Текст книги "Graffitibook"

Трефф послушно дала подвести себя к кровати и уложить. Потом схватила его за руку и сжала, неожиданно сильно:

– Рэй!

– Спи! Все расскажешь потом! Мне, конечно, очень интересно, но я вполне способен подождать до вечера…

– Нет, Рэй… – девушка села на кровати, подтянув колени к груди. Она выглядела растерянной. – Пойди к компьютеру, Рэй. Прочитай файл, который открыт… И скажи мне, бога ради – откуда он все это взял?

Рэй посмотрел в ее серьезные глаза, молча встал и вышел из комнаты. На экране и впрямь был открыт текстовый файл.

– Милая, кто этот Пауль? – спросил он громко.

– Ты читай, читай… – ответил из-за стенки голос Трефф.

Рэй принялся читать. Про девчонку, разрисовывающую стены, про драку в кафе, куда она пришла на встречу с Мастером, про стену и картину.

– Ммм… – протянул Рэй, добравшись до конца и вернувшись к Трефф. – Хочешь сказать, что решила заняться литературным творчеством? На мой скромный взгляд это не твоя стезя.

– Нет, Рэй. Это не мой текст. Именно это и удивляет меня. Я бы даже сказала – пугает…

– Почему?

– Потому что он описал мою встречу с Эн-Би. От начала и до конца. Не совпадают разве что мелочи…

Трефф серьезно посмотрела на него.

Рэй задумался.

– Кто мог быть свидетелем вашей встречи?

– Никто, Рэй, – покачала головой девушка. – Но это и неважно. Я нашла этот текст в Интернете еще до встречи. Понимаешь? До!

Рэй пожал плечами. Что тут ответишь?

– Скорее всего, просто совпадение.

– Да, наверное.

В ее голосе явно чувствовалась неуверенность.

– Послушай, – сказал Рэй. – Ты устала, вот тебе и мерещится. Я уверен, что это просто совпадение.

Трефф молчала.

– Может, спросить у него? У этого… Поля?

– Пауля, – поправила Трефф, устраиваясь поудобнее в постели. – Он из Германии, кажется. Я уже написала ему…

– И подписалась?

Трефф, кажется, поняла его тревогу и слабо улыбнулась.

– Я не подписывалась Треффом. Я просто сказала, что прочитала текст, что мне он показался интересным. Спросила, откуда он знает про художников, почему пишет про Россию, почему – по-русски… В общем, изобразила невинный интерес к его персоне в надежде вызвать на откровенность.

– Ну вот и отлично! – преувеличенно бодро воскликнул Рэй. – Значит, теперь ты вполне можешь ни о чем не думать и просто поспать!

Трефф зевнула. Рэй вышел из комнаты и снова перечитал текст. Пауль, значит. Из Германии. Ладно, посмотрим, что за Пауль.

Вот и новый читательский отклик! Прижимая к носу пропитанный кровью платок – как будто мало этих дурацких приступов, в последние дни начались еще и носовые кровотечения – Пауль разглядывал закрытый конвертик в почтовом ящике. Письмо на русском языке, отправленное через литературный портал. Обычно читатели оставляли однотипные отклики под рассказами, что-нибудь вроде: «Спасибо, понравилось» или наоборот: «Аффтар, убейся», но редко кто писал в личку. Была одна дама, которая долго и занудно жаловалась на якобы плагиат – но Пауль так и не понял, кто у кого и что украл – да еще какой-то псих, который переслал ему целый памфлет, кончавшийся словами: «Я бы вас, фрицев графоманствующих, собственными руками передушил». И это под безобидной сказкой о ферме плюшевых зверюшек и ее маленькой хозяйке… Неприятно. Пауль даже хотел тогда сменить имя на авторской страничке, назваться Павлом, но из упрямства оставил все, как есть, да еще в графе «страна» – прежде не заполненной – гордо указал «Германия». Пусть видят и знают. Подумаешь, напугали ежа.

Он недоверчиво кликнул на конвертик, и письмо открылось. Пауль быстро пробежал его глазами… потом медленно перечитал и заулыбался. Даже кровотечение прекратилось и ставшая привычной слабость отступила, сменившись радостным возбуждением. «Наверное, у меня все-таки что-то нервное», – отметил он про себя как бы между прочим. Эта мысль успокаивала.

