Текст книги "Graffitibook"

Глава 6

Игорь Кириллов, уже почти позабывший о том, что когда-то носил обидную кличку «Лапуся», ехал в метро и читал газету. Вообще-то газет он обычно не читал и сегодня не стал бы, если бы не та передача по радио. Игорь любил завтракать не спеша, запивая горячие бутерброды крепким сладким чаем и слушая радио. В это время всегда передавали новости. Игорь свято верил, что слушать новости – долг каждого уважающего себя человека. А от сегодняшних новостей у уважающих себя людей волосы вставали дыбом от возмущения.

Рядом с метро Игорь остановился у ларька «Печать» и, пригладив начинающие отрастать волосы, купил газету.

Чтение газеты вызвало в Лапусе столь противоречивые чувства, что вместо адреса, по которому его ждал клиент, он пошел в кафе и там, за горячей булочкой с чаем, принялся обдумывать происходящее.

Сначала он испытал огромное облегчение. Слава богу, что он вовремя образумился! Слава богу, что не зашел слишком далеко! Что за безумие дернуло его тогда отправиться на улицу размалевывать стены? Ей богу, только статьи за вандализм ему не хватало, особенно сейчас, когда он нашел респектабельную работу, а с осени начнет учиться на вечернем. Ну и что, что пока он только замеряет помещения и обсуждает с заказчиком варианты отделки? Зато в графе «занятость» он пишет гордое «дизайнер». Достойная профессия, это вам не тэггер или бомбер,[7]7
  Бомбер (от англ. bombe – бомба) – граффитчик-нелегал.


[Закрыть] чтоб их всех!

На смену облегчению пришло злорадство. Хоть бы всех их арестовали, что ли? И этого мерзавца Червонца, только и умеющего, что придумывать дурацкие клички, и выскочку Треффа с его гонором. Подумаешь, цаца! Тощий замухрыжка, а строит из себя бог знает что! А этот Эн-Би, хоть Игорь лично его и не встречал, тоже наверняка мерзкий тип. Все они заодно. Неудачники, которым не хватило таланта стать дизайнерами и художниками. Жаль, что он, Лапуся, не понимал этого раньше.

Игорь допил кофе, посмотрел на часы, сложил и убрал в дипломат газету. Пора было отправляться к заказчику, он и так опоздал.

Однако далеко уйти ему не дали. Какой-то парень на роликах, растрепанный, в разодранных на коленях джинсах, и этим слегка напоминающий Треффа и всю его компанию, подскочил к Лапусе и сунул ему в руки буклет.

Лапуся брезгливо повертел книжицу в руках и попытался вернуть ее роллеру.

– Нет! – тот отъехал на безопасное расстояние метра в два. – Это бесплатно! Пожалуйста, посмотрите на досуге! Вы знаете, что Эн-Би в Москве? Мы организуем акцию! Сфотографируйте любую работу с подписью Эн-Би, пришлите на указанный адрес, и вы получите приглашение на рок-концерт на…

– С ума, что ли, сошли? – возмутился Лапуся, на которого имя Эн-Би подействовало как красная тряпка на быка. – Какой концерт?! Да вас всех знаете куда надо?!

– Эн-Би – гений! – не унимался парень, отъезжая еще чуть-чуть дальше от разгневанного Игоря. – Мы выступим против обвинения! Мы не позволим его арестовать! Нас много, и если мы соберемся вместе – это будет сила!

– Чушь какая! – с отвращением сплюнул Лапуся и запустил буклетом в роллера. Не попал, и брошюра упала на асфальт. Роллер обиженно укатил, а книжица так и осталась лежать метрах в трех от Лапуси. Развалилась посреди тротуара, подобно шлюхе выставив на всеобщее обозрение все свое возмутительное содержание – распечатки работ Эн-Би. Лапуся постоял над ней с минуту, размышляя, поднять ее или не стоит. С одной стороны, мусорить недостойно уважающего себя человека, с другой – подбирать всякую гадость было неохота. В итоге он, поморщившись, двумя пальцами поднял книжицу за торчащую вверх страницу и принялся искать глазами урну.

