Текст книги "Рассказы (сборник)"

Он полз, пока сердце, легкие и колено не отказались работать; а потом сел, привалившись спиною к дереву, в таком изнеможении, что уже не ощущал ничего, кроме тупой тоски. Он даже заснул – и проснулся весь дрожа, внезапно перенесшись из уютного кресла в клубе в холодный, мокрый мрак, пронизанный стонами ветра. Попробовал снова ползти, но не мог и несколько минут лежал неподвижно, обхватив себя руками. «Да, – мелькнула смутная мысль, – вот и допрыгался». Сознание работало так вяло, что он не мог даже пожалеть себя. Спички: сумеет ли он разжечь костер? Но ему не приходилось жить в лесу, а валежник, сколько он ни шарил вокруг, был весь мокрый. Он вырыл руками ямку, нашел в карманах какие-то бумажки и попробовал поджечь мокрые ветки. Нет, куда там! Теперь у него остались только две спички, и он вспомнил про свою сигару. Он достал ее, откусил кончик и с бесконечными предосторожностями стал закуривать. Сигара закурилась с первой же спички. Еще одна осталась, на случай если он задремлет и даст сигаре погаснуть. Он поднял голову и сквозь черные ветви увидел звезду. Не отрывая от нее глаз, он прислонился к дереву и глубоко затянулся. Он курил очень медленно, крепко скрестив руки на груди. Вот сигара кончится и что тогда? До самого утра – холод и шум ветра в деревьях! Докурив сигару до половины, он задремал, проспал долго и проснулся такой окоченевший, что едва собрался с силами, чтобы зажечь последнюю спичку. Каким-то чудом она не погасла, и сигара опять раскурилась. На этот раз он докурил ее почти до конца, ни о чем не думая, ничего не чувствуя, кроме страшного холода. На миг сознание прояснилось, слабенько вспыхнула мысль: «Хорошо хоть, что продал к дьяволу эти деревья. Теперь их срубят!» Мысль растворилась, уплыла куда-то, как уплывал в мокрый туман дым его сигары; и, скривив губы в усмешку, он опять задремал…

В десять часов утра лесник нашел его под старым вязом в миле от его спальни. Он весь посинел от холода, одна нога была вытянута вперед, другая согнута и поджата к телу, ступня зарылась в опавшие листья в поисках тепла, голова ушла в воротник, руки были скрещены на груди. Установили, что он умер не меньше пяти часов тому назад. С одного боку возле него намело горку снега. Другой бок и спину защищал толстый ствол. Высоко над ним тонкие верхние ветви огромного вяза были усыпаны золотисто-зелеными гроздьями крошечных сморщенных цветов, сверкавших на чистом голубом небе, веселых, как благодарственная песнь. Ветер стих, и птицы заливались на все голоса, радуясь солнцу после холодной ночи.

Когда проданный лес стали сводить, вяз, под которым его нашли, не срубили, а обнесли низенькой железной оградой и прибили к нему дощечку.

Гедонист
Перевод Г. Злобина

{97}97
  Впервые опубликован в ежегоднике Pears’ Annual в 1921 г.
  На русском языке впервые опубликован в сборнике Моментальные снимки. М.: Недра, 1925; пер. С. Толстого.


[Закрыть]{98}98
  Гедонист – человек, который целью жизни и высшим благом признает наслаждение.


[Закрыть]

Я хорошо помню Руперта К. Ванесса потому, что он был очень красивый и видный мужчина, и еще потому, что в характере его и поведении сказывалась та философия, которая, зародившись до войны, была забыта в пережитые нами тревожные годы, а сейчас снова расцвела пышным цветом.

Руперт К. Ванесс был коренной житель Нью-Йорка, но страстно любил Италию. Знакомые терялись в догадках насчет его происхождения. Во внешности этого человека чувствовалась родовитость, о ней свидетельствовало и его имя. Мне, однако, так и не удалось узнать, что означала буква «К» перед его фамилией. Три предположения равно возбуждали любопытство: уж не были ли его отдаленные предки шотландскими горцами и «К» означает Кеннет или Кейт? Или в его жилах текла германская либо скандинавская кровь – и тогда это могло быть Курт или Кнут? И наконец не было ли у него в роду выходцев из Сирии либо Армении, и отсюда – Калил или Кассим? Голубизна его красивых глаз исключала, казалось, последнее предположение, но в его пользу говорил изгиб ноздрей и черноватый отлив каштановых волос, которые, кстати сказать, начинали уже редеть и серебриться в то время, когда я познакомился с Рупертом. Иногда лицо у него бывало утомленное и обрюзгшее, а тело не желало, казалось, умещаться в отлично сшитом костюме, но как-никак ему уже стукнуло пятьдесят пять.