Девушка представилась Викторией, дизайнером из Москвы.

«Уважаемый Пауль! Меня заинтересовал Ваш роман об уличных художниках. Он получается таким правдивым. Я тоже имею некоторое отношение к миру стрит-арта и обо всем, что Вы пишете, знаю не по наслышке…» Далее шли обычные вопросы: кто он, откуда, почему пишет по-русски и где черпает свои сюжеты, и скоро ли будет продолжение… Последний вопрос особенно порадовал. «Значит, все, что я делаю – не зря, – сказал себе Пауль. – Значит, людям нужно».

Ему сразу захотелось работать, писать до утра, по нескольку глав в сутки, тем более, что где-то в глубине сознания горела красная сторожевая лампочка – торопись, не успеешь. Что-то было не так, не правильно, и это «не так» с каждым днем делалось все заметнее и отчетливее. Все труднее становилось отодвигать его в тень.

Пауль сидел с раскрытым ноутом на коленях, и по его губам блуждала отрешенная улыбка. А говорят, что русские девушки красивые… Интересно, кто эта Виктория? Как она выглядит? После двух-трех писем можно будет попросить фотографию. А потом и свою прислать. Он на фотографиях получается лучше, чем в жизни. А там уже, – Пауль расслабился и отпустил фантазию, как собачку с поводка, – могли бы и в реале встретиться. А что? До России всего три часа лету.

Девушка, которая имеет какое-то отношение к стрит-арту. Наверное, сама рисует. Вот он, шанс поближе познакомиться с героями своего романа, подышать с ними одним воздухом. Может быть, Виктория даже взяла бы его на одну из ночных вылазок. Тут Пауль напрочь позабыл о своей странной хвори. Зашел на литературный портал, открыл первую главу романа и вслух, с выражением, прочел:

«Мир состоит из ярлыков, – струя краски ударила в стену, оставляя двойную черную линию. Алекс завороженно следила за рукой Мастера.

– Мы с тобой вне закона. Мы несем наши идеи людям и заставляем их слушать себя. Мы заставляем их повиноваться. Всех, кто выходит на улицы городов и городишек, бедных, богатых, мужчин, женщин, белых, черных, гомосексуалистов, подростков, стариков… Мы поставим на колени весь мир».

«А все-таки здорово я пишу, – пронеслось в голове. – Кто бы что ни говорил.»

А может, эта Вика похожа на его Алекс? – продолжал фантазировать Пауль. – Тоже русская, художница… Почему бы не писать Алекс с нее? Дать ей яркую, интересную судьбу? Влюбить в себя, хотя бы в своем воображении? Как там в русской сказке, «по щучьему веленью, по моему хотенью, пусть прекрасная принцесса меня полюбит». Размечтался, называется.

Нужен ты ей, доходяга. Пауль покачал головой. Вспомнил о Пауле, и ему стало стыдно. Захлопнул ноут, сполз с дивана и поплелся на кухню, готовить ужин. Но в голове продолжали тесниться заманчивые картинки, и ослабевшее, загнанное сердце билось слегка быстрее, чем обычно. Что ж, грош цена тому писателю, который не умеет мечтать.

Глава 4

Непривычно было днем надевать мужскую рубаху и идти к гаражу. Еще менее привычно было пускать на свою личную территорию странного, почти незнакомого парня. Никита же не смущался ничуть – скинул рюкзак в углу, живо огляделся, одобрительно хмыкнул.

– Вот, смотри, – Трефф смахнула со стола старые наброски и разложила распечатанные на принтере фотографии. – На юго-западе я не нашел стен, если, конечно, отбросить бойлерные и гаражи… Юго-запад – это «пальцы». «Пальцы» – это, конечно, шумиха, но это и охрана, и заведомая недолговечность граффити. Но я присмотрел неплохой вариант. Рекламный щит на выезде на МКАД. Он здоровенный, и видно его издалека. А самое главное – там постоянно пробки. МКАД стоит, Ленинский стоит, Вернадского, с другой стороны – тоже. К тому же там куча ВУЗов, студенты, преподаватели… Интеллектуальная элита. И не только интеллектуальная. Короче, шумиха будет.

Никита рассмотрел все снимки, задумчиво кивнул.

– Отлично. Еще есть?

