Текст книги "Север и Юг. Великая сага. Книга 1"

Глава 16

Поезд шел все дальше на север, а Джордж никак не мог забыть глаз Приама. Он сидел у окна и, уперев подбородок в ладони, смотрел на проплывающую мимо реку Делавэр, но перед его мысленным взором то и дело всплывало лицо беглого негра.

В мутных сумерках падал снег, снежинки таяли, едва касаясь земли или оконного стекла. Джордж смертельно устал от долгого путешествия с бесконечными пересадками с одного поезда на другой. Еда в станционных ресторанах плохо действовала на его желудок, а последнюю сотню миль он еще и мучился от жары, потому что другие пассажиры требовали, чтобы проводник постоянно подбрасывал дрова в печь в начале вагона.

Завтра он наконец должен был прибыть в Лихай-стейшн. На ночь он предполагал остановиться в той же гостинице, где всегда останавливались Хазарды, приезжая в Филадельфию, а утром собирался сесть на местный поезд и, оказавшись дома, начать деликатную работу по подготовке родных к его женитьбе на католичке.

Он снова подумал о Приаме. После чего его мысли по вполне понятным причинам не могли не обратиться к Орри и всей его семье. В каждом из Мэйнов, даже в нерадивом кузене Чарльзе, он видел что-то привлекательное, но оттого, что они ему нравились, он только еще больше мучился уже знакомым ему чувством вины и собственной беспомощности. Волею обстоятельств и в неменьшей степени личного выбора Мэйны были слишком сильно вовлечены в такую часть американской жизни, как рабовладение.

Поезд замедлил ход, с пыхтением проходя мимо хибар и обветшалых домов, и наконец дополз до станции. Крыша над платформами скрывала почти весь дневной свет. Вместо снежинок мимо окна полетели искры из паровозной трубы. Пассажиры встали, собирая вещи. Их отражения мельтешили в закопченном снаружи стекле. Но Джордж видел только Приама.

С рабством необходимо было покончить. Остановка Джорджа в Южной Каролине убедила его в этом. Но достичь этой цели было нелегко. Слишком много препятствий стояло на пути. Традиции. Гордость. Экономическая зависимость от рабства. Непропорционально огромное влияние малого числа семей, владевших большинством рабов. И даже Библия. Как раз перед тем, как Джордж уехал с плантации, Тиллет процитировал ему Писание, чтобы доказать справедливость погони за Приамом. Бегство было откровенным неповиновением, а ведь в третьей главе Послания апостола Павла к колоссянам сказано: «Рабы, во всем повинуйтесь господам вашим по плоти…»

Разрушение такой своеобразной системы, как рабство, требовало гибкости, доброй воли и прежде всего решимости увидеть результат. В Монт-Роял Джордж ничего такого не заметил.

Он снова подумал об Орри. Если он все-таки решит встать на этот нелегкий путь, их дружбу ждут серьезные испытания, а Джордж не хотел терять друга. Но когда он умолял Орри освободить Приама, тот ответил ему вполне определенно: Джордж не должен больше вмешиваться, если хочет спасти их дружбу.

Но насколько крепкой была их дружба? Смогут ли они сохранить свою привязанность друг к другу, зная, что расходятся в самом главном вопросе человеческой свободы? Смогут ли устоять перед той напряженностью, которая наверняка будет только расти?

Орри говорил, что их дружбе ничто не угрожает, если не затрагивать тему рабства. Однако заявление уже больного и ожесточенного старины Кэлхуна о том, что отделение – это теперь единственный выход, пусть косвенно, но совершенно определенно опровергало это утверждение.

Джордж был убежден, что поиск решения этой огромной проблемы должен лечь на людей, подобных Мэйнам. Даже если южане были не единственными виновниками ее возникновения, они делали все, чтобы она сохранялась, и именно они обязаны предпринять шаги по ее искоренению. Северян же он считал абсолютно непричастными и снимал с них какую-либо ответственность. Во всяком случае, так он думал, когда шагал по платформе с саквояжем в руке.

К счастью, место в гостинице нашлось, хотя Джордж и не заказывал комнату заранее. Когда он расписывался в книге посетителей, портье вкрадчиво произнес:

– Полагаю, у нас остановился еще один гость из…

– Джордж, это ты?

