Текст книги "Рассказы (сборник)"

Ангел поднял голову, и глаза его засияли, словно он слушал небесные напевы.

– Эта мелодия мне знакома, – сказал он.

– Не сомневаюсь, сэр, это «Мессия»{125}125
  «Мессия» – оратория немецкого композитора Г. Ф. Генделя (1685–1759), зрелое творчество которого протекало в Англии. Наиболее известная ее часть – хор «Аллилуйя».


[Закрыть], только в ритме рэгтайма{126}126
  Рэгтайм – форма танцевально-бытовой музыки, сложившаяся в 70-е гг. XIX в., один из предшественников джаза.


[Закрыть]. Как видите, мы не теряем времени зря: даже удовольствия сейчас интенсивно культивируются по линиям наименьшего сопротивления. А всему виной та лихорадочная спешка, какую породила среди нас Великая Заваруха, когда никто не знал, будет ли жив завтра, и последующая необходимость содействовать росту промышленности. Но чтобы ответить на вопрос, действительно ли мы получаем удовольствие, нужно, пожалуй, сперва вдуматься в английский характер.

– Не желаю, – сказал Ангел.

– И правильно, сэр, это сущая головоломка, многие уже свихнули на ней мозги. Но не засиделись ли мы здесь? Исследованием высших сфер искусства мы можем заняться завтра.

Косой луч из сверкающих глаз Ангела упал на даму, сидевшую за соседним столиком.

– Да, лучше, пожалуй, уйдем, – вздохнул он.

V

– Итак, сегодня нам предстоит прогулка по цветникам подлинного искусства? – сказал Ангел Эфира.

– Сколько их еще не облетело в лето от Рождества Христова тысяча девятьсот сорок седьмое, – отвечал гид, останавливая его перед какой-то статуей. – Ибо, с тех пор как вы побывали у нас в девятьсот десятом году, когда движение инфантилистов и конторционистов только начало захватывать Англию, конек, называемый искусством, развивался очень своеобразными путями.

– Кого изображает эта статуя? – спросил Ангел.

– Одного знаменитого специалиста по рекламе, недавно скончавшегося в преклонном возрасте. В этом талантливом многоплановом произведении он раскрыт во всех аспектах, известных искусству, религии, природе и населению. От колен и вниз он явно посвящен природе и изображен так, будто влезает в ванну. От пояса до колен он посвящен религии – отметьте полное исчезновение всего человеческого. От шеи до пояса он посвящен общественным делам – обратите внимание на твидовый пиджак, цепочку от часов и другие признаки трезвой практичности. Но венец человека – это как-никак голова, и голова посвящена искусству. Потому-то и невозможно понять, что это голова. Отметьте строгую пирамидальность общего контура, маленькие настороженные уши, всю ее водонепроницаемую блочную конструкцию. Волосы, как видите, охвачены пламенем. Здесь присутствует элемент красоты – неопалимая купина. Статуя в целом говорит об отвращении к естественным формам и единой точке зрения, что характерно для всей эстетики двадцатого века. Это подлинный шедевр инфантильного конторционизма. Творить столь же безответственно, как дети и конторционисты, – каким ценным оказалось это открытие линии наименьшего сопротивления в искусстве! Между прочим, заметили ли вы прелестную деталь на кисти левой руки?

– Она как будто искалечена, – сказал Ангел, подходя ближе.

– Вглядитесь повнимательнее, – сказал гид, – и вы увидите, что она держит роман великого русского мастера{127}127
  Великий русский мастер – имеется в виду писатель Л. Н. Толстой.


[Закрыть], притом вверх ногами. С тех самых пор, как этот наивный мастер, который столь успешно слил воедино детское и конторционистское начала, стал известен в нашей стране, его пытаются перещеголять в литературе, живописи, скульптуре и музыке, отказываясь признать, что он был последним словом; и так может продолжаться без конца, потому что обогнать его все равно невозможно. Рука статуи символизирует все это течение.

– Каким образом?

