Текст книги "Белая дорога"

Книга 3

"Казалось, в мире призраков-теней

Я сам стал тенью собственной мечты".

Альфред, лорд Теннисон «Принцесса»

Глава 10

И вот, наконец, в тишине своего номера я открыл дело Марианны Ларуз. В темноте вокруг как-то ощутимо присутствовал свет, словно тени были вещественны. Я зажег настольную лампу и выложил на стол материалы, которые отдал мне Эллиот.

Но, едва я увидел фотографии девушки, острое чувство утраты овладело мной, а ведь я даже не знал ее и уже никогда не узнаю. Я подошел к двери и хотел изгнать тени, наполнив комнату ярким светом, но вместо этого они просто отступили и затаились под столом и за шкафом, терпеливо ожидая, когда свет погаснет.

И мне показалось, что мое существование раздвоилось: я стоял у стола в гостиничном номере и держал в руках свидетельство того, что Марианну Ларуз безжалостно выхватили из этого мира, и в то же время неподвижно сидел в гостиной Блайтов, а Медведь произносил слова намеренной лжи; Сэндквист, словно чревовещатель, стоял рядом с ним, манипулируя и отравляя атмосферу в комнате жадностью, злобой и напрасной надеждой, в то время как Кэсси смотрела на меня с выпускной фотографии, и робкая улыбка блуждала на ее лице, будто она точно не знала, стоит ли улыбаться этому миру. Я понял, что пытаюсь представить ее живой, ведущей новую жизнь, уверенной, что ее решение прервать течение прежней жизни было правильным. Но я не мог, потому что вместо нее мне виделась только рука, изувеченная глубокими ранами, тянущаяся из ниоткуда.

Кэсси Блайт не было в живых. То, что я узнал о ней, говорило мне: она не та девушка, которая могла бы обречь своих родителей на жизнь в боли и сомнениях. Кто-то вырвал ее из этого мира, и я не знал, смогу ли найти его. Но, даже если и смогу, поможет ли мне это узнать правду об ее исчезновении.

Я знал, что Ирвин Блайт прав: пригласить меня в свою жизнь означало признать поражение и уступить смерти, потому что я появлялся в жизни людей тогда, когда уже не было никакой надежды, предлагая только возможное разъяснение, которое повлечет за собой так много скорби и боли, что, право же, неведение следовало воспринимать как благословение. Утешением несчастным служило лишь сознание того, что после моего вмешательства свершится правосудие и можно будет жить с уверенностью, что боль, которую испытали их любимые, не испытают другие женщины – чьи-то сестры, дочери, жены.

В ранней молодости я стал полицейским. Я поступил так, потому что считал это своим долгом. Мой отец был полицейским, как и мой дед по матери, но отец закончил свою карьеру в позоре и отчаянии. Он отнял две жизни, прежде чем лишить себя собственной, по причинам, которые вряд ли когда-нибудь станут известны, и я по молодости лет чувствовал, что должен подхватить его ношу и донести ее до конца.

Но я был плохим полицейским: не тот характер, не хватало дисциплины. По правде говоря, у меня были другие способности: упорство, жажда открывать и познавать, – но этого было недостаточно, чтобы приспособиться к той обстановке. Помимо всего прочего, я не умел абстрагироваться. У меня не было защитных механизмов, которые позволяли моим товарищам смотреть на мертвое тело и видеть в нем не человека, а отсутствие бытия, отрицание жизни – просто труп. Любой полицейский прежде всего должен уметь дистанцироваться от чужих страданий и боли, чтобы исполнять свой долг с холодной головой. Отсюда знаменитые полицейские черный юмор и отчужденность: они позволяют относиться к найденному трупу как к человеческим отходам, простому объекту расследования (но только не в случаях, когда это павший товарищ, – тут уж абстрагироваться некуда), чтобы спокойно осмотреть повреждения и при этом не быть раздавленным сознанием бренности бытия. Полицейские служат живым – тем, кто за их спинами, а еще – закону.