– Конечно. Метро «Сокол». Ленинградский проспект перерыт вдоль и поперек, ремонт там сейчас. Через дорогу перекинуты деревянные мосты для пешеходов. Там нет щитов, но подвесить транспарант с моста – пара пустяков.

– Как и снять.

– Возможно. Но мы-то будет работать ночью, когда и дорога пуста, и народу нет. А им придется снимать днем, когда пробки. А к месту еще подъехать надо – по тому же перерытому проспекту.

Вдвоем они наметили несколько точек в разных концах столицы, где можно разместить плакаты. У Эн-Би было лишь одно требование – его работы должно увидеть как можно больше людей. Разумеется, речь шла о больших площадях, поэтому основную работу предстояло проделать здесь, в гараже.

На следующий день Никита и Трефф съездили на строительный рынок и перевезли в гараж гору картона, полиэтиленовой пленки, оберточной бумаги, скотча и баллончиков акриловой краски. Внутри гараж почистили, весь дорогой сердцу Трефф хлам отправился на помойку, пол – основное рабочее пространство – был застелен линолеумом, а из старого верстака сделали небольшой, но удобный стол, за которым можно было работать стоя.

– Итак, – говорил Никита, без особой цели водя карандашом по бумаге, – у нас пять точек по Москве. Этого достаточно. Заявляем о себе сразу и громко композицией в центре. Лубянка, здание на реставрации, огражденное пленкой, маскирующей ремонт. Знаешь?

– Знаю.

– Рисуем на бумаге. Ночью едем туда, с лестницами, и приклеиваем к пленке ограждения.

– На бумаге – до первого дождя, – усомнилась Трефф.

– Я тебя умоляю! – уморительно всплеснул руками Никита. – В любом случае это до первого мента! Они не потерпят такое в центре города. Однако есть телевидение, газеты, Интернет, наконец. А с ночи до того, как все проснутся и решат, что же делать, плакат увидит достаточно много народу.

– Ты – псих!

– Ты знал, с кем связался!

Трефф улыбнулась. Внутри, где-то в животе, легкой щекоткой давало о себе знать волнение. Радостное ожидание – ну вот, наконец-то начнется! А рядом со щекоткой тихонько притаился страх.

А чего она хотела? Спокойной жизни? Ну и сидела бы, разрисовывала гаражи. Вот прямо сейчас откажись, скажи этому парню, что на него не работаешь, и возвращайся к плакатам с идиотской рекламой, скучным заказчикам и территориальным разборкам. Но тебе же этого мало?

Она скосила глаза на Никиту. Он продолжал рисовать абстрактные картинки на листе бумаги, не обращая ни малейшего внимания на Трефф – будто чувствовал, что творится в ее душе, и не хотел вмешиваться в ее выбор.

Нет, Трефф абсолютно точно знала, что не откажется, что бы там не подсказывало из пяток глупое трусливое сердце. Она решительно кивнула – то ли Никите, то ли самой себе, и заставила себя спросить:

– А сюжет?

– О, – оживился Никита, отложил изрисованный листок и придвинул себе новый. – Сюжет есть, а как же! Мы будем рисовать гамбургер!

– Гамбургер?!

– Да. Знаешь, когда-то в детстве… – Никита вновь принялся рисовать, и Трефф, как завороженная, следила за уверенной линией, – да, в детстве, я был в гостях у одной маминой подруги… Вместе с мамой, разумеется. И, желая, видимо, как-то выпендриться перед гостями – в советские времена не жаловали всякие «западные штучки» – та дама приготовила гамбургеры. Обычный белый хлеб с котлетой, соленым огурцом и кетчупом. Честно говоря, мне, мальчишке и обжоре, показалось божественно вкусным, и я даже успел уплести одну такую штуковину… Пока за стол не сели взрослые. Ты бы видел, парень, как жадно они ели! Плевали на жир, который стекал по пальцам, на кетчуп на лицах, на вилки и ножи… Только потому, что это было непривычно, это было ново, такого не было раньше, и при виде этого нового теряло значение все остальное. Это было так мерзко, что меня потянуло блевать – от них, и от себя, тоже сидевшего здесь, за столом, и совсем недавно хотевшего этих дурацких бутербродов, при виде которых потом начало мутить. До сих пор это для меня – самая яркая иллюстрация к сытой жизни. Когда по пальцам стекает жир, и мозги зарастают жиром, и хочется только есть и спать… И когда я вижу мир, утонувший в жире, мне хочется стать тем отвращением, который заставит его блевать, понимаешь? Поэтому мы будем рисовать гамбургер.

