Текст книги "Демократия и декаданс медиа"

Трансграничная публика

Необходимо выделить еще одну отличительную черту современной демократии: коммуникационное изобилие делает возможным развитие обширной публики, чье влияние потенциально или даже актуально имеет глобальный характер, а принадлежать к этой публике можно невзирая на границы территориальных государств, что усложняет динамику формирования общественного мнения и представительной демократии в этих государствах.

Этот тренд не стоит недооценивать: развертывающаяся на наших глаза коммуникационная революция приводит к распространению сетевых, охватывающих весь земной шар, медиа, которые имеют эпохальное значение, поскольку покоряют пространство и время. Как известно, канадский исследователь Гарольд Иннис отметил то, что колесо, печатный станок и другие средства коммуникации сокращают пространство и время, однако действительно глобальные системы зародились только в XIX в. с изобретением наземных и подводных телеграфных линий и с первыми международными новостными агентствами, такими как Reuters[78]78
  Innis H. The Bias of Communication. Toronto: University of Toronto Press, 1951; Hugill P. J. Global Communications Since 1844: Geopolitics and Technology. Baltimore; L.: Johns Hopkins University Press, 1999.


[Закрыть]. В последние десятилетия процесс глобализации совершил эволюционный скачок благодаря развитию целого комплекса сил. Важную роль сыграли геостационарные спутники с широкой зоной действия (вроде тех, что обеспечивали глобальное широкое вещание Beatles и Марии Каллас в реальном времени); не менее важными оказались рост глобальной журналистики и сетевых потоков международных новостей, электронный обмен данными, а также развлекательные и образовательные материалы, контролируемые такими гигантскими фирмами, как TimeWarner, News International, BBC, Al Jazeera, Disney, Bertelsmann, Microsoft, Sony и Google.

Быстрое распространение сети глобальных медиа привело к разговорам об устранении барьеров для коммуникации, что в некоторых случаях породило ошибочную идеологию цифровых сетей. К числу первых и наиболее влиятельных примеров относилась работа Джона Перри Барлоу «Декларация независимости киберпространства». В ней утверждалось, что компьютерные сети, связанные ссылками, создают «глобальное социальное пространство», безграничный «глобальный разговор битов», новый мир, «в который могут вступить все, независимо от привилегий или предрассудков, связанных с расой, экономической властью, военной силой или местом рождения»[79]79
  Barlow J.P. A Declaration of the Independence of Cyberspace (1996. 8 February). <http://www.eff.org>.


[Закрыть]. Подобным проблематичным тезисам противоречат некоторые тенденции реального мира, однако в них верно подчеркивается, что глобальные коммуникационные сети сделали то, что явно не удалось картам и глобусам Герарда Меркатора (1512–1594): эти сети закрепили у миллионов людей (примерно от 5 % до 25 % всего населения земного шара) ощущение, что наш мир и в самом деле является «одним миром» и что эта мировая взаимозависимость возлагает на людей определенную ответственность за его судьбу. В определенном смысле этот тренд усиливает сам себя; и он неслучайно напоминает, пусть и в более широком масштабе, ситуацию с газетами, которые, по мнению Токвиля, играли роль «маяков» общей деятельности, поскольку «только газета способна заставить тысячу читателей одновременно задуматься над одной и той же мыслью»[80]80
  Tocqueville A. de. Of the Relation between Public Associations and the Newspapers // Tocqueville A. de. Democracy in America. N.Y.: A.A. Knopf, 1945. Vol. 2. Bk 2. Ch. 6. «Газета – это советчик, которого не надо искать; она сама приходит к вам и ежедневно вкратце рассказывает о состоянии общественных дел, не отвлекая вас от собственных забот… Газета не только способна предложить множеству людей единый план действий, она предоставляет им возможность совместного исполнения тех замыслов, к которым они приходят сами» (Токвиль А. де. Демократия в Америке. М.: Прогресс, 1992. С. 381).