Голос, раздавшийся за спиной Джорджа, заглушил последние слова портье: «…вашей семьи». Обернувшись, Джордж увидел молодую женщину, шедшую ему навстречу; на ее муфте и меховой отделке шляпки поблескивали бриллианты тающих снежинок.

– Вирджилия! – улыбнулся он. – Вот так встреча! Не ожидал тебя увидеть.

От волнения Вирджилия раскраснелась, и ее угловатое лицо стало почти хорошеньким. Джордж заметил, что за время его отсутствия сестра довольно сильно располнела.

– Я сняла тут комнату, потому что сегодня остаюсь в городе, – выпалила она на одном дыхании.

– Одна? И для чего же?

– У меня будет первое публичное выступление на собрании, организованном нашим обществом.

– Погоди-погоди, – покачал головой Джордж. – Что-то я не пойму. Каким еще обществом?

– Обществом противников рабства, конечно. О Джордж, я так волнуюсь… Эту речь я писала и заучивала несколько недель. – Она схватила его за руки, ее пальцы были ужасно холодными и твердыми. – Я совсем забыла, что ты должен вернуться сегодня или завтра. Тебе непременно нужно пойти на собрание и послушать меня! Правда, все билеты давным-давно проданы, но я уверена, что смогу провести тебя в ложу.

– С удовольствием пойду. Домой я еду только утром.

– Чудесно! Ты не хочешь сначала поесть? Я сама не могу – слишком волнуюсь. Джордж, я наконец нашла дело, в которое смогу вложить все свои силы!

– Рад это слышать, – кивнул Джордж, когда они уже поднимались по лестнице следом за портье, который нес саквояж Джорджа.

«Ты нашла себе дело, потому что не можешь найти жениха…» – подумал он и тут же мысленно отругал себя за такое бессердечие. Пусть они с Вирджилией никогда не были близки, но ведь она его сестра. Наверное, он просто устал или его немного раздражала ее неуемная восторженность.

– Это очень важное дело, хотя Орри Мэйн наверняка так не считает. Если честно, я просто не понимаю, как ты можешь общаться с такими людьми.

– Орри мой друг. Давай не будем его обсуждать, договорились?

– Но это невозможно. У них есть чернокожие рабы.

Джордж сдержал резкий ответ и подумал о том, как бы помягче отказаться от приглашения сестры провести вечер вместе. Позже он очень пожалел, что не сделал этого.

* * *

Зал вмещал около двух тысяч человек. Все места были заняты. Мужчины и женщины стояли в боковых проходах и сзади за рядами. Были здесь и дети, и несколько хорошо одетых чернокожих. Расставленные повсюду коптящие лампы отбрасывали вокруг мутный зеленовато-желтый свет.

Джордж протиснулся к стулу в заднем ряду ложи второго яруса справа от сцены. Впереди сидели трое мужчин и три женщины, все в вечерних нарядах. На его приветствие они ответили кратко и сдержанно. Он предположил, что все они состоят в Филадельфийском обществе.

Хотя снаружи было довольно холодно – температура стремительно упала, пока Джордж ужинал, – от большого количества людей в тяжелой одежде в зале скоро стало жарко, и на лицах слушателей выступил пот. Пока не началась официальная программа, аудитория то хлопала, то топала ногами, распевая бравурные гимны.

Джордж всмотрелся в афишку, врученную ему при входе в ложу, и вздохнул. Программа состояла из девяти частей. Вечер обещал быть длинным.

Из-за кулис вышли шестеро ораторов, тут же встреченных бурной овацией. Вирджилия выглядела спокойной и сдержанной, когда шла к ряду стульев, установленных перед ярко-красным занавесом. Она села на третий слева стул и посмотрела вверх, на брата. Он кивнул и улыбнулся. Методистский пастырь, председательствующий на собрании, взошел на трибуну и постучал молоточком, призывая всех к порядку. Вечер начинался с выступления поющей семьи Хатчинсон из Нью-Гэмпшира. Выйдя на сцену, они заслужили громкие аплодисменты и заняли свое место справа от трибуны.