А я так не могу, никогда не мог. Вместо этого я нашел способ притягивать мертвых, а они, в свою очередь, нашли путь ко мне. И вот сейчас в этом гостиничном номере, вдали от дома, когда я столкнулся со смертью еще одной девушки, исчезновение Кэсси Блайт снова взволновало меня. Мне захотелось позвонить Блайтам, но что я мог сказать? Находясь здесь, я ничем не мог им помочь, а оттого, что я думал об их дочери, им легче не станет. Мне хотелось быстрее уладить все здесь, в Южной Каролине: проверить показания свидетелей, убедиться в безопасности Атиса Джонса, какой бы ненадежной она ни была, – и вернуться домой. Больше я ничем не мог помочь Эллиоту. Но сейчас тело Марианны Ларуз настойчиво притягивало меня: я должен взглянуть на него, дабы понять, во что себя вовлекаю и каковы будут последствия.

Я не хотел смотреть. Я уже устал от этого.

Но все же посмотрел.

* * *

Печаль – ужасная, всеподавляющая, беспросветная печаль.

Иногда она идет от фотографии. Невозможно забыть. Образы остаются с вами навсегда. Поворачиваешь за угол, проезжаешь мимо заколоченной витрины магазина, может, мимо запущенного сада, а позади него дом, гниющий, словно больной зуб, потому что никто не хочет здесь жить; потому что запах смерти все еще царит в его стенах; потому что владелец нанял каких-нибудь рабочих-иммигрантов и заплатил по пятьдесят баксов каждому, чтобы они вычистили дом, а они использовали дрянные дешевые средства: просроченные порошки и грязные швабры, которые скорее распространяют, чем искореняют зловоние, превращая правильные по форме пятна крови в хаотичные следы полузабытого насилия, темные полосы на белых стенах. Потом они покрасили его дешевыми водоэмульсионными красками, проходясь по испачканным местам по два-три раза, но, когда краска высохла, все снова стало видно: кровавый отпечаток руки, проступивший на белом, кремовом и желтом фоне, въелся в дерево и штукатурку.

Так что владелец запирает дверь, заколачивает окна и ждет, пока люди не забудут или кто-нибудь отчаявшийся или безразличный не согласится платить значительно сниженную арендную плату. Таким образом, он хочет забыть, что произошло, поселив в дом новую семью с ее проблемами и суетой – альтернативный способ стереть то, с чем не справились иммигранты.

Вы можете зайти внутрь, если хотите. Можете показать жетон и объяснить, что это просто формальность, что старые нераскрытые дела перепроверяются через несколько лет в надежде на то, что со временем откроются новые обстоятельства. Но вам это не нужно. Вы видели, что от нее осталось на полу кухни или в саду, в кустах или в постели – там, где застигла несчастную смерть.

А потом вы увидите фотографию. Муж или мать, отец или любовник найдут ее для вас, и вот вы смотрите, как они пальцами перебирают снимки в коробке из-под обуви или перелистывают страницы альбома, и думаете: может, они виновны, они превратили живого человека в то, что вы только что видели, а может, вы в этом уверены – не можете объяснить, почему, просто уверены, – и эти прикосновения к напоминаниям о потерянной жизни выглядят как повторное убийство, и вы должны их остановить, схватив за руку, потому что не сумели сделать это в первый раз, и у вас появилась возможность исправить свою ошибку.

Однако вы не делаете этого. Вы ждете и надеетесь, что ожидание принесет доказательства или признание, и будут сделаны первые шаги к восстановлению справедливости, к установлению равновесия между нуждами живых и требованиями мертвых. Но все равно эти незваные образы вернуться к вам позже, и, если рядом с вами тот, кому можно доверять, можете сказать: «Я помню. Я помню, что случилось. Я был там. Я был свидетелем, а потом попытался стать кем-то еще. Я попытался достичь некой степени справедливости».