[Закрыть]. Представляя, что их работа нацелена на потенциально глобальную аудиторию, с которой они в ином случае никогда бы физически не встретились, профессиональные и гражданские журналисты, книжные издатели, ведущие радио– и телепередач, авторы твиттеров, электронных писем и блоггеры возделывают землю, в которую пустила корни сегодняшняя политика слушающих, читающих, смотрящих и разговаривающих друг с другом граждан – в глобальном масштабе, невзирая на пространственные и временные барьеры, некогда считавшиеся самой собой разумеющимися, «естественными» или технически непреодолимыми.

Этот процесс неоднозначен, не лишен он и спорных моментов. Хотя критики и комментаторы, похоже, в равной мере согласны с тем, что глобальные медиасети прививают общее чувство всемирной взаимозависимости, некоторые скептические наблюдатели спрашивают: о какой именно мировой взаимозависимости мы говорим? Они отмечают, что сегодняшний глобальный рынок коммуникаций подчинен непропорционально большому контролю со стороны десятка вертикально интегрированных медийных конгломератов, большинство из которых расположены в США[81]81
  Нижеследующее рассуждение в более подробном виде развивается в моей работе «Глобальное гражданское общество?»: Keane J. Global Civil Society? Cambridge; N.Y.: Cambridge University Press, 2003. P. 6 ff. См. также: Burnett R. The Global Jukebox. L.: Routledge, 1996; International Communication and Globalization / Ali Mohammadi (ed.). L.: Sage, 1997; Herman E.S., McChesney R.W. The Global Media: The New Missionaries of Corporate Capitalism. L.; Washington, DC: Cassell, 1997.


[Закрыть]. Эти медийные конгломераты не являются «доморощенными» (homespun) (если использовать термин Кейнса, обозначавший территориально ограниченные и регулируемые государством рынки). Разрывая оковы времени и пространства, языка и обычая, крупный медиабизнес все больше сближается со сложными глобальными товарными сетями или с мировыми потоками информации, персонала, денег, компонентов и продуктов. Неудивительно, если следовать этой аргументации, что журналистика, связанная с глобальными медийными конгломератами, отдает приоритет рекламным коммерческим продуктам – продаваемой музыке, видео, спорту, шоппингу, развлекательной кинопродукции для детей и взрослых. Например, в новостной сфере особый упор делается на «срочные новости» и «ошеломляющие» истории, которые вращаются вокруг несчастных случаев, катастроф, политических кризисов и насилия. Материал, который поставляется в редакцию журналистами, находящимися в горячих точках или возле них (на их собственном сленге – в «полном бардаке», clusterfucks), затем сокращается, упрощается, пересобирается и транслируется в коммерческой форме. Студийные звуковые эффекты, «прямые включения» и «броские» материалы – вот что любят редакторы; точно так же в чести у них яркие презентационные технологии, включающие использование логотипов, быстрый визуальный монтаж и «звезды», которых помещают в центр кадра. К этой картине следует присовокупить условия обмена новостями, по которым новостные организации – участники договора обмениваются видео– и другими материалами, гарантируя тем самым, что во многих регионах мира новостные репортажи, циркулирующие со скоростью света, подвергаются значительной деконтекстуализации и гомогенизации.

Некоторых наблюдателей эти тренды пугают. Они сетуют на то, что глобальные медиакомпании, никоим образом не способствуя свободе коммуникации и демократии, производят всего лишь коммерческую жвачку для аудиторий, которые в политическом отношении впадают в коматозное состояние. Конечным результатом оказывается «МакМир»: информированные граждане замещаются всемирным племенем потребителей, танцующих под музыку логотипов, рекламных слоганов, спонсоров, брендов, торговых марок и рекламных песенок[82]82
  Barber B. Jihad vs. McWorld: How Globalism and Tribalism are Reshaping the World. N.Y.: Crown, 1995.


[Закрыть]. Другие критики порицают «глобальную культурную гомогенизацию», осуществляющуюся в форме «транснационального корпоративного доминирования в области культуры» и порождающую мир, в котором «гигантские частные предприятия» преследуют «капиталистические цели, стремясь к прибыли и накоплению капитала»[83]83
  Schiller H. Not Yet the Post-Industrial Era // Critical Studies in Mass Communication. 1991. No. 8. P. 20–21.