– А вот каким: в основе его лежит сальто-мортале. Вы никогда не вдумывались в метод этого русского гиганта? Подготовьте ваших персонажей к одной линии поведения, а потом заставьте их быстро сделать как раз обратное. Именно так этот потрясающий писатель доказывал беспредельную широту своего кругозора и знание глубин человеческой природы. Поскольку персонажи его ни разу не изменяют такому порядку на протяжении восьми тысяч страниц, сложилось поверхностное мнение, будто он повторялся. Но что ж из этого? Зато подумайте, какого блестящего несоответствия между характерами и действием он этим достиг, какой туманности фактов, какого поистине детского и мистического смешения всех дотоле известных человеческих ценностей! Простите, сэр, если будет щекотно, но дальше я должен перейти на шепот. – Гид сложил пальцы трубкой и поднес к уху Ангела. – Писать романы может только тот, кто исключительно плохо знает нормальную человеческую природу, а великие романы – только тот, кто не знает ее вовсе.

– Как так? – растерянно спросил Ангел.

– Неожиданность, сэр, – вот на чем держатся все эффекты искусства, а в действительной жизни люди, что с ними ни делай, упорно поступают в соответствии со своим характером и темпераментом. Эта противная и неисправимая их черта причиняла бы много горя всем писателям-мистикам из поколения в поколение, если б только они ее замечали. Но замечают ли они ее? К счастью, нет. Эти великие, из ряда вон выходящие люди, естественно, вкладывают в свои книги то великое смятение и сумбур, в котором пребывают сами. Они рисуют не человеческую природу, а природу сверхчеловека или недочеловека – это как вам будет угодно. И кто скажет, что это плохо?

– Только не я, – отвечал Ангел. – Ибо, признаюсь, я очень люблю детективные романы. Но русские ведь не такие, как все, правда?

– Правда-то правда, – сказал гид, – но с тех пор, как в Англии их открыли, все персонажи наших крупных писателей наделены русской душой, хоть она и помещается в британском теле, и живут они в Корнуолле или в средних графствах, под шотландскими или английскими фамилиями.

– Очень пикантно, – сказал Ангел, отворачиваясь от шедевра скульптуры. – А скажите, неодетых статуй больше не делают?

– Если и делают, то они неузнаваемы. Ибо толпе, не подготовленной воспитанием к отрешенному созерцанию, которое в известной мере было принято еще даже в дни Великой Заварухи, уже небезопасно показывать такие произведения искусства: люди, чего доброго, станут бросаться на них – либо с целью объятий, либо с целью разрушения, смотря по темпераменту.

– Значит, эллины умерли, – сказал Ангел.

– Умерли и не воскреснут, сэр. Они смотрели на жизнь как на источник наслаждения – этого порока вы у англичанина не найдете. Греки жили на солнце, на свежем воздухе; им было неведомо чувство приличия, порожденное жизнью наших городов. Мы уже давно славимся своей щепетильностью во всем, что касается тела; и она не уменьшилась оттого, что теперь в каждом районе созданы из молодежи комитеты надзора. Им-то теперь и принадлежит решающее слово в вопросах искусства, и их цензура не пропустит ничего, что не годилось бы для семилетнего ребенка.

– Какая заботливость, – сказал Ангел.

– Результаты этим достигаются удивительные, – сказал гид. – Удивительные! – повторил он мечтательно. – Вероятно, в этой стране тлеет подспудно больше сексуальных желаний и болезней, чем в какой-либо другой.

– Так это и было задумано? – спросил Ангел.

– Нет, что вы, сэр! Это лишь естественное следствие того, что на поверхности все так поразительно чисто. Все теперь не снаружи, а внутри. Природа исчезла бесследно. Процесс этот ускорила Великая Заваруха. Ведь с той поры у нас почти не было ни досуга, ни денег для удовлетворения каких-либо потребностей кроме смеха; благодаря этому, да еще религиозному фанатизму, поверхность нашего искусства просто ослепляет другие нации – такая она гладкая, без единого пятнышка, точно сделана из жести.

Ангел вздернул бровь.

– Я ожидал лучшего, – сказал он.