На листе тем временем появлялись одна за другой линии рисунка. Аппетитная булка с кунжутом, котлета, огурчик, капля кетчупа… Реклама МакДоналдса, не иначе. Но Трефф не задавала вопросов, а просто ждала. И дождалась.

Старое здание на Лубянке было закрыто от любопытных глаз высокой оградой, на которую навесили яркую пленку с рисунком. Якобы несколько этажей, а сверху – большие арки, сквозь которые видна летняя Москва: кремлевские башни, зелень деревьев и голубое небо. Пленка крепилась к металлическим лесам, которые избавляли райтеров от необходимости тащить лестницу. Нужно было только проникнуть внутрь, на стройку.

Под вечер центр оживал – москвичи выбирались из душных офисов и шли обедать в многочисленные кафе, ресторанчики и рестораны, туристы выделялись из толпы, порой ярко и явно, порой почти незаметно – фотоаппаратами, искренним интересом в глазах и восторгом, с которым они оглядывали все вокруг. Чтобы отвлечься от мыслей о предстоящей авантюре, Трефф играла в игру «угадай, кто откуда». Вот прошли индусы – трое мужчин в ярких красных одеждах, с черными бородами и оценивающими взглядами из-под чалмы. Японцы – невысокие, скромные, держатся толпой, слушают экскурсовода с невероятным вниманием. Немолодая пара – американцы, судя по легкой хлопчатобумажной, несколько небрежной одежде и тапочкам. Трефф невольно одобрила их – главное, чтобы было удобно. А каблуки – это вообще зло. Трефф где-то читала, что каблуки изобрели в те времена, когда улицы были залиты помоями – чтобы вознести нежные носы благородных дам повыше над зловонными потоками. Сейчас тротуары Москвы, конечно, не выстланы паркетом, но без каблуков обойтись вполне можно.

На Трефф каблуков тоже не было, а были старые черные кроссовки. А кроме них – оранжевый комбинезон, купленный вчера в магазине рабочей одежды и умело состаренный домашними средствами – аэрозолем и пензой, – со старательно нанесенной надписью «Мосстрой» на спине и кепка с козырьком. Тонирующий крем для лица, шаркающая походка и сальные волосы завершали образ.

Никита выглядел не лучше – в таком же изгвазданном рыжем комбинезоне и кепке. Держался поувереннее, шел впереди, иногда склабясь по сторонам и показывая наклеенные на зубы золотые накладки. В руках у обоих были ведра, а у Никиты вдобавок – два валика на длинной ручке.

Нарисованные стены приближались со скоростью пяти километров в час. Пугающая скорость. Трефф повесила голову ниже, вживаясь в роль.

– Эй! Вы куда?!

Громкий голос. Охранник, наверное. Сердце колотилось, то Трефф заставила себя сделать шаг. И еще. Ей нужно попасть на стройку, остальное – неважно.

– Эй! Парень! Стой!

Трефф шла, будто не слыша окриков.

– Пасюсяй, насяльник! – несмотря на страх, Трефф чуть не прыснула, услышав голос Никиты. – Ты думаись, сюды кому надо? Да я бы приплатил бы, стобы осюда убрасся поскорее.

– А в ведре что? – уже совсем другим тоном спросил охранник.

– Как сто? Клей! Ну, стука такая, стобы клеить. Слёп, слёп – и готово!

– Ладно, вали давай, – беззлобно махнул рукой охранник. Фыркнул:

– Надо же, «слёп, слёп!» Откуда вас берут-то таких?

Но ответа он не услышал – Никита догнал Трефф и попытался затеряться среди таких же оранжевых комбинезонов.

– Сюда, быстро!

Трефф огляделась и залезла вслед за Никитой в щель между грудами кирпича…

– Ведро не потерял?

– Конечно, нет! – обиделась Трефф. Ее ведро было не меньше Никитиного, но гораздо легче – в нем, свернутые в тугие рулоны, лежали бумажные полосы с нанесенным на них рисунком. Каждая была помечена – верх, них и цифры, указывающие положение полосы в рисунке. Не дай бог второпях что-то перепутать. А времени там, наверху, будет мало.

