Текст книги "Бледно-серая шкура виноватого"

Глава 8

В среду 27 декабря, перед тем как мне, Пусс и Джанин предстояло сесть в самолет из Майами до Милуоки, где на следующий день были назначены похороны Таша, я улучил возможность побеседовать в лаборатории с доктором Майком Гардина. Оставил дам в автомобиле, предупредил, что отлучусь ненадолго, попросил не уходить далеко от машины.

Майк – худой, энергичный, пружинистый, полностью сосредоточенный на выяснении, отчего умирают люди, специалист почти во всех известных областях патологии – привел меня в маленький кабинет, закрыл дверь, вынул из запертого ящика папку.

– Первое впечатление, Трев, – повреждения слишком обширные. Слишком обширные для предполагаемого способа, представленного на твоих отпечатанных нами снимках. Настолько обширные, что реальные поиски местонахождения любого конкретного повреждения тканей или костей, наверняка причиненного не падением груза, попросту бесполезны. Точно сказать можно Только одно: верный шанс, что ему предварительно не прострелили голову, и весьма мало шансов, что ему нанесли какой-то удар сзади. Ну, тебе нужна причина смерти с разумной медицинской точностью, но, как я понял из телефонного разговора с тобой, желательно по возможности исключить самоубийство.

– Если тебе это не удалось,..

– Это другой вопрос. Смотри сюда. – Он разложил на столе три фотографии размерами 8х10 и начал указывать кончиком желтого карандаша. – Вот крупный план центральной части одного твоего снимка, Трев, где груз высоко поднят и сфотографирован снизу. Видишь эти ржавые восьмигранные гайки ближе к задней части дизеля? Внимательно взгляни вот на эту. Кто-то явно пытался сбить ее зубилом, на треть сбил, потом бросил. А на этом снимке крупный план грудной области трупа. Обрати внимание на три кружка, обведенные жирным карандашом и помеченные А, В, С. Третий снимок – фактически, триптих, увеличенные фрагменты А, В и С. В точке А наблюдается четкий отпечаток или вмятина от этой поврежденной гайки. В точке В точно такой отпечаток, однако он находится приблизительно в четырех дюймах от точки А, в латеральном направлении сквозь раздавленную грудину, справа налево. Отпечаток С, как ты видишь на снимке всей грудной области, расположен еще на дюйм с четвертью или на полтора дюйма дальше от отпечатка В и идет справа налево. Поскольку здесь груз обрушился или предположительно обрушился на уже поврежденную область, у нас нет столь явного идентичного совпадения. Впрочем, если желаешь, покажу тридцатипятимиллиметровые цветные слайды, на которые мы отсняли точки А, В и С, и, по-моему, ты согласишься с возможностью вполне логичного предположения о взаимосвязи повреждения в точке С с той же самой деформированной гайкой.

– На простом грубом английском, – заключил я, – по-твоему, дизель точно упал на него дважды, и предположительно упал, поднялся, опять упал, снова поднялся и упал в третий раз?

– Да, – сказал Майк. – Это не вяжется с самоубийством. Давно и далеко я видел Таша Бэннона, растиравшего эту самую могучую грудь под душем в длинной душевой, где пахло старыми носками, мылом и дезинфицирующими средствами, и распевавшего во все горло: “…Видишь, как горько я плачу у сте-е-енки, не разрешай моряку лапать тебя за коле-е-енки…"

– Не надо слайдов, Майк. Можно получить копии этих снимков?

– Я их уже для тебя приготовил. Поменьше, пять на семь. Годится?

– Отлично. А как насчет Большого жюри? Будешь нервничать, если мы не возбудим дело?

– А что ты можешь сделать? Кто-то попросту неуклюже действовал. Его нашли раздавленным под этой штукой, подняли, проволока соскользнула, дизель снова упал, его снова подняли и закрепили. Он явно был мертв, так к чему поднимать шум вокруг неисправной лебедки? Третьего раза мы доказать не можем, хотя я в нем уверен. Ты меня понимаешь, Трев. В зале суда любой неофит-защитник очертит такую область логичных сомнений, что через нее свободно пройдет колонна грузовиков.

