные, хотя и ничем пока не подтвержденные, слухи о том, что Валленберга в различное время видели в московских тюрьмах в Лефортово и на Лубянке. Немаловажным свидетелем в этой связи выступал шведский журналист Сандеберг; именно по инициативе Ангера его пригласили наконец в 1949 году – т. е. через три года после возвращения из русского плена – рассказать свою историю в МИДе Швеции. Прямых доказательств, которые могли бы подтвердить все эти свидетельства и, таким образом, послужить основой для дальнейших дипломатических действий, пока еще получено не было, но косвенные данные в немалой степени укрепляли убежденность Ангера в том, что Валленберг жив или, по крайней мере, до середины 1947 года был жив. Что до политического босса Пера Ангера, министра иностранных дел Эстена Ундена, то «он, по-видимому, с готовностью принял объяснение Вышинского, что Валленберга на территории Советского Союза нет», как сообщал Ангер в своих мемуарах много лет позже.

Валленберг жив: в этом не менее Ангера был убежден – и убежден страстно – журналист Рудольф Филипп, австрийский еврей, бежавший в Швецию после гитлеровского аншлюса и с тех пор живший Стокгольме. Проанализировав все известные детали дела Валленберга и добавив к ним множество фактов, выявленных им в результате собственных расследований, Филипп отправился в 1946 году к Май и Фредрику фон Дарделям и сообщил им, что, по его данным, Рауль до сих пор оставался жив. Долго убеждать их в том не потребовалось, и они с благодарностью приняли его как своего нового ценного союзника.

В том же году в Стокгольме один из издателей опубликовал книгу Филиппа о подвигах Валленберга в Будапеште, в которой весьма впечатляюще доказывалось, что он по-прежнему оставался в плену у русских. Страстные и веские доводы, приводимые Филиппом в его книге, убедили настроенную до этого скептически шведскую общественность. В результате вскоре был создан Комитет гражданского действия в защиту Валленберга, который, помимо проведения собственного расследования, ставил своей целью побуждать шведское правительство к более энергичным действиям. Комитет представлял двадцать шесть общественных и политических организаций, и число его членов доходило в общей сложности до одного миллиона человек; первую скрипку в нем, естественно, играл Филипп.

Отличавшийся прямотой характера, экспансивный и одержимый идеей, что спаситель будапештских евреев должен быть непременно спасен, Филипп настолько возбудил общество, что в 1947 году даже в таком традиционно консервативном учреждении, как МИД Швеции, стали наконец осознавать необходимость создания специальной комиссии экспертов, которая могла бы рассмотреть факты и сведения, собранные Филиппом и его комитетом. В то же время у министерских чинуш деятельность Филиппа, естественно, энтузиазма не вызывала. Один из служащих МИДа, Свен Дальман, написал в своей служебной записке: «Даже в нормальных обстоятельствах Филипп выглядит человеком нервным, неуравновешенным, агрессивным и подозрительным. Следует, однако, признать, что он пользуется хорошей репутацией и в журналистском сообществе считается одним из лучших авторитетов по странам Центральной Европы».

В ноябре 1947 года министр иностранных дел Унден и старшие чиновники его министерства встретились с Комитетом Валленберга для обмена мнениями. Встреча получилась горячая, и прошла она на повышенных тонах, многие ее участники разошлись с покрасневшими от эмоций лицами. Унден сообщил собравшимся, что он по-прежнему считает Валленберга погибшим в Будапеште или его пригородах. Ги фон Дардель возразил ему, что существуют доказательства в пользу того, что его сводный брат по-прежнему жив и находится у русских в руках. Унден усмехнулся. С какой целью, спрашивается, русским его удерживать? Госпожа Биргитта де Вилдер-Белландер, одна из наиболее активных деятельниц комитета, вмешалась, заявив, что очевидно они посчитали его шпионом.

– Что?! – скептически воскликнул Унден. – Так вы полагаете, что господин Вышинский лжет?

– Да, полагаю, – ответила она.

Унден был в ярости.

– Это неслыханно, – восклицал он, – это совершенно неслыханно!

Ярость Ундена была, несомненно, искренна. По всем отзывам, он относился к категории идеалистов, считавших, что деятели великих держав – особенно когда волей случая они оказывались «социалистами» – вообще на ложь были не способны. Обман и двойные стандарты, практикуемые Вышинским годами, не говоря уже о его совершенно особой роли в чистках, показательных процессах 1930-х годов и заключении нацистско-советского пакта в 1939 году, по-видимому, неблагоприятного впечатления на Ундена не производили.

