Текст книги "Белая дорога"

– Извините, что беспокою вас, – начал я. – Меня зовут Чарли Паркер. Я частный детектив...

Я уже собрался было полезть в карман и предъявить свое удостоверение, но выражение ее лица остановило меня. Оно не смягчилось, но мимолетно изменилось. Так, ветка дерева, качнувшаяся от ветра позволяет лунному свету блеснуть сквозь нее и осветить землю вокруг.

– Вы его человек, не так ли? – мягко произнесла она. – Вы один из тех, кого он нанял.

– Если вы говорите об Эллиоте Нортоне, то тогда да, я – его человек.

– Это он прислал вас сюда? – в вопросе не было враждебности, в нем звучала какая-то жалоба.

– Нет, я видел, как вы говорили с ним в ресторане два дня назад.

Она усмехнулась:

– Я не уверена, что можно назвать «разговором» такое общение. Он рассказал вам, кто я?

– Честно сказать, я не говорил ему, что видел вас вместе, просто записал номер вашей машины.

Она надула губки:

– Как это дальновидно с вашей стороны. Это ваша обычная манера поведения – делать записи о женщинах, которых вы никогда не встретите?

Если леди думала, что заставит меня устыдиться, ее ждало разочарование.

– Иногда, – сказал я. – Стараюсь покончить с этим, но слаб человек.

– Итак, почему вы здесь?

– Мне надо знать, не видели ли вы Эллиота.

На ее лице появилось выражение озабоченности.

– Нет, с того вечера не видела. Что-то случилось?

– Не знаю. Могу я войти, миссис Фостер?

Она моргнула.

– Откуда вам известно мое имя? Нет, давайте я угадаю: вы узнали это таким же образом, что и адрес, правда? Боже, нет больше ничего личного.

Я ждал, подстраховавшись, чтобы дверь не захлопнулась у меня перед носом. Она сделала шаг в сторону и пригласила меня войти. Я прошел за ней следом в прихожую, и дверь мягко закрылась за моей спиной.

В холле не было мебели, не было даже вешалки для шляп. Передо мной наверх поднималась лестница на второй этаж и к спальням. Справа располагалась столовая – пустой стол, окруженный десятью стульями в центре комнаты. Налево – гостиная. Я последовал за ней туда. Она уселась на краешке бледно-золотистого дивана, а я устроился в кресле возле нее. Где-то тикали часы, но в доме было тихо.

– Эллиот пропал?

– Я этого не говорил. Я оставил ему сообщения на автоответчиках. Он пока не ответил.

Она обдумала информацию. Казалось, это ее не устроило.

– И вы предположили, что я могу знать, где он?

– Вы встретились с ним за обедом. Я предполагал, что вы друзья.

– Друзья какого рода?

– Того, что обедают вместе. Вы что-то хотите сказать мне, миссис Фостер?

– В общем, нет, и я мисс Фостер.

Я принялся извиняться, но она махнула рукой:

– Это не так важно. Полагаю, вы хотите узнать о нас с Эллиотом?

Я не ответил. К чему мне копаться в ее отношениях с Нортоном больше, чем это необходимо? Впрочем, если мисс Фостер чувствует потребность выговориться, я послушаю в надежде, что сумею узнать от нее что-нибудь.

– Черт, вы видели, как мы дрались? Могли бы додумать все остальное. Эллиот был другом моего мужа. Моего покойного мужа, – она теребила блузку, и это было единственным знаком того, что она волнуется.

– Мне жаль.

Она кивнула:

– Всем жаль.

– Могу я спросить, что произошло?

Она перевела взгляд с блузки на меня и сказала мне прямо в лицо:

– Он убил себя.

Женщина кашлянула, и мне показалось, что она не сможет продолжить. Она закашлялась. Я встал и прошел через всю гостиную на яркую современную кухню, которая располагалась в пристройке к дому, нашел стакан, налил воды из-под крана и принес ей. Она сделала глоток, потом поставила стакан на низкий столик перед собой.