Старший из Хатчинсонов представил своих спутников как «членов семьи Джесси и сторонников равноправия». Видимо, этих певцов хорошо знали в кругах противников рабства, но Джордж никогда о них не слышал и был удивлен и немного встревожен тем жаром, с каким их встретил зал. Он и не подозревал, что аболиционисты в Пенсильвании могут быть настолько эмоциональными.

Хатчинсоны исполнили пять песен. Из оркестровой ямы им аккомпанировали фортепиано и виолончель. Последним номером был весьма бодрый гимн, который завершался словами:

 
Эй! Равенства поезд идет по стране.
Везет он свободу и счастье!
Он нацию нашу прославит вдвойне!
Разгонит вражду и ненастье!
Пусть рабства оковы падут навсегда,
Пусть мчится наш поезд —
Дорога тверда!
 

Мужчины и женщины вскочили с мест, радостно хлопая в ладоши. Воодушевление публики было настолько велико, что Хатчинсоны не уходили со сцены еще минуты три, кланяясь снова и снова. Джордж встретился взглядом с Вирджилией, щеки ее пылали, глаза лихорадочно блестели.

Первую, десятиминутную речь произнес другой пастор, на этот раз из Нью-Йорка. Он с одобрением разъяснил публике позицию уже упомянутого Уильяма Эллери Чаннинга, бостонского богослова и одного из ярких представителей унитарианства. Чаннинг считал, что рабство можно искоренить, если постоянно и целенаправленно напоминать тем, кто непосредственно владеет рабами, о нравственных устоях христианства. К примерно похожим выводам Джордж и сам пришел, еще когда ехал в поезде. Но теперь, мысленно представляя себе Тиллета Мэйна, он с пугающей ясностью осознал, что предложение Чаннинга никогда не даст результатов.

Впрочем, в зале высказанная со сцены идея тоже не встретила особого восторга. Закончив, пастор прошел на свое место под жидкие аплодисменты.

Второй оратор был принят гораздо более благосклонно. Им оказался высокий седой негр, представленный как Дэниел Фелпс, бывший раб, бежавший через реку Огайо и теперь везде рассказывавший о своей неволе в Кентукки. Фелпс оказался опытным оратором. Он говорил четырнадцать минут, и даже если не всё из его драматического рассказа было правдой, каждый человек в зале слушал его затаив дыхание. Душераздирающие истории об избиениях и пытках, которыми увлекался его хозяин, заставляли мужчин вскакивать и кричать от ярости. После того как Фелпс умолк, ему аплодировали стоя.

Когда ведущий представлял Вирджилию, она начала нервно теребить в руках платок. Особое ударение он сделал на ее фамилии. По залу прокатился приглушенный гул, означавший, что семью сталелитейщика здесь хорошо знали. Одна из женщин в ложе обернулась и окинула Джорджа быстрым внимательным взглядом. Он невольно приосанился, сразу перестав чувствовать себя пустым местом.

Идя к трибуне, Вирджилия все еще заметно нервничала. Какая же она все-таки пышечка, подумал Джордж. Бедняжка, совсем некрасивая. Но, может быть, все-таки найдется мужчина, которого привлечет ее ум. Во всяком случае, брат искренне желал ей этого.

Сначала Вирджилия говорила неуверенно, и публика не услышала ничего, кроме обычных фраз, обличающих рабство. Но минут через пять ее речь неожиданно для всех повернула совсем в другое русло. Нетерпеливое шарканье в зале стихло, и все глаза, от первого ряда до галерки, сосредоточились на ней.

– Мне неприятно говорить о таких вещах в присутствии слабого пола и детей. Но ведь давно известно, что правда никогда не может быть неприличной. Поэтому мы не должны малодушничать и отказываться от изучения всех граней этой возмутительной, порожденной Югом системы, как бы ни были они отвратительны или аморальны.