Никита и Трефф осторожно поставили одно ведро на другое, кое-как спрятав свое убежище от посторонних взглядов, и притаились.

Трефф через небольшой просвет между ведром и кирпичами могла наблюдать за стройкой. Работа под вечер шла вяло. Люди в оранжевых комбинезонах переговаривались, курили, смеялись, собирали инструменты.

К тому времени, как стемнело, Трефф отсидела себе все, что можно. Когда стройка опустела, она с наслаждением разогнулась, потянулась, стянула заметный в темноте рабочий комбинезон, оставшись в узких черных джинсах и свитере. Никита тоже переоделся, рыжую спецодежду сложили и спрятали за кирпичами. Трефф подхватила валики и ведро с плакатом, Никита – с клеем.

– Чисто?

– Да вроде…

– Тогда пошли!

Быстро и тихо две черные фигуры подбежали к лесам. Словно две обезьяны вскарабкались по лестнице на самый верх. Трефф глянула вниз – высоко! Ночная Москва лежала под ними. Огни фонарей, зданий, густой поток машин. Гул голосов, стук каблуков. Трефф раскинула руки и представила, как она летит над городом, выше, выше, за пределы смога и света – прямо навстречу звездному небу. Свободная.

– Мы освободим их! – сказал Никита, и в его голосе слушалась знакомая уже горячность.

– У них и так выходной, – улыбнуласьТрефф.

– У них выходной на работе. Но не в жизни. Вон, смотри, та пара, видишь?

– Которая? Вон та? Только что в ресторан зашла?

– Именно. В ресторан. Почему? Потому что положено в свободный вечер идти в ресторан. Потому что они будут сидеть за столиком, есть суши палочками и гордиться собой. Тем, что они модные, респектабельные, что у них достаточно средств, чтобы жить «как люди». Ты не находишь это выражение нелепым, парень? Жить как люди! Отдохнуть как люди! Они сами признают, что они – не люди, пока не прилепят себе на лоб ярлык. А потом гордятся – смотрите, мы – люди! Не смешно?

– Смешно, – согласилась Трефф.

– Или вон парень. Стоит, букет держит. Зачем?

– Наверное, девушку ждет, – пожав плечами, предположила Трефф.

– Верно. А букет – потому что надо. А девушка этот букет целый вечер с собой протаскает, потом поставит в вазу и через неделю выбросит. Потому что тоже – надо.

– Не знаю, – медленно протянула Трефф. – Если бы я был девушкой, может, мне было бы приятно, когда дарят цветы…

Никита хохотнул:

– Тогда радуйся, что ты – мужик, и тебе нет дела до этих глупостей!

– Да, – натянуто улыбнулась Трефф. – Я и радуюсь…

Под ними засыпала Москва. Парень дождался свою девушку и увел ее вдоль сверкающей огнями улицы. Пара вышла из ресторана, села в машину и укатила. Поток автомобилей почти иссяк. Проехали, яростно визжа моторами и тормозами, стрит-рэйсеры.

– Готов? – спросил Никита.

– Да.

Дальше все было отработано до мелочей. Трефф достала первую полосу плаката, похожую на рулон обоев, нашла пометку «верх». Расправила уголок.

Никита пошел вдоль края пленки, смазывая его густым слоем клея. Клей стекал вниз неаккуратными тяжелыми каплями, Никита размазывал их валиком, перегибаясь через железные прутья арматуры так, что у Трефф ёкало в груди. За себя она не боялась – граффитчик, боящийся высоты – нонсенс. Но за Никиту было страшно.

Она шла за ним, доставала полосу за полосой, сверялась с пометками, приклеивала верх и отпускала. Рулон падал, разворачивался, и, утяжеленный снизу деревянной рейкой, намертво приставал к пленке. Трефф проходила по нему вторым валиком насколько хватало длины ручки и доставала следующий.

Развернув весь плакат, они еще раз прошлись по верху валиками. Затем Никита скомандовал отступление.

Две фигуры в черном бесшумно скатились по лестнице, ринулись к кирпичам. Никита сходил на разведку к выходу. Охраны не было. Не тратя время на переодевание, подхватив комбинезоны и бросив на стройке пустые ведра, Трефф и Эн-Би перескочили шлагбаум и бросились прочь.

Машина Никиты стояла в нескольких кварталах от метро.

– Прыгай, парень! – скомандовал Никита.