И, если вам это удалось, если наказание свершилось и соответствующая пометка появилась на папке с делом, вы можете испытать... нет, не удовольствие, но... Умиротворение? Облегчение? Возможно, у того, что вы почувствуете, нет и не должно быть названия. Может, это просто спокойствие совести: она не напоминает вам имя, не говорит, что нужно вернуться, достать дело и напомнить себе о страдании, о смерти и о том равновесии, которое должно быть восстановлено, пока время не прекратит свое течение и жизнь не исчезнет совсем.

«Дело закрыто», – разве не прекрасная фраза? В этих словах сквозит ложь, вы чувствуете ее, когда она слетает с ваших губ. Дело закрыто. Только вот не совсем. Пустота, образовавшаяся на месте человека, продолжает сказываться на людях, оставшихся жить, сказываться в сотнях тысяч моментах, которые о нем напоминают, заставляют считаться с этой пустотой, потому что любое существование, осмысленное или нет, не проходит бесследно. Ирвин Блайт, в чем бы он ни был виноват, понимал это. Не бывает закрытых дел. Самое главное – это жизнь, прерванная или продолжающаяся, со своими последствиями в каждом случае. По крайней мере, само существование не имеет больше значения, потому что мертвые навсегда остаются с нами.

И, может быть, вы раскладываете фотографии и думаете: я помню.

Я помню тебя.

Ты не забыта.

Ты не будешь забыта.

Она лежала на спине на примятых лилиях; умирающие белые цветы, словно вспышки звезд на бумаге, отображенные самим негативом в знак протеста против основной картины. Череп Марианны Ларуз был сильно поврежден, кожа на ее голове разорвана в двух местах, волосы и нити ткани перепутались в ранах. Третий удар пришелся на правую часть черепа – вскрытие выявило трещины, расходящиеся до основания черепа и внутреннего края левой глазницы. Ее лицо залила кровь, а нос был сломан. Ее веки были крепко сомкнуты, лицо искажено гримасой боли.

Я перешел к результату вскрытия. На теле не оказалось укусов или ссадин, несмотря на то, что, по версии обвинения, она подверглась сексуальному нападению, но инородные волоски были обнаружены у нее на лобке; как выяснилось, они принадлежали Атису Джонсу. В области ее гениталий наблюдалась краснота – результат недавнего сексуального контакта, – но не было зафиксировано следов избиения или рваных ран, хотя во влагалище были обнаружены следы смазки. Следы спермы Джонса остались на лобке, но внутри ее не было. Как сказал Эллиот, Джонс сообщил следствию, что они всегда использовали презервативы.

Тесты выявили нити одежды Ларуз на свитере и джинсах Джонса, а также синтетические нити с сиденья его машины у нее на блузке и юбке. В соответствии с заключением шансы, что они имели другое происхождение, малы.

Итак, улики не доказывали, что Марианна Ларуз была изнасилована перед смертью, но обвинение собиралось убеждать в этом не меня. Уровень алкоголя в ее крови был выше нормы, так что хороший прокурор мог утверждать, что она была не в состоянии оказать сопротивление сильному парню, каким был Атис Джонс. Помимо всего прочего он использовал презерватив в смазке, а это снижает физические повреждения у жертвы.

Что не может быть подвергнуто сомнению, это то, что кровь Марианны Ларуз была обнаружена на руках и лице Джонса, когда он вошел в бар, обратившись за помощью, и что с ней смешались частички камня, послужившего орудием убийства. Анализ пятен крови выявил, что ее капельки разбрызнулись как от удара средней силы – вверх и вниз относительно уровня ее головы и еще в сторону, откуда был нанесен последний, смертельный удар. Убийца должен был испачкать в крови нижнюю часть ног, руки и, предположительно, лицо и верхнюю часть тела. На ногах Джонса не было отдельных пятен (хотя его джинсы пропитались кровью, когда он наклонился к ней, – это могло скрыть более четкие отметины), и он слишком старался вытереть лицо, чтобы можно было определить конкретные брызги.

В соответствии с заявлением Джонса, они с Марианной встретились в девять вечера. К этому времени она уже пила пиво с друзьями в «Колумбии», а потом приехала в «Болотную крысу», чтобы присоединиться к нему. Свидетели утверждают, что видели, как они вместе разговаривали, а потом вышли рука об руку. Один свидетель, завсегдатай по имени Д.Д. Герин отметил, что отпускал в сторону Джонса расистские комментарии незадолго до того, как молодые люди покинули бар. Он определил время своих нападок как «около одиннадцати».