К концу 1940-х годов Пер Ангер во все большей мере оказывался на распутье: личные симпатии и убеждения влекли его на сторону Комитета Валленберга, в то время как профессиональный долг и лояльность требовали от него защиты позиций МИДа. Много раз, как вспоминает Ангер, он был готов просить, чтобы с него сняли ответственность за ведение дела. В конце 1950 года он получил возможность поговорить о деле Валленберга с министром Унденом с глазу на глаз. Они ехали вместе поездом в Осло для переговоров с МИДом Норвегии. В пути Унден попросил Ангера подробно рассказать ему, что он думает о деле Валленберга. Выдвинув доводы в пользу того, что Валленберг жив и находится у русских в плену, Ангер сообщил Ундену свои предложения, которые, как он считал, могли бы обеспечить его освобождение.

«Я сказал ему, что, по моему мнению, русские понимают либо язык силы, либо quid pro quo [53]53
  Одно вместо другого (лат.). (Примеч. пер.)


[Закрыть]. Я также указал ему, что швейцарцы и итальянцы получили обратно своих дипломатов, обменяв их на советских граждан, а датчанин, проведший в плену в Советском Союзе шесть лет, был все же в конце концов обменен на русского, задержанного в Дании. В Швеции происходит немало инцидентов, в которых замешаны советские граждане. Почему бы вместо того, чтобы высылать из страны очередного шпиона, не задержать его, чтобы обменять на Валленберга? Выслушав мои предложения, Унден коротко отрезал: «Правительство Швеции так не поступает».

Чувствуя, что позицию министра ему не переменить, Ангер вскоре отправился к главе своего отдела и попросил снять с него ведение дела. Примерно в то же время подошло к концу терпение у Комитета Валленберга. До тех пор комитет не использовал газетных кампаний, надеясь, что «тихой» дипломатией можно добиться большего. В декабре 1950 года было решено, что применявшиеся прежде методы оказались неэффективными и что отныне комитет будет активнее пользоваться выступлениями в прессе.

Между тем в течение 1951 года ситуация изменилась – на место заместителя министра иностранных дел был назначен необычайно энергичный и целеустремленный Арне Лундберг, заинтересовавшийся делом Валленберга. Назначение совпало с получением чрезвычайно важных сведений, сообщенных вернувшимся из советского плена итальянским дипломатом. Свидетельство его показалось настолько тревожным, что в феврале 1952 года шведское правительство направило Кремлю еще одну новую энергичную ноту. В ней говорилось, что в результате проведенных расследований правительство теперь полностью уверено в том, что Валленберг находится в советской тюрьме, а также выражалась уверенность, что сообщаемая русским новая информация несомненно поможет им определить его местонахождение и как можно скорее вернуть на родину. Казалось, после четырехлетнего перерыва дело шведского дипломата вновь приобрело в русско-шведских отношениях некую актуальность.

Свидетельства, побудившие апатичное шведское правительство к возобновлению запросов, поступили от Клаудио де Мора, бывшего атташе по культуре в итальянском посольстве в Мадриде. В последние дни войны де Мор служил в итальянском посольстве в Софии и был взят в плен советскими войсками в сентябре 1944 года. В середине 1951 года он и пять других итальянцев были обменены русскими на шесть итальянских коммунистов, сидевших в тюрьме в Италии. Возвратившись на родину, на одном из приемов в Риме де Мор рассказал польской эмигрантке, что он сидел в камере, находившейся по соседству с той, в которой держали шведа по имени Валленберг: он с ним связывался перестукиванием через стену секретным тюремным кодом.

Полячка передала его слова соотечественнику, живущему в Стокгольме, а он, в свою очередь, сообщил новости семье Валленберга. Ги фон Дардель немедленно отправился в Рим, чтобы получить от де Мора более подробные сведения. Полученная информация быстро привела его к дверям МИДа, пославшего, в свою очередь, старшего полицейского офицера Отто Даниельссона в Рим для снятия с де Мора официальных показаний.

Итальянец рассказал, как однажды ночью в конце апреля 1945 года он и двое других дипломатов, сидевших вместе в камере №152 в тюрьме Лефортово, услышали шум, сопровождающий вселение в соседнюю камеру №151 новых постояльцев.