– А если когда-нибудь придет время предъявить доказательства?

– Их предъявим я и Гарри Бейдер. Во время работы шла видеозапись, патологоанатом писал протокол. Время, место, точная идентификация тела, в досье лежат заключения, подписанные всей нашей троицей. Просто на всякий случай. Если и когда ты еще что-нибудь раздобудешь.

– Ты хороший парень, Гардина.

– Все всякого сомнения, безусловно. Не пропадай, старина.

Все, что я мог или хотел сказать Джанин, сводилось к окончательному исчезновению последней туманной возможности самоубийства. Я сказал это ей по дороге в аэропорт. Она не проронила ни слова. Мои руки лежали на руле, как стрелки на циферблате часов, показывающих без десяти два. Она дотянулась длинными пальцами до часовой стрелки. В Милуоки, когда мы в церкви склонили в молитве головы, я взглянул на правое запястье и увидел четыре темно-синих полумесяца там, где глубоко вонзились ее ногти.

По мнению ее родителей, она должна была привезти на церемонию трех своих маленьких сыновей. Также по их мнению, Таша должны были привезти скорее и похоронить раньше. Далее, Джанин должна вернуться с мальчиками домой и там остаться. Модный синий костюм – неподходящая для вдовы одежда. По их мнению, странно везти с собой этого Макги и эту Киллиан, когда есть множество старых друзей, которые были бы – или должны были быть – гораздо ближе в столь трудное время. Они уже не отрицали, что знают Конни Альварес. Вспомнили о ее присутствии на свадьбе Джанин, но дали понять, что она их шокировала как довольно грубая и эксцентричная личность, совсем не похожая на леди, примеру которой должна следовать их дочь. Они откровенно продемонстрировали, что считают для себя оскорблением немедленное возвращение бедняжки Джанин во Флориду с этими.., никому не известными типами.

На обратном пути мы втроем сидели в самолете бок о бок. Джанин посередине. Поворачивая голову от Пусс ко мне и обратно, она проговорила:

– Извините. Они просто.., они…

Пусс обняла ее:

– Милая, если ты их обвинишь, то почувствуешь себя предательницей. У всех есть родные, и родным не хочется нас отпускать или позволять идти своей дорогой. Они тебя любят. Ведь это хорошо, правда?

– Я все думаю, не надо ли было привезти мальчиков?

– Спросишь об этом каждого, когда им исполнится двадцать один, дорогая. Выяснишь, нет ли у них ощущения, будто их чего-то лишили.

Так они и сидели, держась за руки. Потом Джан уснула, Пусс, сонно мне подмигнув, тоже отключилась. Я смотрел в иллюминатор на серое декабрьское небо, на огромные, надвигающиеся на нас тучи. Таш умер, слишком много других людей умерло, и я со знобящим удовлетворением утешался одной аналогией смерти, которую помнил долгие годы. Она ничего не объясняет и не оправдывает. Просто напоминает мне, как обстоят дела.

Представьте себе очень быстрый и бурный поток, реку, несущуюся меж скалистыми стенами. Прямо посередине реки тянется узкая полоска песка и гравия, почти скрытая под водой. С момента рождения ты стоишь на этой узкой полузатопленной полосе вместе со всеми прочими. Родившиеся раньше тебя, старшие, стоят выше по течению. Те, кто помоложе, крепко держатся на полоске пониже. Вся эта длинная полоса медленно движется вниз по реке времени, размывается спереди, намывается сзади.

Твое время, время всех твоих современников, одноклассников, любимых и недругов – включено в ненадежную полосу, где ты стоишь. Сначала на ней просто толкучка. Видно, как толпа редеет вверх от тебя по течению. Старших смывает, тела, словно бревна, быстро исчезают в потоке. Видно, как ниже в плотной группе молодых кто-то начинает барахтаться, лишается точки опоры и тоже смывается. Возле тебя всегда есть свободное место, но быстрые воды все время становятся глубже, чувствуешь, как подается под ногами песок и гравий, уносимый рекой. Кто-то в поисках более безопасного места может толкнуть тебя, ты потеряешь равновесие и исчезнешь. Кто-то, давно стоявший позади, испускает отчаянный крик, силишься схватить его за руку, пальцы соскальзывают, и он исчезает. В горном ущелье слышится рокот воды, скрежет движущегося под ногами песка и гравия, одинокие крики стоявших рядом и выше, которых уносит потоком. Некоторые старики, стоя в хорошем месте, крепко держась на ногах, хорошо зная поток и освоив искусство балансирования, держатся долго. Какой-нибудь Черчилль с толстой, криво торчащей в зубах сигарой, мрачно дивится собственной стойкости и в конце концов проникается равнодушием к яростным водам реки. Далеко снизу доносятся слабые изумленные крики тех, кто так и не укоренился, так и не утвердился, так и не понял смысла потока.