– Только не подумайте, сэр, – продолжал гид, – что неодетое совсем вышло у нас из обихода. Его допускают сколько угодно, лишь бы было вульгарно, как вы могли видеть на той эстраде, ибо это хорошая коммерция; запрет касается только опасной области – искусства, оно в нашей стране всегда было никудышной коммерцией. Однако и в жизни неодетое разрешается, только если оно гротескно; единственное, что запрещено категорически, – это естественная красота. Смех, сэр, пусть самый грубый и вульгарный, – отличное дезинфицирующее средство. Нужно, впрочем, отдать должное нашим литераторам: они частично устояли против спроса на хохот. Одна литературная школа, зародившаяся как раз перед Великой Заварухой, до того усовершенствовалась, что сейчас есть целые книги в сотни страниц, в которых никто не поймет ни единой фразы – никто, кроме посвященных; это позволяет им не бояться комитетов надзора и прочих филистеров{128}128
  Филистер – самодовольный, невежественный человек, отличающийся лицемерным, ханжеским поведением.


[Закрыть]. У нас есть писатели, которые умудряются проповедовать, что для полного выражения собственной личности нужно жить в безвоздушном пространстве, что чистота познается через утонченные пороки, мужество – через трусость и доброта – через прусский образ действий. В большинстве это люди молодые. Есть у нас и другие писатели, которые под видом романов пишут автобиографии, пересыпанные философскими и политическими отступлениями. Эти бывают всех возрастов: от восьмидесяти лет до озлобленных тридцати. Имеются у нас и болтливые, плодовитые беллетристы и, наконец, изобразители жизни Трудяг, которых Трудяги не читают. А главное, есть у нас великая патриотическая школа: у тех на первом месте национальный девиз, и пишут они исключительно то, что идет на пользу коммерции. Словом, есть всякие писатели, как и в прежние времена.

– Выходит, что искусства особенно не продвинулись вперед, – сказал Ангел.

– Разве что прибавилось внешнего целомудрия и внутренней испорченности.

– И люди искусства все так же завидуют друг другу?

– О да, сэр. Это неотъемлемая черта артистического темперамента: все они необычайно чувствительны к славе.

– И они все так же сердятся, когда эти господа… э-э…

– Критики? – подсказал гид. – Сердятся, сэр. Но критика теперь почти сплошь анонимная, и на то есть веские причины: мало того, что рассерженный художник проявляет себя очень бурно, но у рассерженного критика нередко оказывается очень мало познаний, особенно в области искусства. Так что гуманнее по возможности обходиться без смертоубийства.

– Я лично не так уж ценю человеческую жизнь, – сказал Ангел. – По-моему, для многих людей самое подходящее место – могила.

– Очень возможно, – раздраженно отпарировал гид. – Errare est humanum[26]26
  Человеку свойственно ошибаться (лат.).


[Закрыть]. Но я со своей стороны предпочел бы быть мертвым человеком, чем живым ангелом, – люди, по-моему, более милосердны.

– Ну что ж, – сказал Ангел снисходительно, – у всякого свои предрассудки. Вы не могли бы показать мне какого-нибудь художника? У мадам Тюссо{129}129
  Мадам Тюссо – лондонский музей восковых фигур знаменитых людей, названный по имени основательницы.


[Закрыть] я, сколько помнится, ни одного не видел.

– Они в последнее время отказываются от этой чести. Вот в Корнуолле мы могли бы, пожалуй, встретить и живого художника.

– Почему именно в Корнуолле?

– Не могу вам сказать, сэр. Что-то в тамошнем воздухе им благоприятствует.

– Я голоден и предпочитаю отправиться в «Савой»{130}130
  «Савой» – один из самых фешенебельных ресторанов Лондона.


[Закрыть], – сказал Ангел, прибавляя шагу.

– Вам повезло, – шепнул гид, когда они уселись за столик перед блюдом с креветками. – Слева от вас, совсем рядом, сидит наш самый видный представитель мозаичной литературной школы.

– Тогда приступим, – сказал Ангел и, повернувшись к своему соседу, любезно спросил: – Как поживаете, сэр? Каков ваш доход?

Джентльмен, к которому он обратился, поднял глаза от своей креветки и отвечал томным голосом:

– Спросите у моего агента. Есть вероятие, что он располагает нужными вам сведениями.

– Ответьте мне хотя бы на такой вопрос, – сказал Ангел еще более учтиво. – Как вы пишете ваши книги? Ведь это, должно быть, упоительно – вызывать из небытия образы, созданные вашим воображением. Вы дожидаетесь вдохновения свыше?

– Нет, – отвечал писатель. – Я… нет! Я… э-э-э… – И он закончил веско: – Я каждое утро сажусь за стол.