[Закрыть]. Тогда как третьи опасаются того, что итоговым следствием станет молчаливое поглощение рынками, мир, в котором «правят корпоративные интересы, а корпорации сыплют в радиоэфире своим жаргоном и душат страны своим имперским правлением. Корпорации стали бегемотами, безмерными глобальными гигантами, обладающими огромной политической властью»[84]84
  Hertz N. The Silent Takeover: Global Capitalism and the Death of Democracy. L.: Arrow Books, 2001. P. 8.


[Закрыть].

Подобная критика отрезвляет, и претензии эти не лишены смысла. Корпоративная власть имеет агрессивно инновационный характер, однако она же угрожает свободе коммуникации и демократии: медиарынки стремятся ограничить свободу и равенство коммуникации, порождая барьеры, препятствующие выходу на рынок, монопольные ограничения выбора, а также изменяя само определение коммуникации с другими: теперь это уже не публично значимое благо, а коммерческая речевка и потребление товаров[85]85
  Fiss O. Why the State? // Democracy and the Mass Media / J. Lichtenberg (ed.). Cambridge; N.Y.: Cambridge University Press, 1990. P. 136–154; Keane J. The Media and Democracy. Oxford; Cambridge, MA: Polity, 1991. P. 51–92 (рус. пер.: Кин Д. Средства массовой информации и демократия. М.: Памятники исторической мысли, 1994. С. 60–99).


[Закрыть]. Но это еще не все. Благодаря коммуникационному изобилию появляются признаки того, что власть товарного фетишизма над гражданами не абсолютна. Со времен всемирного протеста молодежи против войны во Вьетнаме глобальная интеграция медиа оказывала непредсказуемое политическое влияние: создавая общемировую сцену, глобальные медиаконгломераты при поддержке глобальной журналистики медленно, но верно внедряли в жизнь трансграничные медийные события, а вместе с ними создавали и множество разновидностей публичной сферы разных размеров, подчас действительно глобальных – с миллионами людей, разбросанных по всей Земле и следящих за спорами о том, кто что, где и как получает, спорами, отображаемыми в медиа в глобальном масштабе и нередко в реальном времени.

Опять же не все так просто – проблемы сохраняются, поскольку верно и то, что даже общества, наиболее насыщенные медиа, например США, разорваны на отдельные анклавы узких интересов. Читатели таких местных «поставщиков контента», как «The Desert Sun» в Палм-Спрингс, «Wyoming Tribune-Eagle» в Шайенне или «Sun» в Гейнсвилле, получают минимальную порцию глобальных новостей, которые обычно занимают не более 2 % полос[86]86
  Keane J. Journalism and Democracy Across Borders // Institutions of Democracy: The Press / M. Schudson (ed.). Oxford; N.Y.: Oxford University Press, 2005.


[Закрыть]. Горизонты граждан еще больше сужаются из-за сокращения бюджетов иностранных редакций, избыточной зависимости от англоязычных источников, а также из-за распространяемых информационными агентствами репортажей и обмена региональными новостями, которые выступают источником для таблоидов. Не следует упускать из виду и то, что государства тоже вмешиваются в глобальные информационные потоки. Правительства, отгородившиеся армией экспертов по симуляции или «пиарщиков», культивируют связи с доверенными или «прикрепленными» журналистами, организуют брифинги для прессы и рекламные кампании, оформляя таким образом глобальные события, умышленно искажая и цензурируя их, чтобы они соответствовали их интересам.

Следует отметить, что уже просто по определению не все глобальные медиасобытия – например, спортивные состязания, блокбастеры или присуждение международных наград в сфере СМИ – питают глобальную публику, т. е. соответствующие аудитории не совпадают с публикой, а публичные сферы – это не просто зоны развлечений или игр. Что же тогда означает глобальная публика в ее различных вариантах? Является ли она трезвым пространством рационально-критического размышления, стремящегося к истине и спокойному соглашению, как полагают последователи Юргена Хабермаса?[87]87
  Некоторые пределы модели рациональной коммуникации в публичной сфере, исходно предложенной в важной работе Юргена Хабермаса «Структурная трансформация публичной сферы» (Habermas J. Strukturwandel der Öffentlichkeit: Untersuchungen einer Kategorie der bürgerlichen Gesellschaft. Neuwied: Luchterhand, 1962), описаны в работах: Peters J.D. Distrust of Representation: Habermas on the Public Sphere // Media, Culture and Society. 1993. No. 15. P. 541–571; Keane J. Structural Transformations of the Public Sphere // Communication Review. 1995. Vol. 1. No. 1. P. 1–22.