Джонс заявил полиции, что потом они имели сексуальный контакт на сиденье его машины, она была сверху. После этого произошла размолвка, причиной которой стали замечания Герина и выяснение, стыдно ли ей находиться рядом с ним. Марианна выбежала, но вместо того, чтобы направиться к себе в машину, побежала в лес. Джонс сообщил, что она начала смеяться и звать его к ручью, но он был зол на нее и не пошел. Только после того, как ее не было минут десять, Джонс последовал за ней. Он нашел ее в ста футах от машины на тропинке. Она была уже мертва. Он заявил, что ничего не слышал за время ее отсутствия: ни криков, ни звуков борьбы. Атис не помнил, дотрагивался ли до ее тела, но понял, что дотрагивался, раз уж на его руках была кровь. Он также упомянул, что, должно быть, брал камень, который, как он позже вспомнил, лежал возле ее головы. Его расспрашивали люди из Государственного отдела исполнения закона (ГОИЗ), безо всякого адвоката, потому что он не был арестован и ему не были предъявлены обвинения. После беседы его арестовали по подозрению в убийстве Марианны Ларуз. Ему был предоставлен государственный защитник, который уступил свое место Эллиоту Нортону.

И тут появился я.

Я нежно провел пальцами по ее лицу, ощущая неровности фотобумаги, словно поры ее кожи. Прости, подумал я. Я не знал тебя. Я не могу сказать, хорошим ты была человеком или не очень. Если бы мы встретились в баре или кафе, сошлись бы мы, пусть так, как ненадолго пересекаются две судьбы, чтобы потом как ни в чем ни бывало идти отдельно друг от друга каждый своей дорогой жизни? Думаю, что нет. Мне кажется, мы совсем разные. Но ты не заслуживала такой смерти, и, если бы это было в моих силах, я бы вмешался и предотвратил то, что произошло, даже рискуя собственной жизнью, просто потому что не смог стоять бы и смотреть как человек, пусть незнакомый, страдает. Сейчас я попытаюсь пройти по твоим следам, понять, что привело тебя туда, где ты обрела вечный покой среди в этих примятых лилий, в то время как ночные насекомые пили твою кровь.

Прости, что мне приходится это делать. Мое вмешательство причинит людям боль, а некоторые детали из твоего прошлого, которые ты хотела бы скрыть, станут известны. Я могу тебе обещать только то, что человек, который убил тебя, не останется безнаказанным.

И вместе со всем этим я буду помнить тебя.

Вместе со всем этим ты не будешь забыта.

Глава 11

На следующее утро я набрал номер телефона в Аппер, Вест-Сайд. Трубку взял Луис.

– Ты все еще собираешься сюда подъехать?

– Буду через пару дней.

– Как Эйнджел?

– Потихоньку. Как у тебя дела?

– Скриплю помаленьку.

Я только что разговаривал с Рейчел. Мне было достаточно услышать звук ее голоса, чтобы проснулись чувство одиночества и все мое беспокойство за нее, когда она так далеко.

– Хотел тебя кое о чем попросить, – сказал я.

– Валяй, вопросы можно задавать бесплатно.

– Ты не знаешь никого, кто мог бы побыть с Рейчел немного, по крайней мере до моего возвращения?

– Вряд ли ей это понравится.

– Может быть, ты пришлешь человека, который не станет обращать внимание на это?

Повисла пауза, пока Луис обдумывал проблему. Когда он наконец заговорил, я понял, что он улыбается.

* * *

Все утро я провел за телефоном, затем поехал в Уотери и побеседовал с одним из полицейских, которые первыми оказались на месте преступления в ночь гибели Марианны Ларуз. Это был довольно короткий разговор. Он подтвердил содержание своего отчета, но было абсолютно понятно, что он считает Атиса Джонса преступником, а мою попытку поговорить с ним об этом деле – нарушением норм правосудия.