Ангел возвел глаза к небу и, повернувшись к гиду, сказал шепотом, чтобы не проявить невоспитанности;

– Он каждое утро садится за стол! Господи, как это хорошо для коммерции!

VI

– Здесь, сэр, мы можем получить стакан сухого хереса и сухой сандвич с ветчиной, – сказал гид, – а на десерт – запах пергамента и бананов. Затем мы пройдем в зал номер сорок пять, где я вам покажу, как основательно изменилось наше судопроизводство за то недолгое время, что прошло после Великой Заварухи.

– Неужели закон в самом деле изменился? – сказал Ангел, с усилием отпилив зубами кусок ветчины. – А я думал, он не подвержен переменам. Какого же характера дело там будет разбираться?

– Я счел за благо выбрать дело о разводе, сэр, чтобы вы не уснули под воздействием озонированного воздуха и судейского красноречия.

– Ах так? – сказал Ангел. – Ну что ж, я готов.

Зал суда был переполнен, они с трудом нашли свободные места, и какая-то дама тут же уселась на левое крыло Ангела.

– Такие процессы всегда собирают много публики, – шепнул гид. – Не то что когда вы были здесь в девятьсот десятом году!

Ангел огляделся по сторонам.

– Скажите, – спросил он вполголоса, – который из этих седовласых судья?

– Вон тот, в круглом паричке, сэр. А там, левее, присяжные, – добавил гид, указывая на двенадцать джентльменов, расположившихся в два ряда.

– Каковы они в личной жизни? – спросил Ангел.

– Думаю, что отнюдь не безупречны, – улыбнулся гид. – Но, как вы скоро убедитесь, по их словам и поведению этого не скажешь. Это присяжные первого класса, – добавил он, – они платят подоходный налог, так что их суждения в вопросах нравственности очень и очень ценны.

– Лица у них умные, – сказал Ангел. – А где прокурор?

– Что вы, сэр! – с живостью воскликнул гид. – Это ведь гражданское дело. Вон истица – та, у которой глаза в трауре, а губы чуть подкрашены, в черной шляпе с эгреткой{131}131
  Эгретка – торчащее вверх перо или другое украшение, прикрепляемое к женскому головному убору.


[Закрыть], с ниткой жемчуга и в скромном, но сшитом по моде черном костюме.

– Вижу, – сказал Ангел. – Интересная женщина. Она выиграет дело?

– Мы это так не называем, сэр. Ибо дело это, как вам, вероятно, известно, печального свойства: рушится семейный очаг. Постановление о разводе не доставит ей радости, так я по крайней мере предполагаю. Впрочем, при ее внешности еще сомнительно, утвердит ли его королевский проктор{132}132
  Проктор – поверенный в церковном суде.


[Закрыть].

– Королевский проктор? Это еще что такое?

– А это такой небесный консерватор, по должности своей воссоединяющий тех, кого человек разлучил.

– Я что-то не понимаю, – сказал Ангел раздраженно.

– Видимо, я должен разъяснить вам, – зашептал гид, – в каком духе наше правосудие подходит к таким делам. Вы, конечно, знаете, что назначение нашего закона – карать преступника. Поэтому он требует от невиновной стороны, каковой в данном случае является эта леди, сугубой невиновности не только до того, как она получит развод, но и еще в течение шести месяцев после этого.

– Вот как? – сказал Ангел. – А где виновная сторона?

– Вероятно, на юге Франции, вместе с новым предметом своей привязанности. Их место – под солнцем, ее – в зале суда.

– Вот чудеса! – сказал Ангел. – Ей так больше нравится?

– Есть женщины, – сказал гид, – которые с удовольствием появляются где угодно, лишь бы их могли увидеть в красивой шляпе. Но большинство предпочли бы провалиться сквозь землю.

– Эта, на мой взгляд, на редкость привлекательна, – живо отозвался Ангел. – Я бы не хотел, чтобы она провалилась сквозь землю.

– Независимо от привлекательности, – продолжал гид, – они, если хотят освободиться от обидевшего их лица, принуждены выставлять свое сердце на всеобщее обозрение. Это необходимо, для того чтобы покарать обидчика.

– Какая же кара его ожидает? – спросил Ангел простодушно.

– Он получит свободу, а также право наслаждаться жизнью на солнышке со своей новой подругой, до тех пор пока не сможет вступить с нею в законный брак.