[Закрыть] Бывают моменты, когда рациональная коммуникация в этом смысле и правда осуществляется, однако, строго говоря, глобальная публика – это множество сцен политического пространства, в которых миллионы людей, живущих в самых разных уголках Земли, становятся свидетелями властных конфликтов и попыток их разрешить. Глобальная публика начинает разбираться в основных фигурантах, событиях, правительственных соглашениях и НПО. Она наблюдает за тем, как все они публично именуются, восхваляются, ставятся под вопрос и обсуждаются – и все это по милости медийных сетей и профессиональных, гражданских и «гибридных» журналистов, чье совокупное воздействие, пусть и временное, состоит в привлечении внимания миллионов граждан, которые в противном случае остались бы никак не связанными друг с другом, граждан, находящихся по разные стороны границ, но бросающих вызов старой тирании времени и пространства.

Осознанный выбор глобальных аудиторий и обращение к ним за счет сплавления в режиме реального времени общемировых форм и сюжетов с локальными интересами – это открытие таких англоязычных каналов, как CNN. Начав работу в 1980 г., он стал первым американским каналом, транслирующим круглые сутки исключительно новостные телепередачи. Его международный филиал – CNN International – начал с 5 часов в неделю, материалы для передач поставлялись сотней широковещательных станций со всего мира, некоторые из которых были профессиональными, а другие – любительскими; ирония в том, что фоном всей этой деятельности выступал ныне легендарный запрет собственника компании Теда Тернера произносить слово «иностранный» (foreign) в эфире. Благодаря альтернативным слоганам, таким как «Преодолевая границы», CNN International теперь доступен зрителям на многих языках (испанском, турецком, английском) в более чем 200 странах и территориях. Канал сыграл ключевую роль в кризисе 1989 г., связанном с площадью Тяньаньмэнь, когда передачи в прямом эфире впервые смотрели во всем мире государственные дипломаты и политики, решавшие, какие шаги предпринять. Освещение CNN первой Войны в заливе и других кризисов начала 1990‑х годов, особенно сражения в Могадишо, заставило многих комментаторов заговорить об «эффекте CNN», которым описывалось заметное воздействие на принимающих решения людей круглосуточных новостных передач, ведущихся в реальном времени и освещающих события в глобальном масштабе.

Медийная диалектика глобального и локального, типичная для эпохи коммуникационного изобилия, часто не так зрелищна и лишена прямого воздействия, поскольку она опосредуется такими организациями, как действующие в Интернете Earth Watch и World Association of Community Radio Broadcasters (AMARC), а также такими инициативами по развитию публичной подотчетности, как Transparency International и Human Rights Watch. Бывают также моменты, когда эта диалектика приводит к взрывам. Драматические медиасобытия, сопровождавшие свержение диктаторских режимов в Тунисе, Египте и Ливии в 2011 г., несомненно, действовали в этом направлении, обусловив радикальные демократические последствия. Борьба за публичное пространство на какое-то время распространилась по всему региону. Это были не просто «восстания в Twitter и революции Facebook»[88]88
  Ghonim W. Revolution 2.0. The Power of the People is Greater Than the People: A Memoir. N.Y.: Mariner Books, 2012 (рус. пер.: Гоним В. Революция 2.0. СПб.: Лениздат, 2012).


[Закрыть] – в равной степени это были еще и восстания бедных и лишенных власти людей против недавнего несправедливого дерегулирования, проведенного хищническими глобальными рынками. Однако эти волнения отмечались необычным общественным осознанием политической значимости сетевых цифровых медиа. Благодаря таким источникам информации, как Al Arabiya и Al Jazeera (у последней было 3000 штатных сотрудников, и более 50 млн семей в арабском мире смотрели ее передачи), количество людей, наблюдавших по всему миру в одно и то же время за политическими событиями, достигло исторического максимума. Граждане поняли, что новости по определению являются сильной информацией, еще не известной остальным, и этим отчасти объясняются удивительные эксперименты по сбору и распространению новостей, первые в своем роде. Огромные толпы в Александрии смотрели на себя в прямом эфире по спутниковому телевидению, надеясь, что медийное освещение защитит их от полиции и не даст военным раздавить их. При поддержке веб-платформ, управляемых изгнанниками, твиттеры, блоги и видеоролики, загружаемые в Интернет, стали убедительнейшим экраном для различных ситуаций – и ужасных, и обнадеживающих. Все, даже расстрел протестующих и невинных прохожих, было записано в реальном времени для последующих поколений.