Зал замер. Было совершенно очевидно, что Вирджилия намеренно и весьма искусно разжигает в слушателях гнев и одновременно любопытство. Мужчины и женщины, сидевшие в ложе перед Джорджем, наклонились вперед, ловя каждое слово. Джордж оглядел зал, и ему стало не по себе от такого количества потных лиц, горевших праведным гневом. Но сильнее всего его огорчила собственная сестра. Ухватившись за край трибуны и позабыв о своей неуверенности, а заодно и о связности своих доводов, она продолжала:

– Какую бы внешнюю благовоспитанность и даже претензии на утонченность мы ни встречали на Юге, все это стоит на гнилом фундаменте. Фундаменте, который попирает самые главные законы – человеческие и Божьи. Отвратительная система Юга, основанная на угнетении свободной рабочей силы, напрямую зависит от ее воспроизводства. А откуда, скажите на милость, возьмутся эти новые работники, если старые вынуждены работать до изнеможения или умирают от жестокости надсмотрщиков? Новые работники приходят из тех же самых плантаций. Потому что их настоящий урожай – это человеческий урожай.

Когда публика наконец осознала, о чем говорит Вирджилия, по залу пронеслось легкое волнение. Одна женщина на балконе встала и решительно потащила к выходу свою маленькую дочь. Многие вокруг нее хмурились и шикали, призывая к тишине.

– Южные плантации – это не что иное, как фермы по разведению чернокожих. Это гигантские бордели, санкционированные и управляемые вырождающейся аристократией, которая грубо затыкает рты немногим, очень немногим землевладельцам, которые исповедуют истинно христианские ценности и пытаются протестовать против этих безумных сатиров, против их безбожной аморальности!

Вырождающаяся аристократия? Безумные сатиры? Фермы по разведению чернокожих? Джордж с изумлением смотрел на сестру, не в силах поверить в то, что услышал. Вирджилия мазала всех южан одной краской, но ее обвинения просто невозможно было применить к Мэйнам. Если только он не последний идиот и его нарочно не ввели в заблуждение в Монт-Роял. Да, в системе рабства много зла, но ничего из того, о чем говорила Вирджилия, Джордж не увидел.

Но больше всего его ужаснула реакция зала. Собравшиеся здесь люди верили каждому слову Вирджилии. Они хотели верить. А Вирджилия, как хорошая актриса, чувствовала их пылкий отклик и сама отвечала на него. Она выскользнула из-за трибуны, чтобы они лучше видели ее. Видели ее праведный гнев, ее горящий взор и дрожащие руки, стиснутые у груди.

– Даже камни возопиют от таких злодеяний! Сердце любого честного человека должно сказать «нет» грубому попиранию всех устоев нравственности! Нет! Нет! – Она откинула голову назад и, повторяя это, каждый раз ударяла себя в грудь.

Какой-то мужчина на галерке начал вторить ей, и вскоре уже скандировал весь зал:

– Нет! Нет! Нет!

Постепенно шум затих. Вирджилия снова подошла к трибуне и ухватилась за нее. Ее грудь тяжело вздымалась, на блузке выступили пятна пота. С трудом переводя дыхание, она пыталась вспомнить, на чем остановилась, и когда наконец вспомнила, с прежним пылом перешла к заключительной части. Но Джордж уже почти не слушал. Он был потрясен ее дикими заявлениями и той готовностью, с которой толпа приняла их.

Очевидно, его сестра просто нашла способ выплеснуть давно подавляемые эмоции. Было что-то непристойное в том, как она выставляла себя напоказ перед сотнями зевак. Ее речь была сексуальной, а стиль – почти разнузданным, когда она объявила, что нормы морали требуют немедленных действий против ферм по разведению чернокожих.

– Они должны быть сожжены! Уничтожены! Стерты с лица земли! Вместе со своими владельцами!

Джордж вскочил и вышел из ложи, в спешке опрокинув стул. По лестнице он спускался почти бегом, мечтая как можно скорее оказаться на улице и глотнуть холодного свежего воздуха. Добежав до первого этажа, он почувствовал, как содрогнулись стены. Это громовыми аплодисментами и топотом ног зрители приветствовали завершение речи Вирджилии. Джордж заглянул в аудиторию через ближайшую дверь.

Весь зал стоял. Вирджилия на сцене замерла, откинув голову назад. От напряжения и резких жестов ее волосы растрепались, одежда пришла в беспорядок, но ее это не беспокоило. Лицо Вирджилии сияло самозабвенным восторгом, выражая полнейшее счастье. Джордж отвернулся, почувствовав тошноту.

Выйдя на воздух, он несколько раз глубоко вздохнул, наслаждаясь падающим снегом. Конечно, нельзя было не признать, что речь Вирджилии произвела впечатление. Но согласиться с ее бездоказательными выводами он никак не мог.