– Простите, можно вас на минуточку? – раздался над ухом вкрадчивый голос.

Лапуся вскинулся, готовый, в случае необходимости, снова метнуть свой снаряд. Однако это был не обиженный роллер. Перед ним стоял, мягко улыбаясь, немолодой человек. Одетый в длинный светлый плащ, сухой, выбритый наголо, весь какой-то аккуратный, – Лапуся не мог подобрать другого слова, – он производил впечатление приятное и располагающее.

– Чего вам надо? – отозвался Лапуся не слишком любезным тоном.

– Поговорить с вами о Боге, – так же тихо ответил лысый.

– Сектанты? – осведомился Лапуся. – Я тороплюсь.

– Я не задержу надолго. Вы же уделили время тому юноше, тогда как он явно вывел вас из себя. А Бог покажет вам путь обратно, к себе.

– Я приду в себя как только меня оставят в покое!

– Едва ли, – покачал головой мужик. – Ведь наши души – лишь отражение мира вокруг нас. А мир давно не в себе. Разве вы не замечали? – и он указал на буклет в руках Игоря.

– Это точно, – кивнул Лапуся. – Мир, пожалуй, действительно не в себе…

Трефф рисовала. Сидела на полу, в гараже, и водила карандашом по бумаге. Она и забыла уже, какое это счастье – просто рисовать, не скетчи, не макеты сайтов для заказчика, а просто взять в руки карандаш, слиться с ним в единое целое и выплескивать на бумагу все, что накопилось в душе. А накопилось много…

Трефф придумала эту игру еще в детстве. Лет в семь или восемь, наверное.

Она не помнила точно, вообще не любила вспоминать свое детство, наполненное чувством одиночества и острым ощущением того, что она не такая, как все. Она смущалась себя – худенькая, неприметная девочка с прилизанными волосами мышиного цвета и в одежде, то висящей, потому что покупалась на год вперед, то, наоборот, слишком тесной, потому что денег на новое всегда не хватало. Стеснительная и робкая, она удивительным образом привязывалась к людям – воспитателям, учителям, другим детям, – и готова была отдать им всю себя, лишь бы получить в ответ частичку чужой души. И не понимала, почему люди не готовы поделиться с ней такой малостью.

Именно тогда она начала рисовать себе друзей. На ее картинках персонажи смеялись, плакали, целовались и дрались – не было только равнодушных лиц. Маленькая Трефф пыталась раскрасить в разные цвета повседневную серость. Больше всего она любила рисовать глаза – тщательно вырисовывала каждую складку кожи, каждый блик, каждый переход цвета радужки. Яркие, внимательные, задорные – они заменяли ей тусклые взгляды одноклассников и озабоченные – родни.

Больше всего на свете она боялась, что кто-то узнает о ее фантазиях. Все эти нарисованные люди и лица существовали для нее на самом деле, и неосторожное слово матери или отца могло убить их. Трефф знала об этом наверняка.

Она до сих пор помнила ту картинку – чернявый мальчик, ее ровесник, и собака. Они играли в мячик, и были, кажется, счастливы. Она как раз закончила рисунок, придирчиво осмотрела его и принялась поправлять собаке хвост, как вошла мама. Бросила взгляд на дочь.

– Пошла бы, погуляла с друзьями. А то сидишь, занимаешься ерундой.

– Я рисую!

– Да разве это рисунки… Вот в студии ты рисовала. Только ты же ее бросила… Давай-ка, займись делом. Выброси мусор, например.

Трефф послушалась, взяла ведро и поплелась на лестничную клетку. Вытряхнула мусор в мусоропровод, поставила ведро на пол, прижалась лбом к стенке и разревелась. Даже мама не могла понять… «погуляла бы с друзьями»… А где же их взять-то? Глупая маленькая девочка совсем не умела дружить «наполовину». И художественную студию бросила вовсе не потому, что не хотела рисовать – просто никто, казалось, не понимал того, что вкладывала она в работы.