– Спасибо. Я не знаю, почему это случилось. Мне все еще тяжело говорить об этом. Мой муж Джеймс покончил жизнь самоубийством месяц назад. Он заперся в машине и пустил выхлопной газ по трубке, присоединенной к выхлопному отверстию, прямо в салон через окно. Это не самый обычный способ свести счеты с жизнью, как мне объяснили.

Казалось, миссис (все-таки миссис) Фостер рассказывает о таких мелочах, как простуда или сыпь. Ее голос был совершенно спокойным. Она сделала еще один глоток.

– Эллиот был адвокатом моего мужа и его другом.

Я ждал.

– Мне не стоит говорить вам об этом, – добавила она. – Но если Эллиот ушел...

То, как она произнесла «ушел» заставило мой желудок содрогнуться от спазма, но я не стал ее прерывать.

– Эллиот был моим любовником, – сказала она наконец.

– Был?

– Это закончилось незадолго до смерти моего мужа.

– А когда началось?

– Почему вообще происходят такие вещи? – спросила она, пропуская вопрос мимо ушей.

Миссис Фостер хотела рассказать, и она расскажет об этом, но в привычном для себя темпе.

– Скука, неудовлетворенность, муж, слишком уставший на работе, чтобы заметить, что его жена сходит с ума. Вы понимаете?

– Ваш муж знал об этом?

Она помолчала, перед тем как ответить, как будто бы впервые задумалась об этом.

– Даже если и знал, он ничего не говорил. По крайней мере, мне.

– А Эллиоту?

– Он понял намеки... Их можно было понимать по-разному.

– И как же их понял Эллиот?

– Что Джеймс знает. Это Эллиот решил положить конец нашим отношениям. Мне не оставалось ничего другого, как смириться.

– Итак, почему вы поругались за обедом?

Она принялась разглаживать какую-то несуществующую складочку на юбке.

– Кое-что произошло. Эллиот знал, но делал вид, будто не знает. Они все притворяются.

Тишина в доме вдруг показалась зловещей. В таком доме должны быть дети, подумал я. Он слишком велик даже для двоих, а уж тем более для одного. Такие дома строят богатые люди в надежде, что здесь поселится их большая семья, но я не видел даже следов семьи. Здесь была только эта женщина во вдовьем платье, методично разглаживающая складки на своей юбке, как будто она могла разгладить рукой прошлые ошибки.

– Кто это «все они»?

– Эллиот, Лэндрон Мобли, Греди Труэт, Фил Поведа, мой муж и Эрл Ларуз-младший – вот кто.

– Ларуз? – я не мог сдержать удивления.

Снова на лице Адель Фостер появилась тень улыбки:

– Они росли вместе, все шестеро. Теперь что-то начало происходить. Смерть моего мужа была началом, Греди Труэта – продолжением.

– А что случилось с Греди Труэтом?

– Кто-то ворвался в его дом через неделю после смерти Джеймса. Греди привязали к креслу в его холостяцкой берлоге, а затем перерезали горло.

– И вы полагаете, что эти смерти связаны между собой?

– Вот что я думаю: Марианна Ларуз была убита десять недель назад. Джеймс умер через шесть недель после этого. Греди Труэта убили спустя неделю после смерти моего мужа. Теперь мертвым найден Лэндрон Мобли, а Эллиот пропал.

– Кто-нибудь из них был в близких отношениях с Марианной Ларуз?

– Нет, никто, если вы имеете в виду интимные отношения, но, я же сказала, они росли вместе с ее братом и хорошо знали ее окружение, да и сами входили в него. Хотя, может быть, за исключением Лэндрона Мобли. Но все остальные – наверняка.

– И что, как вы полагаете, произошло, мисс Фостер?

Она сделала глубокий вдох, ее ноздри дрогнули, голова поднялась, затем медленно опустилась. В этом движении была такая сила духа, еще более подчеркнутая ее вдовьим нарядом, что я понял, что могло привлекать Эллиота в ней.