Выступление сестры глубоко оскорбило Джорджа, и не только своим содержанием. Да, Вирджилия была взрослой женщиной и сама отвечала за свои поступки. И все же, глядя, как беззастенчиво она выставляет себя перед публикой, он испытал сильнейшую неловкость и досаду. Несмотря на внешнюю благопристойность, вся ее речь была насквозь пропитана совершенно возмутительной чувственностью. И это позволяло ей говорить о таких вещах, о которых ни одна женщина, да и не один мужчина тоже не осмелились бы даже заикнуться в приличном обществе.

Но больше всего Джорджа смутило не это. У него возникло стойкое ощущение, что Вирджилию вовсе не так беспокоила защита нравственности, как она об этом заявляла. Она просто получала удовольствие от всего происходящего.

Что по-настоящему испугало его, так это вопли и восторги толпы. Только сейчас он со всей ясностью понял, насколько вопрос рабства расколол американское общество. И не важно, из благородных побуждений или нет Вирджилия исказила факты, – ее воззвание к правосудию превратилось в омерзительный, даже пугающий призыв к жестокой священной войне. И воинов для этой войны в зале нашлось предостаточно. Стоя у входа, Джордж все еще слышал их истошные крики, требующие крови южан.

Еще в поезде он твердо решил, что вся вина целиком лежит на южанах с их разрушительной спесью. Сегодняшний вечер преподал ему страшный урок. Теперь он совершенно точно знал, что заблуждался.

За какой-то час он полностью изменил мнение о северных аболиционистах, потому что Вирджилия явно нахваталась идей у других членов движения. Сколько же из них больше заинтересованы в противостоянии, чем в разрешении проблемы? Сколько взращивают ненависть вместо здравого смысла? Джордж вовсе не собирался одобрять рабство или оправдывать Мэйнов из-за того, чему стал свидетелем на этом собрании. Но он впервые поверил, что для негодования Мэйнов вполне может быть причина, как они и утверждали.

Может ли дружба людей из столь разных частей страны, дух товарищества, рожденный в общих тяготах, выдержать такое страшное давление? Достаточно ли у людей и у всей нации воли к добру, чтобы преодолеть те безумные страсти, которые уже спущены с поводка, как только что продемонстрировала его сестра?

Резкий порыв ветра смел снег с козырька над входом, у которого стоял Джордж. От неожиданности он вздрогнул. Снегопад усиливался, скрывая ближайшие огни городских фонарей. Будущее теперь виделось ему в гораздо более мрачном свете, чем он когда-либо мог вообразить. Он на мгновение представил себе страну, которую проблема рабства истязала до тех пор, пока она не разлетелась на куски, словно хрупкий чугун под ударами молота.

Без сомнения, их ждали нелегкие времена. К счастью, у него есть Констанция, она поможет ему пережить их, а его любовь, он очень на это надеялся, поможет ей. Но выживет ли страна под ударами кузнечного молота, хватит ли у нации гибкости и милосердия, чтобы прийти к правильному решению, он просто не знал.

Прислонившись к стене и пытаясь укрыться от ветра, чтобы зажечь сигару, Джордж думал о том, что до этого дня жил в иллюзиях или даже в неведении. Теперь же он посмотрел в глаза реальности.

И ужаснулся.

* * *

Завершала его путешествие поездка на небольшом пароходике по Лихайскому каналу. Начинался этот судоходный канал от устья одного из притоков реки Лихай и протекал через долину от Мак-Чанка до Истона. Большая Лихайская долина стала домом для четырех поколений Хазардов. Прадед Джорджа бросил работу на кузнице в Пайн-Барренсе, что в Нью-Джерси, в то время главном регионе по производству железа в колониях, чтобы открыть собственное предприятие в Пенсильвании.

Долина не была богата огромными естественными ресурсами, схожими с запасами болотной руды в Джерси. Не было здесь и так много плавней, как в Пайн-Барренсе, где их добывали из окрестных соленых заливов в виде глины и устричных раковин. Зато прадед Джорджа нашел огромные запасы древесины, которую превращал в древесный уголь. А еще нашел источники воды. Но что важнее всего: он использовал подходящий момент.