После этого я провел некоторое время со спецагентом Ричардом Брюэром в штаб-квартире ГОИЗ. Сотрудники этого отдела расследовали убийство, поскольку в Южной Каролине всеми делами такого рода занимались именно они. Исключение составляли дела, попадавшие под юрисдикцию Управления полиции Чарлстона.

– Им там нравится воображать себя независимыми, – обронил Брюэр. – Мы их так и называем: «Республика Чарлстон».

Он был приблизительно моего возраста, волосы соломенного цвета, основательная крестьянская комплекция. Ричард носил обычную форму, какую носили сотрудники отдела: зеленые брюки, черная футболка с зелеными буквами аббревиатуры на спине и «глок» сорокового калибра на ремне. Он был чуть поприветливей, чем полицейский, но немногое мог добавить к тому, что я уже знал. Брюэр рассказал, что Атис Джонс не имел близких, не считая нескольких весьма отдаленных родственников, оставшихся в живых. У парня была работенка в «Пиггли Уиггли» – сборщик полок. Он жил в маленькой квартирке в доме без лифта в Кингвилле, которую сейчас занимала семья украинских иммигрантов.

– До этого случая о парне мало кто беспокоился, ну а сейчас и подавно.

– Вы думаете, это он убил?

– Пусть решают присяжные. Но, если между нами, я просто не вижу другой подходящей кандидатуры поблизости.

– Это вы разговаривали с Ларузами?

Среди материалов, которые мне достались от Эллиота, были их показания.

– С отцом и сыном, с прислугой в доме. У них у всех алиби. Мы тут в общем профессионально работаем, мистер Паркер. Все основные моменты проработали. Не думаю, что найдется много брешей в отчетах.

Я поблагодарил его. На прощание Ричард дал мне свою визитку на случай, если возникнут еще какие-нибудь вопросы. Когда я поднялся уходить, он заметил на прощание:

– Ну и работенку вы себе нашли. Готов побиться об заклад, что после этого дела репутация ваша основательно протухнет.

– Это будет новое для меня ощущение.

Он скептически поднял бровь:

– С трудом верится, знаете ли.

Вернувшись в отель, я поговорил с людьми в Пайн Пойнт насчет Медведя. Они подтвердили, что он позавчера пришел вовремя и работал настолько старательно, насколько возможно. В голосе у них все же сквозила некая обеспокоенность, поэтому я попросил, чтобы они передали трубку ему.

– Как дела, Медведь?

– Нормально, – он подумал и добавил. – Хорошо, у меня здесь все хорошо. Я получу работу на лодках.

– Рад это слышать. Послушай, Медведь, я должен это сказать: если ты облажаешься или у людей из-за тебя возникнут проблемы, я лично тебя достану и отволоку в полицию, понятно?

– Понятно.

В его голосе не было грусти или обиды. Я так прикинул, что Медведь привык к угрозам и предупреждениям. Вопрос был в том, прислушается он или нет.

– Ну и ладно, – сказал я.

– Я не облажаюсь, – подтвердил Медведь. – Мне по душе эти люди.

После разговора с Медведем я час провел в спортивном зале гостиницы, а затем проплавал до изнеможения. Приняв душ, я принялся перечитывать фрагменты дел, которые обсудил с Эллиотом накануне. Пришлось вернуться к двум моментам: копии исторической заметки о смерти смотрителя ирригационной системы Генри Джонса и заметке двухнедельной давности об исчезновении матери и тети Атиса Джонса.

С фотографии в газете на меня смотрели две сестры, навсегда застывшие в облике молоденьких женщин. Они исчезли, мир практически сразу забыл о них и только сейчас снова вспомнил.