«Однажды рано утром, вскоре после этого, мы услышали, как наши новые соседи из камеры №151 перестукиваются с кем-то при помощи тюремного кода. Мы поняли вторую половину передававшегося сообщения и узнали из него, что один из новых заключенных был арестован русскими в Будапеште в январе 1945 года. Позже мы вступили с камерой №151 в прямой контакт и узнали, что один из сидевших в ней был немецким дипломатом по имени Вилли Рёдль, а другой – шведским дипломатом Раулем Валленбергом. Мы очень удивились, узнав о находящемся в плену шведском дипломате. Чтобы точно удостовериться, мы переспросили об этом несколько раз».

Впоследствии, как рассказывал де Мор, он с сокамерниками долгое время регулярно перестукивался с Валленбергом и Рёдлем. Потом в их общении наступил перерыв, пока они не установили с ними новый контакт после того, как Рёдля и Валленберга перевели в камеру №203, расположенную непосредственно над прежней камерой №151. Контакты продолжались, согласно показаниям де Мора, до апреля 1948 года [54]54
  Называя эту дату, де Мор определенно ошибается, более поздние свидетельские показания достоверно указывают, что Валленберга забрали из Лефортово летом 1947 г.


[Закрыть].

Демарш, предпринятый шведами в феврале 1952 года на основе сведений, полученных от де Мора, положительных результатов не дал. Несомненно, прежний сверхосторожный подход шведов только способствовал ужесточению позиции русских: в ответе от 16 апреля они заявили, что никакой новой информацией, помимо той, что уже содержалась в заявлении Вышинского от 1947 года, не располагают.

23 мая шведы применили новую тактику. Не возобновят ли советские власти поиски, если шведы снабдят их новыми свидетельскими показаниями, полученными в результате их собственных недавних расследований? Прежде чем снизойти до ответа, русские хранили молчание в течение 15 месяцев. 5 августа 1953 года они опять заявили шведам, что «Валленберг не находился и не находится в Советском Союзе и о нем ничего неизвестно».

С некоторой холодностью советский посол Константин Родионов заявил МИДу Швеции, что в течение ряда лет вопрос о судьбе Валленберга «беззастенчиво эксплуатировался» кругами, враждебно настроенными к Советскому Союзу, и что шведская пресса печатала всевозможные небылицы о Валленберге с единственной целью – осложнить отношения между Советским Союзом и Швецией.

В 1955 году, через десять лет после окончания войны, из России на родину началось массовое возвращение немецких и австрийских военнопленных. Настороженные свидетельствами де Мора, референты МИДа Швеции внимательно наблюдали за их потоком, надеясь отыскать среди возвращавшихся тех, кто мог бы видеть Валленберга или общаться с ним. Лица, желавшие что-либо сообщить о нем, опрашивались согласно специально разработанной специалистами строгой методике. Показания из вторых рук из рассмотрения исключались. Учитывалась только информация, полученная в результате прямых контактов с Валленбергом или его шофером Лангфельдером. Показания одних опрашиваемых другим опрашиваемым не сообщались. Каждый свидетель приводился к присяге, а все собранные данные подвергались строгой проверке ветераном-следователем Отто Даниельссоном.

Густав Рихтер. Служил полицейским атташе при германской миссии в Бухаресте до тех пор, пока Румыния не капитулировала в августе 1944 года и русские не взяли его в плен. 17 января 1945 года он был доставлен в московскую тюрьму на Лубянке и помещен в камеру №123 вместе с австрийским лейтенантом по имени Отто Шойер. 21 января к ним был помещен Валленберг. Рихтер и Валленберг подружились. «В течение месяца, пока мы сидели вместе, у него, казалось, было неплохое настроение, – свидетельствовал Рихтер. – Он сказал, что его и его шофера Лангфельдера привезли в Москву поездом, но после прибытия на Лубянку разделили. Он дал мне обрывок бумаги, на котором стояла его подпись и адрес в шведском Министерстве иностранных дел, но позже бумажку обнаружили и отобрали».

Рихтер утверждал, что примерно в начале февраля Валленберг составил письменное заявление начальнику тюрьмы, в котором протестовал против задержания и требовал, чтобы ему разрешили установить контакт со шведским посольством. «Пока он сидел со мной, Валленберга забирали на допрос только один раз, – заявлял Рихтер. – Он сообщил мне, что один из следователей сказал ему: «Мы знаем, кто вы такой. Вы принадлежите к большой капиталистической семье в Швеции». Валленберг сказал, что его обвиняли в шпионаже и что допрос продолжался примерно час или полтора».