Вернувшись, она порвала рисунок на мелкие кусочки и спустила их в унитаз. Она боялась, что мальчик и собака расскажут всем о том, что творится у нее в душе. А потом плакала всю ночь – чувствовала себя виноватой. Ведь они были живыми…

Больше Трефф не рвала рисунков, и никому их не показывала. Она уходила в ванную, запиралась на щеколду, включала воду – пусть все думают, что она принимает душ, – и рисовала, скрючившись на полу между дверью и раковиной. Изрисованные карандашом или шариковой ручкой листы потом тщательно складывала и выбрасывала в урну. На душе становилось легче, а выбрасывать их было почему-то совсем не жаль. Как будто поговорил с другом и проводил его домой, прекрасно зная, что завтра увидишься с ним снова. Главное – рисунок должен был сохранить свою цельность, порвать его означало убить.

Сейчас рука словно сама собой скользила по бумаге, и Трефф с интересом вглядывалась в появляющееся лицо. Мужское. Не слишком правильные черты, но лицо получилось обаятельное. Задумчивое, немного растерянное и испуганное – видимо, сказался собственный страх Трефф. Она одела парня в легкий свитер и светлые брюки, в одной руке нарисовала дипломат, а другую спрятала в карман. Он шел куда-то, глядя себе под ноги.

– Куда же ты идешь? – спросила у него Трефф. Совсем как тогда, в детстве, когда она подолгу разговаривала со своими картинками. – Ты выглядишь так, будто не хочешь идти, и не можешь повернуть назад… совсем как я… Что бы у тебя не случилось, мы с тобой, выходит, в одной лодке. Интересно, за тобой тоже подглядывают?

Она улыбнулась собственному ребячеству и пририсовала за спиной человечка огромную – чуть поменьше его самого – замочную скважину, а в ней – зрачок.

Затем быстро сложила рисунок пополам, еще пополам, и еще – пока тот не превратился в пухленький сверток, умещающийся в кулаке. Внутри заворочалось вязкое чувство вины – будто она только что без спросу влезла в чужую жизнь. И еще – страх. Не тот наивный детский страх того, что кто-то увидит ее картинки, а мерзкое ощущение чужого взгляда.

– Так вот ты где! – жизнерадостный возглас заставил вздрогнуть. Трефф обернулась, почти ожидая увидеть через замочную скважину огромный глаз. И тут же улыбнулась: на нее смотрели целых два карих глаза совершенно нормального размера, и принадлежали они Никите.

– Привет!

– Здорово! – Никита зашвырнул рюкзак в угол и направился к столу, что-то напевая. У него явно было прекрасное настроение, и Трефф почувствовала, как тревога и грусть отступают. Метким броском отправила скомканный рисунок в корзину.

– У меня отличные новости, – продолжал Эн-Би. – В «Пятаке» вовсю обсуждают наш бутербродик. Народ восхищен, народ завидует, а главное, совершенно не представляет, кто бы это мог сделать. То есть Эн-Би, он, конечно, Эн-Би, но его же никто никогда не видел… Кроме Рэя, – уточнил Никита вдруг, пристально поглядев на Трефф.

– Рэй не сдаст, – уверенно заявила она.

Никита кивнул.

– Отлично! Тогда давай дальше работать. Что у нас там по плану? Юго-Запад? Смотри, какая идея есть!

Никита достал из кармана сложенный вчетверо лист бумаги, развернул его и положил на стол перед Трефф. Она вскрикнула, толком не успев разобрать контуры рисунка. С листа бумаги на нее, не мигая, смотрел круглый внимательный глаз.

Утром Пауль проснулся не отдохнувшим, разбитым. Голова кружилась, противными мурашками в костях разливалась слабость. «И так теперь будет всегда, – подумал он с грустью, тревожно прислушиваясь к себе. – Пока не станет еще хуже».

«А не попробовать ли этих… целителей или как их там?» – размышлял Пауль, сонно щурясь на чопорные красно-полосатые обои. Тополь за окном гнулся под порывами ветра, скрипел и размахивал ветвями, словно жестикулировал, осыпая стены и пол комнаты золотыми бисеринками солнца.