Несколько лет он был единственным плавильщиком на реке. Руду приходилось доставлять через горы в кожаных мешках на спинах вьючных лошадей, но это не пугало прадеда. Такая система перевозок действовала в Джерси уже давно.

Конкуренты называли его сумасшедшим из-за того, что он не перебирался в долину реки Скулкилл, но прадед Джорджа не обращал на них внимания и упорно продолжал свое дело. В долине Лихая он был сам себе хозяином, и успех или неудача зависели только от его собственных решений.

Во время революции Хазарды всё поставили на войну и едва не обанкротились. К счастью, победили повстанцы, и их род не оборвался внезапно на виселице. Но настоящий успех продолжал ускользать.

Год за годом Хазарды были вынуждены доставлять свое железо вниз по реке в Делавэр на древних даремских плоскодонках, которые вечно налетали на камни на быстринах Лихая. Потом, уже в 1829 году, открылся канал. Местный житель Джозайя Уайт задумал его в основном для доставки каменного угля, который был найден в тех краях. Но суда, ходившие по каналу, принесли процветание почти всем предприятиям долины, и компания «Железо Хазарда» не стала исключением. Целый век ее продукция приносила семье пусть не слишком большой, но устойчивый доход. Совершенно неожиданно благодаря каналу оказались доступными многие новые рынки сбыта, и всего за одно поколение – уже при отце Джорджа – Хазарды разбогатели.

Джордж вырос рядом с каналом. Крики лодочников и раздающийся время от времени рев какого-нибудь упрямого мула, идущего вдоль берега, были важной частью его мальчишеского опыта. Теперь золотое время канала постепенно уходило в прошлое, как говорили. Оно продлилось едва ли тридцать лет, и его закат стал еще одним поразительным доказательством того, как быстро менялся этот новый машинный век. Очевидно, Уильям Хазард поверил в прогнозы о печальном будущем каналов, иначе он вряд ли проявил бы интерес к производству железнодорожных рельсов.

В быстро растущем городке Бетлехем, основанном членами Моравской церкви из Богемии, пароходик встал на получасовую стоянку. В нескольких милях за Бетлехемом вырисовывались знакомые очертания Южных гор. День был ветреным и пасмурным. Все остальные пассажиры оставались внизу, но Джордж вышел на прогулочную площадку, наслаждаясь видом родных мест.

Низкие округлые вершины гор под стремительными серыми тучами казались почти черными. Горные лавры, густо покрывавшие все склоны, уже приготовились встретить скорую зиму. Но с наступлением весны они снова расцветут тысячами белых и розовых цветов, радуясь пробуждению к новой жизни. И эти цветы будут стоять в каждой комнате дома Хазардов. Мать Джорджа испытывала особое, почти религиозное почтение к горному лавру. Она говорила, что эти кустарники похожи на семью Хазард. Они часто росли на каменистой, бесплодной почве, но выживали и цвели там, где не могли удержаться другие растения. Она привила эту веру и Джорджу, так же как его отец передал ему веру в силу металла.

Наконец пароход пошел по длинной дуге канала, и уже вскоре впереди показался маленький городок Лихай-стейшн, а чуть выше по течению – завод Хазардов.

Недалеко от берега теснились кварталы бедноты. Этот район облюбовали постоянно растущие общины ирландцев, уэльсцев и венгров, которые переселялись сюда, чтобы получить работу на вновь открываемых рабочих местах стремительно расширявшейся компании Хазардов. Для строительных нужд в больших городах требовалось все больше и больше чугуна. Началось просто какое-то повальное увлечение – всем срочно потребовались чугунные колонны и вычурные чугунные карнизы, появилась даже мода на здания с целыми чугунными фасадами. Ну а помимо всего прочего, компания «Железо Хазарда» теперь выпускала и рельсы.

На склоне холма, возвышаясь над лачугами рабочих, начинались каменные или кирпичные особняки городских торговцев, а также дома, принадлежащие заводскому начальству разных рангов. И выше всех, на огромном участке земли, примыкающем к подножию горы, стоял дом, в котором родился Джордж.