Таш исчез, наша часть полосы опустела, самолет мчался в ночь, оставляя закат позади; рядом со мной, держась за руки, спали две женщины, опустив на высокие скулы ресницы, с душераздирающим спокойствием, с детской беззащитностью, с невыразимой ранимостью.

***

К субботе, предпоследнему дню в году, я начал злиться и беспокоиться. Леска удочки, которую я держал в руках, была слишком слабо натянута. Я ловко вогнал крючок в нижнюю губу Престона Ла Франса, чтобы неизбежно выбросить его на корабельную палубу. Он должен был шлепнуться на палубу “Флеша”, трепыхаясь и тяжело раздувая жабры. В самых разных эпизодах его жизни неожиданно выскочило имя Макги. Макги в офисе банка вместе с вдовой. Макги в похоронном бюро Инглдайна распоряжается насчет тела. Макги у старой хижины проворачивает сделку со стариком Ди Джеем Карби. Макги – новый владелец необходимой Ла Франсу собственности.

Но леска вяло лежала на воде, не дергалась даже слегка и не натягивалась. Рано утром в субботу мы с Пусс поехали в Броуард-Бич, сдали взятую напрокат машину и спустились вниз по фарватеру на “Муньеките”. Я обернулся быстро, надеясь обнаружить Ла Франса по возвращении на “Лопнувшем флеше”. Ничего подобного. Пусс, замкнутая, отчужденная, ничуть не улучшила мне настроение, сообщив, что в понедельник утром ненадолго уедет. На несколько дней. Ни намека куда и зачем. И будь я проклят, если спросил. Собирая вещи, она что-то мурлыкала про себя. Я счел это незаслуженным оскорблением. С чего ей так веселиться?

И почему Мейер не звонит из Нью-Йорка? Может быть, слишком занят, развлекаясь со старыми биржевыми приятелями.

В десять минут пятого провисшая леска дрогнула. Я осторожно проверил ее натяжение. Она по-прежнему пронзала губу. Сунув Пусс в капитанскую каюту, я пригласил Престона Ла Франса в салон. Он вошел нерешительно, с ухмылкой. Противный, безобразный, скользкий. Похож, пожалуй, на молодого Синклера Льюиса, если не врут старые фотографии. На пятьдесят процентов деревенщина, на пятьдесят – артист-жулик.

Чуб, лицо длинное, вялое, щеки впалые. Нервный кашель. Руки пахаря. Вызывающий спортивный пиджак с не правильно застегнутыми пуговицами. Напускная скромность, прикрывающая самоуверенность. Пока он с неопределенным выражением на физиономии оглядывал салон, у меня возникло ощущение, что он видит все, мало-мальски касающееся его личных целей и устремлений, и способен оценить обстановку с точностью плюс-минус три процента.

Большая рука была теплой, сухой, крайне вялой.

– Мистер Макги, мы, похоже, нацелились вроде как бы в одном направлении по одному небольшому вопросу, и вот что я думаю.., думаю, может, пора посмотреть, сможем ли есть из одной тарелки или выльем обед на помойку.

– По-моему, это зависит от того, насколько мы проголодались, мистер Ла Франс. Садитесь. Хотите выпить?

– Меня в основном называют Пресс. Сокращенно от Престон. Сердечно благодарю. Если найдется такая вещь, как стакан молока, это было бы прекрасно. У меня нашли язву, и я от нее избавился, но велели прихлебывать молоко вместо виски, чтобы не нажить другую. Думаю, вы выкладываете за молоко примерно наполовину больше, чем я, мистер Макги.