– Для меня тут какая-то загадка, – едва слышно произнес Ангел. – Не это ли называется свалить с больной головы на здоровую?

– Что вы, сэр! Закон никогда не допустит такой ошибки. Вы судите односторонне, а это не годится. Эта леди – верная, жестоко обиженная жена (будем, во всяком случае, надеяться, что так), которой наш закон обеспечивает защиту и помощь, однако в то же время она, в глазах закона, заслуживает известного порицания за то, что пожелала прибегнуть к этой защите и помощи. Ибо, хотя закон теперь чисто государственное дело и не имеет никакого отношения к церкви, он втайне все еще придерживается религиозного правила «вступил в брак – и крышка» и считает, что, какому бы небрежному или жестокому обращению ни подвергалась замужняя женщина, ей все же не следует желать свободы.

– Ей? – переспросил Ангел. – А мужчина разве никогда не желает свободы?

– Что вы, сэр! Очень даже часто.

– Но мужчину ваш закон не считает за это достойным порицания?

– В теории, может быть, и считает, но тут есть одно тонкое различие. Как вы можете убедиться, сэр, правосудие отправляют исключительно лица мужского пола, а они просто не могут не верить в божественное право мужчин на более легкую жизнь, чем у женщин; и хотя они этого не говорят, но, понятно, считают, что муж, обиженный женой, пострадал больше, чем жена, обиженная мужем.

– В этом кое-что есть, – сказал Ангел. – Но скажите, как действует этот оракул, – на всякий случай не мешает знать!

– Вы имеете в виду необходимую процедуру, сэр? Сейчас я вам ее разъясню. Такие дела бывают двух категорий: обозначим их для удобства «ажур» и «уловка». Так вот, в случаях «ажур» истице достаточно получить от супруга синяк под глазом и заплатить сыщикам, чтобы они установили, что он водит слишком тесную дружбу с другой женщиной; мужчине же даже не нужен подбитый глаз – он просто платит сыщикам за то, чтобы они добыли ему те же необходимые сведения.

– Почему такая разница?

– Потому что, – отвечал гид, – женщины – слабый пол, а значит, надо, чтобы им было труднее.

– Но ведь англичане славятся своим рыцарством?

– Совершенно верно, сэр.

– Так как же… – начал Ангел.

– Когда эти условия выполнены, – перебил его гид, – можно вчинить иск о разводе, причем другая сторона либо защищается, либо нет. Что касается дел категории «уловка», в которых истицей всегда выступает жена, то разобраться в них труднее, прежде всего потому, что они в свою очередь подразделяются на «уловку простую» и «уловку сложную». Первая – это когда жена не может уговорить мужа остаться с ней и, узнав от него, что он водит тесную дружбу с другой, желает от него освободиться. Она тогда заявляет суду, что хочет, чтобы муж к ней вернулся, и суд предлагает ему вернуться. Если он послушается, тогда ей остается только пенять на себя. Если же он не послушается, что более вероятно, она имеет право после небольшой отсрочки вчинить иск, приложив к нему добытые ею сведения, и получить развод. Возможно, что именно такое дело сейчас и будет разбираться, а возможно, что и нет, и тогда, значит, это «уловка сложная». Если так, то супруги, убедившись в невозможности поддерживать мало-мальски приличные отношения, в последний раз дружески посовещались и решили расстаться; а дальше все идет как в случаях «уловки простой». Но жена должна всячески стараться внушить суду, что она жаждет, чтобы муж к ней вернулся, ибо в противном случае это расценивается как преступный сговор. Чем сильнее ее желание с ним расстаться, тем старательнее она должна изображать обратное. Но, в общем-то, эти дела самые простые, поскольку обе стороны единодушны в своем желании освободиться друг от друга, так что ни он, ни она ничем не тормозят движения к желанной цели и достигают ее довольно быстро.

– А доказательства? – спросил Ангел. – Что должен сделать мужчина?

– Провести ночь в гостинице с дамой. Одного раза достаточно. И если только утром их застанут вместе, больше ничего не требуется.

– Гм! – сказал Ангел. – Вот уж поистине окольные пути! Неужели нет способа более простого и не требующего искажения истины?