Глобальные медиасобытия становятся «нормальными» в эпоху коммуникационного изобилия; неудивительно, что не менее нормальным оказывается и вторжение глобальной публики во внутренние дела многих демократических стран. То, что случается повсюду, то, что думают люди в разных частях света, и то, как они реагируют на обстоятельства, – все это приобретает значение для граждан и их представителей. В демократическом мире, но еще больше в автократических режимах, глобальная публика, несомненно, уязвима для вмешательства государства[89]89
  Price M. Media and Sovereignty: The Global Information Revolution and Its Challenge to State Power. Cambridge, MA; L.: MIT Press, 2002; Media and Globalization: Why the State Matters / N. Morris, S. Waisbord (eds). Lanham, MD: Rowman and Littlefield, 2002.


[Закрыть]. С другой стороны, глобальная публика легко распадается, хотя это и не ее вина, ведь причина прежде всего в том, что ее различные части не имеют сильной институциональной поддержки, эффективных каналов представительства или отчетности, которые могли бы действовать, к примеру, за счет механизмов избранного правительства. Глобальная публика жертвует деньги, распространяет новости, обменивается информацией и устраивает события, мишенью которых нередко становятся дела избранных представителей, однако она, по крайней мере на данный момент, остается лишь множеством голосов без устойчивой политической организации, которая признавала бы ее требования и действовала бы в соответствии с ними. Эпоха, когда публичные сферы обычно замыкались территориальными границами демократических государств, уходит в прошлое, однако проблема демократической политики – это бездомность новой глобальной публики. Вспомним о примере глобального опроса общественного мнения, т. е. попытке сделать выборку и оценить то, что люди в разных странах думают, скажем, об американских кандидатах в президенты или о том, есть ли у палестинцев право на собственное территориальное государство. Такие опросы – не просто обманки и «выдумки». Это формы интерпелляции, которые предполагают то, что еще не стало реальностью. Обращаясь к людям всего мира с требованием освободиться от местечковости, оценивая их мнения и предоставляя им право голоса, они поддерживают рост новой трансграничной публики. Однако их голос взывает к необходимым им новым институтам, которые являются его логичным продолжением. Глобальная публика призывает мир понять, что она похожа на гусеницу, из которой может вылупиться бабочка трансграничной демократии, хотя сегодня у нас и нет хорошей теории, описывающей то, что могло бы значить на практике «региональное», «глобальное» и «трансграничное» демократическое представительство[90]90
  Сложная задача – представить более четкую картину контуров и динамики более демократичного глобального порядка – осложняется еще и тем, что мир зависит не только от множества правительственных и неправительственных организаций, которые мало или вообще ничего не знают о демократических процедурах и манерах. Он зависит также и от скопления правительственных и правовых структур – своеобразной космократии, включающей такие организации, как Европейский Союз, ООН, Всемирный банк, которая как раз и оказывается основной темой учебников по традиционной политологии и политической теории (см.: Keane J. Global Civil Society? P. 175 ff). Многие структуры космократии уклоняются от ограничений электорального и парламентского надзора. Вот почему люди, скептически относящиеся к расширению демократических процедур и образов жизни за территориальные границы государств, выдвигают довольно сильные возражения. Взять, к примеру, сомнения патриарха демократической мысли в США Роберта А. Даля, который считает весьма нереалистичным представление о демократии, которая бы существовала вне государственных границ; см.: Dahl R.A. The Past and Future of Democracy, переработанная рукописная версия лекции, прочитанной на симпозиуме «Политика на переходе из XX века в XXI-й» (Politics from the 20th to the 21st Century, University of Siena. 1999. 14–16 October), а также: Dahl R.A. On Democracy. New Haven, CT; L.: Yale University Press, 1998 (рус. пер.: Даль Р. О демократии. М.: Аспект Пресс, 2000). Так, Даль утверждает, что растущая сложность принятия решений в области международной политики делает невозможным «публичное просвещение», столь необходимое для демократии. В то же время легальная и нелегальная иммиграция в комплексе с новыми политиками идентичности внутри территориальных государств и за их пределами ведет к росту «культурного разнообразия и разломов», которые, как говорит Даль, подрывают «гражданский дискурс и компромисс». Глобальные угрозы террористических актов еще больше снижают вероятность того, что гражданские и политические свободы могли бы расцвести в «международных организациях».