В Ванессе нетрудно было угадать человека, склонного к философическим размышлениям, хотя он никогда не утомлял собеседника изложением своих взглядов, предоставляя судить о них по тому, что он ел и пил, какие предпочитал сигары и костюмы и какими окружал себя красивыми вещами и людьми. Его считали богатым, ибо в его присутствии никогда не возникала мысль о деньгах. Поток жизни мягко и бесшумно обтекал этого человека или застывал на месте при идеальной температуре, подобно воздуху в оранжерее, где малейший сквознячок может погубить редкое растение.

Сравнение Руперта К. Ванесса с цветком кажется мне особенно удачным, когда я вспоминаю один незначительный случай в Саду Магнолий, близ Чарлстона, в штате Южная Каролина.

Ванесс принадлежал к тому типу мужчин, о которых нельзя с уверенностью сказать, увиваются ли они за хорошенькими молодыми женщинами, или хорошенькие молодые женщины увиваются за ними. Внешность, богатство, вкусы и репутация Ванесса делали его центром общего внимания, однако возраст, редеющие волосы и округлившееся брюшко несколько затемняли блеск этого светила, так что решить, был ли Руперт мотыльком или свечой{99}99
  Мотылек или свеча – обращение к образу мотылька, сгорающего в пламени свечи (подразумевается влюбленный, сгорающий в пламени любви), восходит к средневековой арабской поэзии; в частности, этот образ встречается у поэта Ибн ал-Фарида (1181–1234).


[Закрыть], было нелегко. Нелегко даже мне, хотя я в течение всего марта наблюдал за ним и мисс Сабиной Монрой в Чарлстоне. Случайный наблюдатель сказал бы, что она «играет им», как выразился знакомый мне молодой поэт, но я не был случайным наблюдателем. Для меня Ванесс обладал притягательностью сложной теоремы, и я старался понять его и мисс Монрой, поглубже заглянуть в их сердца. Эта очаровательная девушка была, кажется, уроженкой Балтиморы, и говорили, что в жилах ее есть капля креольской крови. Высокая, гибкая, с темно-каштановыми волосами и густыми черными бровями, с кроткими живыми глазами и прелестным ртом (когда она не подчеркивала его линий помадой), мисс Монрой более всех девушек, каких я знал, поражала своей энергией, полнотой жизненных сил. Приятно было смотреть, как она танцует, ездит верхом, играет в теннис. Глаза ее всегда смеялись, болтала она с заразительной живостью и никогда не казалась усталой или скучающей. Словом, мисс Монрой была весьма «привлекательна», если употребить это избитое выражение. И, великий знаток женщин, Ванесс был явно увлечен ею. О присяжном поклоннике женской красоты не скажешь сразу, сознательно ли он решил добавить к своей коллекции еще одну хорошенькую женщину, или ухаживание стало для него просто привычкой. Как бы то ни было, Ванесс не отходил от мисс Монрой ни на шаг; он отправлялся с нею на прогулки в экипаже или верхом, ездил в концерты, играл в карты и единственно не танцевал с ней, хотя иногда был готов решиться и на это. И все время он не сводил с нее своих красивых, лучистых глаз.

Почему мисс Монрой до двадцати шести лет не вышла замуж, оставалось загадкой для окружающих, пока кто-то из них не сообразил, что, обладая редкой способностью наслаждаться жизнью, мисс Монрой попросту не нашла времени для замужества. Исключительное здоровье позволяло ей находиться в движении восемнадцать часов в сутки. Спала она, должно быть, сладко, как ребенок. Легко было себе представить, что мисс Монрой погружалась в сон без сновидений, как только голова ее касалась подушки, и спала безмятежно до тех пор, пока не наступало время вставать и бежать под душ.

Как я уже сказал. Ванесс, вернее, его философия была для меня erat demonstrandum[23]23
  То, что требуется доказать (лат.).