– В основном меня называют Трев. Сокращенно от Тревис. Разумеется, мы запасаемся молоком, – чем еще, черт возьми, поливать кукурузные хлопья?

– Совершенно верно!

Я принес ему стакан молока, а себе пива. Он уселся на длинный желтый диван.

Я поставил стул спинкой к гостю, чуть-чуть слишком близко, оседлал его, сложил руки на спинке, уткнулся в них подбородком, изображая вежливое ожидание и благоволение. Лицо мое оказалось в двух футах от собеседника и на шесть дюймов выше, а прямо за мной находился иллюминатор, откуда лился ярчайший свет. Подобная близость – тактическое орудие. Нам не нравится вторжение в закуток, где мы рассчитываем на уединение и приватность. Площадь этого закутка варьируется в зависимости от нужд и потребностей момента. Спускаясь в пять часов в переполненном лифте, мы терпим неизбежное соприкосновение боками с другим конторским служащим. А когда находимся наедине с этим служащим, принадлежащим к мужскому полу и не проявляющим явной склонности к извращениям, это считалось бы наглым и оскорбительным вызовом. Толкаться в переполненном аэропорту допустимо, на широком пустом тротуаре – нет. Один из способов вторжения в закуток – сосредоточенный взгляд, который несет разную информацию соответственно полу, общественному положению, расе, возрасту, окружающей обстановке.

Всегда хочется стоять чуть-чуть в стороне, сохранять крошечную, но измеримую долю дистанции, сколь бы грубыми ни были наши культурные механизмы неизбежного совокупления. Единственным исключением остается момент, когда секс хорош во всех измерениях, когда в самом теснейшем слиянии знаешь о существовании последней преграды, когда обособленность измеряется лишь толщиной мембраны, которую прорываешь в стремлении преодолеть даже это препятствие.

В просторном салоне на борту “Флеша” я расположился на хорошем, разумном расстоянии. Когда научишься угадывать, какой дистанции от тебя ожидают, малой или большой, этим можно пользоваться в тактических целях, следя за реакцией, за стремлением отшатнуться, за страдальчески окаменевшим лицом, неловкими движениями. Превышая желаемое расстояние, смотри, как к тебе тянутся, приближаются, с легким волнением гадают, чем не угодили. Это некий язык без слов, способ общения, который побуждает вернуться к примитивным инстинктам стадного порядка, к сигналам скотного двора – ты подошел слишком близко, я поставлю тебя на надлежащее место.

Пресс Ла Франс попивал свое молоко, глядя в стакан. Потом бросил взгляд в сторону, наклонился, поставил выпитый до половины стакан на столик. Вскинул гибкую ногу, коснувшись пяткой края дивана, сплел на колене длинные пальцы, чуть откинулся назад. Между нами оказалось колено, через которое он мог смотреть на меня, таким образом субъективно увеличив разделявшее нас расстояние.

– Закладная на пятьдесят, плюс пятнадцать наличными, получается шестьдесят пять тысяч, – сказал он. – Вдвое больше оценки любого лицензированного оценщика.

– Точно так же оценивал Бэннон. Тот, у кого горит дом, и тот, кто умирает от жажды, по-разному оценивают стакан воды.

– Трудно оценивать всякие “если”, Трев. Сложи вместе три-четыре “если”, и получится такой длинный ряд мизерных шансов, что чересчур высоко подняться не удастся.

– Некоторые люди, Пресс, немножко колеблются между жадностью и практичностью. Иногда они слишком практичны, и тогда испытывают желание покупать за наименьшее количество долларов, а продавать за наибольшее и в конце концов оказываются совершенно непрактичными. В конце концов делают именно то, с чего считали глупым начать.

Шишковатая физиономия слегка порозовела, рот напрягся, потом, когда физиономия снова побледнела, расслабился.

– Кое-кто мог сделать предложение окольным путем, через третью сторону, причем честное предложение, с учетом всего, а кто-то оказался слишком тупоголовым и не стал слушать.

– Честное предложение?