[Закрыть].

Все это довольно сильные ограничения, но, несмотря на их немалое значение, глобальная публика все же оказывает политическое влияние – например, на мир официальной дипломатии, на глобальный бизнес и встречи чиновников НПО и межправительственных организаций. Каждый глобальный вопрос после 1945 г. – права человека, опасности ядерной войны, дискриминация женщин и меньшинств, экологизация политики, доминирование в политике слишком богатых людей – сначала кристаллизовался как «острая тема» в рамках этой публики и при ее поддержке, а это уже вело, в свою очередь, к росту ощущения изменчивости глобальных властных отношений. Публичные сферы обычно лишают властные коды, вписанные в трансграничные отношения, ореола естественности. Пользуясь конфликтами по принципу «око за око» между различными медиа (например, продолжающимися со времени вторжения США в Ирак в 2003 г. трениями между Al Jazeera и американскими новостными телеканалами), эта публика определяет или изменяет повестки различных социально-экономических и политико-правовых институтов нашего мира, все части которого связаны друг с другом на глобальном уровне. Она освещает деятельность этих институтов, ставит под вопрос их догмы и иногда наделяет их легитимностью. Она усиливает ощущение, что их можно изменить, что они являются незавершенным проектом.

Глобальная публика оказывает и другое влияние, которое иногда называют «субполитическим», поскольку она содействует созданию граждан нового глобального порядка, выступая с посланием, что люди всегда остаются свидетелями и участниками большого мира, если только не выбирают изоляцию от него[91]91
  Мартин Хайдеггер, как известно, написал: «Проживание – это то, как смертные существуют на земле» (Heidegger M. Building, Dwelling, Thinking // Heidegger M. The Question Concerning Technology and Other Essays. N.Y.: Harper Torchbooks, 1982. P. 146), однако из этого тезиса следует, что смертные ограничены географическими местами, а такая посылка упускает из виду новую пространственную полигамию, ставшую возможной благодаря глобальной публике. В глобальных публичных сферах люди, укорененные в локальных физических условиях, путешествуют в дальние места, даже не выходя из дома, во «второй дом», их восприятие все шире раздвигает свои границы. То, что они стали чуть менее изолированными и чуть более космополитичными, – не такое уж маленькое достижение, особенно если учесть, что у людей нет «естественного» чувства ответственности за далекие события. Этическая ответственность часто распространяется не далее того, что происходит у них под носом. Однако, когда их захватывают истории, приходящие из других мест, когда их притягивает динамика глобальной публичной сферы, их интерес к судьбе других основывается не просто на возбуждении, пустом любопытстве или же злорадстве. Скорее, они поверяют эти истории, сживаясь с ними, своими собственными экзистенциальными заботами, которые тем самым преобразуются. Мир «где-то там» становится «их» миром.


[Закрыть]. Речь, с которой Барак Обама обратился к «глобальным гражданам» у Колонны Победы в берлинском Тиргартене в июле 2008 г., стала важным тому подтверждением, предвестником заметного изменения: те, кто находится в гуще глобальной публики, начинают понимать, что границы между своей страной и зарубежьем, местным и иностранным стираются, что они являются предметом спора и всегда допускают осмос[92]92
  Обращаясь в обширной глобальной аудитории, а также к местной толпе, собравшейся у Колонны Победы в берлинском Тиргартене (24 июля 2008 г.), сенатор Барак Обама сказал: «Я приехал в Берлин так же, как многие из моих соотечественников приезжали раньше, не как кандидат на президентский пост, а как гражданин – гордый гражданин Соединенных Штатов и один из граждан мира».