Из показаний Рихтера явствует, что в самом начале заключения на Лубянке Валленберг в свое скорое освобождение верил, отсюда его неплохое расположение духа, отмеченное Рихтером. Но к тому времени, когда шведа обвинили в шпионаже, у него, должно быть, появились серьезные опасения. 1 марта Рихтера перевели в камеру №91 на шестом этаже Лубянки, в то время как Шойер оставался в камере №123 с Валленбергом. Рихтер никогда больше не видел Валленберга и не имел с ним контактов. Но 27 июля 1947 года произошло нечто очень странное. Примерно в десять вечера Рихтера отвели на допрос, который проводился полковником НКВД и переводчиком в звании подполковника. Рихтера попросили перечислить имена всех, с кем он сидел после того, как его взяли в плен. Когда он назвал имя Валленберга следователи, казалось, нашли, что искали. «Еще они попросили меня назвать имена тех, кому я говорил о том, что встретился с Валленбергом», – говорил Рихтер. После того как Рихтер сделал то, о чем его попросили, его без объяснения причин поместили в одиночное заключение, продлившееся семь месяцев. Одиночество Рихтера было нарушено только с поселением в камеру двух новых заключенных: немецкого полковника по имени Хорст Кичман и адмирала Вернера Тиллесена. Кичман некоторое время сидел в одной камере с Лангфельдером. Он рассказал Рихтеру, что тоже был взят на допрос вечером 27 июля и отвечал на те же вопросы, что и Рихтер, после чего его посадили в одиночку. С Валленбергом в различное время на Лубянке и в Лефортово сидели еще трое заключенных, Отто Шойер, Вилли Рёдль и Ханс Лойда, но только Рихтер вернулся на родину и смог рассказать о нем. Хотя после перевода Валленберга из тюрьмы на Лубянке в Лефортово в апреле 1945 года многие другие заключенные связывались с ним по тюремному телеграфу. Поскольку тюремный телеграф фигурирует в показаниях многих других свидетелей, он заслуживает, по-видимому, краткого описания, как, впрочем, и условия, в которых им пользовались. Тюрьма Лефортово была сверхсекретной. В ней содержалось примерно шестьсот заключенных, обычно по трое в камере. Каждая камера была снабжена глазком, в который с промежутком в две-три минуты заглядывал кто-нибудь из четырех патрулирующих по этажу охранников. Газеты не разрешались, зато имелась библиотека из книг только на русском языке. Заключенные не имели возможности видеть еще кого-нибудь, кроме своих сокамерников.

Внутренний двор тюрьмы был разбит на небольшие, разделенные стенами секции, так что даже двадцатиминутная прогулка, проводившаяся раз в день, проходила в полной изоляции. Не могли заключенные и видеть друг друга издали, когда выходили из камер или входили в них. Чтобы избежать этого, расположение камер в горизонтальной плоскости повторяло очертания буквы К, а охранники для предотвращения случайных встреч при конвоировании на прогулку или с допроса использовали сложную систему сигнализации флагами. Кроме того, тюремный распорядок запрещал заключенным общаться любыми другими способами, одним из которых был тюремный телеграф, весьма популярный метод связи, по крайней мере, во время пребывания в тюрьме Валленберга. Самая простая система телеграфа, известная заключенным как «дурацкая», предполагала составление слов при помощи громоздкого кода, в котором один удар означал букву А, два удара букву В и т. д. Более сложный вариант представлял собой пятизначную систему. В нем из латинского алфавита исключалась буква W [55]55
  В данном случае использовался латинский алфавит, а не кириллица, состоящая из тридцати трех букв. Русские заключенные пользовались другим методом.


[Закрыть], в то время как остающиеся двадцать пять букв образовывали простую квадратную сетку.

Таким образом, чтобы обозначить букву, сначала выстукивалось число на горизонтальной оси а затем, после паузы, – на вертикальной. Четыре удара, за которыми следовали три, означали букву N. Изредка заключенные пользовались также азбукой Морзе.

Поскольку связь перестукиванием была строжайше запрещена, а охранники заглядывали в глазки каждые две или три минуты, перестукивались с большими предосторожностями. Чтобы скрыть свое занятие, заключенный обычно садился на кровать и держал в одной руке, имитируя чтение, раскрытую книгу. Другой рукой, спрятанной за спину, он держал подходящий предмет – чаще всего зубную щетку – и стучал ею об стену. Нередко заключенные вынимали руку из рукава, придавая ему естественное положение, и таким образом обманывали охранников.