– Мы не говорим о пристани, Макги. И не говорим о мотеле. Вы это знаете, и я это знаю. Мы толкуем о десяти акрах.

– О десяти акрах, лежащих в основе сделки, о лакомом кусочке, вроде монетки в именинном пироге.

– Итак, я предлагаю за те десять акров по три двести пятьдесят за акр.

– Что даст вам шестьдесят акров, если вы их получите. Во сколько вам обошлись пятьдесят за участком Бэннона?

– В круглую сумму.

– В одну тысячу долларов в пятьдесят первом году, согласно налоговым маркам на документе, зарегистрированном в суде округа Шавана, то есть по двадцать долларов за акр. Может быть, в пятьдесят первом году это были хорошие деньги. Займемся немножечко арифметикой. Пресс. Заплатив мне сорок тысяч за чистую собственность Бэннона целиком и приняв на себя закладную, вы затратите на шестьдесят акров девяносто одну тысячу или около тысячи пятисот за акр. При перепродаже это дает вам прибыль пятьсот на акр, или тридцать тысяч, а поскольку вы человек разумный и поскольку вы связаны обязательствами, то поступите умно и согласитесь.

На несколько долгих секунд он полностью замер. По-моему, даже дышать перестал. Опустил колено, вывернулся, встал, наклонился ко мне:

– Видно, мозгов у тебя – как у сборщика хлопка, приятель! Это составило бы при перепродаже две тысячи за акр! Мы с моим покупателем сошлись на девяти сотнях. Я не могу заплатить сорок тысяч и принять на себя пятьдесят по закладной! В результате я потеряю шестьсот на каждом акре. Откуда взялись эти дурацкие две тысячи?

– Да ладно вам, Пресс! Вы хорошо нагрели руки и при девяти сотнях за акр! Облапошили старого Ди Джея Карби. Заплатили по двести за акр, то есть сорок тысяч, и перепродали Гэри Санто по девятьсот, получив сто восемьдесят. Вычтем отсюда потерянные на этих шестидесяти акрах тридцать шесть тысяч, и вы остаетесь довольным, с наживой, богаче на сто сорок четыре тысячи.

Он схватил стакан, допил молоко, смахнул с подбородка каплю тыльной стороной руки:

– Ди Джей сказал, что ничего не рассказывал вам о той сделке. Поэтому, Богом клянусь, вы о ней знали, придя предлагать ему пятьсот за акр. Самым жутким образом ошарашили старика.

– Может быть, я пытался ошарашить вас. Пресс. Он уселся в дальнем конце желтого дивана, тряхнул головой, как раздосадованный охотничий пес:

– Чего вам вообще надо, Макги?

– Денег. Точно так же, как вам. Пресс.

– Вы знали, что я сюда должен явиться. Наследили, везде напортачили. Но вы сделали это не для того только, чтобы выудить у меня сорок тысяч за то, что обошлось вам в пятнадцать.

– Если подумать, не такая уж прибыль. Сколько, по-вашему, мне у вас следует выудить? Шестьдесят? Сотню?

– Дальше! – рявкнул он.

– Много вы предложить не можете. Ведь у вас затруднения, правда? Чересчур размахнулись?

– Обо мне можете не беспокоиться!

– А я беспокоюсь! И скажу, что готов для вас сделать, Ла Франс. Плачу пятьдесят тысяч долларов наличными за ваши пятьдесят акров и за опцион на участок Карби. Таким образом вы полностью выходите из этого дела с неплохой прибылью.

Он замер.

– Нет, черт возьми! Тогда вы получаете все двести шестьдесят акров, которые хочет купить Санто.

– Но я их ему не продам. Цена не годится.

– Их нельзя сбыть, Макги, если одновременно не будет продан участок Санто! “Кэлитрон” должен заполучить все четыреста восемьдесят акров. Остальное вы знаете, так и это должны знать.

– Знаю, что корпорация “Кэлитрон” готова дать Санто по семь тысяч за акр. – Приятно было услышать название покупающей корпорации.

Престон Ла Франс помрачнел, призадумался:

– Он ни разу не обмолвился, на сколько рассчитывает. Но тут ничего не поделаешь, черт побери. Проклятье, Санто может просто бросить там свою землю на десять лет. Он не станет потеть над такими делами.