[Закрыть]. В ту пору я был в несколько подавленном настроении. Микроб фатализма, проникший в умы художников и писателей еще до войны, в это тяжкое время распространился еще шире. Способна ли цивилизация, основанная единственно на создании материальных благ, дать человеку нечто большее, чем простое стремление накоплять все больше и больше этих благ? Может ли она способствовать прогрессу, пусть даже материальному, не только в тех странах, где ресурсы пока сильно превышают потребности населения? Война убедила меня, что люди слишком драчливы, чтобы понять, что счастье личности заключено в общем счастье. Люди жестокие, грубые, воинственные, своекорыстные всегда, думалось мне, будут брать верх над кроткими и благородными. Словом, в мире не было и половины, не было и сотой доли того альтруизма, которого могло бы хватить на всех. Простой человеческий героизм, который выявила или подчеркнула война, не внушал надежд: слишком легко играли на нем высокопоставленные хищники. Развитие науки в целом как будто толкало человечество назад. Я сильно подозревал, что было время, когда население нашей планеты, хотя и не такое малочисленное и менее приспособленное к жизни, обладало лучшим здоровьем, чем сейчас. Ну а если говорить о религии, я никогда не верил, что Провидение вознаграждает достойных жалости несчастных людей блаженством на том свете. Эта доктрина представлялась мне совершенно нелогичной, ибо еще более достойны жалости толстокожие и преуспевающие на этом свете, те, кого, как известно из изречения о верблюде и игольном ушке{100}100
  Изречение о верблюде и игольном ушке – цитата из Евангелия (Мф 19:16–24) – «удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие».


[Закрыть], наша религия всех оптом отправляет в ад. Успех, власть, богатство – все то, к чему стремятся спекулянты, премьеры, педагоги, все, кому не дано в капле росы увидеть Всевышнего, услышать его в пастушьем колокольчике и чуять в свежем благоухании мяты, казалось мне чем-то вроде гнили. И тем не менее с каждым днем становилось очевиднее, что именно эти люди были победителями в игре, называемой жизнью, были осью вселенной, той вселенной, которую они, с одобрения представляемого ими большинства, успешно превращали в место, где невозможно жить. Казалось почти бесполезным помогать ближнему, ибо такого рода попытки лишь золотили пилюлю и давали повод нашим упорствующим в своих распрях вожакам снова и снова ввергать нас в пучину бедствий. Оттого и искал я повсюду чего-нибудь, во что можно было бы верить, и готов был принять даже Руперта К. Ванесса, с его проповедью жизни для наслаждений. Но может ли человек жить только для наслаждения? Способны ли прекрасные картины, редкие фрукты и вина, хорошая музыка, аромат азалий и дорогой табак, а главное, общество красивых женщин давать постоянно пищу уму и сердцу, быть идеалом жизни для человека? Это-то мне и хотелось выяснить.

Всякий, кто приезжает весной в Чарлстон, не преминет рано или поздно побывать в Саду магнолий{101}101
  Сад магнолий – сад в Чарлтоне (штат Южная Каролина, США); заложен в 1676 г.


[Закрыть]. Поскольку я художник и пишу только цветы и деревья, я провожу много времени в парках и смею утверждать, что нет в мире уголка более восхитительного, чем Сад магнолий. Даже до того, как расцветают магнолии, он так хорош, что по сравнению с ним флорентийские сады Боболи{102}102
  Флорентийские сады Боболи – памятник садово-паркового искусства в итальянском г. Флоренция, основаны в середине XV в. Козимо Медичи Старшим.


[Закрыть], коричные сады Коломбо{103}103
  Коричные сады Коломбо – большие плантации коричных деревьев в окрестностях г. Коломбо на острове Цейлон (в наст. время – столица республики Шри Ланка). Сейчас на их месте находится самый престижный район города.


[Закрыть], Консепсьон в Малаге{104}104
  Консепсьон в Малаге – сады в окрестностях г. Малаги в испанской провинции Андалусия на побережье Средиземного моря.


[Закрыть], Версаль{105}105
  Версаль – резиденция французских королей в 1682–1789 гг. в пригороде Парижа, крупнейший дворцово-парковый ансамбль в стиле французского классицизма.


[Закрыть], Хэмптон Корт{106}106
  Хэмптон Корт – дворцовый комплекс на берегу р. Темзы в 16 км к юго-востоку от Лондона, в 1529–1760 гг. резиденция британских королей.


[Закрыть], Дженералиф{107}107
  Дженералиф в Гранаде – летний дворец с фонтанами и садами, часть дворцово-паркового комплекса XIV в. Альгамбра близ г. Гранада в испанской провинции Андалусия.


[Закрыть] в Гранаде и Ля Мортола{108}108
  Ля Мортола – сады субтропических растений, собранных со всего мира, площадью 18 гектаров на мысе Мортола близ итальянского города Вентимилья; разбиты Т. Хенбери в 1867 г.


[Закрыть] кажутся второсортными.