– Мой муж убил себя, потому что боялся, мистер Паркер. Что-то, что он сделал когда-то, пришло, чтобы поймать его. Он рассказывал Эллиоту, но Эллиот ему не поверил. Муж не стал рассказывать мне о том, что это было. Напротив, делал вид, будто все идет нормально до того дня, когда пошел в гараж с куском желтого шланга и убил себя. Эллиот тоже старался делать вид, что все в порядке, но, я думаю, он знает больше, чем говорит.

– А чего, по вашему мнению, боялся покойный мистер Фостер?

– Не чего – он боялся кого-то.

– У вас есть какие-то соображения по поводу того, кто бы это мог быть?

Адель Фостер поднялась и движением руки попросила меня следовать за ней. Мы поднялись по лестнице наверх, прошли через то, что в прежние времена служило в качестве комнаты ожидания для пришедших с визитом, а теперь было превращено в роскошную спальню. Мы остановились перед запертой дверью, она повернула ключ, торчавший в замке, и отперла ее.

Эта комната служила когда-то небольшой спальней или гардеробной, но Джеймс Фостер превратил ее в кабинет. Здесь стояли компьютерный стол и кресло, а также чертежная доска и ряд шкафов вдоль одной стены, заполненных книгами и папками. Окно выходило во дворик перед домом; верхушка цветущего кизила была видна в нижнем его уголке, последние белые цветы увяли и осыпались. Сойка сидела на верхней ветке кизила, но наше движение за стеклом потревожило ее, и она внезапно исчезла, махнув на прощание голубым хвостом.

По сути, птица лишь на мгновение отвлекла мое внимание, от стен этой странной комнаты. Не могу сказать, в какой цвет они были покрашены, потому что краски не было видно под чешуйками листов белой бумаги, приклеенными к стенам. Комната как будто пребывала в постоянном движении, потому что листы трепетали на сквозняке. Листы были самых разных размеров: некоторые с почтовую открытку, другие больше чертежной доски Фостера. Одни были желтыми, другие темными; одни гладкими, другие разлинованными. Детали менялись от рисунка к рисунку. Моментальные наброски, сделанные короткими точными штрихами карандаша, соседствовали с тщательно прорисованными изображениями. Джеймс Фостер был почти художником, но, казалось, у него есть только одна тема, воплощенная в десятках рисунков.

Каждый рисунок изображал женщину с загадочным выражением лица. Ее тело закутано белой тканью с головы до ног. Ткань стекала с ее тела, как вода с ледяной скульптуры. Это не было ложным впечатлением, потому что Фостер старался показать, что ткань, в которую завернута незнакомка, мокрая. Белая ткань облекала ее ягодицы, ноги, грудь и узкие, тонкие, как клинки, пальцы рук: каждый сустав пальца отчетливо проступал сквозь ткань там, где женщина сжимала ее в кулаке.

Но что-то неправильное было в ее коже, что-то порочное и отвратительное. Казалось, вены на ее теле находятся не под слоем кожи, а располагаются поверх нее, образуя сеть пересекающихся каналов по всему телу, словно каналы на затопленных рисовых полях. В результате казалось, что женщина под вуалью как бы покрыта плотной чешуей, словно аллигатор.

Бессознательно вместо того, чтобы подойти ближе и лучше рассмотреть рисунки, я отступил назад от стены и почувствовал, как рука Адель Фостер мягко похлопала меня по плечу, успокаивая.

– Ее, – сказала она, – ее он боялся.

* * *

Мы перешли к кофе. Некоторые из рисунков лежали на кофейном столике перед нами.

– Вы показывали это полиции?

– Эллиот велел мне не делать этого, – покачала она головой.

– А он объяснил вам, почему?

– Нет. Он сказал только, что будет лучше не показывать им рисунки.

Я рассортировал наброски, откладывая изображения женщины в сторону, и обнаружил серию из пяти пейзажей. Каждый из них изображал одно и то же место: гигантскую яму в земле, окруженную деревьями, похожими на скелеты. На одном из рисунков из ямы поднимался столб огня, но и в нем легко угадывался силуэт женщины, обернутой языками пламени.

– Это место существует?

Миссис Фостер взяла у меня рисунок и принялась его изучать, потом вернула его мне, пожав плечами:

– Не знаю. Вам надо было бы спросить Эллиота. Он мог знать.