«Чем я рискую, в конце концов? Парой сотен евро? Ну, так скоро они мне все равно не понадобятся», – уговаривал он себя. То, что еще вчера представлялось ему абсурдом и глупостью, сегодня виделось спасительной соломинкой. Когда волны отчаяния захлестывают с головой и небо кажется с лоскуток – разум молчит и суеверия расцветают, как плесень на корке хлеба.

Суеверие – это ведь не что иное, как детская вера в чудеса.

За завтраком тетя Рая разглагольствовала об успехах народной медицины, игриво намекая гостю, что с «его проблемой» любой экстрасенс справится шутя. Пауль меланхолично намазывал варенье на булочку и недоумевал, что же такое Эллочка про него наговорила.

Потом тетка долго шелестела газетой, ворчала себе под нос про каких-то вандалов и их непотребные картинки, и про то, что «раньше бы такого в центре Москвы ни за что бы не потерпели», звонила куда-то и, наконец, объявила племяннику, что сейчас они отправятся к Антонине Михайловне, потомственной ведунье, ясновидящей и травнице. А когда Эллочка вернется с работы, она проводит его к магистру черной и белой магии лорду Раскину.

– К Антонине, так к Антонине, – пожал плечами Пауль, на которого титулы потомственной ведуньи не произвели должного впечатления. – А не много ли, сразу два в один день? Не замучают они меня до смерти?

– Да ты что?! Типун тебе… – оскорбилась тетка.

Он мучительно сглотнул. Неприятная получилась шутка, да.

– Да я смеюсь, – Пауль выдавил из себя жалкую улыбку. – Конечно, можно попробовать… как их там… магов и прочих. Почему бы и нет? Только я, тетя Рая, один пойду. Дайте мне адресок, а карта Москвы у меня есть, и по-русски говорю. Язык, он до Киева доведет.

Но тетку известный русский фразеологизм не убедил, она боялась отпускать гостя одного. Заблудится еще чего доброго, и где его потом искать? Москва большая. Нет, она пойдет с ним, и точка, у нее как раз утро свободное. К одиннадцати часам подъедут к Антонине Михайловне, там побудут, ну, час, не больше, и как раз успеют домой к сериалу.

– Наш, отечественный сериал, «Город забытых фонарей», – пояснила тетя Рая с гордостью, – про девочку-сироту и мальчика, которого обвинили в финансовых махинациях и упекли за решетку, и в тюрьме его заразили СПИДом, а потом, когда он вышел на свободу, то попал в плен к арабским террористам. Очень интересно.

– Ужас какой, – отозвался Пауль, имея в виду, конечно, сериал. – Нет, правда, не надо меня провожать. Я не маленький и вообще очень хорошо ориентируюсь в незнакомых местах. Еще хочу заодно… э… посмотреть Москву. Скажите лучше, где здесь ближайшее интернет-кафе?

Ему не хотелось огорчать тетю Раю, но нужно было раз и навсегда избавиться от излишней опеки. Не для того он приехал в Москву, чтобы ходить под конвоем. Наконец, тетка сдалась при условии, что он позвонит ей с мобильника, как только доберется до Антонины Михайловны.

В интернет-кафе – тесном стеклянном закуточке – Пауль прежде всего проверил свой почтовый ящик на литературном форуме. Письма от Вики не было. Он попробовал позвонить ей, но к телефону никто не подошел. На работе, наверное. Паулю пришло в голову, что он понятия не имеет, кем Вика работает. Болтали обо всем на свете, а о самом важном так и не спросил. Не зная, что делать, он написал ей еще раз.

«Привет. Я со вчерашнего дня в Москве. До тебя дозвониться не смог, перезвони мне сама, пожалуйста. Как только сможешь, хорошо? Пауль.» И в конце поставил смущенный смайлик, разводящий руками, с припиской: «Я здесь ненадолго».

Он чувствовал себя слегка неловко из-за присутствия других людей. Так, что хотелось прикрыть экран ладонями. Казалось, вот-вот подойдет кто-нибудь и посмотрит через плечо, что это он там пишет и кому.