Никогда еще рука человека не создавала такой буйной и щедрой растительности, таких ярких красок, но вместе с тем что-то меланхолическое и призрачное есть в этом саду. Словно среди пустыни как по волшебству возник земной рай, заколдованное царство. Сияющий цветами азалий и магнолий, он расположен вокруг небольшого озера, над которым склоняются поросшие серым флоридским мхом высокие деревья. Какое-то нездешнее очарование этого места влекло меня, как влекут к себе юношу берега Ионийского моря, неведомый Восток или далекие тихоокеанские острова. Я часами сидел подле сказочного озера, остро ощущая невозможность перенести эту красоту кистью на полотно. А мне так хотелось написать картину, подобную «Фонтану» Элле{109}109
  Элле Поль Сезар (1859–1927) – французский художник, популярный во Франции и Великобритании в начале XX в.


[Закрыть] – она висит в Люксембургском музее. Но я знал, что не сумею.

Однажды в солнечный полдень, сидя у кустов азалий и наблюдая, как чернокожий садовник – настолько старый, что, как мне рассказывали, он начал жизнь рабом и по сей день сохранил приветливость и учтивость негров тех времен, – подрезает ветви, я услышал совсем близко голос Руперта К. Ванесса. Он говорил:

– Мисс Монрой, для меня не существует ничего, кроме красоты.

Оба стояли, по-видимому, за купой азалий, ярдах в четырех, но видеть их я не мог.

– Красота – это очень широкое понятие. Скажите точнее, мистер Ванесс.

– Один пример дороже целой тонны теоретических рассуждений. Сейчас красота передо мной.

– Вы уклоняетесь от ответа. О какой красоте вы говорили – красоте плоти или духа?

– Что вы называете духом? Я ведь язычник.

– Да? Я тоже. Однако и греки были язычниками.

– Дух всего лишь сублимация чувственных ощущений.

– Вот как?

– Да, мне понадобилась целая жизнь, чтобы убедиться в этом.

– Значит, то настроение, которое навевает на меня этот сад, – чисто чувственное по своей природе?

– Разумеется. Если бы вы были слепы и глухи, не могли бы обонять и осязать, разве оно возникло бы, это настроение?

– Ваши слова приводят меня в уныние, мистер Ванесс.

– Что поделаешь, сударыня, такова действительность. И я в юности строил воздушные замки, мечтал бог весть о чем. Даже писал стихи.

– Правда? И хорошие, мистер Ванесс?

– Плохие. И очень скоро я понял: подлинные ощущения дороже всех возвышенных грез и стремлений.

– Но что с вами будет, когда все ощущения притупятся?

– Буду греться на солнышке и медленно угасать.

– Мне нравится ваша откровенность.

– Вы, разумеется, считаете меня циником. Но я не такое ничтожество, мисс Сабина. Циник – это осел и позер, щеголяющий своим цинизмом. А мне гордиться нечем: не вижу оснований гордиться тем, что вижу правду человеческой жизни.

– А что, если бы вы были бедны?

– Тогда мои органы чувств функционировали бы дольше. А когда они бы в конце концов притупились, я бы умер быстрее от недостатка еды и тепла. Вот и все.

– Вы когда-нибудь были влюблены, мистер Ванесс?

– Я сейчас влюблен.

– И что же, в вашей любви нет преданности, нет ничего возвышенного?

– Нет. Она стремится к обладанию.

– Я никогда не любила. Но мне кажется, если бы любила, я хотела бы отдать всю себя, а не только завладеть любимым человеком.

– Вы в этом уверены? Сабина, а ведь я люблю вас.

– О! Ну что, пойдем дальше?

Я услышал их удаляющиеся шаги и снова остался один; только неподалеку у кустов возился садовник.

«Какая исчерпывающая декларация гедонизма! – думал я. – Как проста и убедительна философия Ванесса! Философия почти ассирийская{110}110
  Ассирия – древнее государство на территории современного Ирака; период наивысшего могущества – 2-я половина VIII–1-я половина VII вв. до н. э. Существовало до 605 г. до н. э.


[Закрыть], достойная и Людовика Пятнадцатого!»{111}111
  Людовик XV (1710–1774) – французский король с 1715 г. Ему приписывается авторство фразы «После нас – хоть потоп».


[Закрыть]

Подошел старик негр.

– Хороший закат, – сказал он учтиво хрипловатым полушепотом. – И мух нет.

– Да, Ричард, очень хороший. Вообще здесь чудесное место, лучшее в мире.

– Самое лучшее, – отозвался негр, растягивая слова. – Когда была война, янки{112}112
  Янки – в годы Гражданской войны в США (1861–1865) прозвище солдат-северян, позднее распространилось на всех жителей США.


[Закрыть] хотели сжечь дом. Те, что пришли с Шерманом{113}113
  Шерман Уильям (1820–1891) – американский генерал, в годы Гражданской войны командовал армией северян, которая, выйдя в тыл южан, решила исход войны в пользу Севера.