– Я не смогу сделать этого, пока не найду его.

– Боюсь, с ним что-то случилось, может быть, то же самое, что произошло с Лэндроном Мобли.

На сей раз, я услышал неприязнь в ее голосе, когда она произносила имя Мобли.

– Он вам не нравится?

Она нахмурилась.

– Лэндрон был скотиной. Я не знаю, почему они позволили ему оставаться с ними. Нет, знаю. Когда они были молодыми повесами, он мог доставать для них разные вещи: наркотики, спиртное, а может, и женщин. Он знал места, где это искать. Мобли был не такой, как Эллиот или другие. Не имел ни денег, ни внешности, ни колледжа за спиной, но всегда был готов отправиться в те места, куда благополучные мальчики ходить боялись, по крайней мере, в первый раз.

Нортон, довольно сильный адвокат, согласился представлять интересы Мобли в суде, несмотря на то, что это не принесло бы ему никаких доходов. А ведь это тот же Эллиот Нортон, который рос вместе с Ларузом-младшим, а теперь представлял интересы молодого человека, обвиняемого в убийстве его, Ларуза, сестры. Час от часу не легче.

– Вы говорили, что они совершили что-то, когда были молодыми, и теперь это что-то вернулось и охотится на них. У вас есть какие-нибудь мысли по поводу того, что бы это могло быть?

– Нет. Джеймс никогда не говорил об этом. Мы были не очень близки в последнее время. Он так сильно изменился: ничего общего с человеком, за которого я выходила замуж. Он опять начал якшаться с Мобли. Они вместе охотились на Конгари, потом Джеймс начал посещать стрип-клубы. Я думаю, он встречался и с проститутками.

Я аккуратно положил рисунки на стол.

– Вы знаете, куда именно он ходил?

– Я следила за ним два или три раза. Он всегда отправлялся в одно и то же место, потому что туда любил ходить Мобли, когда бывал в городе. Это «Лэп-Ленд».

* * *

Пока я беседовал с Адель Фостер, окруженный образами призрачной дамы, мужчина с растрепанными волосами в ярко-красной рубашке, синих джинсах и растоптанных башмаках брел по Нью-Йорку вверх по Норфолк-стрит, что в Нижнем Ист-Сайде, и остановился в тени Оренсанс-Центра – старейшей синагоги города. Был жаркий вечер, и он взял такси, чтобы доехать сюда, не страдая от жары и неудобств метро. Длинная цепочка детей, растянувшаяся между двумя женщинами, по виду членами еврейской общины, прошествовала мимо него. Одна из цепочки, маленькая девочка с темными кудряшками, улыбнулась незнакомцу, проходя мимо, и он улыбнулся в ответ, и вот уже она скрылась за утлом, повернув на соседнюю улицу.

Мужчина поднялся вверх по ступенькам, открыл дверь и вошел в здание синагоги. Он услышал шаги позади себя и обернулся, чтобы увидеть старика с веником в руках.

– Могу я вам чем-нибудь помочь? – спросил уборщик.

– Мне нужен Бен Эпштейн, – сказал посетитель.

– Его здесь нет, – последовал ответ.

– Но он здесь бывает?

– Иногда.

– Вы ждете его сегодня вечером?

– Может быть. Он приходит и уходит.

Посетитель отыскал в углу стул, развернул его так, чтобы спинка была обращена к двери, и осторожно уселся на него верхом, немного поерзав и устроившись поудобнее. Он положил подбородок на сцепленные руки и начал внимательно разглядывать старика.

– Я подожду. Я очень терпелив.

Старик пожал плечами и начал подметать.

Прошло пять минут.

– Эй, – окликнул его посетитель. – Я сказал, что очень терпелив, но я же не каменный, черт возьми. Сходите и позовите Эпштейна.

Старик вздрогнул, но продолжал подметать.

– Ничем не могу помочь.

– А я думаю, что можете, – сказал посетитель, и от его тона старик буквально примерз к тому месту, где стоял. Посетитель не шелохнулся, но его добродушие, которое заставило маленькую девочку улыбнуться, теперь исчезло без следа.