Он любил этот дом, потому что все здесь было для него родным, но совершенно не выносил его теперешний вид. Первоначальное здание, возведенное еще сто лет назад, давно исчезло после многочисленных переделок, каждая из которых напоминала о том или ином архитектурном периоде или стиле. В доме было тридцать или сорок комнат, но не было какой-то гармонии и, по мнению Джорджа, не было своего отличительного характера.

Три сорокафутовые доменные печи завода, сложенные из камня в форме усеченного конуса, были заметны издалека. С вершины каждого конуса к склону горы шел деревянный мост. Джордж видел неуклюжее движение кузнечных мехов, накачивавших горячий воздух, слышал шум моторов, которые заставляли их работать. Из печей валил дым, затемняя и без того мрачное небо. Древесный уголь был топливом грязным и к тому же устаревшим.

На мосту к третьей трубе рабочие со склона катили тачки. Содержимое тачек они высыпали в загрузочное отверстие, потом возвращались на другой конец моста за новой порцией груза. Конечно, можно было использовать и более прогрессивный способ доставки руды, топлива и флюсов. Возможно, систему движимых паром конвейеров. Но его брат Стэнли, наверное, хотел дождаться, когда такую систему установят в каждой второй печи страны, прежде чем решился бы хоть на какое-нибудь новшество.

Возле горнов тоже стояли люди. Джордж и подзабыл, каким большим стало их семейное предприятие, особенно с этим новым, солидных размеров зданием, которого он еще не видел.

Производство на заводе Хазардов было шумным, суматошным и грязным. Огромные горы шлака и кучи древесного угля портили пейзаж. Удушающий дым отравлял воздух, а жар и оглушительный грохот напоминал ад. Но с каждым днем становилось все более очевидным, что Америка растет и развивается именно благодаря железу и людям, которые знают, как его производить. Это дело впиталось в плоть и кровь Джорджа, но нужно было вернуться домой после долгого отсутствия, чтобы осознать это.

Как примет все это Констанция? Будет ли она счастлива здесь, выйдя замуж за металлурга и живя в незнакомом месте? Джордж поклялся сделать все возможное для ее счастья, но приживется ли она в Лихай-стейшн, зависело не только от него. И это его беспокоило.

На его счастье, неотложные дела в обществе противников рабства задержали Вирджилию в городе, поэтому он мог поехать домой один и постепенно вернуться к своей прежней жизни со всеми ее радостями. И со всеми ее печалями. Джордж подумал об умершем отце и почувствовал себя слегка виноватым. Поглощенный знакомыми видами, он совсем забыл о нем. Необходимо загладить вину и проститься с ним, как велит сыновний долг.

* * *

Лучи закатного солнца осветили мраморный обелиск с вырезанными у основания словами: «УИЛЬЯМ ХАЗАРД». Джордж снова открыл глаза, еще раз поправил венок, который принес с собой, и встал.

Когда подошла его мать, он отряхивал с брюк пыль. На кладбище она вызвалась пойти вместе с ним, но стояла в стороне, пока он прощался с отцом.

Они пошли по крутой тропе к ожидавшему их экипажу. Джордж был дома всего несколько часов, но Мод Хазард уже что-то говорила о планах свадьбы.

– Как печально, что твой отец так и не успел познакомиться с Констанцией, – сказала она.

– Думаешь, он бы ее одобрил?

Мод вздохнула, и белое облачко пара растаяло в воздухе.

– Возможно, и нет. Но мы примем ее хорошо, обещаю тебе.

– И Стэнли тоже? – язвительно спросил Джордж.

– Джордж… – она посмотрела на него, – ты ведь уже знаешь, что найдутся люди, которые возненавидят тебя за твое решение. Я не знаю почему, но к ирландцам относятся очень плохо. Однако ты, очевидно, очень трезво смотришь на вещи, и это восхищает меня. Восхищает твоя решимость, с которой ты готов встретить ненависть.

– Я об этом не думал, мама. Я просто люблю Констанцию.

– Знаю, но в этом мире слишком много злобы. И только любовь способна ее преодолеть. Истинная христианская любовь. Должна преодолеть, иначе нам всем не выжить.

Джордж подумал об Елкане Бенте, Тиллете Мэйне, о своей сестре. Почему-то при мысли о них ему не слишком верилось, что любовь сможет преодолеть ненависть.