[Закрыть]. Конечно, они сильно рассердились на хозяина за то, что он перед отъездом спрятал столовое серебро. Мой старик отец был у него вроде управляющего. Так вот, янки забрали его. Майор приказывает моему старику: покажи, где серебро. А мой старик посмотрел на него и говорит: «За кого вы меня принимаете? За черномазого труса, за доносчика? Нет, сэр, делайте что хотите со мной и моим сыном, но я не Иуда, и он тоже. Нет, сэр!» А майор велел поставить его у того высокого дуба, вон там, и говорит: «Ах ты, неблагодарный! Ради тебя мы пришли сюда. Пришли, чтобы освободить вас, негров, а ты не хочешь говорить. Отвечай, где серебро, не то, ей-богу, застрелю!» «Стреляйте, сэр, – говорит мой старик, – но я не скажу». Тогда они начали стрелять так, что пули ложились совсем близко от него: хотели запугать. Я тогда был мальчонкой и собственными глазами видел, сэр, как стоял мой старик, храбро этак, как герой. Они не вытянули из него ни слова, сэр. Потому что он любил своих хозяев, очень любил.

Негр улыбнулся, и по его блаженной улыбке видно было, что он не только рад вспомнить еще раз эту семейную легенду, но что он сам встал бы под пули, но не предал бы людей, которых любил.

– Интересная история, Ричард. Вот только… Упрямый был чудак твой отец, не так ли?

Негр посмотрел на меня ошеломленно и с явным негодованием, но затем лицо его снова расплылось в широкой улыбке, и он засмеялся хрипло и негромко.

– Конечно, сэр, конечно! Упрямый чудак был мой старик! Да, да! – И он ушел, посмеиваясь.

Не успел садовник отойти, как. снова послышались шаги за кустами азалий и голос мисс Монрой:

– Значит, согласно вашей философии любящие – это фавн и нимфа?{114}114
  Фавн и нимфа – Фавн в древнеримской мифологии соответствует Пану в древнегреческой; см. коммент. к рассказу «Радость».


[Закрыть] А вы сумели бы сыграть такую роль?

– Дайте мне только возможность…

Голос Ванесса прозвучал так горячо, что я отчетливо представил себе, как вспыхнуло его лицо, как заблестели красивые глаза и задрожали выхоленные руки. За кустом раздался звонкий, задорный смех.

– Ну что ж! Тогда поймайте меня!

Я услышал, как, шурша платьем и задевая им за ветви, побежала мисс Монрой, затем удивленное восклицание Ванесса и его топанье по тропинке среди гущи азалий. Я молил небо, чтобы они не повернули назад и не увидели меня. Напряженно вслушиваясь, я услышал снова смех девушки, затем шумное пыхтение Ванесса, проклятие вполголоса… Издалека донеслось призывное «ау!». Спустя несколько минут появился Ванесс. Он шел, пошатываясь, еле переводя дух, бледный от жары и досады. Грудь его тяжело вздымалась и опускалась, рукой он держался за бок, по лицу градом катился пот. Жалкое зрелище представлял этот побежденный охотник за любовью! Увидев меня, он остановился, пробормотал что-то и, резко повернувшись, пошел прочь. А я смотрел ему вслед и дивился: куда девались его утонченность и щегольство – все то, за что он ратовал?

Я не знаю, как он и мисс Монрой добирались до Чарлстона; полагаю, что не в одном вагоне. Я же всю дорогу был погружен в глубокое раздумье. Я понимал, что стал свидетелем трагедии, и не хотелось мне встретиться снова с Ванессом.

Он не вышел к обеду, а мисс Монрой сидела за столом веселая, как всегда. И хотя я был рад, что он не мог догнать ее, я в глубине души все же досадовал на то, как откровенно молодость торжествует победу. На Сабине было черное платье, в волосах и на груди красные цветы. Никогда еще она не выглядела такой хорошенькой и жизнерадостной.

После обеда, вместо того чтобы наслаждаться сигарой в прохладной тени у фонтана, я вышел в парк и присел подле памятника какому-то знаменитому в этих местах общественному деятелю. Вечер был чудесный, нежно благоухало неподалеку какое-то дерево или кустарник, а листья акации, озаренные белым электрическим светом, ясно вырисовывались на густой синеве неба. И светлячки. Если бы не было на земле этих жучков, то их, право же, стоило бы выдумать. Словом, вечер был точно предназначен для гедонистов!