– Скажите ему, что это насчет Фолкнера. Эпштейн придет.

Он закрыл глаза, а когда открыл их снова, на месте, где только что стоял старик, кружился столб пыли.

Эйнджел снова закрыл глаза и принялся ждать.

Было почти семь часов вечера, когда появился Эпштейн в сопровождении двух мужчин, чьи свободные рубашки навыпуск не могли скрыть оружия под ними. Увидев человека, сидящего на стуле, Эпштейн расслабился и показал своим охранникам, что они могут оставить его наедине с посетителем. Затем он тоже взял стул и сел напротив Эйнджела.

– Вы знаете, кто я? – спросил Эйнджел.

– Знаю, – кивнул Эпштейн. – Вас зовут Эйнджел. Странное имя, потому что я не вижу в вас ничего ангельского.

– Да и нет ничего ангельского, на что бы стоило смотреть. Зачем оружие?

– Нам угрожают. Мы полагаем, что только что потеряли одного из наших молодых людей. Теперь мы должны найти человека, который виновен в его смерти. Вас прислал Паркер?

– Нет, я пришел сюда сам. С чего вы взяли, что меня прислал Паркер?

Эпштейн выглядел удивленным.

– Мы недавно говорили с ним, незадолго до того, как узнали о том, что вы здесь. Мы предположили, что оба эти события связаны между собой.

– Да уж, воистину, великие умы мыслят одинаково.

Эпштейн вздохнул:

– Он однажды процитировал мне Тору. Я был потрясен. Вы же, я полагаю, несмотря на свой ум, не станете мне цитировать Тору. Или Каббалу.

– Точно, – подтвердил Эйнджел.

– Перед тем как прийти к вам, я читал Шефер Ха Бахир – Книгу Сияния. Я давно задумывался о ее значении, а теперь, после смерти моего сына, размышляю об этом гораздо чаще. Мне хотелось постичь смысл его страданий, но я недостаточно мудр, чтобы понять, что там написано.

– Вы полагаете, страдание должно иметь какой-то смысл?

– Все имеет смысл. Все в мире создано Богом.

– В таком случае, когда я предстану перед лицом Создателя, у меня найдется пара «теплых» слов для Него.

Эпштейн зябко, по-стариковски потер руки и грустно улыбнулся:

– Скажите им. Он всегда слушает, всегда наблюдает.

– Не верю. Вы думаете, Он слушал и наблюдал, как умирал ваш сын? Или, еще хуже, Он слушал и наблюдал, но решил ничего не предпринимать?

Старик невольно содрогнулся от боли, причиненной словами Эйнджела, но тот, казалось, не заметил реакции собеседника. Эпштейн подавил выражение ярости и горя на своем лице.

– Вы говорите о моем сыне или о себе? – мягко спросил он.

– Вы не ответили на вопрос.

– Он – Создатель: все на свете – плод Его творения. Я не пытаюсь изобразить, что мне ясен Божий промысел. Вот почему я читаю Каббалу. Я даже не понимаю всего, о чем там написано, но мне понемногу открывается ее великий смысл.

– И что же там написано в качестве объяснения мучений и смерти вашего сына?

На сей раз Эйнджел заметил, какую боль его слова причинили старику.

– Простите, простите меня! – сказал он, краснея. – Иногда я прихожу в ярость.

Эпштейн кивнул:

– Я тоже бываю зол. Наверно, это говорит о гармонии между верхним и нижним мирами, между видимым и невидимым, между добром и злом. Миром над нами и миром под нами с ангелами, которые перемещаются между ними. Настоящими ангелами, а не по названию только.

Он улыбнулся.