Когда наступил вечер, я вышел из отеля и отправился в кафе «Пинкни» выпить чашечку кофе с пончиком. Поджидая Эллиота, я просмотрел забытый кем-то номер «Пост энд Курьер». Мой взгляд привлекла одна заметка: выписан ордер на арест бывшего тюремного охранника Лэндрона Мобли после того, как он не явился на слушания в связи с обвинениями в «неподобающих действиях» по отношению к женщинам-заключенным. Единственной причиной, из-за которой заметка привлекла мое внимание, был тот факт, что Мобли пригласил Эллиота представлять его интересы и на слушаниях в исправительном комитете и в суде, который будет рассматривать дело об изнасиловании. Когда через пятнадцать минут подъехал Эллиот, я рассказал ему о публикации.

– Старина Лэндрон – тот еще тип, ну да он должен объявиться.

– Не очень-то похож на клиента экстракласса, – обронил я.

Эллиот взглянул на заметку, затем отшвырнул газету, хотя чувствовалось, ему кажется, что нужны дополнительные объяснения.

– Я знал его еще в юности, поэтому, наверно, он обратился ко мне. И потом, любой человек может рассчитывать на адвокатскую помощь, независимо от степени своей виновности.

Он поднял палец и жестом попросил официантку принести чек, но было в этом жесте что-то поспешное, что выдавало нежелание развивать эту тему.

– Поехали, – поторопил он. – По крайней мере, я знаю, где находится один мой клиент.

* * *

Исправительный центр округа Ричленд находится в конце Джон Дайл-роуд, где-то в ста милях на северо-запад от Чарлстона. О приближении к нему можно было судить по обилию адвокатских контор на обеих сторонах улицы. Это был комплекс низких построек из кирпича, окруженный двойным забором с колючей проволокой поверху. Длинные, узкие окна выходили на парковку и лес. Внутренний забор был под током высокого напряжения.

Мы практически никак не могли воспрепятствовать утечке информации об освобождении Джонса в местные СМИ, так что ничего удивительного в том, что парковка оказалась забита журналистами, фотографами, операторами с камерами приличных размеров. Они распивали кофе из пластиковых стаканчиков, курили. Я поехал вперед и был на месте уже минут пятнадцать, когда показалась машина Эллиота. За это время не произошло ничего необычного, за исключением краткой интермедии: несчастная жена, особа хрупкого телосложения на высоких каблуках и в синем платье, прибыла за своим супругом, который некоторое время прохлаждался в камере. Когда, мигая от яркого света, он появился в дверях – в рубашке, забрызганной кровью, и брюках с пятнами от пива, – жена немедленно влепила ему оплеуху, а потом предоставила возможность зевакам в полной мере оценить ее богатый запас нецензурной лексики. По виду незадачливого муженька можно было сразу понять, что он готов вернуться в камеру, особенно когда, заметив толпу журналистов и телекамеры, на мгновение решил, что все собрались из-за него.

Но собравшиеся деятели СМИ разом налетели на Эллиота, как только тот захлопнул дверцу машины, а через двадцать минут попытались перегородить ему дорогу, когда Нортон вышел из туннеля с колючей проволокой, который вел в приемную зону тюрьмы. Он придерживал за плечи смуглого молодого парня, голова которого была низко опущена, а бейсболка натянута чуть ли не до самого носа. Эллиот даже не удосужился обронить дежурное «без комментариев». Вместо этого он решительно затолкал парня в машину и сразу рванул с места. Самые прыткие представители «четвертой власти» помчались к своим машинам и бросились его догонять.

Я уже был на месте. Дождавшись, когда Эллиот проедет мимо меня, я пристроился к нему вплотную и держался так до поворота, а потом дал по тормозам и резко вывернул, перекрыв обе полосы движения. Грузовик телевизионщиков завизжал в нескольких метрах от моей двери, и оператор в камуфляжном комбинезоне, распахнув дверь, заорал на меня, чтобы я убирался с дороги.

Я рассматривал свои ногти. Они очень красивые и коротко острижены. Я стараюсь держать их в порядке, слежу за ними. Нет, все-таки аккуратность – недооцененная добродетель.

– Ты меня слышишь?! Убирайся с дороги к чертовой матери! – вопил Вояка в камуфляже, все больше наливаясь кровью. За его спиной я разглядел еще несколько борзописцев. Они собрались в кучу, пытаясь разобраться в том, что случилось. Небольшая группа молодых чернокожих парней в штанах, болтающихся на бедрах, и модных футболках появилась из адвокатского офиса и подошла поглазеть на шоу.