И вдруг перед моим мысленным взором предстал Ванесс, одетый, как всегда, с иголочки, но бледный, задыхающийся, растерянный; затем благодаря странной игре зрения я увидел подле него отца старого негра: он был привязан к дубу, вокруг свистели пули, но лицо его было преображено высоким чувством. Так они и стояли рядом – глашатай наслаждений, зависящих от размера талии, и олицетворение верной любви, которой не страшна смерть!

«Ага, – подумал я. – Так кто же из вас посмеется последним?»

А затем и в самом деле у фонаря появился Ванесс, с сигарой в зубах и в плаще, распахнутом так, что виднелась его шелковая подкладка. Беспощадный свет фонаря упал на его бледное, обрюзгшее лицо с горькими складками у рта. И в тот миг мне стало жаль, очень жаль Руперта К. Ванесса.

Гротески
Перевод М. Лорие

Κυνηδоν[24]24
  Со злостью (греч.).


[Закрыть]

{115}115
  Впервые опубликован в сборнике Abracadabra & other satires. London: Heinemann, 1924.
  На русском языке впервые опубликован в Собр. соч. в 16 т. Т. 16. М.: Правда, 1962; пер. М. Лорие.


[Закрыть]

I

Ангел Эфира, находясь в 1947 году с официальным визитом на Земле, остановился между Английским банком и Биржей выкурить папироску и поглядеть на прохожих.

– Как их много, – сказал он, – и как они быстро бегают – в такой-то атмосфере! Из чего они сделаны?

– Из денег, сэр, – отвечал его гид. – Денег в прошлом, в настоящем или в будущем. На бирже бум. Барометр радости сильно поднялся. Такого не было уже тридцать лет – да-да, со времени Великой Заварухи{116}116
  Великая Заваруха – Первая мировая война.


[Закрыть].

– Так, значит, между радостью и деньгами есть какая-то связь? – спросил Ангел, тонкой струйкой выпуская дым из своих точеных ноздрей.

– Таково распространенное мнение, хотя доказать это было бы нелегко. Впрочем, я могу попробовать, сэр, если желаете.

– Очень было бы интересно, – сказал Ангел, – потому что на вид это, кажется, самая безрадостная толпа, какая мне встречалась. У каждого между бровей морщина, и никто не насвистывает.

– Вы не понимаете, сэр, – сказал гид, – да оно и не удивительно: радость доставляют не столько деньги, сколько мысль, что когда-нибудь не надо будет больше их наживать.

– Если такой день должен настать для всех, почему же у них не радостный вид? – спросил Ангел.

– Не так это просто, сэр. Для большинства этих людей такой день никогда не настанет, и многие из них это знают – они называются клерки; не настанет он и для некоторых из другой категории – тех назовут банкротами; для остальных он настанет, и они переедут в Уимблхерст и на прочие Острова Блаженных, но к тому времени они так привыкнут наживать деньги, что без этого жизнь их станет сплошной скукой, если не мукой, или они будут уже в таких годах, что все свои деньги им придется тратить на борьбу со старческими немощами.

– При чем же тогда радость? – спросил Ангел, удивленно вздернув брови. – Ведь, кажется, так принято у вас выражаться?

– Я вижу, сэр, – отвечал гид, – вы еще не успели как следует вспомнить, что такое люди, и особенно та их порода, что населяет эту страну. Иллюзия – вот что нам дорого. Не будь у нас иллюзий, мы с тем же успехом могли бы быть ангелами или французами – те хоть в какой-то мере дорожат неприглядной реальностью под названием le plaisir, то есть радость жизни. Мы же в погоне за иллюзией только и делаем, что наживаем деньги и морщины между бровей, ибо занятие это утомительное. Я, разумеется, говорю о буржуазии или Патриотических классах, ибо Трудяги ведут себя иначе, хотя иллюзии у них те же самые.

– Не понимаю, – отрезал Ангел.

– Ну как же, сэр, и те и другие тешат себя иллюзией, что когда-нибудь обладание деньгами принесет им радость; но в то время как Патриоты надеются нажить деньги трудом Трудяг, Трудяги надеются нажить их трудами Патриотов.

– Ха-ха, – сказал Ангел.

– Ангелам хорошо смеяться, – возразил гид, – а вот люди от этого плачут.

– Вам, на месте, наверно, виднее, как поступать, – сказал Ангел.

– Ах, сэр, если бы так! Мне часто приходится наблюдать лица и повадку здешних жителей, и я вижу, что радость, какую доставляет им погоня за иллюзией, – недостаточная награда за их скученную, однообразную и беспокойную жизнь.

– Некрасивые они, что и говорить, – сказал Ангел.