[Закрыть]. Выступая свидетелями далеких событий, они узнают, что их обязательства стали в какой-то мере более глобальными. Они теряют почву под ногами. Они живут и здесь, и там; они учатся отстраняться от самих себя; они открывают, что существуют разные временные ритмы, разные места, разные проблемы, множество образов жизней. Они открывают «чужака» в самих себе; они начинают ставить вопросы о своих собственных догмах и даже в общении с теми, с кем они никогда не встретятся, все больше проявляют учтивость, вежливость, уважение, следуя всем этим обычным правилам цивилизованности.

Глобальная публика, сосредоточенная на таких поворотных медиасобытиях, как Live Aid (в 1985 г. этот концерт, по общим оценкам, привлек 1 млрд зрителей), может быть пространством веселья, когда миллионы пробуют на вкус радость публичного действия вместе с другими и против других – за определенную общую цель. Когда глобальная публика оформляется, к примеру, телевизионными глобальными новостями, освещающими страдания далеких чужестранцев, вызванные рукотворными катастрофами или применением государственной силы, она также высвечивает несправедливости и жестокость. Медиакартины знакомят миллионы людей с тяжелой долей других; глобальная публика действует в качестве места, в котором можно справиться с несправедливыми результатами, горьким поражением и трагедией разрушенных жизней. Конечно, наблюдение за болью и страданиями других может привести к параличу, так что акты гражданского свидетельства могут обернуться не активным публичным вмешательством, а отстранением от тех, кто страдает[93]93
  См. важную работу Барби Зелизер: Zelizer B. Remembering to Forget: Holocaust Memory Through the Camera’s Eye. Chicago; L.: Chicago University Press, 1998; а также: Zelizer B. Journalism, Photography, and Trauma // Journalism after September 11 / B. Zelizer, S. Allan (eds). L., N.Y.: Routledge, 2002. P. 48–68.


[Закрыть]. Однако уравнение страдания и свидетельства не является заранее решенным. Медиакартины страданий не обязательно порождают безнравственных циников, бездумных любителей развлечений, развалившихся на своих диванах и наслаждающихся каждой минутой крови и слез. Напротив, существует немало доказательств того, что глобальная публика, сплачивающаяся вокруг сцен жестокости и унижения, готова сдать в утиль старое правило, утверждающее, что добро и зло – обычно вопрос местный. Такие глобальные инициативы, как One Billion Rising, трансграничные протестные акции (прошедшие в феврале 2013 г.) против гендерного насилия, доказывают, что старая максима, гласящая, что полмира не знает, как живет другая половина, стала ложью. Публика начинает ощущать, что страдания других заразительны.

Обеспечивая оборот образов, звуков и историй физического и эмоционального страдания, отраженного в символической форме, глобальная публика создает возможность для того, что Ханна Арендт однажды назвала «политикой жалости»[94]94
  Arendt H. On Revolution. Harmondsworth: Penguin, 1990. P. 59–114 (рус. пер.: Арендт Х. О революции. М.: Европа, 2011. С. 74–155). Развитие этих идей Арендт см. в работе Люка Болтански: Boltanski L. La Souffrance à distance: morale humanitaire, médias et politque. P.: A.-M. Métailié, 1993; см. также: Christians C., Nordenstreng K. Social Responsibility Worldwide // Journal of Mass Media Ethics. 2004. Vol. 19. No. 1. P. 3–28; Erskine T. Embedded Cosmopolitanism: Duties to Strangers and Enemies in a World of “Dislocated Communities”. Oxford: Oxford University Press, 2008.