Но существовали и другие опасности. Время от времени советская секретная полиция, чтобы знать о том, что происходит в камерах, помешала в них осведомителей. Поэтому, не будучи уверенными в сокамерниках, заключенные никогда телеграфом не пользовались, и каждая камера имела свои условные позывные, которыми обозначала себя, чтобы партнер по контакту не попал в ловушку, общаясь с охраной. Таким образом, перестукивание было процессом трудоемким и довольно рискованным. Но в советских тюрьмах заключенные располагали массой времени. Валленберг, во всяком случае в начале своего заключения, считался «мастером перестукивания».

Карл Зупприан. До плена в августе 1944 года занимал пост атташе по науке при германском посольстве в Бухаресте и был одним из тех, с кем общался Валленберг по тюремному телеграфу. Он сидел в камере Лефортово с итальянцем де Мором и еще с одним итальянцем по имени Рончи. Начиная с середины апреля он часто перестукивался с Вилли Рёдлем, которого знал по Бухаресту, и с Валленбергом, сокамерником Рёдля. Как раз Рёдль и сообщил Зупприану о Валленберге. Согласно свидетельству Зупприана, он «очень удивился тому, что швед сидит в советской тюрьме, и попросил Рёдля, чтобы избежать ошибки, подтвердить это. Рёдль свое сообщение подтвердил».

Хайнц Гельмут фон Хинкельдей, майор германского генерального штаба, также взятый в плен в Бухаресте. «Разговаривал» при помощи того же метода с Рёдлем и Валленбергом. «Я общался с Валленбергом на немецком, – свидетельствовал фон Хинкельдей после своего возвращения в 1955 году. – Вместо адреса Валленберг сообщил мне название банка своей семьи в Стокгольме. Рёдль сказал мне, что обрывок бумаги с подписью Валленберга и его адресом, спрятанные у него в рукаве за подкладкой, нашла и отняла охрана». Фон Хинкельдей сообщил также, что Валленберг рассказывал ему о своих неоднократных протестах по поводу задержания и о напрасных просьбах связаться со шведским посольством. «Он сказал, что отказывается давать показания, аргументируя свой отказ дипломатическим статусом». Фон Хинкельдей запомнил также последнее сообщение от Валленберга: «Нас куда-то забирают», но по прошествии столь долгого времени он не смог точно восстановить в памяти, когда это произошло.

Эрнст Валленштейн, атташе по науке при германском посольстве в Бухаресте, был взят в плен 1 сентября 1944 года. Он рассказывал, что установил контакт с Валленбергом и Рёдлем с конца 1945 года, когда те занимали камеру, находившуюся над камерой Валленштейна в Лефортово. Вскоре после освобождения в 1955 году Валленштейн сообщил: «Я до сих пор хорошо помню то время, поскольку Валленберг намеревался подать письменный протест против своего заключения. Он, правда, не знал, кому его следовало направлять. Перестукиваясь, мы согласились, что лучше всего его послать лично Сталину и написать по-французски. Я предложил ему использовать форму обращения «M. le President» [56]56
  Г-н Президент (фр.). (Примеч. пер.)


[Закрыть], а когда Валленберг спросил, как вежливее письмо закончить, я посоветовал, что самым лучшим оборотом было бы «agr u ez, M. le President, a l'expression de mes trus hautes considerations» [57]57
  Примите, г-н Президент, выражение моего глубочайшего уважения (фр.). (Примеч. пер.)


[Закрыть]. «Я знаю, что Валленберг написал эту апелляцию и передал ее охраннику. По собственному опыту мне известно, что они обычно доходили до адресата».

Бернхард Ренсингхофф, бывший экономический советник германского посольства в Бухаресте. Сидел с Валленштейном в камере №105, которая находилась под камерой Валленберга и Рёдля (№203) правее нее. Ренсингхофф сообщил: «Между нами установился очень оживленный контакт, мы перестукивались ежедневно. Рёдль и Валленберг охотно пользовались телеграфом. Валленберг рассказал мне о своей деятельности в Будапеште и о своем плене. В качестве адреса он назвал просто «Стокгольм». Первое время мы в основном занимались составлением на французском языке заявления, в котором Валленберг ссылался на свой дипломатический статус и просил о встрече. Летом 1946 года Валленберг обратился к Сталину [58]58
  Было это до или после губительного разговора Седерблума со Сталиным, остается неясным.


[Закрыть], требуя, чтобы ему дали возможность связаться со шведским посольством в Москве. Через некоторое время Валленбергу сообщили, что его письмо доставлено адресату».