– И, после того как я прочел все это, я стал размышлять о сущности вашего друга Паркера. В Зогаре написано, что ангелы должны облачиться в земные одежды, когда они сходят в этот мир. Интересно, является ли одинаково справедливым для ангелов добра и зла, что они должны пребывать в нашем мире переодетыми. Об ангелах Тьмы говорится, что их пожирают другие создания – ангелы разрушения, приносящие мор, ненависть и ярость, которые выражают гнев Божий. Два воинства Господа сражаются друг с другом, потому что Всемогущий создал зло, которое служит Его целям, как и добро. Я должен верить в это, иначе смерть моего сына не имеет никакого смысла. Я должен верить, что его страдания – это часть общей картины, которую я не в состоянии охватить взглядом, жертва во имя более высокой цели подлинного добра.

Бен Эпштейн наклонился вперед:

– Может быть, ваш друг – один из этих ангелов, – заключил он. – Один из служителей Бога: разрушитель, в то же время восстанавливающий гармонию между мирами. Возможно, его подлинная природа скрыта от нас, а может, и от него самого.

– Не думаю, что Паркер – ангел, – усмехнулся Эйнджел. – Я полагаю, что и он так не думает. Если Берд начнет твердить, что он ангел, его жена заставит его доказать это делом.

– Вы уверены, будто все это – бредни старика? Возможно, так оно и есть. Стало быть, стариковские бредни, – он отмахнулся от своих слов изящным жестом руки. – Итак, что привело вас сюда, мистер Эйнджел?

– Мне хочется спросить кое о чем.

– Я расскажу вам все, что смогу: вы наказали того, кто отнял у меня сына.

– Верно, – сказал Эйнджел. – И теперь я собираюсь уничтожить того, кто послал его.

Эпштейн сморгнул.

– Он в тюрьме.

– Его собираются освободить.

– Если они его отпустят, придут другие люди. Они будут защищать его, и они спрячут его так, что вы не сможете до него добраться. Он очень важен для них.

Такого Эйнджел не ожидал. Он ошарашенно смотрел на старика.

– Не понимаю. Чем он для них так важен?

– Тем, что он собой представляет, – вздохнул Эпштейн. – Вы знаете, что такое зло? Это отсутствие сочувствия: отсюда проистекает все зло на Земле. Фолкнер – пустое место, существо, в котором нет никаких чувств, и он настолько близок к абсолюту, к абсолютному злу, насколько это вообще возможно в нашем мире. Но Фолкнер страшен не только этим: у него есть способность аккумулировать бесчувственность других людей. Он, как энергетический вампир, повсюду распространяет свою заразу. Потому что одно зло притягивает к себе другое, и людское и демоническое, – вот почему они постараются защитить его. А ваш друг Паркер страдает от любви к людям, у него слишком обостренные чувства. Он представляет собой полную противоположность Фолкнеру. Он, случается, разрушает, впадает в гнев, но это – праведный гнев, а не просто ярость, которая греховна по сути и действует наперекор воле Божьей. Я смотрю на вашего друга и вижу его колоссальные возможности в действии. Если и добро и зло – порождения Всевышнего, то зло посетило Паркера, отняв у него жену и ребенка, что и послужило инструментом для добра так же, как и смерть Джосси. Посмотрите, скольких адептов зла выследил ваш друг, и в результате был восстановлен мир для остальных – живых и мертвых, восстановлен баланс между мирами. В том, что Паркер чувствует себя ответственным за все, что ему пришлось пережить, я вижу промысел Божий. Эйнджел недоверчиво покачал головой:

– Стало быть, это своего рода испытание для него или для всех нас?

– Нет, не испытание – возможность доказать самим себе, что мы достойны спасения, возможность найти пути к спасению и, может быть самим обрести его.

– Меня больше заботит реальный мир, а не тот.

– Это одно и то же. Они оба реальны и не отделены друг от друга, между ними только тонкая черта. И ад и рай начинаются прямо здесь.

– Ну да, один из них – точно.

– Вы разгневанный человек, не так ли?

– Я пришел сюда за помощью, а выслушал еще одну проповедь. И я еще раз приду.

Эпштейн поднял руки, словно защищаясь и улыбнулся:

– Итак, вы здесь, потому что вам нужна наша помощь? Наша помощь в чем?

– Роджер Боуэн.

Улыбка Эпштейна стала шире.

– С превеликим удовольствием, – сказал он.