– Верно, – вздохнул гид, – и с каждым днем все дурнеют. Взгляните хоть на этого. – И он указал на господина, поднимавшегося по ступеням Биржи. – Обратите внимание на его фигуру. Седеющая голова к макушке сужена, книзу расширяется. Туловище короткое, толстое, квадратное; ноги и того толще, а ступни вывернуты наружу; общим видом напоминает пирамиду. А этот? – Он указал на господина, спускавшегося по ступеням. – Ноги и туловище его можно протащить сквозь игольное ушко, а вот голову протащить не удастся. Обратите внимание: ячмень на глазу, сверкающие очки и полное отсутствие волос. Внешняя несоразмерность – это сейчас своего рода эпидемия, сэр.

– А исправить это нельзя? – спросил Ангел.

– Чтобы исправить недостаток, нужно сперва его осознать, а они этого не сознают, так же как не сознают, что несоразмерно проводить шесть дней из каждых семи в конторе или на заводе. Человек, сэр, – это раб привычки, а когда привычки у него плохие, сам он и того хуже.

– У меня разболелась голова, – сказал Ангел. – Шум просто оглушительный. Когда я прилетал сюда в тысяча девятьсот десятом году, такого не было.

– Да, сэр. Мы с тех пор пережили Великую Заваруху, а после нее погоня за деньгами превратилась в какое-то неистовство. Как и другие люди, мы теперь вынуждены изощряться в искусстве приравнивать дважды два к пяти. Это значительно ускорило развитие цивилизации и пошло на пользу всему, кроме человека, – даже лошадям, поскольку их больше не заставляют возить непосильные тяжести на Тауэр-Хилл или какие-либо другие холмы.

– Как это может быть, – спросил Ангел, – если работы стало больше?

– А они вымерли, – сказал гид. – Как видите, их полностью заменила электрическая тяга и воздушное сообщение.

– Вы как будто настроены враждебно к деньгам? – перебил Ангел, бросив на него испытующий взгляд. – Скажите, неужели вы в самом деле предпочли бы иметь шиллинг, а не пять шиллингов и шесть пенсов?

– Сэр, – отвечал гид, – вы, как говорится, начинаете не с того конца. Ведь деньги – это всего лишь возможность покупать то, что хочешь. Вам следовало бы спросить, чего я хочу.

– Ну, чего же вы хотите? – спросил Ангел.

– По-моему, – отвечал гид, – когда мы оказались банкротами, нам бы следовало попытаться не умножать количество денег, а сократить свои потребности. Путь истинного прогресса, сэр, – это упрощение жизни и желаний вплоть до того, чтобы отказаться от брюк и носить одну чистую рубашку, доходящую до колен, довольствоваться передвижением на собственных ногах по твердой земле; есть простую пищу, самими нами выращенную; слушать собственный голос да напевы свирели; чувствовать на лице солнце, дождь и ветер; вдыхать аромат полей и лесов; иметь скромную крышу над головой и миловидную жену, не испорченную высокими каблуками, жемчугом и пудрой; смотреть, как резвятся домашние животные, слушать певчих птиц и растить детей, приучая их к воде холоднее той, в какой купались их отцы. Нам следовало бы добиваться здоровья, до тех пор пока не отпадет нужда в аптеках и оптиках, в парикмахерах, корсетницах, всяких салонах красоты, где нас штопают и латают, угождая нашим прихотям и скрывая уродства, которыми современная жизнь наделила наши лица и фигуры. Самой нашей честолюбивой мечтой должно было стать такое сокращение своих потребностей, чтобы при современных научных знаниях производить все необходимое быстро и без труда и, имея достаточный досуг, крепкие нервы и здоровое тело, наслаждаться природой, искусством и семейными привязанностями. Трагедия человека, сэр, в его бессмысленном, ненасытном любопытстве и жадности, а также в неизлечимой привычке пренебрегать настоящим во имя будущего, которое никогда не наступит.

– Вы говорите как по писаному, – заметил Ангел.

– К сожалению, нет, – возразил гид. – Ни в одной книге, какие мне удалось раздобыть, не написано, что мы должны прекратить это безумие и обратиться к приятной простоте, которая одна только и сулит нам спасение.

– За одну неделю все это вам до смерти надоест, – сказал Ангел.

– Верно, сэр, но только потому, что нас с юных лет воспитывают в духе неуемного стяжательства и конкуренции. А возьмите младенца в колясочке, поглощенного созерцанием неба и сосанием собственного пальца. Вот такой, сэр, и должна быть жизнь человека.

– Красивая метафора, – сказал Ангел.

– А сейчас мы только и делаем, что резвимся на катафалке жизни.

– Вы как будто принадлежите к числу тех, кто взял себе девизом «старайся никогда не оставлять вещи такими, какими ты их нашел», – заметил Ангел.