Но Трефф колебалась. Она казалась сейчас себе свободной от всего – даже от необходимости бороться за свободу. Она летала там, наверху, а потом быстрый бег, огни, свобода пустых ночных улиц стали будто продолжением полета. И сейчас хотелось бежать дальше, а Никитин «Ниссан» вдруг показался клеткой. Дверца захлопнется – и крылья уже не расправишь. Трефф на шаг отступила от автомобиля.

– Ты езжай, – мягко сказала она. – Я прогуляюсь немного.

– Ну, как знаешь, – Никита осклабился на прощание, показав жуткие золотые зубы, и сел за руль. – Пока!

– Пока! – помахала рукой Трефф. – И не улыбайся по дороге. Гаишники не поймут.

Никита расхохотался и тронул машину. А Трефф пошла, не разбирая дороги, прочь от Лубянки.

– У меня для вас плохие новости, господин Циммер, – равнодушно сказал врач, перебирая на столе бланки с результатами анализов, и Пауль испуганно вжался в кресло.

«Вот и все, – подумал он обреченно. – Ты хотел правды? Получи».

Пока болезнь не названа по имени, от нее можно отмахиваться, словно от надоедливой осы, как бы больно она ни жалила. Ее можно отрицать. Списывать слабость на переутомление, темную сыпь на руках и ногах – на аллергию, синяки – на ушибы, повышенную температуру – на легкую простуду, кровотечения – на скачки артериального давления.

«Бласты, пролиферация стволовых клеток, гранулоциты, филадельфийская хромосома…» Пауль не понимал, о чем говорит врач, пока не выхватил из потока медицинских терминов самое главное слово – то, которое в тайне ожидал и боялся услышать.

– Лейкемия? Вы уверены?

– Процентов на девяносто. Надо сделать пункцию, то есть исследование костного мозга… но это уже в стационаре. Я дам вам направление в университетскую клинику в Хомбурге, в отделение гематологии, – он пододвинул к себе длинный бланк и не спеша принялся заполнять.

– Господин Вольф, – дрожа, перебил его Пауль, – скажите, сколько мне осталось… Мне обязательно надо знать…

– Ну, можно еще побороться, – спокойно заметил врач, которому не было дела до его, Пауля, личной борьбы. – Плохо еще то, что у вас врожденный порок сердца. Это снижает шансы. Вы можете не выдержать химиотерапии.

– Порок сердца? У меня? – изумился Пауль. – Врожденный?

– Да, – подтвердил врач. – Иногда пациенты узнают об этом во взрослом возрасте. Хотя последнее время такие случаи все более редки. С тех пор, как ввели обязательные обследования U1 и U2…

Он продолжал занудно разглагольствовать о достижениях современной страховой медицины, но Пауль уже не обращал на него внимания. Сидел, оглушенный, щурясь от слишком яркого света и с ужасом прислушиваясь к странной, пульсирующей боли в висках.

«Нет, не может быть, это все-таки ошибка… – мысли теснились в усталой голове, толкались, бесцеремонно вытесняли и отпихивали одна другую. – Он же сказал, на девяносто процентов… девяносто – это не сто, значит, есть шанс. Да какой там шанс, все симптомы налицо, зачем себя обманывать, надо посмотреть правде в глаза и что-то решить… Да что там решать, за меня уже все решили… Эти симптомы и при других заболеваниях бывают, надо сделать еще одно исследование, и уже тогда говорить… Надо завтра поехать в больницу… Нет, не хочу!»

Пауль встал, бледный, с трудом преодолевая головокружение.

– Спасибо, господин Вольф. Да, я пойду… Обязательно позвоню сегодня в клинику… Конечно, медлить не стоит, я понимаю.

Он вышел на залитую жестким светом улицу. Постоял у входа в праксис, сунул бланк с направлением в карман и побрел к автомобильной стоянке. Безразличная толпа обтекала его гладким, искристым потоком, солнце окутывало нездоровым теплом, пекло макушку, выдавливало капельки пота изо всех пор. Он чувствовал себя незнакомцем, случайно попавшим на чье-то семейное торжество, и от неловкости не знал куда девать взгляд. Болезнь казалась ему чем-то нестерпимо мерзким, как мертвая птица в руках с последней картинки. Ведь он же от нее избавился, столкнул на газон. Он не хотел ее брать, но неизвестный художник не оставил ему выбора. У Пауля появилось странное ощущение, будто кто-то подглядывает за его жизнью в замочную скважину. Кто-то равнодушный и недобрый.