– Нет, сэр! Вы забываете о том, что я вам говорил. Сколько бы люди ни страдали от совместной жизни, наш закон лишь с большой неохотой разрешает им расстаться; поэтому он и требует, чтобы они сперва совершили безнравственный поступок, либо солгали, либо и то и другое.

– Интересно! – сказал Ангел.

– Поймите, сэр, когда мужчина говорит, что берет в жены женщину, а женщина – что берет в мужья мужчину на всю жизнь, пока смерть не разлучит их, то считается, будто они все друг о друге знают, хотя законы нравственности не разрешают им, конечно, знать что-либо действительно важное. А поскольку по целомудренному знакомству почти невозможно судить, будут ли они по-прежнему желать общества друг друга после того, как узнают все, они, естественно, идут на это «вслепую», если можно так выразиться, и чуть что – готовы заключить союз до гробовой доски. Ибо для человека, который видит счастье перед собой, в двух шагах, слова «до гробовой доски» – пустой звук. А из этого нетрудно понять, как важно затруднить им путь к избавлению друг от друга.

– Мне бы не понравилось жить с женой, которая мне надоела, – сказал Ангел.

– Сэр, – произнес гид доверительно, – под этими словами охотно подписались бы все мужчины нашей страны. Думаю, что и женщины тоже, если бы вы как муж им надоели.

– Ну, знаете!.. – протянул Ангел с самодовольной улыбкой.

– Я вас понимаю, сэр; но разве это не убеждает вас в необходимости заставлять людей, надоевших друг другу, жить вместе?

– Нет, – отвечал Ангел с режущей слух откровенностью.

– Не стану от вас скрывать, – честно признался гид, – кое-кто считает, что наши законы о браке следует поместить в музей как своего рода уникум; и, хотя они служат к увеселению публики и обогащению юристов, их не могут постичь ни люди, ни ангелы, если не владеют ключом к этой загадке.

– Каким ключом? – спросил Ангел.

– Сейчас я вам дам его, сэр. У англичан есть особый талант – принимать тень за сущность. «Если нам кажется, – рассуждают они, – что наши браки, наши добродетели, наша честность и счастье существуют, значит, так оно и есть». Следовательно, брак, пока мы его не расторгли, остается добродетельным, честным и счастливым, хотя бы супруги были неверны, лживы и глубоко несчастливы. Ставить брак в зависимость от взаимной симпатии – это было бы ужасно! Мы, англичане, не выносим даже мысли о поражении. Расторгнуть несчастный брак – значит признать, что жизнь кого-то победила, а мы скорее допустим, чтобы другие проводили свои дни в тоске и горе, нежели признаем, что представители нашей нации столкнулись с чем-то непреодолимым. Англичан не прельщает брать от земной жизни лучшее, они отлично обходятся одной видимостью.

– Стало быть, они верят в загробную жизнь?

– Верили в значительной мере вплоть до восьмидесятых годов прошлого века и к этому приспособляли свои законы и обычаи, а с тех пор еще не успели перестроиться. Мы несколько неповоротливы, сэр, всегда на одно-два поколения отстаем от собственных убеждений.

– Так, значит, веру свою они утратили?

– В таком вопросе, сэр, трудно оперировать точными цифрами, но можно считать, что от силы один взрослый из каждых десяти сохранил хотя бы тень того, что можно назвать верой в жизнь будущего века.

– И остальные предоставляют этой одной десятой распоряжаться их судьбой по своему усмотрению? – удивился Ангел. – Они что же, воображают, что их супружеские неурядицы будут улажены на небесах?

– Тут все очень туманно. Некоторые случаи было бы трудно уладить без двоеженства: ведь и по общему мнению, и по закону люди, чей брак был расторгнут, могут вступить в брак вторично.

– А дети? – спросил Ангел. – Думается, это немаловажный пункт.

– Да, сэр, дети – это, конечно, затруднение. Но ключик мой подойдет и здесь. Если только брак кажется счастливым, то уже неважно, что дети знают обратное и страдают от родительских разногласий.

– Я подозреваю, – сказал Ангел проницательно, – что для ваших законов о браке есть причины более прозаические, чем те, которые вы привели. В конечном счете, я думаю, все упирается в собственность.