Вскоре после того, как Рёдль и Валленберг были переведены из своей камеры, Валленберга вызвали на допрос. После допроса Валленберг отстучал Ренсингхоффу, что допрашивавший его комиссар назвал дело Валленберга «политическим» и заявил, что Валленберг должен доказать свою невиновность.

Согласно Ренсингхоффу, комиссар НКВД сказал Валленбергу, что «самое лучшее доказательство вины Валленберга – это тот факт, что ни шведское посольство в Москве, ни шведское правительство ничего для него не сделали». Валленберг просил, чтобы его связали со шведским посольством или с организацией Красного Креста или чтобы ему, по крайней мере, разрешили написать по одному из этих адресов, но ему отказали. «Вы никому не нужны, – заявил комиссар. – Если бы шведское правительство или посольство вами интересовались, они бы давным-давно с нами связались».

Были ли слова следователя элементом «обработки», или же он знал, что шведское посольство списало Валленберга как погибшего, выяснить невозможно. Во всяком случае, воздействие такого замечания на душевное состояние заключенного должно было оказаться губительным.

Согласно Ренсингхоффу, Валленберг во время другого допроса спросил следователя, состоится ли над ним суд, и ему ответили, что «по политическим причинам его никогда не будут судить». В последний раз Валленберг связался с Ренсингхоффом, насколько последний помнил, осенью 1946 года и кратко сообщил: «Нас отсюда забирают». Вслед за этим последовали звуки, похожие на удары кулака по стене, после чего Валленберга и его сокамерника, по-видимому, увели.

Вилли Бергеман, еще один бывший служащий германского посольства в Бухаресте. Он находился в камере №202 в Лефортово с сентября 1946 года по май 1948-го. В соседней с ним камере №203 сидели Валленберг и Рёдль. Бергеман показал, что общался с ними при помощи перестукивания, пока их обоих не перевели в другую камеру, что, как он думает, произошло между мартом и маем 1947 года. «Валленберг перестукивался мастерски, – вспоминал Бергеман. – Он отстукивал сообщения на прекрасном немецком языке. Когда он хотел обратиться к нам, он всегда стучал пять раз подряд перед тем, как начать».

Из сокамерников Валленберга вышел из ГУЛАГа и смог рассказать о нем только один человек; из тех, кто сидел с его шофером Лангфельдером, домой вернулось трое.

Хорст Кичман, полковник вермахта, взятый в плен в мае 1945 года. Он сообщил, что Лангфельдер присоединился к нему в камере №105 в Лефортово в ноябре 1945 года и сидел с ним, пока Кичман не был переведен оттуда в начале декабря. В своих показаниях, данных вскоре после освобождения в середине 1955 года, Кичман описывает Лангфельдера как «хорошо сложенного мужчину ростом около 172 сантиметров с рыжевато-белокурыми волосами и носом с горбинкой. Ему было где-то от тридцати до тридцати пяти лет. Я помню, Лангфельдер говорил мне о своей тете, владеющей одним из самых больших в Будапеште мукомольных предприятий… От Лангфельдера я впервые узнал о шведском дипломате Валленберге».

Подобно всем, вступавшим в прямой контакт с Лангфельдером или Валленбергом или слышавшим о них от других заключенных, Кичмана вызывали на допрос 27 июля 1947 года, в точности как Рихтера. «Они попросили меня назвать всех, с кем я сидел в одной камере. Когда я упомянул имя Лангфельдера, они спросили, что он мне рассказывал. После того как я пересказал от него услышанное, допрашивавший полковник НКВД спросил, кому я рассказывал о Лангфельдере». После допроса Кичмана подвергли одиночному заключению, в котором он просидел до 23 февраля 1948 года, «наверное, в наказание за то, что я рассказывал сокамерникам о Валленберге и Лангфельдере».

Эрхард Хилле, капрал вермахта, взятый в плен в январе 1945 года. Он сидел в камере №105 в Лефортово. В феврале 1956 года он рассказал, что 22 марта 1945 года в его камеру «поселили венгерского гражданина по имени Вильмош Лангфельдер». Хилле описывает Лангфельдера примерно в тех же словах, что и Кичман: как и в прежнем случае, новый сокамерник сообщил ему, что он – квалифицированный инженер и что его семья владеет в Будапеште мукомольным заводом. Он рассказывал Хилле о совершенных им вместе с Валленбергом подвигах и об их аресте.