По дороге домой Пауль представлял, как отправится в больницу. Его мир сузится до размера крошечной одноместной палаты… ну, может быть, двухместной, тогда будет с кем поговорить. Хотя как знать: положат его с парализованным стариком, впавшим в маразм, придется целый день слушать несвязное бормотание… уж лучше тогда одному. Обходы по утрам, уколы, унизительные ежедневные осмотры. Почему унизительные? Пауль терпеть не мог, когда к его телу прикасались посторонние, пусть даже врачи. Это вторжение в личное пространство. Но кто считается с личным пространством больного? Лечение от рака тяжелое: химия, облучение… Это значит – постоянная тошнота, боли, слабость, еще более страшная, чем сейчас. Сейчас он по крайней мере на ногах, а скоро будет лежать пластом. Так что даже доплестись до туалета станет не по силам. И все это будет тянуться месяц, два, три… сколько? Долго ли живут онкологические больные? Пауль не знал, но при одной мысли о предстоящем лечении ему делалось дурно и что-то липкое подкатывало к горлу, не давая сглотнуть.

А потом он умрет… Роман останется недописанным, Паула найдет себе другого.

Ничего от него не останется, только пара жалких сказок, которые будут еще какое-то время болтаться в Сети, пока не закроется литературный портал.

Он с трудом доехал до дома, на глаза наплывали слезы, и дорога двоилась, туманилась, тягучей лентой налипала на ветровое стекло. Вошел в свою квартирку – она показалась ему неожиданно убогой и темной – швырнул сумку в угол и схватился за ноут, как за последнюю соломинку. Только бы не думать, отвлечься. Спасаясь от страшной реальности, забился в самый дальний уголок виртуала. Принялся читать все подряд: форумы, статьи, сетевые рассказы… и постепенно оттаял. Прочел письмо от Вики – ничего особенного, обычные девичьи мысли, но как же эта русская девушка не похожа на Паулу. Та никогда бы ему не написала. Позвонить ей? Все равно ведь узнает… или не стоит пока? Не стоит портить ей отпуск.

«Надо взять ноут в больницу, – подумал Пауль рассеянно, – может быть, удастся немного поработать… Хотя вряд ли. Не до того будет». На смену страху пришла грусть, глубокая, с терпким, солоноватым привкусом слез. Больная кровь – это все равно, что больная душа. Ее не вылечишь химией. Пауль медленно подвел курсор к адресу знакомой странички в Живом Журнале. Мелькнула сумасшедшая мысль: «Если картинка с мертвой птицей исчезнет, я поправлюсь». Картинка была на месте. Более того, под ней появилась новая: остроносый самолет с тонкими, прижатыми к серебряному туловищу крыльями, ввинчивается в цветное крошево облаков. Пауль замер, впившись взглядом в рисунок. «Это граффити», – прошептал он, потрясенный, сам не до конца понимая, что имеет в виду, но уже зная, что ни в какую больницу он завтра не поедет. Не будет уколов и тошноты, и соседа-паралитика, вернее, будут, но не завтра, потом. А будут – облака, точно кляксы на белой стене, выплеснувшиеся из разноцветных баллончиков, и сам он, Пауль, несущийся на серебряном самолете навстречу мечте.

«Если я не сделаю этого сейчас, я не сделаю этого никогда», – сказал он вслух, чувствуя, что уже не больная кровь, а чистая радость струится по жилам ярким золотым потоком, оживляя и согревая каждую клеточку измученного тела. Можно еще побороться, вспомнил он слова врача, если не за жизнь, то хотя бы за право умереть счастливым и свободным. Хотя бы раз сделать то, что хочется, а не то, что надо.

«То, что ты задумал – безумие, – предостерегающе заметил ноут голосом его второго «я», осторожного и разумного. – Такая авантюра здоровому человеку не по плечу. А ты…»

«Да ладно, прорвемся, – беспечно возразил Пауль. – Мне терять нечего. И тебя с собой возьму. Нам надо закончить роман, понимаешь? Ничего другого не успел, так хотя бы это… Хотя бы что-то…» Смахнул грусть с ресниц, точно паутину, и принялся звонить в русское консульство.