Потом Пауль открыл страницу управления на литературном портале и опубликовал очередную главу романа. Вскользь пробежал глазами списки рецензий: откликов на его писанину нет, но число читателей увеличилось. Значит, кто-то интересуется. Кто-то хочет узнать, что там дальше произошло с Алекс, с Мастером и остальными… Жаль только, что конца у истории, скорее всего, не будет. Пауль задумался о себе, о своих читателях и о бессмысленной гонке со временем. Победить в такой гонке невозможно – только растратишь последние силы. Не проще ли написать пару маленьких рассказов, ярких и законченных? Пауль покачал головой. Он знал, что не сойдет с дистанции, не сможет сойти. Что-то гнало его вперед. Или кто-то… может быть, сама Алекс? Он ощущал ее странно, как плод своей фантазии и одновременно реальное существо, которое сейчас, в данный момент, проживает главу за главой все то, что он, Пауль, описал. Уж не вступил ли он ненароком в сговор с судьбой другого человека?

Пауль взглянул на часы: надо поторапливаться, а то опоздает к этой, как ее, бабке-ведунье. Загрузил схему московского метрополитена, достал из кармана сложенный вчетверо газетный листок и, аккуратно разгладив, перечитал отчеркнутое желтым маркером объявление.

«Антонина Михайловна, потомственная ведунья… так, это мы уже слышали… снимаю порчу, сглаз, родовое проклятье, венец безбрачия, привораживаю… мне-то вся эта ерунда зачем? Гадаю на картах Таро, кофейной гуще, свечном воске… а на ромашке она не гадает? Лечу энурез, косоглазие, запоры, импотенцию, диатез, заикание, сахарный диабет, онкологию… В общем, от скуки на все руки. Ага, вот адрес, Шоссе Энтузиастов, 37».

Пауль быстро нашел на схеме нужную станцию, выключил компьютер, расплатился и вышел из кафе в яркое московское утро. У него сразу защипало глаза от солнечного света, и вдруг так остро захотелось жить, что даже дыхание перехватило, и он уже готов был ехать куда угодно и к кому угодно, хоть к гадалке-колдунье, хоть к черно-белому магу.

До станции Шоссе Энтузиастов Пауль добрался без приключений, благо в московском метро сориентироваться не трудно. Только душно, очень душно! Задыхаясь, Пауль выбрался на поверхность, поблуждал там немного и нашел нужный дом.

Антонина Михайловна оказалась растрепанной теткой лет пятидесяти, в халате с торчащей из-под него ночной рубашкой и мягких домашних шлепанцах. «Вот так имидж!» – изумился Пауль. У него колдунья или ведунья, Бог их разберет, ассоциировалась со столетней бабкой с крючковатым носом и зловещей улыбкой, в черном платке и с вороном на плече. На худой конец, с какой-нибудь современной бизнес-леди, которая начиталась умных книжек и теперь дурит народ. Правда, от такой толку мало.

Антонина Михайловна сонно взглянула на гостя и жестом пригласила пройти в комнату. Пауль вошел, огляделся и присел на застланную лоскутным одеялом кровать. Больше в комнате сесть было не на что.

– Порча на тебе, милый, – сказала ведунья. – В макушке сидит и по позвоночнику спускается. Человек один сделал, завистливый, пять лет назад. Сниму, полегчает. Тебя как звать-то?

– Пауль. Пауль Циммер.

– Не русский, что ли?

– Я из Германии, Антонина Михайловна, из Саарбрюккена.

Ведунья задумчиво пожевала губами.

– Ишь ты! Бусурманин. По-нашему-то разумеешь?

– Разумею, – ответил Пауль, блуждая взглядом по многочисленным финтифлюшкам, расставленным на низком лакированном столике и на ольховом комоде, по фарфоровым фигуркам, стеклянным и металлическим подсвечникам, дешевым иконкам, букетикам засушенных цветов, подушечкам для булавок, кружевным салфеткам, пожелтевшим листкам из отрывного календаря, деревянным крестикам на цепочках, глиняным плошкам, куколкам в старинных одеждах, аметистовым рыбкам и агатовым слоникам. Сквозь занавешенное тюлем окно в комнату проникали пыльные лучи солнца.