– Я и сам придерживаюсь подобной политики. Пресс, разумеется в более мелком масштабе. Он опешил, потом встревожился:

– Ну, вы же не станете портить все дело, навсегда засев на тех десяти акрах, правда? Господи Иисусе, да ведь “Кэлитрон” просто пойдет в другое место, если тут ничего не выйдет! С чем мы тогда останемся?

– Возможно, у меня найдется покупатель, которому такой простор не потребуется. Я забочусь о вашем здоровье, Пресс. Пятьдесят тысяч – и никаких больше хлопот. Ваша язва будет чувствовать себя прекрасно. Сможете оплатить несколько банковских векселей, осчастливить Уитта Сандерса.

У него окостенела челюсть.

– Я тоже могу упереться рогом, мистер. Сяду на своих пятидесяти, а вы сидите на своих десяти.

– Приблизительно то же самое вы сказали, когда пришли. Научимся ли мы есть из одной тарелки или выльем обед на помойку. Только знаете, в чем разница. Пресс? Я не голоден, а вы проголодались.

Он принялся трещать костяшками пальцев на обеих руках, методично, по очереди:

– А вы, Трев, что-то сказали про жадного и в то же время практичного, который оказывается в дураках. Так или иначе, я работал над этим делом года полтора. Правда, ситуация такова, что я должен обстряпать крупную сделку. Не такую крупную по деньгам, как в понятиях Санто, но для меня крупную. Я с вами сравняюсь. Я в любом случае должен получить сверху шестизначную сумму, иначе по нынешним временам укачусь, черт возьми, туда, откуда начинал в сорок шестом после демобилизации, а мне этого вовсе не хочется. Я был на дюйм от свободы, а вы выскакиваете невесть откуда и портите мне все дело. Ладно, умно придумано, вы неплохо соображаете. Так вот, в данный момент я думаю, это ваша задача – найти способ договориться и есть из одной тарелки каждый по собственной необходимости. У меня остается хороший опцион со стариком Карби, даже если он собирается меня отфутболить после встречи с вами. И у меня остаются пятьдесят акров за вашим участком.

– Пока вы со мной равняетесь, может быть, разъясните один занимающий меня вопрос. Вернемся немного назад. Почему вы, обнаружив, что Бэннон не продаст и не сдвинется с места, и не располагая деньгами, необходимыми для достойного предложения, не изложили проблему Гэри Санто? Учитывая его ставку, он мог выплатить Бэннону по двадцать центов на каждые пять, вложенные последним в свой бизнес, и купить ему новый участок.

– Я рассказывал Санто! У меня была точно такая же мысль. Целый месяц потратил, чтобы поговорить с ним с глазу на глаз, а потом пришлось отлавливать его в Атланте на открытии отеля, в который он вложил деньги и где оставил себе пентхаус. Просидел там за выпивкой, ждал не меньше часа, наконец, он освободился, мы пошли в какую-то спальню, и я ему рассказал, что у этого Бэннона симпатичная маленькая семья, они изо всех сил работают и неплохо справляются, и если он может им сделать хорошее предложение, на которое я не способен, то мы полностью будем готовы действовать. А он говорит, не утруждайте меня подробностями, Ла Франс. Если, мол, ему придется улаживать мои проблемы, почему он мне должен отваливать кусок пирога. Говорит, либо первого мая заплатит за чистую собственность на двести шестьдесят акров к востоку от его владений сразу двести тридцать четыре тысячей, либо мне лучше позабыть обо всем деле. А как раз этого я и не мог, Макги, – позабыть обо всем деле.

– И вы их придушили. Сбили цену до той, которую могли себе позволить. У вас не было другого выбора.