– Очень возможно, что вы правы, сэр, – сказал гид таким тоном, словно эта мысль никогда не приходила ему в голову. – Там, где не замешаны деньги, развод вызывает мало интереса, и считается, что наши бедняки могут обойтись без него. Но я никогда не признаю, что в этом – причина нынешнего состояния наших законов о разводе. Нет-нет, ведь я англичанин.

– Мы с вами отвлеклись, – заметил Ангел. – Скажите, этот судья верит тому, что ему сейчас говорят?

– На это я не могу вам ответить. Судьи – хитрый народ, они знают все, что только можно знать в таких делах. Но в одном можете не сомневаться: если будет сказано что-нибудь такое, что покажется на рядовое восприятие подозрительным, они уж это учуют.

– А где рядовое восприятие? – спросил Ангел.

– Вот оно, сэр. – И гид указал подбородком на присяжных. – Они известны своим здравомыслием.

– А эти, в седых париках, которые называют один другого «мой ученый друг», хотя обмениваются далеко не дружескими взглядами?

– От них трудно что-либо скрыть, – отвечал гид. – Но в сегодняшнем деле, хотя некоторые имущественные пункты оспариваются, по поводу самого развода та сторона не защищается. Более того, профессиональный этикет обязывает их грудью стоять за своих клиентов, что бы там ни было.

– Минутку! – сказал Ангел. – Я хочу послушать показания, и того же хочет дама по левое крыло от меня.

Гид улыбнулся себе в бороду и умолк.

– Скажите, – обратился к нему Ангел, когда допрос свидетельницы закончился, – эта женщина получит что-нибудь за то, что показала, что застала их утром вместе?

– Как можно, сэр! Только за проезд в суд и обратно. Впрочем, после того как она их застала, истица могла ей вручить полсоверена, чтобы она это получше запомнила, – ведь ей каждый день приходится заставать не одну пару.

Ангел нахмурился.

– Все это похоже на какую-то игру. И подробности оказались не столь пикантны, как я ожидал.

– Вот если бы другая сторона защищалась, сэр, тогда вы были бы довольны. К тому же вам представился бы случай оценить способность человеческого ума воспринимать один и тот же эпизод как черное и как белое; но это отняло бы у вас много драгоценного времени и публики набилось бы столько, что какая-нибудь дама непременно сидела бы и на правом вашем крыле, а быть может, и на коленях. Ибо дамы, как вы могли заметить, особенно падки до таких трагедий, взятых из жизни.

– Если бы моя жена согрешила, – сказал Ангел, – я, по вашим законам, вероятно, не мог бы зашить ее в мешок и бросить в воду?

– Времена Великой Заварухи миновали, – отвечал гид холодно. – В те дни любой военный, обнаружив, что жена ему неверна (так у нас это называется), мог безнаказанно застрелить ее и заслужить рукоплескания толпы, а может быть, и какое-нибудь подношение, даже если сам он, будучи в отсутствии, много чего себе позволял. Вот это был ловкий способ получить развод. Но с тех пор, как я уже сказал, процедура изменилась, и даже военные вынуждены теперь прибегать к этим обходным маневрам.

– А любовника он может застрелить? – спросил Ангел.

– Даже это запрещено – вот до чего мы изнежились и измельчали. Впрочем, если ему удастся выдумать для любовника немецкую фамилию, он и теперь еще подвергнется наказанию условно. Наш закон славится тем, что никакие соображения чувства не могут его поколебать. Я отлично помню один процесс во время Великой Заварухи, когда присяжные вынесли решение наперекор очевидным фактам, лишь бы никто не заподозрил закон в пристрастности.

– Вот как, – отозвался Ангел рассеянно. – А что происходит сейчас?

– Присяжные обсуждают свое решение. Впрочем, поскольку они не ушли, решение их, по существу, уже принято. А вот сейчас истица достает из сумочки нюхательные соли.

– Интересная женщина, – произнес Ангел веско.

– Тсс, сэр! Вас может услышать судья.

– Ну и что? – удивился Ангел.

– Он может удалить вас из зала за неуважение к суду.

– А он не согласен с тем, что она интересная женщина?

– Ради всего святого, замолчите, сэр, – умоляюще прошептал гид. – Вы ставите на карту счастье трех, если не пяти человек. Глядите! Вот она приподняла вуалетку. Сейчас пойдет в ход носовой платочек.