– Тогда сиди смирно! – велела Антонина Михайловна. – И закрой глаза.

Пауль послушно зажмурился, но из-под полуопущенных ресниц продолжал наблюдать за «бабкой». Она вышла из комнаты и принесла эмалированную миску с водой. Поставила на столик и принялась водить руками возле лица Пауля, как будто снимала с него паутину, то и дело оборачиваясь к миске и встряхивая кисти над водой. Как будто сбрасывала туда что-то невидимое. У Пауля кружилась голова и тупая боль пульсировала в висках, и казалось, что колдунья в самом деле вытягивает из них нечто липкое и густое. Потом Антонина Михайловна резко подалась вверх, и боль тут же прошла, словно невидимые руки собрали ее в пучок и выдернули из макушки, как выдирают гвоздь из стены. «Какой я все-таки внушаемый», – подумал Пауль.

Потом ведунья зажгла свечу и топила воск, бросая его все в ту же миску с водой. Воск застывал причудливыми кусками, похожими на бледных, мертвых омаров, и всплывал на поверхность. А ведунья уже елозила по волосам Пауля сырым куриным яйцом, затем взяла свечу в левую руку и, что-то тихо приговаривая, три раза обвела вокруг головы гостя. Тот испуганно съежился, ожидая, что она вот-вот подпалит ему волосы. Едкое оранжевое пламя металось и потрескивало.

– Злые помыслы твои сгорают, – строго сказала Антонина Михайловна, – греховные.

«Да нет у меня никаких греховных помыслов», – про себя возмутился Пауль, но вслух произнести не смог – губы как будто склеились, а язык сделался большим и неповоротливым, чужим.

– Это оттого, что хулу на людей возводил, – пояснила Антонина Михайловна, словно почувствовав его состояние. – Недоброе говорил. Не бойся, сейчас полегчает. Потерпи еще чуток.

Пауль терпел. Что ж, как говорится, назвался груздем, полезай в кузов. Ему было неловко и стыдно, и в то же время, где-то в глубине души теплилась надежда: а вдруг поможет? Никто до сих пор не знает, что такое рак и откуда он берется. Что если и в самом деле – от сглаза? И эта нелепая бабка с ее смешными манипуляциями сейчас снимет болезнь с его тела, точно паутину, сожжет в пламени свечи, закатает в горячий воск или яичную скорлупу?

Напоследок Антонина Михайловна заставила Пауля обойти со свечой вокруг стола, взять в руки медный кувшинчик и трижды перелить воду через дверную ручку, а затем сунула ему бумажный пакетик с какой-то растительной трухой внутри и приказала заваривать слабокипящей родниковой водой и пить утром, натощак. На том сеанс был окончен.

– Двести евро, – будничным тоном произнесла Антонина Михайловна, на удивление быстро сориентировавшись в «бусурманской» валюте. Пауль покорно отсчитал деньги, поблагодарил целительницу и вышел.

Постоял у подъезда, немного растерянный и словно оглушенный, вспоминая, что еще нужно сделать. Вспомнил и позвонил тетке: «Все в порядке, тетя Рая, уже еду домой. Нет, не заблудился, сразу нашел. Да, пожалуй, съем что-нибудь. Спасибо». Он и в самом деле испытывал голод, впервые за последние месяцы. В детстве мама учила его, что аппетит – первый признак здоровья. Конечно, это не совсем так, но все-таки…

Пауль шел к метро, недоверчиво вдыхая пропитанный солнцем и пылью воздух, и прислушивался к себе. Что-то изменилось? Или нет? Слабость осталась. Головокружение тоже, а теперь к ним еще прибавилась ломота в костях – но не болезненная, а приятная, как после сауны. Глаза чуть-чуть слезятся, но не болят от яркого света.

И странная легкость появилась во всем теле. Как будто идешь по натянутому над скалистым ущельем канату, который прогибается и пружинит под ногами. Так и норовит тебя сбросить. А ты не столько идешь, сколько летишь, раскинув руки, смеясь и обнимая, точно скакуна за шею, легкомысленный ветер.