Вояка-оператор, выдохшись от безрезультатного ора, бросился ко мне. Ему было далеко за сорок, он давно заплыл жиром и в своем камуфляже выглядел абсолютно нелепо, так что молодежь немедленно стала дразнить его:

– Эй, рядовой Джо, на какую войну собрался?

– Во Вьетнаме все кончилось, придурок. Расслабься. Ты же не можешь жить прошлым.

Вояка бросил на них взгляд, полный ненависти, остановился на расстоянии фута от меня и наклонился ко мне так, что наши носы почти соприкасались.

– Ты какого черта тут вытворяешь?

– Блокирую дорогу.

– Я вижу. Зачем?

– Чтобы ты не проехал.

– Ты со мной не умничай! Давай убирай колымагу, или я разнесу ее своим грузовиком.

Через его плечо мне были видны несколько тюремных охранников, показавшихся из здания: наверно, вышли узнать, из-за чего сыр-бор. Ну, что ж, можно отправляться. К тому времени, когда репортеры попадут на главную магистраль, будет уже слишком поздно искать машину Эллиота. А если они и обнаружат машину, добычи там не окажется.

– Ладно, – сказал я, – твоя взяла, ты выиграл.

От удивления Вояка отпрянул.

– Что, так просто?

– Ну да.

Он сокрушенно покачал головой, а я продолжал безразличным тоном:

– Между прочим...

Он взглянул на меня.

– ...там мальчишки уже что-то вытаскивают из грузовика.

* * *

Я пропустил колонну раздосадованных представителей СМИ, затем миновал объединенную церковь миллгрикских баптистов и методистов, проехал по Блафф-роуд до клуба «Кэмпбелл'с Кантри Корнер» на пересечении Блафф и Пайнвью. У бара была рифленая крыша, на окнах виднелись решетки, и в общем он не сильно отличался по внешнему виду от местной кутузки, за исключением того, что здесь можно было промочить горло и убраться восвояси в любой момент. Рекламный плакат обещал холодное пиво по низким ценам, по пятницам и субботам здесь устраивали турниры с индейками, и вообще это было популярное заведение для тех, кто начинал свой загульный вечер. Написанное от руки объявление предупреждало посетителей о том, что приносить пиво с собой запрещается.

Я свернул на Пайнвью, объехал бар, желтый кубик гаража и увидел здание, похожее на сарай, посередине заросшего двора. Позади сарая стоял белый джип «GMC», в который пересели Эллиот и Атис; за рулем машины Эллиота сидел другой водитель. Когда я подъезжал, джип как раз выруливал на дорогу. Я держался за ним, пропустив вперед пару автомобилей. Мы направлялись по Блафф-роуд к 26-му шоссе. По плану мы должны были отвезти Джонса сразу в Чарлстон, в надежное место. Для меня было неожиданностью, когда Эллиот свернул налево к заведению «Обеды у Бетти», даже не доехав до шоссе, остановился, вышел из машины и открыл дверь со стороны пассажира. Он пропустил Джонса перед собой, и они вошли в ресторанчик. Я тоже припарковался и последовал за ними, стараясь выглядеть спокойно и беззаботно.

Заведение представляло собой небольшую комнату, слева от двери был прилавок, за которым две чернокожие женщины принимали заказы, а двое мужчин готовили еду. Кругом стояли пластиковые столы и стулья, окна прикрывали жалюзи и решетки. Одновременно работали два телевизора, воздух был наполнен запахами жарившейся еды и масла. Эллиот и Атис сели за стол в глубине зала.

– Ты не хочешь мне объяснить свои действия? – поинтересовался я, подойдя к ним.

Эллиот выглядел смущенным.

– Парень сказал, что ему нужно поесть, – пробурчал он, – у него судороги. Сказал, что рухнет, если не поест. Даже угрожал выпрыгнуть из машины.