– Ах, сэр! – отвечал гид с печальной улыбкой. – Доля гида скорее, в том, чтобы стараться найти вещи там, где он их оставил.

– Да, кстати, – мечтательно протянул Ангел, – когда я был здесь в девятьсот десятом, я купил несколько акций Маркони{117}117
  Маркони Гульельмо (1874–1937) – итальянский ученый. Патенты в области радиотелеграфии (первый – в 1896 г. в Англии). В июле 1897 г. основал «Компанию беспроволочного телеграфа и сигналов», занимавшуюся установкой аппаратов на плавучих и наземных маяках вдоль побережья Англии. Нобелевская премия по физике (1909).


[Закрыть], они тогда шли на повышение. А как они сейчас?

– Право, не знаю, – отвечал гид холодно и осуждающе, – но одно могу вам сказать: изобретатели не только благодетели человечества, но и его проклятие, и так будет, до тех пор пока мы не научимся сообразовывать их открытия с нашей весьма ограниченной способностью усвоения. Наша цивилизация страдает хронической диспепсией{118}118
  Диспепсия – расстройство пищеварения вследствие недостаточного выделения пищеварительных ферментов.


[Закрыть], вызванной попытками проглатывать любую пищу, какую преподносит ей человеческая изобретательность, и эта болезнь приняла столь тяжелую форму, что я иногда начинаю сомневаться, доживем ли мы до вашего посещения в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году.

– Ах так! – насторожился Ангел. – Вы правда не уверены?

– Не уверен, – ответил гид угрюмо. – Вся жизнь сейчас – сплошной телефонный звонок, а о чем идет речь? Кружение во мраке! Грохот колес под небом из дыма! Нескончаемая партия в покер!

– Признайтесь, – сказал Ангел, – вы сами отведали чего-то недоброкачественного?

– Вот именно, – сказал гид. – Я отведал современности, самого паршивого блюда. Вы только посмотрите на этих несчастных, – продолжал он, – суетятся как муравьи с девяти утра до семи вечера. А посмотрите на их жен!

– Правильно, – приободрился Ангел, – давайте посмотрим на их жен! – И тремя взмахами крыльев он перенесся на Оксфорд-стрит.

– Посмотрите на них! – повторил гид. – Суетятся как муравьи с десяти утра до пяти вечера.

– Про них мало сказать, что они некрасивы, – сказал Ангел печально. – Что это они все бегают из одной магазинной норки в другую? Что им нужно?

– Иллюзия, сэр. Там – романтика бизнеса, здесь – романтика покупок. Это вошло у них в привычку, а вы ведь знаете, привыкнуть куда легче, чем отвыкать. Хотите заглянуть к одной из них в дом?

– Нет-нет, – ответил Ангел и, отшатнувшись, налетел на шляпу какой-то дамы. – Зачем они их носят такие большие? – спросил он с досадой.

– Затем, чтобы в будущем сезоне можно было носить маленькие. Все для будущего, сэр, все для будущего! Цикл красоты и вечной надежды, а заодно и процветание торговли. Усвойте смысл этих слов, и о дальнейшем вам уже не придется расспрашивать, да, вероятно, и не захочется.

– Тут, наверно, можно купить американских конфет, – сказал Ангел и вошел в кондитерскую.

II

– Куда вам хотелось бы направиться сегодня, сэр? – спросил гид Ангела, который, стоя посреди Хэймаркет, поводил головой из стороны в сторону как верблюд.

– Мне хочется в деревню, – ответил Ангел.

– В деревню? – переспросил гид с сомнением. – Там неинтересно.

– А я хочу, – сказал Ангел и расправил крылья.

– Вот Чилтернские холмы, – выдохнул гид после нескольких минут стремительного полета. – Это нам подойдет. В деревне сейчас повсюду одинаково. Будем снижаться?

Они опустились на какой-то луг, судя по всему, деревенский выгон, и гид, стерев со лба облачную влагу, заслонил рукой глаза и стал вглядываться вдаль, медленно поворачиваясь вокруг своей оси.

– Так я и думал, – сказал он. – Ничего не изменилось с сорок четвертого года, я тогда привозил сюда премьера. С завтраком мы тут помучаемся.

– Удивительно тихое местечко! – сказал Ангел.

– Что правда, то правда. Можно пролететь шестьдесят миль в любом направлении и не встретить ни одного обитаемого дома.

– Попробуем! – сказал Ангел.

Они пролетели сто миль и снова опустились на землю.

– И тут не лучше! – сказал гид. – Это Лестершир. Обратите внимание: холмистая местность, дикие пастбища.