– У меня не было другого выбора на всем белом свете, кроме как придушить самого себя. Клянусь, если б на том участке работал мой родной брат, все было бы точно так же. Но позвольте сказать, я никогда не думал, что Бэннон пойдет на самоубийство. Это никогда, ни на миг не приходило мне в голову. В воскресенье мы поздно завтракали на кухне, мне позвонили по телефону, сказали, что он сотворил, и, как только я положил трубку да поразмыслил, побежал прямо в ванную. Весь завтрак ушел в унитаз. Клянусь, я заболел. Почти целый день пролежал в постели. Сьюзи хотела позвонить доктору, да я ей говорю, наверно, чего-нибудь съел в субботу вечером в отеле на обеде в честь старого Бена Линдера, вышедшего в отставку юриста, похожего на старое крошечное серое привидение, до того его сожрал рак. – Он вздохнул. – Знаете, когда вы появились невесть откуда и перехватили у меня эти самые десять акров, это вроде как наказание мне за то, что сотворил над собой Бэннон. Вроде предупреждения, что у меня ничего хорошего больше не получится, а ведь какое-то время все шло удачно.

– Может быть, Бэннон не покончил с собой. Его поникшая голова вздернулась.

– К чему вы это клоните? Что за игру затеваете?

– Просто думаю. Думаю, ведь вполне хорошо известно, кто и зачем нажимал на Бэннона. Может быть, кто-то хотел заслужить признательность – вашу и Монаха Хаззарда. Может, на Бэннона навалились попросту в доказательство своего истинного усердия и стремления помочь, да несколько перестарались. И если Бэннон при этом нечаянно умер, нашелся отличный способ обставить все так, чтобы никто никогда в жизни не обнаружил тяжелых побоев.

Он принялся грызть большой палец.

– Сьюзи заметила, что, если он все равно собирался размозжить себе голову этой штукой, вполне мог бы лечь лицом вниз, чтоб не видеть, как она падает… – Он выпрямился и покачал головой. – Нет. В округе нет никого, кто расправился бы с человеком подобным способом. Я никого такого не знаю. И Монах не знает.

Я взглянул на часы:

– Вот что вам надо сделать. Пресс. Я буду в городе в четверг, четвертого. Привезу с собой кое-кого. Может быть, он расскажет вам кое-что интересное. Но единственная возможность с ним поговорить – приготовить сорок тысяч наличными или заверенный чек. У меня будет акт передачи, заявление о ликвидации и так далее. Покажете мне деньги и сможете поговорить с человеком, которого я привезу. Потом решите, желаете ли купить участок Бэннона. Ибо это для вас единственный шанс что-нибудь съесть.

Он поднялся:

– Или?

– Или я просто дождусь, когда вы уедете, дождусь, когда “Кэлитрон” отменит сделку, потом сам заключу сделку с Карби, который, безусловно, не собирается возобновлять опцион с вами, а потом посмотрю, не обойдется ли мой покупатель без вашей земли и без земли Санто. Полагаю, двухсот десяти акров может оказаться вполне достаточно.

– Вы не блефуете?

– Докажите, что можете поставить на игровой стол сорок тысяч, и мы мельком покажем вам проходную карту. Поверьте, это ваш единственный и последний шанс.

С пристани он оглянулся на кормовую палубу, где стоял я, покачал головой и сказал:

– Будь я проклят, Макги, но почти что легче иметь дело с этим сукиным сыном Санто. По крайней мере, лучше понимаешь, что за чертовщина творится.

Я вернулся и крикнул Пусс, чтоб она выходила. Поднял сиденье желтого дивана, вытащил из гнездышка маленький “Сони-800”. Ушло две трети пятидюймовой катушки полумиллиметровой пленки. Я отключил микрофон, подсоединил электрический шнур ради экономии батареек, перемотал к началу, растянулся на диване. Пусс уселась на полу скрестив ноги, и мы начали слушать. Я лишь один раз немножко отмотал назад, еще раз прокрутил рассказ о беседе с Санто в Атланте, а оттуда пустил все подряд до конца.

В конце Пусс поднялась, выключила магнитофон, плюхнулась на свободное местечко на краешке дивана:

– Это и есть наш злодей, милый? Этот жалкий, трусливый, испуганный, скрытный человечек? Он просто бьется, барахтается и пытается удержать над водой свою глупую голову. Поэтому у него все время болит желудок и мучает рвота.

– Санто больше тебя устраивает в роли злодея?

– Может быть, равнодушие и есть величайший грех, милый. Санто меня устраивает, пока не появится кто-нибудь новенький. Завтра канун Нового года, Макги.