[Закрыть]. Наблюдая с большого расстояния за страданиями других, миллионы могут потерять спокойствие и сон, порой настолько, что готовы даже ощутить ответственность за дальних, а не только ближних, – говоря с другими людьми, жертвуя деньгами и временем, поддерживая собственным голосом тот общий принцип, что право на гуманитарное вмешательство, обязательство помогать тому, кому грозит опасность, могут и должны перевешивать древний «крокодилий» закон, утверждающий, что кто сильный, тот и прав. И особенно это заметно во время драматических медиасобытий, таких как авария на атомной электростанции в Чернобыле; резня на Тяньаньмэне; революции 1989 г. в Центральной и Восточной Европе; низложение и арест Слободана Милошевича; террористические акты в Нью-Йорке, Пенсильвании и Вашингтоне; сильные землетрясения в Чили и Китае; свержение диктаторских режимов в Тунисе, Египте и Ливии – во всех этих случаях публичные сферы усиливают общее для разных аудиторий ощущение, что их жизни проходят совместно, на самом острие событий. Свидетели подобных событий (вопреки Маклюэну и другим авторам) не попадают в «глобальную деревню», одевшись в шкуры первобытного человечества и осмысляя все с изначально «деревенской или племенной точки зрения»[95]95
  См. введение к работе: Explorations in Communication / E. Carpenter, M. McLuhan (eds). Boston, MA: Beacon Press, 1966. P. XI: «Электронные медиа постграмотного человека [sic] сжимают мир до деревни или племени, в котором все случается со всеми в одно и то же время: каждый знает обо всем происходящем в ту же минуту, когда что-то происходит, а потому участвует в этом. <…> Эти общие и моментально разделяемые впечатления деревни или племени создают деревенскую или племенную точку зрения, выдвигая на первый план совместность».


[Закрыть]. Когда у аудиторий общая публичная сфера, это не значит, что они живут в непрерывной совместности. Будучи свидетелями мировых событий, они, напротив, начинают ощущать давление мировых властных отношений; они чувствуют, что наш «маленький мир» – это арена борьбы, результат разнонаправленных движений и реакций, споров и соглашений, сопротивления и компромисса, войны и мира.

Глобальная публика взращивается оглаской злодеяний. Она сохраняет жизнь таким словам, как свобода и справедливость, говоря вслух о манипуляциях, мошенничестве и кровопролитии в других странах. Глобальная публика того рода, что в последние годы следила за судьбами Нельсона Манделы, Аун Сан Су Чжи, Осамы бин Ладена или Джорджа Буша-младшего, не воротит нос от грязных дел – случаев притеснения, рэкета и показухи, от жестокости и войны. Она ведет счет интригам, лжи и предательству. Она помогает аудиториям по разные стороны границы вытаскивать различных представителей вертикальной власти на мировую сцену – скользких и вкрадчивых менеджеров и профессиональных обманщиков; глупцов, которые пользуются страхами граждан; предателей, которые под давлением легко перебегают на другую сторону; громил, обожающих насилие; наконец, вульгарных правителей, не скрывающих своих властных амбиций, окружающих себя восхваляющими их толпами и жестоко расправляющихся с толпами непокорными, воздействуя на них слезоточивым газом, пулями и бомбами.

Глобальная публика, которая хорошо делает свою работу и пристально следит за действием властей, именно поэтому включает в политическую повестку такие вопросы, как представительство, ответственность и легитимность. Она, по сути, является вызовом для джунглей мощного трансграничного бизнеса, межправительственных и судебных институтов, которые все больше определяют судьбы нашего мира. Эта публика ставит важные вопросы: кому выгоден современный глобальный порядок, а кому – нет? Кто и за кого говорит сейчас во всех этих многочисленных и пересекающихся друг с другом властных структурах? Чьи голоса выслушиваются, пусть хотя бы наполовину, а чьи интересы и заботы бесцеремонно попираются? Более того, такая публика способна задавать далеко идущие вопросы менее негативного толка: можно ли добиться большего равенства голосов, раздающихся из самых разных закоулков нашего глобального порядка, если ограничиваться «тянитолкаем», к которому сегодня сводится трансграничная политика? Благодаря каким институциональным процедурам эти голоса могут быть представлены? Можно ли выработать альтернативы, способные сдвинуть нашу маленькую голубую планету к большей открытости и большему смирению, а может быть, даже и к той позиции, в которой власть, всегда и везде, когда она действует, выходя за национальные границы, чувствовала бы большую пуб личную ответственность, больше обязанностей по отношению к тем, чьи жизни в настоящее время она определяет и переделывает, поддерживает или разрушает?