– Не могу видеть женских слез, – сказал Ангел, порываясь встать. – Прошу вас, снимите эту даму с моего левого крыла.

– Не шевелитесь! – шепнул гид даме, наклоняясь к ней за спиной Ангела. – Слышите, сэр? – добавил он. – Присяжные, по их словам, полностью убеждены, что необходимое условие соблюдено: нужное происшествие имело место. Все хорошо: развод она получит.

– Ура! – громко сказал Ангел.

– Если этот шум повторится, я прикажу очистить зал суда.

– А я его повторю, – сказал Ангел твердо. – Она красивая женщина.

Гид почтительно прикрыл рот Ангела ладонью.

– Ах, сэр! – сказал он успокаивающим тоном. – Не портите эту прелестную минуту! Вот, прислушайтесь! Он выносит постановление nisi[27]27
  Nisi – если не (лат.); юридический термин, означающий постановление о разводе, вступающее в силу через шесть месяцев, если до этого не будет отменено.


[Закрыть] с оплатой судебных издержек. Завтра это будет во всех газетах, ибо такой материал способствует их распространению. Взгляните! Она уходит. Теперь и мы можем идти. – И он высвободил крыло Ангела из-под дамы.

Ангел вскочил с места и устремился к дверям.

– Я выйду вместе с ней, – объявил он радостно.

– Заклинаю вас, – сказал гид, поспешая за ним следом, – помните о королевском прокторе! Где ваше рыцарство? Ведь от него-то вы рыцарства не дождетесь – ни единой капли!

– Подайте его сюда, я ему покажу! – сказал Ангел и успел послать истице воздушный поцелуй, прежде чем она скрылась из глаз в сумраке улицы.

VII

Когда Ангел Эфира вошел в гостевую гостиную «Клуба чужаков», там царило обычное безлюдье.

– Здесь вам будет покойно, – сказал гид, придвигая к камину два кожаных кресла. – И удобно, – прибавил он, когда Ангел положил ногу на ногу. – После того, чему мы только что были свидетелями, я решил привести вас в какое-нибудь место, где вы сможете сосредоточиться, тем более что нам предстоит обсудить такой серьезный вопрос, как нравственность. В самом деле, где как не здесь можно полностью отгородиться от действительности и, положившись единственно на свой ум, сделать важные выводы, какими славятся кабинетные моралисты? Когда вы начихаетесь, – добавил он, видя, что Ангел берет понюшку, – я вам сообщу, к каким выводам я сам пришел за годы долгой и беспорядочной жизни.

– Прежде чем вы начнете, – сказал Ангел, – стоит, пожалуй, четко ограничить область наших исследований.

– Извольте. Я намерен дать вам сведения о нравственности англичан за краткий период с начала Великой Заварухи – всего тридцать три года; и вы увидите, что тема моя распадается на два раздела – нравственность общественная и нравственность личная. Когда я кончу, можете задать мне любые вопросы.

– Валяйте! – сказал Ангел и закрыл глаза.

– Нравственность общественная, – начал гид, – бывает превосходная, сравнительная, положительная и отрицательная. Нравственность превосходную вы найдете, разумеется, только в газетах. Это прерогатива авторов передовиц. Высокая и неоспоримая, она громко прозвучала почти во всех органах печати в начале Великой Заварухи, и суть ее можно выразить в одной торжественной фразе: «Пожертвуем на алтарь долга все до последней жизни и до последнего шиллинга – все кроме последней жизни и шиллинга последнего автора передовиц». Ибо всякому ясно, что его-то нужно было сохранить, дабы он обеспечил жертвоприношение и написал об этом передовицу. Можно ли вообразить нравственность более возвышенную? И население страны не перестает скорбеть о том, что жизнь этих патриотов и благодетелей своего рода по скромности их осталась неизвестной тем, кто захотел бы последовать их примеру. Тут и там под маской обычая можно было разглядеть черты какого-нибудь героя, но наряду с этим сколь прекрасные жизни остались от всех скрыты! Забегая вперед, сэр, скажу вам, что во времена Великой Заварухи эта доктрина, принесения в жертву других, произвела огромное впечатление на государство: оно тут же начало ей следовать и с тех самых пор пытается проводить ее в жизнь. Да что там, «другие» только потому еще и живы, что выказали непонятное отвращение к тому, чтобы их поголовно принесли в жертву.