– Послушай, если ты выйдешь на улицу, то услышишь эхо закрываемой за ним двери камеры. Еще чуть-чуть, и парень снова отправится хлебать баланду.

Атис Джонс впервые подал голос. Он оказался более высоким по тембру, чем я предполагал, как будто перестал ломаться совсем недавно, а не лет пять назад.

– Да пошел ты, парень... Мне пожрать надо.

У него были нервные, бегающие глаза, а тонкое лицо настолько светлым для негра, что парня вполне можно было принять за испанца. Его лицо по-прежнему было низко опущено, и он взглянул на меня из-под кепки. Несмотря на внешнюю грубость, его дух был сломлен. На самом деле это была показная бравада: прижми его посильнее, и он обделается. Но все равно терпеть его выходки от этого не легче.

– Ты был прав, – сказал я, обращаясь к Эллиоту, – он просто само обаяние. Ты не мог выбрать для спасения кого-нибудь посимпатичнее?

– Я пытался, но дело сиротки Энни уже взяли.

– Черт...

Джонс был готов разразиться вполне предсказуемой тирадой. Я предупреждающе поднял палец:

– Остановись прямо сейчас. Еще раз начнешь ругаться, и эта солонка со всем содержимым будет твоим главным блюдом.

Он стушевался.

– Я ничего не жрал в тюрьме. Боялся.

Я почувствовал укол совести. Передо мной сидел перепуганный мальчишка, у него за плечами – погибшая подружка, он еще помнит ее кровь на своих руках. Его судьба сейчас в руках двух белых мужчин и присяжных, которых мягче всего можно описать как «враждебно настроенных». Принимая все это во внимание, можно сказать, что он неплохо держался уже потому, что сидел перед нами и не рыдал.

– Пожалуйста, мужик, просто дай мне поесть нормально.

Я вздохнул. Из соседнего окна мне была видна дорога, джип и каждый, кто пришел бы пешком. К тому же, если кому и пришло бы в голову поквитаться с Джонсом, вряд ли он стал бы это делать в ресторанчике. Мы с Эллиотом были единственными белыми во всем заведении, а многочисленные посетители, очевидно, игнорировали наше присутствие. А покажутся журналисты – я смогу увести эту парочку через заднюю дверь, если допустить, что здесь есть черный ход. Возможно, я зря так кипячусь.

– Как хочешь, – согласился я, только давай по-быстрому.

Было очевидно, что Джонс не очень-то много ел в тюрьме. Щеки и глаза у него ввалились, на лице и шее выступили пятна и фурункулы. Он опустошил тарелку с отбивными и белым рисом с зеленой фасолью, потом съел макароны с сыром, затем уничтожил кусок торта с клубничным кремом.

Эллиот ковырялся в порции жареной картошки, пока я цедил растворимый кофе. Когда с едой было покончено, я остался с Джонсом, а Эллиот пошел расплачиваться.

Левая рука Джонса лежала поверх стола, ее украшали дешевые часы. Правой рукой он вертел крестик на цепочке вокруг шеи. У креста Т-образной формы горизонтальная и вертикальная перекладины казались объемными. Я потянулся, чтобы потрогать их, но Атис отпрянул, и в его глазах мелькнуло что-то такое, что мне сильно не понравилось.

– Че делаешь?

– Просто хотел посмотреть крестик.

– Он мой. Я не хочу, что бы еще кто-то его трогал.

– Атис, – мягко-настойчиво попросил я, – дай мне посмотреть крест.

Он еще мгновение помедлил, затем выдохнул долгое «ч-ч-черт», снял цепочку и дал ей скользнуть мне на ладонь. Я подержал ее на пальце, затем попробовал повернуть перекладинки креста. Они разделились и упали – заостренные отрезки длиной около двух дюймов. Я сложил их на ладони в виде буквы Т, сжал кулак и направил торчащий между средним и указательным пальцами конец в сторону парня.

– Где ты это взял?

Солнечный луч заиграл на лезвии, солнечным зайчиком заплясал в глазах и на лице Джонса. Он затруднялся с ответом.