– Вот именно. Это в самом деле.

– Как ты отнесся бы к предложению не собирать толпу?

– Я уж подумывал, не попытаться ли доказать, что толпу составляют двое.

– По-моему, двое, как следует пораскинув мозгами, могут повеселиться так, что чертям станет жарко, как в старые добрые времена.

– Старое знакомство не забывается.

– Новое знакомство не забывается. Что сталось с людьми, которые начинали с дорогих марок шампанского и испарились, как это самое шампанское?

– Они редко помнят собственные имена.

– Давай попробуем.

***

Весь последний день года медленно лил серый дождь. Мы заперли “Флеш” на все замки, отключили телефон, игнорировали позывные завсегдатаев, кочующих с судна на судно. Здесь был наш личный мир, а она населила его толпой девушек. Она никогда еще не источала так долго такую поразительную, сумасшедшую энергию. На все это время она выбралась из раковины, в которой сидела последние несколько дней. Мы достигли вершины, и выпитое вино перенесло нас в какое-то нереальное место, не пьяных и не трезвых, не здравомыслящих и не безумных, где забавное становилось втрое забавнее, игры оказывались неистощимыми, слезы лились и от смеха, и от печали, любой вкус обострялся, любой запах усиливался, чувствительность каждого нерва неизмеримо возрастала. Может быть, в это место попадают полуживые, которые претерпели падения, тяжкие испытания, травмы, но ощущают истинную реальность, полностью сознают, что подобное чудо нельзя растолочь в порошок и носить с собой в кармане. Она была целой толпой девушек, наполнивших собой плавучий дом, день, долгий вечер.

Кому-то из этих девушек было всего десять, кому-то пятнадцать, а кому-то десять тысяч лет. И мне, как Алисе в Стране чудес, приходилось бежать вдвое быстрей, чтобы оставаться на одном месте. С Но-о-овым годом, любовь моя…

***

В понедельник я проснулся с ощущением необходимости встать и стукнуться головой об стенку, чтобы заработало сердце. На часах у кровати было семь минут двенадцатого. Никакого похмелья. Лишь тяжелая свинцовая удовлетворенность от полной отдачи сил, существенно подорвавшей их общий запас. Я потащился в просторную душевую, намылился и стоял под шумно хлеставшей водой с закрытыми глазами, покачиваясь, словно спящая под дождем лошадь. Наконец, из чувства долга и желания проявить характер, подставил под игольчатый душ голову и пустил холодную воду. Подпрыгивая и задыхаясь, я сурово раздумывал о неточности всех свадебных шуток насчет задернутых оконных штор. Долгое праздничное уединение с сильной, крепкой, полной жизненных сил, требовательной и изобретательной девчонкой оставляет впечатление, вполне сравнимое с переправкой по озеру пары тонн кирпичей, их доставкой на тачке за лелеять поездок на вершину горы, после чего ты скатился обратно в озеро и утонул.

С грустной, полной воспоминаний улыбкой я потянулся за, зубной щеткой и увидел, что щетки Пусс исчезли. Ладно. Значит, она собралась пораньше. Продолжая чистить зубы, я свободной рукой открыл другой шкафчик. Он был пуст. Впервые за все эти месяцы она забрала все свои вещи.

Я сполоснул рот, сплюнул, завернулся в большое влажное полотенце и пошел на поиски. Разумеется, на борту не осталось никаких ее признаков. Она ушла. Приклеила кусочком скотча к кофейнику записку, написанную размашистым почерком красной шариковой ручкой.

«И вот, милый мой грязнуля, пришел конец всему хорошему. Конец цветенью.., чего-то там такого. Ты – лучшее, что могло со мной случиться. Я не Киллиан, и не из Сиэтла, так что не трать попусту время и деньги. Не из-за какого-то твоего слова или поступка. Твои слова и дела – идеальное воспоминание. Просто я не слишком постоянна. Всегда хочу уйти, оставаясь на высоте. Думай об этой девушке с нежностью. Потому что она любила тебя, любит, будет любить отныне и навеки. Клянусь. (Попрощайся за меня со всеми добрыми людьми.)»